Страница:
Обедаю я в маленьком и дорогом ресторанчике.
Он расположен в тихом районе Хеллеруп.
Тенистые улицы, высокие каменные заборы с крохотными калитками. Сановитые дощечки из бронзы.
Строгие, на вид совершенно необитаемые виллы.
Здесь чаще слышен цокот копыт, чем шуршание автомобильных шин. Я иду и оборачиваюсь…
В ресторане мне подают миноги и креветки, немножко русской икры и отличный бифштекс по-английски, с кровью. На десерт — сыр, финский, нежный, как крем.
И вновь я иду по тихим и чистым улицам.
Я живу недалеко от порта. Там всегда грохот и шум. Визжат цепи, кричат пароходы и чайки, стонут натянутые канаты и скрежещут поворотные платформы кранов. Вода постоянно подернута тусклой радужной пленкой пролитой нефти.
Но когда приходит ночь, вода преображается.
Становится глубокой, глубокой, как черное зеркало, в котором пляшут разноцветные змеи. Больше всего золотых, меньше красных и зеленых, и очень редко они бывают фиолетовыми.
Я подымаюсь на пятый этаж старого, закопченного шестиэтажного дома. У меня квартирка: большая квадратная комната с балконом, белая кафельная кухня и ванная. В кухне я готовлю себе завтрак, съедаю его, пишу и слушаю радио. В комнате я только сплю…
Я открываю английский замок, вешаю на олений рог шляпу и прохожу в кухню. Сажусь за стол, накрытый клеенкой с белыми и голубыми цветочками, и принимаюсь писать. И пишу я до самого позднего вечера, до самой белой ночи, пока можно писать, не зажигая света, Я тороплюсь. Завтра у меня, возможно, уже не будет ни одной лишней минуты. Никогда я так не торопился работать и жить, как здесь, в Дании. Я не успеваю следить за временем. Дни сгорают, недели проваливаются, месяцы проносятся.
Я получил немного денег из Германии, кое-что мне прислали Дирак и де Бройль. Бору тоже удалось выколотить несколько грошей из Датской академии. Средства в общем есть. Я форсирую монтаж новой установки. Один из учеников Нильса высказал превосходную идею. Он предложил заменить сегнетоконденсатор исполинской лейденской банкой, внешней обкладкой которой должны стать стены цилиндрической лаборатории. Сброс энергии будет производиться прямо на годолониево-серебряный стержень десяинатора. Это значительно повысит разрешающую способность прибора. Я подсчитал, что если нанести тонкий слой сегнетовой соли на кварцевую пластинку, то диэлектрическая проницаемость (зачеркнуто)…
и потенциальную яму можно будет описать круговым интегралом в пределах от экспоненты… (вырвано несколько страниц).
Я так мечтал попасть в Копенгаген! Я хорошо знаю скандинавскую литературу, музыку, но зримо представить себе этот туманный и великий город мне помогли скупые строчки писем Нильса.
Университет, академия, величественная биржа, музей Торвальдсена и песчаник причудливых украшений замка Розенборна — все это я уже видел задолго до приезда в Данию. Но я никогда не думал, что утренняя дымка над морем и далекий туманный диск на горизонте могут быть так прекрасны. Я долго глядел туда, где лежала невидимая и невозвратимая родина. Железнодорожные паромы уплывали и приплывали, а я все смотрел и смотрел, как волны сливаются с небом.
В порту складывали ящики с апельсинами, катили бочки сельди, грузили уголь. Легкая зыбь била в красные, заросшие ракушками бока судов. Гнили выброшенные прибоем черные кучи, прыгали стеклянные морские блохи, качались на воде чайки.
Где-то там шумели другие порты, Варнемюнде и Гамбург.
Лиза рассказала мне, что два месяца тому назад Ган и Штрассман осуществили реакцию деления ядер урана. Кроме осколков деления, образовывались и вторичные нейтроны. Лиза изучила кинетику процесса и считает, что реакция становится цепной. Я думаю, что она права. Вероятно, Эйнштейн ошибся, и ядерную бомбу создать можно. Появились первые тревожные симптомы. Германия запретила продажу чехословацкого урана. Наци наложили лапу на запасы тяжелой воды. Я долго думал: зачем им нужна окись дейтерия? Вероятно, они ищут замедлитель, чтобы увеличить вероятность поглощения нейтронов ядрами. Очевидно, дело зашло довольно далеко.
Нужно торопиться.
Я чувствую запах грозы, кислый пороховой запах.
Неужели они нападут и на Данию?
Бор едва успел собрать в свой объемистый, крокодиловой кожи портфель самые необходимые вещи.
Мы сидим в его лаборатории и молча переживаем последние минуты. За ним должна заехать машина.
Она отвезет его в аэропорт Каструп. Бор улетает за океан. Он уговаривал меня лететь вместе. Но я не могу, физически не могу! Столько готовиться, столько ждать! И все затем, чтобы вновь отложить эксперимент до лучших времен. А настанут ли они, эти лучшие времена?
Нет, я не могу. Я доведу работу до конца. Чего бы это мне ни стоило!
Гитлер напал на Данию и Норвегию. Скоро они будут здесь. Может быть, они уже здесь… Последние два дня я всюду вижу субъектов с рыбьими мордами.
Резиновые плащи, кирпичные подбородки, взгляд манекена куда-то мимо и вдаль — это мне знакомо! Но я постараюсь успеть, я постараюсь!
Бор спокоен и бодр. Он, как всегда, собран, насмешлив.
— Я уверен, что скоро вернусь сюда! — говорит он. Я молчу.
— Я даже оставлю залог своего возвращения, — говорит Нильс и встает во весь свой могучий рост.
Он проходит к рабочему столу, выдвигает ящик и достает оттуда черную замшевую коробочку. Открывает и протягивает мне.
Это его Нобелевская медаль.
Затем он подходит к вытяжному шкафу, достает кювету, несколько бутылок с пришлифованными пробками и мерную воронку. Открывает бутылки и осторожно начинает готовить какую-то смесь. Я подхожу ближе и читаю этикетки.
Так! Понятно… Нильс готовит всесокрушающую смесь, известную под названием царской водки. Интересно, зачем она ему.
Медаль покрывается пузырьками. Они сначала медленно, а потом все быстрее выскакивают на ее поверхности. Кювета начинает кипеть пузырьками водорода.
— Сейчас растворится вся! — весело говорит Бор и, прищурившись, вполоборота следит за мной.
— А потом что? — спрашиваю я, чтобы не молчать.
— А потом? Потом я вернусь сюда, к себе. Подвергну содержимое этой кюветы электролизу, получу свое золото обратно и закажу новую медаль! А?!
Он смотрит на меня и ждет ответа. А мне плакать хочется… До медали ли… Хоть бы свидеться еще раз…
Прощай, Нильс… Прощай!.. Они уже здесь. Только бы успеть. Дороги секунды. Тетрадь я отдам старому швейцару. Почему ему?
Он плакал, когда старенький “ситроен” увозил Бора. [3]
Да и некому больше. Когда чума пройдет, все, что здесь написано, станет и нужным и важным. Главное — это идея, до остального постепенно доберутся и без меня. Хотел бы оставить хоть основное уравнение мирового поля, но боюсь. В наш век формулы начинают стрелять слишком быстро. А быстро нельзя, предстоят долгие годы борьбы, и неизвестно, где окажется моя тетрадь. Ведь недаром всюду я вижу теперь резиновые плащи. Да и может ли один человек, что бы ни дал он человечеству, изменить судьбы истории? Я верю в мировой разум, в священную и неугасимую искру. Люди победят. Я тоже был с ними в час великой борьбы. Просто мне не удастся дожить до победы. Но я умираю и верю, что победа придет. Сейчас я вырву все листки с формулами, которые не успел еще вырвать и сжечь. Если успею, то уничтожу их раньше, не успею — они погибнут вместе со мной.
Спасибо тебе, старик Фуцштосс, спасибо, Уго! Человек всегда останется человеком, что бы ни случилось.
Прощайте!
Вся страница написана карандашом. Ее удалось прочитать лишь в отраженных ультрафиолетовых лучах. Больше в тетради ничего не было.
Крабовский достал стопку фрелоновых листов и крупным уверенным почерком написал окончание этой удивительной истории. Вот оно.
На этом кончаются факты. Рельсы повисают над зыбкой почвой, имя которой Домыслы. А я там чувствую себя не очень уверенно. Может быть, поэтому мне хочется причислить к фактам еще некоторые детали. Строгий исследователь, возможно, осудит за это. Но события последнего времени заставили меня пересмотреть многие оценки и взгляды. Я теперь несколько иначе отношусь к тем непогрешимым истинам, на которых, как на китах, держится Земля. Я не хочу делать никаких выводов, не хочу ничего предрешать. Не скоропалительное решение нужно здесь, а внимательное, дотошное изучение.
Но не буду отвлекаться. Итак, что еще я могу добавить к тому, что можно считать фактом?
Когда Вревский после болезни возвратился на Землю и навестил нас с Марком, то, увидев портрет автора формул с Бледного Нептуна (так, с легкой руки пресс-вещания, говорят теперь все), сразу же заявил, что видел это лицо в короткий миг яркой вспышки.
Это признание значит очень много и не значит почти ничего. Вот если бы Алик не был в курсе всех последних событий и ничего не знал о формулах, о тетради… Но факты приходится принимать такими, как они есть.
Я мог бы назвать еще две—три второстепенные детали, но боюсь показаться пристрастным. Я подожду новых подтверждений правоты или ошибочности гениальной гипотезы.
Несколько слов о формулах. Они были подвергнуты детальному машинному анализу и серьезно изучены в математическом институте. Ученые склоняются к тому, что скользящая матрица d l? i описывает dR2 процесс кратчайшего взаимоперехода микромира в мегамир.
Возможно, Мандельблат нашел простейший путь в метагалактику. И начинается этот путь в субквантовом мире. Все говорит за то, что в последнем эксперименте ученому удалось создать вокруг себя единое спинорное поле и, перескочив через критерий меры, попасть в какой-то неизвестный нам тоннель в пространственно-временном многообразии.
Двигаясь вне привычного нам времени и пространства, когда-то вырвавшийся на просторы вселенной сгусток энергии случайно встретился с звездолетом у Бледного Нептуна…
Впрочем, я, кажется, начинаю фантазировать, а это мне совершенно чуждо.
Я вспоминаю неожиданное сравнение вселенной с собакой, кусающей себя за хвост. Оно очень рассердило и озадачило Марка. Он даже начал сомневаться, что так мог сказать настоящий ученый-классик. Боюсь, что молодежи все труднее понимать прошлое. Я-то еще могу представить себе ту блестящую плеяду великих физиков и неутомимых шутников, которые так властно изменили лицо мира.
Уже давно никто не улыбается при словах “атомный котел”, хотя этот “строгий” физический термин всего лишь прижившаяся шутка Ферми. Модель атома старика Джи Джи [4]называли пудингом с изюмом, эффект несохранения четности кто-то объяснил тем, что бог левша… И все это нисколько не мешало большой науке.
В конце концов сдобренная юмором фантазия — это самая драгоценная вещь в мире. Я в этом уверен.
Последнее время я постоянно об этом думаю.
И дело не в том, как вели себя нацисты, услышав взрыв в лаборатории. Марк уверен, что они ворвались в нее и, никого там не обнаружив, бросились на розыски творца сверхмощного оружия. Не напав даже на след неведомо куда ускользнувшего “государственного преступника”, они напечатали объявление о награде, которое сорвал и бережно сохранил старик швейцар. Возможно, что все было Именно так, а может, и совершенно по-иному. Всякая конструкция, основанная на чистой логике, весьма относительна.
Бесспорно одно. Посадив человека в тюрьму, заключив его в стальную клетку или бросив его за колючую проволоку, нельзя отнять у него свободы.
Мысль не заковать в кандалы и не уничтожить, она всегда отыщет верный и неожиданный ход.
Примечания:
Гравиконцентраторы — аккумуляторы энергии гравитационных полей (фантастическое).
Причинная релятивистская теория — единая теория поля, дающая зависимости между энергией и временем (фантастическое).
Пси-связь — связь, основанная на распространении телепатических волн (фантастическое) вращения,
Фрелон — синтетическая бумага, навечно сохраняющая написанный или напечатанный на ней текст (фантастическое).
Спин — собственный внутренний момент присущий элементарной частице. От слова “спин” термин “спинорное уравнение”.
Нелинейное уравнение — уравнение, щее члены с функциями в степени выше первой.
Агрегат синемапамяти — аппарат, записывающий стереоскопическое изображение и звук (фантастическое).
Деспинатор — устройство, компенсирующее спин (см. 5) элементарной частицы (фантастическое).
Апейрон — так древнегреческие философы называли конечную частичку дробимости материи.
Тензоры и в и риалы, точнее — тензоры и в ириальные коэффициенты, — термины из специальных разделов высшей математики.
Е. ВОЙСКУНСКИЙ, И. ЛУКОДЬЯНОВ
НЕ ОБ ИМЕНИ, А О ЧЕЛОВЕКЕ
Он расположен в тихом районе Хеллеруп.
Тенистые улицы, высокие каменные заборы с крохотными калитками. Сановитые дощечки из бронзы.
Строгие, на вид совершенно необитаемые виллы.
Здесь чаще слышен цокот копыт, чем шуршание автомобильных шин. Я иду и оборачиваюсь…
В ресторане мне подают миноги и креветки, немножко русской икры и отличный бифштекс по-английски, с кровью. На десерт — сыр, финский, нежный, как крем.
И вновь я иду по тихим и чистым улицам.
Я живу недалеко от порта. Там всегда грохот и шум. Визжат цепи, кричат пароходы и чайки, стонут натянутые канаты и скрежещут поворотные платформы кранов. Вода постоянно подернута тусклой радужной пленкой пролитой нефти.
Но когда приходит ночь, вода преображается.
Становится глубокой, глубокой, как черное зеркало, в котором пляшут разноцветные змеи. Больше всего золотых, меньше красных и зеленых, и очень редко они бывают фиолетовыми.
Я подымаюсь на пятый этаж старого, закопченного шестиэтажного дома. У меня квартирка: большая квадратная комната с балконом, белая кафельная кухня и ванная. В кухне я готовлю себе завтрак, съедаю его, пишу и слушаю радио. В комнате я только сплю…
Я открываю английский замок, вешаю на олений рог шляпу и прохожу в кухню. Сажусь за стол, накрытый клеенкой с белыми и голубыми цветочками, и принимаюсь писать. И пишу я до самого позднего вечера, до самой белой ночи, пока можно писать, не зажигая света, Я тороплюсь. Завтра у меня, возможно, уже не будет ни одной лишней минуты. Никогда я так не торопился работать и жить, как здесь, в Дании. Я не успеваю следить за временем. Дни сгорают, недели проваливаются, месяцы проносятся.
Я получил немного денег из Германии, кое-что мне прислали Дирак и де Бройль. Бору тоже удалось выколотить несколько грошей из Датской академии. Средства в общем есть. Я форсирую монтаж новой установки. Один из учеников Нильса высказал превосходную идею. Он предложил заменить сегнетоконденсатор исполинской лейденской банкой, внешней обкладкой которой должны стать стены цилиндрической лаборатории. Сброс энергии будет производиться прямо на годолониево-серебряный стержень десяинатора. Это значительно повысит разрешающую способность прибора. Я подсчитал, что если нанести тонкий слой сегнетовой соли на кварцевую пластинку, то диэлектрическая проницаемость (зачеркнуто)…
и потенциальную яму можно будет описать круговым интегралом в пределах от экспоненты… (вырвано несколько страниц).
Я так мечтал попасть в Копенгаген! Я хорошо знаю скандинавскую литературу, музыку, но зримо представить себе этот туманный и великий город мне помогли скупые строчки писем Нильса.
Университет, академия, величественная биржа, музей Торвальдсена и песчаник причудливых украшений замка Розенборна — все это я уже видел задолго до приезда в Данию. Но я никогда не думал, что утренняя дымка над морем и далекий туманный диск на горизонте могут быть так прекрасны. Я долго глядел туда, где лежала невидимая и невозвратимая родина. Железнодорожные паромы уплывали и приплывали, а я все смотрел и смотрел, как волны сливаются с небом.
В порту складывали ящики с апельсинами, катили бочки сельди, грузили уголь. Легкая зыбь била в красные, заросшие ракушками бока судов. Гнили выброшенные прибоем черные кучи, прыгали стеклянные морские блохи, качались на воде чайки.
Где-то там шумели другие порты, Варнемюнде и Гамбург.
Лиза рассказала мне, что два месяца тому назад Ган и Штрассман осуществили реакцию деления ядер урана. Кроме осколков деления, образовывались и вторичные нейтроны. Лиза изучила кинетику процесса и считает, что реакция становится цепной. Я думаю, что она права. Вероятно, Эйнштейн ошибся, и ядерную бомбу создать можно. Появились первые тревожные симптомы. Германия запретила продажу чехословацкого урана. Наци наложили лапу на запасы тяжелой воды. Я долго думал: зачем им нужна окись дейтерия? Вероятно, они ищут замедлитель, чтобы увеличить вероятность поглощения нейтронов ядрами. Очевидно, дело зашло довольно далеко.
Нужно торопиться.
Я чувствую запах грозы, кислый пороховой запах.
Неужели они нападут и на Данию?
Бор едва успел собрать в свой объемистый, крокодиловой кожи портфель самые необходимые вещи.
Мы сидим в его лаборатории и молча переживаем последние минуты. За ним должна заехать машина.
Она отвезет его в аэропорт Каструп. Бор улетает за океан. Он уговаривал меня лететь вместе. Но я не могу, физически не могу! Столько готовиться, столько ждать! И все затем, чтобы вновь отложить эксперимент до лучших времен. А настанут ли они, эти лучшие времена?
Нет, я не могу. Я доведу работу до конца. Чего бы это мне ни стоило!
Гитлер напал на Данию и Норвегию. Скоро они будут здесь. Может быть, они уже здесь… Последние два дня я всюду вижу субъектов с рыбьими мордами.
Резиновые плащи, кирпичные подбородки, взгляд манекена куда-то мимо и вдаль — это мне знакомо! Но я постараюсь успеть, я постараюсь!
Бор спокоен и бодр. Он, как всегда, собран, насмешлив.
— Я уверен, что скоро вернусь сюда! — говорит он. Я молчу.
— Я даже оставлю залог своего возвращения, — говорит Нильс и встает во весь свой могучий рост.
Он проходит к рабочему столу, выдвигает ящик и достает оттуда черную замшевую коробочку. Открывает и протягивает мне.
Это его Нобелевская медаль.
Затем он подходит к вытяжному шкафу, достает кювету, несколько бутылок с пришлифованными пробками и мерную воронку. Открывает бутылки и осторожно начинает готовить какую-то смесь. Я подхожу ближе и читаю этикетки.
Так! Понятно… Нильс готовит всесокрушающую смесь, известную под названием царской водки. Интересно, зачем она ему.
Медаль покрывается пузырьками. Они сначала медленно, а потом все быстрее выскакивают на ее поверхности. Кювета начинает кипеть пузырьками водорода.
— Сейчас растворится вся! — весело говорит Бор и, прищурившись, вполоборота следит за мной.
— А потом что? — спрашиваю я, чтобы не молчать.
— А потом? Потом я вернусь сюда, к себе. Подвергну содержимое этой кюветы электролизу, получу свое золото обратно и закажу новую медаль! А?!
Он смотрит на меня и ждет ответа. А мне плакать хочется… До медали ли… Хоть бы свидеться еще раз…
Прощай, Нильс… Прощай!.. Они уже здесь. Только бы успеть. Дороги секунды. Тетрадь я отдам старому швейцару. Почему ему?
Он плакал, когда старенький “ситроен” увозил Бора. [3]
Да и некому больше. Когда чума пройдет, все, что здесь написано, станет и нужным и важным. Главное — это идея, до остального постепенно доберутся и без меня. Хотел бы оставить хоть основное уравнение мирового поля, но боюсь. В наш век формулы начинают стрелять слишком быстро. А быстро нельзя, предстоят долгие годы борьбы, и неизвестно, где окажется моя тетрадь. Ведь недаром всюду я вижу теперь резиновые плащи. Да и может ли один человек, что бы ни дал он человечеству, изменить судьбы истории? Я верю в мировой разум, в священную и неугасимую искру. Люди победят. Я тоже был с ними в час великой борьбы. Просто мне не удастся дожить до победы. Но я умираю и верю, что победа придет. Сейчас я вырву все листки с формулами, которые не успел еще вырвать и сжечь. Если успею, то уничтожу их раньше, не успею — они погибнут вместе со мной.
Спасибо тебе, старик Фуцштосс, спасибо, Уго! Человек всегда останется человеком, что бы ни случилось.
Прощайте!
Вся страница написана карандашом. Ее удалось прочитать лишь в отраженных ультрафиолетовых лучах. Больше в тетради ничего не было.
Крабовский достал стопку фрелоновых листов и крупным уверенным почерком написал окончание этой удивительной истории. Вот оно.
На этом кончаются факты. Рельсы повисают над зыбкой почвой, имя которой Домыслы. А я там чувствую себя не очень уверенно. Может быть, поэтому мне хочется причислить к фактам еще некоторые детали. Строгий исследователь, возможно, осудит за это. Но события последнего времени заставили меня пересмотреть многие оценки и взгляды. Я теперь несколько иначе отношусь к тем непогрешимым истинам, на которых, как на китах, держится Земля. Я не хочу делать никаких выводов, не хочу ничего предрешать. Не скоропалительное решение нужно здесь, а внимательное, дотошное изучение.
Но не буду отвлекаться. Итак, что еще я могу добавить к тому, что можно считать фактом?
Когда Вревский после болезни возвратился на Землю и навестил нас с Марком, то, увидев портрет автора формул с Бледного Нептуна (так, с легкой руки пресс-вещания, говорят теперь все), сразу же заявил, что видел это лицо в короткий миг яркой вспышки.
Это признание значит очень много и не значит почти ничего. Вот если бы Алик не был в курсе всех последних событий и ничего не знал о формулах, о тетради… Но факты приходится принимать такими, как они есть.
Я мог бы назвать еще две—три второстепенные детали, но боюсь показаться пристрастным. Я подожду новых подтверждений правоты или ошибочности гениальной гипотезы.
Несколько слов о формулах. Они были подвергнуты детальному машинному анализу и серьезно изучены в математическом институте. Ученые склоняются к тому, что скользящая матрица d l? i описывает dR2 процесс кратчайшего взаимоперехода микромира в мегамир.
Возможно, Мандельблат нашел простейший путь в метагалактику. И начинается этот путь в субквантовом мире. Все говорит за то, что в последнем эксперименте ученому удалось создать вокруг себя единое спинорное поле и, перескочив через критерий меры, попасть в какой-то неизвестный нам тоннель в пространственно-временном многообразии.
Двигаясь вне привычного нам времени и пространства, когда-то вырвавшийся на просторы вселенной сгусток энергии случайно встретился с звездолетом у Бледного Нептуна…
Впрочем, я, кажется, начинаю фантазировать, а это мне совершенно чуждо.
Я вспоминаю неожиданное сравнение вселенной с собакой, кусающей себя за хвост. Оно очень рассердило и озадачило Марка. Он даже начал сомневаться, что так мог сказать настоящий ученый-классик. Боюсь, что молодежи все труднее понимать прошлое. Я-то еще могу представить себе ту блестящую плеяду великих физиков и неутомимых шутников, которые так властно изменили лицо мира.
Уже давно никто не улыбается при словах “атомный котел”, хотя этот “строгий” физический термин всего лишь прижившаяся шутка Ферми. Модель атома старика Джи Джи [4]называли пудингом с изюмом, эффект несохранения четности кто-то объяснил тем, что бог левша… И все это нисколько не мешало большой науке.
В конце концов сдобренная юмором фантазия — это самая драгоценная вещь в мире. Я в этом уверен.
Последнее время я постоянно об этом думаю.
И дело не в том, как вели себя нацисты, услышав взрыв в лаборатории. Марк уверен, что они ворвались в нее и, никого там не обнаружив, бросились на розыски творца сверхмощного оружия. Не напав даже на след неведомо куда ускользнувшего “государственного преступника”, они напечатали объявление о награде, которое сорвал и бережно сохранил старик швейцар. Возможно, что все было Именно так, а может, и совершенно по-иному. Всякая конструкция, основанная на чистой логике, весьма относительна.
Бесспорно одно. Посадив человека в тюрьму, заключив его в стальную клетку или бросив его за колючую проволоку, нельзя отнять у него свободы.
Мысль не заковать в кандалы и не уничтожить, она всегда отыщет верный и неожиданный ход.
Примечания:
Гравиконцентраторы — аккумуляторы энергии гравитационных полей (фантастическое).
Причинная релятивистская теория — единая теория поля, дающая зависимости между энергией и временем (фантастическое).
Пси-связь — связь, основанная на распространении телепатических волн (фантастическое) вращения,
Фрелон — синтетическая бумага, навечно сохраняющая написанный или напечатанный на ней текст (фантастическое).
Спин — собственный внутренний момент присущий элементарной частице. От слова “спин” термин “спинорное уравнение”.
Нелинейное уравнение — уравнение, щее члены с функциями в степени выше первой.
Агрегат синемапамяти — аппарат, записывающий стереоскопическое изображение и звук (фантастическое).
Деспинатор — устройство, компенсирующее спин (см. 5) элементарной частицы (фантастическое).
Апейрон — так древнегреческие философы называли конечную частичку дробимости материи.
Тензоры и в и риалы, точнее — тензоры и в ириальные коэффициенты, — термины из специальных разделов высшей математики.
Е. ВОЙСКУНСКИЙ, И. ЛУКОДЬЯНОВ
ЧЕРНЫЙ СТОЛБ
Что такое в нас тяжесть? Разве тело наше тянет? Тело наше, милый человек, на весу ничего не значит: сила наша, сила тянет, не тело!
Н.С. Лесков
Вы, наверное, видели портрет Александра Кравцова: его помещают во всех учебниках геофизики, в том разделе, где идет речь о Кольце Кравцова.
А когда-то этот портрет из номера в номер печатали все газеты мира.
С портрета смотрит молодой парень в распахнутой на груди белой одежде, какую тогда называли “тенниска”. В глазах его, прищуренных, должно быть, от яркого солнца, есть что-то детское и в то же время непреклонное. Портрет в общем-то не из блестящих: чувствуется, что он получен путем воздействия сфокусированного светового пучка на бромистое серебро, как было принято во второй половине XX века. Такие аппараты можно увидеть в Центральном музее истории техники.
Этот снимок сделал на борту “Фукуока-мару” корреспондент “Известий” Оловянников, и, конечно, он никак не мог предположить, что запечатлел лицо человека, имени которого было суждено остаться в веках, Но, как это часто бывает, имя заслонило человека.
Спросите первого попавшегося школьника, знает ли он, кто такой Александр Кравцов.
— Кравцов? Ну как же! — ответит мальчишка. — Кольцо Кравцова!
— Я спрашиваю тебя не о Кольце, а о самом Кравцове.
Он наморщит люб и скажет:
— Ну, это было очень давно. Он сделал что-то героическое во время Великого Замыкания.
“Сделал что-то героическое…” Так вот. Нужно рассказать этому всезнающему школьнику нашего времени о самом Кравцове.
А когда-то этот портрет из номера в номер печатали все газеты мира.
С портрета смотрит молодой парень в распахнутой на груди белой одежде, какую тогда называли “тенниска”. В глазах его, прищуренных, должно быть, от яркого солнца, есть что-то детское и в то же время непреклонное. Портрет в общем-то не из блестящих: чувствуется, что он получен путем воздействия сфокусированного светового пучка на бромистое серебро, как было принято во второй половине XX века. Такие аппараты можно увидеть в Центральном музее истории техники.
Этот снимок сделал на борту “Фукуока-мару” корреспондент “Известий” Оловянников, и, конечно, он никак не мог предположить, что запечатлел лицо человека, имени которого было суждено остаться в веках, Но, как это часто бывает, имя заслонило человека.
Спросите первого попавшегося школьника, знает ли он, кто такой Александр Кравцов.
— Кравцов? Ну как же! — ответит мальчишка. — Кольцо Кравцова!
— Я спрашиваю тебя не о Кольце, а о самом Кравцове.
Он наморщит люб и скажет:
— Ну, это было очень давно. Он сделал что-то героическое во время Великого Замыкания.
“Сделал что-то героическое…” Так вот. Нужно рассказать этому всезнающему школьнику нашего времени о самом Кравцове.
НЕ ОБ ИМЕНИ, А О ЧЕЛОВЕКЕ
Потому что он вовсе не был героем. Он был самым обыкновенным парнем. Просто на него можно было во всем положиться.
Газеты того времени печатались на бумаге — непрочном, быстропортящемся пластике из древесноцеллюлозной массы. Но есть снятые с них микро.
К счастью, сохранился прекрасный очерк о Кравцове (микро № кммА2рк-2681438974), написанный Оловянниковым. Да и сам Лев Григорьевич Оловянников, несмотря на свой очень преклонный возраст, еще достаточно бодр и памятлив, и он рассказал нам многие подробности о том далеком событии. У него даже сохранилась копия последнего, неотправленного письма Кравцова.
Рассказывать об этом нелегко. Дело в том, что на фоне гигантского события всепланетного масштаба — а Великое Замыкание было именно таким событием — любая попытка рассказать об индивидуальной человеческой судьбе выглядит несколько претенциозной. Вольно или невольно приходится вести речь не о человеке, а о человечестве, ибо одному ему — человечеству — под силу укрощение мировых катастроф.
И все же мы попытались, насколько это возможно, проследить личную удивительную судьбу Александра Кравцова — активного участника описываемых событий.
Словом, судите сами.
Странное состояние — пробуждение от сна: древние считали, что спящего нельзя неожиданно будить: на время сна душа покидает тело, и пока она не вернется сама, спящий мертв. Но древние ничего не знали об электрофизикохимической деятельности клеток мозга и о свойствах нуклеиновых кислот.
За несколько мгновений проснувшийся человек вспоминает все: кто он такой, где находится, что ушло в прошлое и что предстоит…
Еще не открывая глаз, Кравцов представил себе, что над ним привычный с детства беленый потолок с лепной розеткой в середине. Потом, все еще не открывая глаз, он понял, что розетка находится за двенадцать тысяч километров отсюда, а здесь над ним — узкие доски, крашенные белой эмалью, а по ним бродят, переливаются отблески океанской зыби. Он вспомнил все и с неудовольствием открыл глаза.
Будет жаркий день с неподвижным воздухом. Будут споры с Уиллом. Да, сегодня у них русский день: они будут разговаривать только по-русски. Он, Кравцов, будет готовить еду по своему усмотрению. Чем бы отплатить Уиллу за вчерашний омлет, политый кислым вареньем из крыжовника?
Он надел защитные очки, вышел на палубу, взглянул на полуоткрытую дверь каюты Уилла. Оттуда доносилось жужжание электробритвы: старый педант скорее отдаст себя на завтрак акулам, чем появится утром с небритой физиономией. Что до Кравцова, то он уже второй месяц ходит небритый. Все равно на триста миль окрест ни одной живой души. Но дело даже не в этом. Кравцов знал, что его реденькая коричневая бородка раздражает Уилла, а это доставляло ему не то что радость, а… ну, развлекало его, что ли.
— Доброе утро, Уилл, — сказал Кравцов. — Что бы вы хотели на завтрак?
— Доброе утро, — раздался за дверью ворчливый голос. — Вы очень внимательны, благодарю вас.
Кравцов хмыкнул и пошел на камбуз. В раздумье постоял перед холодильником, затем решительно направился к полкам и взял жестянку с гречневой крупой. Гречневая каша на завтрак — как раз то, чего Уилл терпеть не мог.
Пока поспевала каша, Кравцов обошел плот. Это заняло с полчаса: круглый плот имел пятьсот метров в диаметре. Он был неподвижен, хотя и не стоял на якорях: здесь, над глубочайшей океанской впадиной, якорная стоянка была невозможна.
Шесть мощных гребных винтов удерживали плот на месте: три винта — правого вращения, три — левого. Спущенные за борт датчики непрерывно сообщали электронно-вычислительной машине все, что надо, о ветре, волне и течении, машина непрерывно обрабатывала эти сведения и давала команды на приводы винтов.
Винты второй группы — тоже шесть — стояли вертикально под плотом. Они противодействовали крену и качке. Как бы ни бесновался океан — Кравцов и Уилл дважды убеждались в этом, — плот оставался почти неподвижным; его дрейф не превышал ста метров, и колонна труб, проходившая сквозь плот до дна океанской впадины, отклонялась от вертикали меньше чем на один градус.
Самые высокие волны не достигали края палубы, поднятой на тридцатимётровую высоту. Только ветер изредка швырял на нее клочья пены, сорванной с гребней штормовых волн.
Сегодня, как всегда, все было в порядке. Атомный котел исправно грел воду, опресненную ионообменными агрегатами, пар исправно вращал роторы турбин. Генераторы электростанции работали на минимальном режиме, потому что океан был тихим, оправдывая свое старинное название. Излишки энергии шли на побочное дело — электролиз серебра, содержащегося в океанской воде, что в какой-то степени окупало немалые расходы Международного геофизического центра.
Автоматика работала безотказно. Кравцов поглядел на синюю океанскую равнину, мягко освещенную утренним солнцем. Первое время у него дух захватывало от этой величественной картины. Теперь океан вызывал у него только скуку, больше ничего.
“Двадцать семь дней до конца вахты”, — подумал он и поскреб бородку под левым ухом — новая, благоприобретенная привычка.
Кравцов прошел к центру плота, где возвышалась стопятидесятиметровая буровая вышка, посмотрел на ленту в окошке самописца. Взгляд его стал внимательным: за минувший день слабина талевого каната увеличилась на пятнадцать миллиметров. Еще вчера они с Уиллом заметили, что канат чуть-чуть свободнее обычного, но не придали этому значения. Однако пятнадцать миллиметров за сутки?..
Уилл плескался в “бассейне” — небольшом участке океана, огороженном противоакульей сеткой. Ровно в четверть восьмого он вылезет из лифта, отфыркается и скажет: “Сегодня очень теплая вода”. В сухопаром теле Уилла сидела точная часовая пружина, заведенная раз навсегда, Кравцов положил в кашу масло, посолил ее, заварил чай и вышел из камбуза в тот самый момент, когда Уилл поднялся на палубу. Кравцов вяло отсалютовал ему рукой. Уилл кивнул, стянул с головы белую резиновую шапочку, согнал ладонями воду с загорелого тела и сказал:
— Сегодня очень теплая вода.
— Кто бы мог подумать, — буркнул Кравцов.
Они завтракала под навесом. Уилл словно бы и не заметил гречневой каши. Он надрезал булку, зарядил ее толстым ломтем ветчины и налил себе в стакан чаю и рому.
— Напрасно вы не едите кашу, — сказал Кравцов.
— Спасибо. В другой раз, — спокойно ответил Уилл. — Как вы спали?
— Плохо. Меня мучили кошмары.
— Не читайте на ночь журналов на эсперанто.
— Лучше заниматься эсперанто, чем лепить из пластилина отвратительных гномов.
— Да, — сказал Уилл, отхлебывая чай с ромом. Мне пока не удается вылепить вас. Может быть, потому, что я не совсем ясно представляю себе вашу духовную сущность.
— Духовную сущность? — Кравцов, ухмыльнувшись, посмотрел на короткий седоватый ежик Уилла. — Хотите, расскажу сказку? Заяц спросил у оленя: “Зачем ты носишь на голове такую тяжесть?” — “Как зачем? — отвечает олень. — Для красоты, конечно. Терпеть не могу тех, кто ходит с пустой головой”. Заяц обиделся и говорит: “Зато у меня богатый внутренний мир”.
Уилл молча набивал трубку рыжим табаком. Но Кравцов видел по прищуру его глаз, что он размышляет над сказкой.
— Теперь я расскажу, — сказал Уилл, окутываясь дымом. — Один ирландец попал в лапы к медведю. “Вы хотите меня съесть?” — спросил он. Медведь сказал: “Да, я вас съем”. Ирландец говорит: “Но как вы будете есть меня без вилки?” Медведь был очень самолюбив, не хотел признаться, что не знает, что такое вилка. Думал, думал и говорит: “Да, вы правы”. И отпустил ирландца.
— Это все?
— Да, это все.
Кравцов хмыкнул.
— Слабина каната — пятнадцать миллиметров, — сказал он, помолчав.
Уилл выколотил пепел из трубки и сплюнул в ящик с песком.
— Полезем вниз, парень. — С этими словами он встал и неторопливо направился к вышке.
Кравцов поплелся за ним, глядя на его крепкие волосатые ноги и аккуратную складку на светло-зеленых шортах.
Они отвалили тяжелую крышку люка в палубе и спустились под пол буровой вышки. Здесь было темно и душно. Кравцов включил свет.
Перед ними был верхний край обсадной колонны, увенчанный набором превентеров, [5]сквозь которые уходила вверх бурильная труба.
Уилл постоял в раздумье, потом залез на верхний фланец, вытащил линейку и замерил расстояние до подроторных брусьев.
— Ну, что вы обнаружили? — спросил Кравцов.
Уилл спрыгнул вниз, снова осмотрел превентеры, забормотал себе под нос:
На питерхэдском берегу
В засаде Мак-Дугал.
Шесть дюймов стали в грудь врагу
Отмерит мой кинжал…
— Ну и что? — Кравцов начал терять терпение.
— А то, что я сам устанавливал эти превентеры шесть лет назад. И будь я проклят, если обсадная колонна не поднялась на добрых шесть дюймов!
— Вы твердо помните, как было, Уилл?
Уилл промолчал. Он не отвечал на такие вопросы.
Шесть лет назад по решению очередного МГГ — Международного геофизического года — здесь, в океанской впадине, было начато бурение сверхглубокой скважины для изучения состава земли. Все страны-участницы внесли свой вклад в сооружение плавучего основания. Четыре бригады бурильщиков, отобранных международной комиссией, обосновались на плоту. Все они были опытными морскими нефтяниками, но бурить на глубину пятидесяти километров приходилось впервые. Правда, океанская впадина экономила свыше десяти километров, но и сорок километров — не шутка.
Буровому инструменту впервые предстояло войти в подкорковую оболочку Земли — загадочную мантию. Здесь, под океанским дном, слой Мохоровичича — зона изменения свойств — ближе всего подходил к поверхности планеты.
Для проходки скважины были применены новейшие достижения мировой техники. Металлические обсадные трубы из особо прочного сплава не опускались до забоя; они проходили сквозь толщу океанской воды и углублялись в донный грунт всего на несколько километров. Дальше стенки скважины не укреплялись металлом: термоплазменный способ бурения, сжигавший породу до газообразного состояния, одновременно оплавлял стенки и делал их прочными, герметичными, предохраняя от обвалов и наглухо перекрывая встречные водоносные пласты.
Сквозь этот колодец уходили в неизведанную глубину бурильные трубы. Они не соединялись, как обычно, резьбовыми замками. Высокочастотный сварочный автомат сваривал их между собой почти мгновенно во время спуска колонны. А при подъеме трубы разрезались на стыках автоматическим плазменным резаком.
Если бы вся скважина бурилась термоплазменным способом, то проходка была бы закончена сравнительно быстро, “с одного захода”. Но целью было не само бурение, а последовательное взятие образцов породы из всех встреченных пластов. Поэтому приходилось то и дело переходить на старинное вращательное бурение с промывкой забоя утяжеленным глинистым раствором: только медлительное колонковое долото могло выгрызть алмазными зубами керн — образец породы в неискаженном природном состоянии с ясно различимым углом падения пласта, с сохранением естественной пористости, насыщения и множеством других важных для геологов показателей.
Газеты того времени печатались на бумаге — непрочном, быстропортящемся пластике из древесноцеллюлозной массы. Но есть снятые с них микро.
К счастью, сохранился прекрасный очерк о Кравцове (микро № кммА2рк-2681438974), написанный Оловянниковым. Да и сам Лев Григорьевич Оловянников, несмотря на свой очень преклонный возраст, еще достаточно бодр и памятлив, и он рассказал нам многие подробности о том далеком событии. У него даже сохранилась копия последнего, неотправленного письма Кравцова.
Рассказывать об этом нелегко. Дело в том, что на фоне гигантского события всепланетного масштаба — а Великое Замыкание было именно таким событием — любая попытка рассказать об индивидуальной человеческой судьбе выглядит несколько претенциозной. Вольно или невольно приходится вести речь не о человеке, а о человечестве, ибо одному ему — человечеству — под силу укрощение мировых катастроф.
И все же мы попытались, насколько это возможно, проследить личную удивительную судьбу Александра Кравцова — активного участника описываемых событий.
Словом, судите сами.
Странное состояние — пробуждение от сна: древние считали, что спящего нельзя неожиданно будить: на время сна душа покидает тело, и пока она не вернется сама, спящий мертв. Но древние ничего не знали об электрофизикохимической деятельности клеток мозга и о свойствах нуклеиновых кислот.
За несколько мгновений проснувшийся человек вспоминает все: кто он такой, где находится, что ушло в прошлое и что предстоит…
Еще не открывая глаз, Кравцов представил себе, что над ним привычный с детства беленый потолок с лепной розеткой в середине. Потом, все еще не открывая глаз, он понял, что розетка находится за двенадцать тысяч километров отсюда, а здесь над ним — узкие доски, крашенные белой эмалью, а по ним бродят, переливаются отблески океанской зыби. Он вспомнил все и с неудовольствием открыл глаза.
Будет жаркий день с неподвижным воздухом. Будут споры с Уиллом. Да, сегодня у них русский день: они будут разговаривать только по-русски. Он, Кравцов, будет готовить еду по своему усмотрению. Чем бы отплатить Уиллу за вчерашний омлет, политый кислым вареньем из крыжовника?
Он надел защитные очки, вышел на палубу, взглянул на полуоткрытую дверь каюты Уилла. Оттуда доносилось жужжание электробритвы: старый педант скорее отдаст себя на завтрак акулам, чем появится утром с небритой физиономией. Что до Кравцова, то он уже второй месяц ходит небритый. Все равно на триста миль окрест ни одной живой души. Но дело даже не в этом. Кравцов знал, что его реденькая коричневая бородка раздражает Уилла, а это доставляло ему не то что радость, а… ну, развлекало его, что ли.
— Доброе утро, Уилл, — сказал Кравцов. — Что бы вы хотели на завтрак?
— Доброе утро, — раздался за дверью ворчливый голос. — Вы очень внимательны, благодарю вас.
Кравцов хмыкнул и пошел на камбуз. В раздумье постоял перед холодильником, затем решительно направился к полкам и взял жестянку с гречневой крупой. Гречневая каша на завтрак — как раз то, чего Уилл терпеть не мог.
Пока поспевала каша, Кравцов обошел плот. Это заняло с полчаса: круглый плот имел пятьсот метров в диаметре. Он был неподвижен, хотя и не стоял на якорях: здесь, над глубочайшей океанской впадиной, якорная стоянка была невозможна.
Шесть мощных гребных винтов удерживали плот на месте: три винта — правого вращения, три — левого. Спущенные за борт датчики непрерывно сообщали электронно-вычислительной машине все, что надо, о ветре, волне и течении, машина непрерывно обрабатывала эти сведения и давала команды на приводы винтов.
Винты второй группы — тоже шесть — стояли вертикально под плотом. Они противодействовали крену и качке. Как бы ни бесновался океан — Кравцов и Уилл дважды убеждались в этом, — плот оставался почти неподвижным; его дрейф не превышал ста метров, и колонна труб, проходившая сквозь плот до дна океанской впадины, отклонялась от вертикали меньше чем на один градус.
Самые высокие волны не достигали края палубы, поднятой на тридцатимётровую высоту. Только ветер изредка швырял на нее клочья пены, сорванной с гребней штормовых волн.
Сегодня, как всегда, все было в порядке. Атомный котел исправно грел воду, опресненную ионообменными агрегатами, пар исправно вращал роторы турбин. Генераторы электростанции работали на минимальном режиме, потому что океан был тихим, оправдывая свое старинное название. Излишки энергии шли на побочное дело — электролиз серебра, содержащегося в океанской воде, что в какой-то степени окупало немалые расходы Международного геофизического центра.
Автоматика работала безотказно. Кравцов поглядел на синюю океанскую равнину, мягко освещенную утренним солнцем. Первое время у него дух захватывало от этой величественной картины. Теперь океан вызывал у него только скуку, больше ничего.
“Двадцать семь дней до конца вахты”, — подумал он и поскреб бородку под левым ухом — новая, благоприобретенная привычка.
Кравцов прошел к центру плота, где возвышалась стопятидесятиметровая буровая вышка, посмотрел на ленту в окошке самописца. Взгляд его стал внимательным: за минувший день слабина талевого каната увеличилась на пятнадцать миллиметров. Еще вчера они с Уиллом заметили, что канат чуть-чуть свободнее обычного, но не придали этому значения. Однако пятнадцать миллиметров за сутки?..
Уилл плескался в “бассейне” — небольшом участке океана, огороженном противоакульей сеткой. Ровно в четверть восьмого он вылезет из лифта, отфыркается и скажет: “Сегодня очень теплая вода”. В сухопаром теле Уилла сидела точная часовая пружина, заведенная раз навсегда, Кравцов положил в кашу масло, посолил ее, заварил чай и вышел из камбуза в тот самый момент, когда Уилл поднялся на палубу. Кравцов вяло отсалютовал ему рукой. Уилл кивнул, стянул с головы белую резиновую шапочку, согнал ладонями воду с загорелого тела и сказал:
— Сегодня очень теплая вода.
— Кто бы мог подумать, — буркнул Кравцов.
Они завтракала под навесом. Уилл словно бы и не заметил гречневой каши. Он надрезал булку, зарядил ее толстым ломтем ветчины и налил себе в стакан чаю и рому.
— Напрасно вы не едите кашу, — сказал Кравцов.
— Спасибо. В другой раз, — спокойно ответил Уилл. — Как вы спали?
— Плохо. Меня мучили кошмары.
— Не читайте на ночь журналов на эсперанто.
— Лучше заниматься эсперанто, чем лепить из пластилина отвратительных гномов.
— Да, — сказал Уилл, отхлебывая чай с ромом. Мне пока не удается вылепить вас. Может быть, потому, что я не совсем ясно представляю себе вашу духовную сущность.
— Духовную сущность? — Кравцов, ухмыльнувшись, посмотрел на короткий седоватый ежик Уилла. — Хотите, расскажу сказку? Заяц спросил у оленя: “Зачем ты носишь на голове такую тяжесть?” — “Как зачем? — отвечает олень. — Для красоты, конечно. Терпеть не могу тех, кто ходит с пустой головой”. Заяц обиделся и говорит: “Зато у меня богатый внутренний мир”.
Уилл молча набивал трубку рыжим табаком. Но Кравцов видел по прищуру его глаз, что он размышляет над сказкой.
— Теперь я расскажу, — сказал Уилл, окутываясь дымом. — Один ирландец попал в лапы к медведю. “Вы хотите меня съесть?” — спросил он. Медведь сказал: “Да, я вас съем”. Ирландец говорит: “Но как вы будете есть меня без вилки?” Медведь был очень самолюбив, не хотел признаться, что не знает, что такое вилка. Думал, думал и говорит: “Да, вы правы”. И отпустил ирландца.
— Это все?
— Да, это все.
Кравцов хмыкнул.
— Слабина каната — пятнадцать миллиметров, — сказал он, помолчав.
Уилл выколотил пепел из трубки и сплюнул в ящик с песком.
— Полезем вниз, парень. — С этими словами он встал и неторопливо направился к вышке.
Кравцов поплелся за ним, глядя на его крепкие волосатые ноги и аккуратную складку на светло-зеленых шортах.
Они отвалили тяжелую крышку люка в палубе и спустились под пол буровой вышки. Здесь было темно и душно. Кравцов включил свет.
Перед ними был верхний край обсадной колонны, увенчанный набором превентеров, [5]сквозь которые уходила вверх бурильная труба.
Уилл постоял в раздумье, потом залез на верхний фланец, вытащил линейку и замерил расстояние до подроторных брусьев.
— Ну, что вы обнаружили? — спросил Кравцов.
Уилл спрыгнул вниз, снова осмотрел превентеры, забормотал себе под нос:
На питерхэдском берегу
В засаде Мак-Дугал.
Шесть дюймов стали в грудь врагу
Отмерит мой кинжал…
— Ну и что? — Кравцов начал терять терпение.
— А то, что я сам устанавливал эти превентеры шесть лет назад. И будь я проклят, если обсадная колонна не поднялась на добрых шесть дюймов!
— Вы твердо помните, как было, Уилл?
Уилл промолчал. Он не отвечал на такие вопросы.
Шесть лет назад по решению очередного МГГ — Международного геофизического года — здесь, в океанской впадине, было начато бурение сверхглубокой скважины для изучения состава земли. Все страны-участницы внесли свой вклад в сооружение плавучего основания. Четыре бригады бурильщиков, отобранных международной комиссией, обосновались на плоту. Все они были опытными морскими нефтяниками, но бурить на глубину пятидесяти километров приходилось впервые. Правда, океанская впадина экономила свыше десяти километров, но и сорок километров — не шутка.
Буровому инструменту впервые предстояло войти в подкорковую оболочку Земли — загадочную мантию. Здесь, под океанским дном, слой Мохоровичича — зона изменения свойств — ближе всего подходил к поверхности планеты.
Для проходки скважины были применены новейшие достижения мировой техники. Металлические обсадные трубы из особо прочного сплава не опускались до забоя; они проходили сквозь толщу океанской воды и углублялись в донный грунт всего на несколько километров. Дальше стенки скважины не укреплялись металлом: термоплазменный способ бурения, сжигавший породу до газообразного состояния, одновременно оплавлял стенки и делал их прочными, герметичными, предохраняя от обвалов и наглухо перекрывая встречные водоносные пласты.
Сквозь этот колодец уходили в неизведанную глубину бурильные трубы. Они не соединялись, как обычно, резьбовыми замками. Высокочастотный сварочный автомат сваривал их между собой почти мгновенно во время спуска колонны. А при подъеме трубы разрезались на стыках автоматическим плазменным резаком.
Если бы вся скважина бурилась термоплазменным способом, то проходка была бы закончена сравнительно быстро, “с одного захода”. Но целью было не само бурение, а последовательное взятие образцов породы из всех встреченных пластов. Поэтому приходилось то и дело переходить на старинное вращательное бурение с промывкой забоя утяжеленным глинистым раствором: только медлительное колонковое долото могло выгрызть алмазными зубами керн — образец породы в неискаженном природном состоянии с ясно различимым углом падения пласта, с сохранением естественной пористости, насыщения и множеством других важных для геологов показателей.