Сборник Сборник. Фантастика, 1963 год

   Юра тем временем снимал показания с двух других приборов, а Уилл возился со своим магнитографом. Кравцову Морозов поручил замеры радиоактивности.
   Юра и Чулков перетащили приборы к отметке, сделанной Джимом, — двести двадцать пять метров от черного столба, — и замеры были повторены.
   Джим ушел с рулеткой вперед, отмеряя очередные двадцать пять метров, и Кравцов поглядывал на него с беспокойством. Конечно, до столба еще далеко, но кто его знает, на каком расстоянии он сегодня начнет притягивать.
   — Товарищ Кравцов, — раздался голос Морозова, — на каком расстоянии потянуло вчера вашего Чулкова к столбу?
   — Примерно — десять метров.
   — Десяти не было, — сказал Чулков. — Метров восемь.
   — Ну нет, — возразил Кравцов и, окликнув Джима, повторил вопрос по-английски.
   — Ровно двенадцать ярдов, — заявил Джим, — ни дюйма больше.
   Морозов коротко рассмеялся.
   — Исследователи, — сказал он. — Вот что: поставьте приборы на тележку. Паркинсон, вернитесь.
   Будем продвигаться вместе.
   Палуба вдруг заходила ходуном под ногами. Долговязый Джим упал на ведерко с краской. Юра повалился на спину, прижимая к груди ящичек с кварцевым гравиметром. Уилла кинуло на Морозова. У основания столба яростно и торопливо заклубился пар, плот заволокло белой пеленой.
   Понемногу толчки затихли и прекратились вовсе.
   Ветер разматывал полотнище пара, гнал его кверху.
   Пятеро в серо-голубых костюмах из стеклоткани стояли тесной кучкой — бессильные перед грозным могуществом природы.
   — Кажется, скорость столба возросла, — проговорил Уилл, задрав голову и щуря глаза за прозрачным щитком.
   — Это покажут локационные измерения, — сказал Морозов. — Ну-с, продвигаемся вперед.
   И упрямые люди шаг за шагом приближались к столбу, толкая перед собой тележку с приборами и разматывая рулетку.
   Замер на отметке 200 продолжался полтора часа: пришлось ждать, пока маятниковый гравиметр, взбудораженный толчками, придет в нормальное положение.
   На отметке 50 Морозов велел всем обвязаться канатом.
   На отметке 100 Джим обнаружил, что краска в ведерке кипит и испаряется; Юра протянул ему кусок мела.
   На отметке 75 Уилл сел, скрючившись, на тележку и коротко простонал.
   — Что с вами, Макферсон? — обеспокоенно прозвучал голос Морозова.
   Уилл не ответил.
   — Я отведу его на катер, — сказал Кравцов. — Это сердечный приступ.
   — Нет, — раздался слабый голос Уилла. — Сейчас пройдет.
   — Немедленно на катер, — распорядился Морозов.
   Кравцов взял Уилла под мышки, поднял и повел к борту. Он слышал тяжелое дыхание Уилла и все повторял:
   — Ничего, старина, ничего…
   В кабине лифта ему показалось, что Уилл потерял сознание. Кравцов страшно испугался, принялся тормошить Уилла, снял с его головы шлем и свой тоже. Лифт остановился. Кравцов распахнул дверцу и заорал:
   — На катере!
   Двое проворных японских матросов взбежали на причал. Они помогли Кравцову стянуть с Уилла скафандр. Слабым движением руки шотландец указал на кармашек под поясом своих шортов. Кравцов пенял. Он вытащил из кармашка стеклянную трубочку и сунул Уиллу в рот белую горошину.
   — Еще, — прохрипел Уилл.
   Его отнесли на катер, положили на узкое кормовое сиденье. Один из матросов подоткнул ему под голову пробковый спасательный жилет.
   — Срочно доставьте его на судно, — сказал Кравцов старшине по-английски. — Вы понимаете меня?
   — Да, сэр.
   — Сдайте мистера Макферсона врачу и возвращайтесь сюда.
   — Да, сэр.
   Катер отвалил от причала. Кравцов постоял немного, глядя ему вслед. “Уилл, дружище, — думал он с тревогой. — Я очень к вам привык. Уилл, вы не должны… Вы же крепкий парень…” Только теперь он заметил, что солнце уже клонилось к западу. Сколько же часов провели они на плоту?.. По небу ползли облака, густые, плотные, они наползали на солнце, зажигались оранжевым огнем.
   Духота мертвой хваткой брала за горло. Кравцов надвинул шлем и вошел в кабину лифта. Потом, медленно идя, в шуршащем скафандре по верхней палубе, окутанной паром, он испытал странное чувство, будто все это происходит не на Земле, а на какой-то чужой планете, и сам обругал себя за нелепые мысли.
   Он подошел к серо-голубым фигурам — они все еще делали замеры на отметке 75, — и услышал обращенный к нему вопрос Морозова, и ответил, что отправил Макферсона на судно.
   Морозов был чем-то озабочен. Он сам проверил показания всех приборов.
   — Резкий скачок, — пробормотал он. — Поехали дальше. Держаться всем вместе.
   Они двинулись, локоть к локтю, толкая перед собой тележку, на которой стоял контейнер с маятниковым гравиметром. Остальные приборы несли в руках. Джим разматывал рулетку.
   Они не прошли и пятнадцати метров, как вдруг тележка сама покатилась по рельсам к столбу.
   — Назад! — ударил в уши голос Морозова.
   Люди попятились. Тележка с контейнером катилась все быстрее, увлекаемая загадочной силой. Облако пара поглотило ее, потом она снова вынырнула в просвете. Там, где кончались рельсы, она взлетела, будто оттолкнулась от трамплина, мелькнула серым пятном и исчезла в клубах пара.
   — Вон она! — крикнул Чулков, тыча рукавицей.
   На высоте метров в. двадцать между рваными клочьями пара был виден столб, бегущий вверх. Он уносил контейнер, а чуть пониже к нему прилепилась тележка… Вот они скрылись в облаках…
   Люди оторопело смотрели, задрав головы.
   — Тю-тю, — сказал Чулков. — Теперь ищи добро на луне…
   Джим бормотал проклятия.
   А Кравцов чувствовал страшную усталость. Каменной тяжестью налились ноги. Скафандр весил десять тонн. В висках стучали медленные молотки.
   — На сегодня хватит, — услышал он голос Морозова. — Пошли на катер.
   — Хочешь чаю? — спросила женщина.
   — Нет, — ответил Уилл.
   Он лежал в своей каюте, сухие руки с набухшими венами вытянулись поверх голубого одеяла — руки, сжатые в кулаки. Лицо его — загорелое и бледное одновременно — было неподвижно, как лицо сфинкса. Нижняя челюсть, обросшая седой щетиной, странно выпятилась.
   Норма Хэмптон сидела возле койки Уилла и вглядывалась в его неподвижное лицо.
   — Я бы хотела что-нибудь сделать для тебя.
   — Набей мне трубку.
   — Нет, Уилл, только не это. Курить нельзя.
   Он промолчал.
   — Теперь тебе не так больно?
   — Теперь не так.
   — Три года назад ты никогда не жаловался на сердце. Ты изнуряешь себя работой. Ты забираешься в самые гиблые места. За три года ты и трех месяцев не провел в Англии.
   Уилл молчал.
   — Почему ты не спросишь, как я очутилась в Японии?
   — Как ты очутилась в Японии? — спросил он бесстрастно.
   — О Уилл!.. — Она прерывисто вздохнула и подалась вперед. — Не думай, пожалуйста, что мне хорошо жилось эти три года. Он оказался… Ну, в общем в июне, когда освободилось место корреспондента в Токио, я попросилась туда. Я ушла от него.
   — Ты всегда уходишь, — сказал Уилл ровным голосом.
   — Да. — Она невесело засмеялась. — Такая у меня манера… Но вот что я скажу тебе, Уилл: мне очень хочется вернуться.
   Он долго молчал. Потом скосил глаза, посмотрел на нее.
   — Ушам не больно? — спросил он.
   — Ушам?
   — Да. Слишком тяжелые подвески.
   Норма невольно тронула пальцами серьги — большие зеленые треугольники с узором.
   — Я узнала из газет, что ты здесь, на плоту, и поняла, что это мой последний шанс. Я телеграфировала в редакцию и отплыла на “Фукуоке”.
   — Уйди, — сказал он. — Я хочу спать.
   — Ты не хочешь спать. Мы уже не молоды, Уилл. — Голос женщины звучал надтреснуто. — Я бы набивала тебе трубку и сажала розы и петуньи в цветнике перед домом. Хватит нам бродить по свету. Мы бы проводили вместе все время. Все вечера, Уилл… Все оставшиеся вечера…
   — Послушай, Норма…
   — Да, милый.
   — Говард пишет тебе?
   — Редко. Когда ему нужны деньги. Он уже не очень-то нуждается в нас.
   — Во мне — во всяком случае.
   — Все-таки он наш сын. И ты бы мог, Уилл…
   — Нет, — сказал он. — Довольно! Довольно, черт побери!
   — Хорошо. — Она провела ладонью по одеялу — погладила его ногу. — Ты только не волнуйся. Может, налить тебе чаю?
   В дверь постучали.
   — Войдите, — сказал Уилл.
   Вошел Кравцов, всклокоченный, в широко распахнутой на груди белой тенниске и измятых брюках.
   — Ну, как вы тут? — начал он с порога и осекся. — Простите, не помешал?
   — Нет. Норма, это инженер Кравцов из России.
   Кравцов, это Норма Хэмптон, корреспондентка.
   Норма тряхнула золотистой гривой и, улыбаясь, протянула Кравцову руку.
   — Очень рада. О вас писали во всем мире, мистер Кравцов. Читатели “Дейли телеграф” будут рады прочесть несколько слов, которые вы пожелаете для них…
   — Подожди, Норма, это потом, — сказал Уилл. — Вы давно вернулись с плота, парень?
   — Только что. Как вы себя чувствуете?
   — Врач, кажется, уложил меня надолго. Ну, рассказывайте.
   Кравцов, торопясь и волнуясь, рассказал о том, как черный столб притянул и унес тележку с контейнером.
   — Вот как! Что же это — магнитное явление или, может, гравитационное?
   — Не знаю, Уилл. Странная аномалия.
   — А Морозов что говорит?
   — Морозов помалкивает. Сказал только, что горизонтальная сила притяжения растет по мере приближения к столбу не прямо пропорционально расстоянию, а в возрастающей степени.
   — Что же будет дальше?
   — Дальше? Новые измерения. Ведь сегодня были грубые, первичные. Теперь на плоту установят дистанционные приборы постоянного действия. Они будут передавать все данные оттуда на “Фукуока-мару”. Ну, Уилл, я рад, что вам лучше. Пойду.
   — Мистер Кравцов, — сказала Норма Хэмптон, — вы должны рассказать мне подробнее о столбе.
   Кравцов посмотрел на нее.
   “Сколько ей лет? — подумал он. — Лицо молодое, и фигура… А руки — старые. Тридцать? Пятьдесят?” — Вы что-нибудь ели сегодня? — спросил Уилл.
   — Нет.
   — Вы сумасшедший. Сейчас же идите. Норма, оставь мистера Кравцова в покое.
   — В восемь часов будет пресс-конференция, миссис Хэмптон, — сказал Кравцов.
   — Почему в восемь? Назначено на шесть.
   — Перенесли на восемь.
   Кравцов кивнул и пошел к двери. Он распахнул дверь и столкнулся с Али-Овсадом.
   — Осторожно, эй! — сказал старый мастер; он держал в руках заварной чайник в розовых цветочках. — Я так и знал, что ты здесь. Иди кушай, — проговорил он строго. — Голодный ходишь-бродишь, совсем кушать забыл.
   — Иду, иду. — Кравцов, улыбаясь, зашагал по коридору. От голода его слегка поташнивало.
   Али-Овсад вошел в каюту Уилла, искоса глянул на Норму, поставил чайник на стол.
   — Пей чай, инглиз, — сказал он. — Я сам заварил, хороший чай, азербайджанский. Такого нигде нет.
   Косматая шапка туч накрыла океан. Свежел ветер, сгущалась вечерняя синь. На “Фукуока-мару” зажглись якорные огни. Покачивало.
   У входа в салон, в котором должна была состояться пресс-конференция, Кравцова придержал за локоть румяный молодой человек.
   — Товарищ Кравцов, — сказал он, дружелюбно глядя серыми улыбчивыми глазами, — неуловимый товарищ Кравцов, разрешите представиться: Оловянников, спецкор “Известий”.
   — Очень рад. — Кравцов пожал ему руку.
   — Вчера не хотел беспокоить, а сегодня утром пытался поймать вас за фалды, но вы бежали со страшной силой. Будучи вежливым человеком, вы мне кинули английское извинение…
   — Это были вы? — Кравцов усмехнулся. — Извините, товарищ Оловянников. На сей раз — по-русски.
   — Охотно, Александр Витальевич. Возможно, вам небезынтересно будет узнать, что перед отлетом из Москвы я звонил вашей жене…
   — Вы звонили. Марине?!
   — Я звонил Марине и заключил из ее слов, что она прекрасно к вам относится.
   — Что еще она говорила? — вскричал Кравцов, проникаясь горячей симпатией в улыбчивому спецкору.
   — Говорила, что очень вас ждет. Что дома все в порядке, что ваш Вовка — разбойник и все больше напоминает характером своего папку…
   Кравцов засмеялся и принялся трясти руку Оловянникова.
   — Как вас зовут? — спросил он.
   — Лев Григорьевич. Если хотите, можно без отчества. Мама ваша здорова, она тоже просила передать привет и что ждет. С Вовкой поговорить не удалось — он спал младенческим сном. Марина просила захватить для вас журналы на эсперанто, но я, к сожалению, спешил в аэропорт…
   — Большущее вам спасибо, Лев Григорьевич!
   — Не за что.
   Они вошли в салон и сели рядом на диванчик возле стены.
   В ожидании начала мировая пресса шумно переговаривалась, курила, смеялась. Норма Хэмптон загнала в угол Штамма и, потрясая львиной гривой и блокнотом, извлекала из австрийца какие-то сведения. Али-Овсад, принарядившийся, в синем костюме с орденами, подошел к Кравцову и сел рядом, заставив потесниться его соседей. Кравцов познакомил его с Оловянниковым, и Али-Овсад сразу начал рассказывать спецкору о своих давних и сложных отношениях с прессой,
   — Про меня очень много писали, — степенно текла его речь. — Всегда писали: “Мастер Али-Овсад стоит на буровой вышке”. Я читал, думал: “Разве Али-Овсад всегда стоит на буровой вышке? У Али-Овсада семья есть, брат есть — агроном, виноград очень хорошо знает, сыновья есть”. Почему надо всегда писать, что мастер Али-Овсад стоит на буровой-муровой?
   — Вы правы, Али-Овсад, — посмеиваясь, сказал Оловянников. — Узнаю нашу газетную братию. Мастера превращать человека в памятник…
   — Ай, молодец, правильно сказал! — Али-Овсад поднял узловатый палец. — Человека — в памятник. Зачем такие слова писать. Других слов нету?
   — Есть, Али-Овсад. Это самое трудное — найти другие, настоящие слова. В спешке не всегда удается…
   — А ты не спеши. Если каждый будет свою работу спешить — работа плакать будет.
   В салон вошли Токунага, Морозов, Брамулья и два незнакомых Кравцову человека. Они прошли за председательский стол, сели. Разговоры в салоне стихли.
   Поднялся Токунага. Замигали вспышки “блицев”, В притихшем салоне раздался высокий голос японца:
   — Господа журналисты, от имени президиума МГГ я имею честь открыть пресс-конференцию. Оговорюсь сразу, что пока мы можем сообщить вам только самые первоначальные сведения и некоторые предположения, которые — я подчеркиваю это, господа, — ни в какой мере не претендуют на абсолютную истинность и нуждаются в многократной проверке.
   Два переводчика переводили гладкую, несколько церемонную речь японца на русский и английский языки.
   — Итак, что произошло? — продолжал Токунага. — Шесть лет назад на глубине сорок два километра от уровня океана было приостановлено бурение сверхглубокой скважины. Долото перестало дробить породу, а подъем труб оказался невозможным по необъяснимой причине. Возможно, вы помните, господа, споры и гипотезы того времени. Мы тогда установили международный график дежурства у скважины — и не напрасно. Теперь, на шестом году, произошло новое, более серьезное событие. Предварительно напоминаю, что скважина бурилась в дне глубоководного желоба — там, где, по нашим расчетам, толщина земной коры значительно меньше. Вышла ли скважина в глубинную трещину, растревожило ли плазменное бурение нижележащие слои — неизвестно.
   Можно предположить, что черный столб — это вещество глубочайших недр, находившееся в пластичном состоянии под действием огромного давления; оно нашло где-то слабое место и поднялось вверх, ближе к границам коры. Встретив на своем пути скважину, оно начало медленно, а потом быстрее и быстрее подниматься наружу. Кто-то довольно удачно сравнил это с выдавливанием зубной пасты из тюбика. Вещество, как вы знаете, выдавило из скважины колонну труб и, значительно расширив скважину, продолжает столбом подниматься вверх, несколько отклоняясь к западу. Химический состав и физическая структура столба пока неизвестны. Видите ли, господа, многие ученые считают, что таблица Менделеева верна только для обычных давлений и температур. А на больших глубинах, где действуют чудовищные давления и высочайшие температуры, строение электронных оболочек атомов изменяется: в них как бы вдавливаются орбиты электронов. А еще глубже электронные оболочки атомов смешиваются.
   Здесь все элементы приобретают совершенно новые свойства. Здесь нет железа, нет фосфора, нет урана, нет йода, нет никаких элементов, а только некое универсальное вещество металлического характера. Так мы полагаем. Вы, вероятно, знаете, что попытка получить образец вещества столба, к сожалению, не удалась. Бесспорно одно: это вещество обладает особыми свойствами…
   Было уже за полночь, когда Кравцов вышел из прокуренного салона. Болела голова, поламывало спину. Зайти бы к врачу, какую-нибудь таблетку проглотить. Да разве разыщешь в этом плавучем городе санчасть?..
   Али-Овсад и Оловянников потерялись где-то в толпе корреспондентов, ринувшихся после окончания пресс-конференции к радиорубке.
   Кравцов не совсем представлял себе, в каком коридоре находится его каюта. Он спустился по первому попавшемуся трапу. Опять пустой коридор, устланный джутовой дорожкой. Двери, двери… А номера кают — четные. Надо перейти на другой борт. Вообще надо разобраться на “Фукуока-мару”, где что.
   Кажется, не день и не два придется здесь прожить.
   Еле передвигая ноги от усталости, он брел по коридору, и в голове вертелся навязчивый мотивчик: “Позарастали стежки-дорожки… где проходили милого ножки…” Где-то впереди прозвучал обрывок разговора по-английски, раздался взрыв смеха. Потом послышались меланхолические звуки банджо. Распахнулась дверь одной из кают, в коридор вышли коренастый техасец (его голова была повязана пестрой косынкой) и еще двое — монтажники из бригады Паркинсона. Они были сильно навеселе.
   — А, инженер! — воскликнул малый в косынке. Ну, что вы там навыдумывали с учеными джентльменами?
   — Пока ничего не придумали, — устало ответил Кравцов.
   — Выходит, зря денежки вам платят!
   Кравцов посмотрел на красное, возбужденное лицо техасца и молча двинулся дальше, но тут один из монтажников остановил его.
   — Минуточку, сэр. Вот Флетчер, — он мотнул головой на техасца, — интересуется, не упадет ли этот проклятый столб на Америку. У него, сэр, полно родственников в Америке, и он беспокоится…
   — Пусть он напишет им, чтобы они поставили над домами подпорки, — сказал Кравцов.
   Монтажники покатились со смеху. Из соседней каюты выглянул Джим Паркинсон со своим банджо.
   Он кивнул Кравцову и сказал:
   — Иди-ка спать, Флетчер.
   — Я бы пошел, — ухмыльнулся техасец, — да вот беда: боюсь пожелтеть во сне…
   Снова взрыв хохота.
   Кравцов, морщась от головной боли, поплелся по коридору дальше.
   “Позарастали стежки-дорожки… где проходили… дикие кошки…” Он свернул в поперечный коридор и чуть не носом к носу столкнулся с Али-Овсадом.
   — Ай балам, ты куда идешь? Я там был, там не наша улица. Такой большой пароход — надо на углу милиционера ставить.
   — Действительно… А куда этот трап ведет?
   Они поднялись по трапу и оказались на верхней палубе. Здесь было понятнее. Они прошли на спардек и уселись, вернее — улеглись, в шезлонгах.
   Судно покачивалось, поскрипывало. В свете топовых огней было видно, как низко-низко плыли смутные облака.
   — Дождь будет, — сказал Али-Овсад.
   Кравцов, глубоко вдыхая ночную прохладу, смотрел на тучи, беспрерывно бегущие над судном.
   “Что за чепуху нес этот Флетчер? — подумал он.
   “Боюсь пожелтеть во сне” — что это значит?” — Саша, — сказала Али-Овсад, — помнишь, толстый журналист что спросил? Бог обиделся на бурильщиков и послал черный столб.
   Кравцов улыбнулся, вспомнив вопрос корреспондента “Крисчен сенчури” — не является ли столб божьим знамением — и ответ Токунаги, попросившего, ввиду отсутствия серьезных доказательств существования богов и ограниченности времени, задавать вопросы по существу.
   — Такой хорошо одетый, на министра похож, а не знает, что бога нет. — Али-Овсад поцокал языком. А я думал, он культурный.
   — Разные люди бывают, Али-Овсад. Вот ваш друг Брамулья тоже имеет привычку обращаться к господу богу.
   — Э! Просто так привык. Саша, я не совсем понял — зачем япон про Хиросиму вспомнил?
   — Про Хиросиму? Ну, этот, в пестрой рубашке, из “Нью-Йорк пост”, кажется, — спросил, откуда вообще берется энергия. Что-то в этом роде. Токунага и ответил, что по Эйнштейну энергия равна произведению массы на квадрат скорости света в пустоте, и, значит, в одном грамме любого вещества дремлет скрытая энергия — кажется, двадцать с лишним триллионов калорий. Она может проявиться как угодно. И тут он добавил, что с частичным проявлением этой энергии они, японцы, познакомились в Хиросиме…
   Кравцов умолк. Странная фраза Флетчера — “боюсь пожелтеть” — снова вспомнилась ему, и вдруг он понял ее смысл. Понял — и помрачнел.
   Звякнула дверная ручка. Слева возник освещенный овал. Из внутренних помещений вышли на спардек несколько человек — они громко переговаривались, смеялись, чиркали зажигалками. Один из них подошел к шезлонгам Кравцова и Али-Овсада.
   — Вот вы где, — сказал он. Это был Оловянников. — Недурно устроились. — Он тоже бросился в шезлонг и потянулся. — Черт его знает, что в редакцию передавать, — пожаловался он. — Смутно, смутно все… С трудом пробился к Морозову, просил написать хоть несколько слов для “Известий” — нет, отказался. Преждевременно… Александр Витальич, вы что-нибудь знаете о теории единого поля?
   — Знаю только, что ее еще нет. К чему это вы?
   — Морозов вскользь упоминал — у него какие-то свои взгляды… Представляю себе магнетизм. Могу с некоторым умственным напряжением представить гравитационное поле. Но что за поле возникло вокруг черного столба? Что за горизонтально действующее притяжение?
   — Все это связано, — сказал Кравцов. — Нужна теория, объединяющая все теории полей. Вот как раньше: была теория эфира, и все, и ведь казалась незыблемой… Верю, что скоро появится теория единого поля.
   — Я тоже, — откликнулся Оловянников. — А то разнобой страшный… Знаете, что очень тревожит Морозова?
   — Что?
   — Ионосфера. Скоро, он говорит, столб достигнет ионосферы, и еще что-то хотел сказать, но переглянулся с Токунагой и замолчал. Что может быть, по-вашему?
   Кравцов пожал плечами.
   — Удивительное дело, — сказал он. — В некоторых космических проблемах мы разбираемся лучше, чем в недрах собственной планеты. Наша скважина меньше одного процента пути к центру Земли, а уже напоролись на такое явление… Не знаем, ни черта не знаем, что у нас под ногами… — Он помолчал и добавил поднимаясь: — Но мы все равно узнаем. Наша скважина — это только начало.
   Кравцова разбудил гулкий пушечный выстрел. Он бросился к иллюминатору. Темное небо было сплошь в грозовых тучах. Сверкнула молния, снова загрохотал протяжный громовой раскат. Стакан на полочке умывальника, медные колечки портьер отозвались тоненьким дребезжанием.
   Кравцов поспешно оделся и побежал на спардек.
   У борта, обращенного к плоту, толпились люди. Они тревожно переговаривались, и раскаты грома то и дело покрывали их слова.
   Обычно в это время над океаном сияло голубое утро, но теперь было похоже, что стоит глухая полночь. Казалось — все тучи мира тянулись к черному столбу. Пучки молний вырывались из туч, били в столб, только в столб, и небо раскалывалось от нараставшего грохота.
   Фантастическое зрелище! Вспышки молний освещали неспокойный океан, и он казался светлее низкого сумрачного неба, и на горизонте белые клинки вели дьявольскую дуэль у столба, окутанного паром.
   Хлынул ливень.
   Кравцов увидел Брамулью, протолкался к нему.
   Толстяк вцепился руками в фальшборт, губы его шевелились.
   — О, Сант-Яго ди Баррамеда, — бормотал он. — Черная мадонна монтесерратская…
   Штамм, безмолвно и неподвижно стоявший рядом, повернул к Кравцову бледное лицо, кивнул.
   — Ну и гроза! — крикнул Кравцов. — Никогда такой не видел…
   — Никто такой грозы не видел, — ответил Штамм, удар грома заглушил его слова.
   “Фукуоку” изрядно клало с борта на борт. Цепляясь за поручни, Кравцов пошел к трапу, спустился в коридор, постучал в каюту Уилла. Откликнулся незнакомый голос. Кравцов приоткрыл дверь, тут судно накренилось, и он влетел в каюту, чуть было не сбив с ног японца в белом халате.
   — Простите, — прошептал он и посмотрел на Уилла.
   Уилл лежал на спине, выставив костистый подбородок, глаза его были закрыты. Врач тронул Кравцова за руку, сказал что-то непонятное, но Кравцов и так понял: надо уйти, не мешать. Он кивнул и вышел, притворив дверь. За дверью звякнуло металлическое.
   По коридору быстро шла Норма Хэмптон. Волосы у нее были как-то наспех заколоты, на губах ни следа помады.
   — Не входите, — сказал ей Кравцов. — Там врач.
   Она не ответила, не остановилась. Без стука вошла в каюту Уилла.
   Кравцов постоял немного, прислушиваясь. Глухо ревела гроза, из каюты не доносилось ни звука. “Надо что-то, делать, — билась тревожная мысль. — Надо что-то делать…” Он сорвался с места, побежал. В ярко освещенном салоне завтракало несколько японцев из судовой команды. Морозова здесь не было, Токунаги тоже.
   — Где академик Морозов? — спросил Кравцов, и один из моряков сказал, что Морозов, возможно, в локационной рубке.
   Кравцов по крутому трапу поднялся на мостик.
   Дождь колотил по спине, обтянутой курткой, по непокрытой голове. На мгновение Кравцов остановился.