Щёголев Александр. Раб

как и вам... Каждый день я писал одну и ту же записку, вырывал листик из
записной книжки и выбрасывал наружу. Куда они падали, не знаю и ныне. Я
самозабвенно вопил, только тем и занимая себя - я вопил так, что в глазах
темнело, орал до судорог в горле. Голос мой потом долго метался по комнате,
превращаясь в одуряющий гул, и после сеансов этих меня терзала лютая
головная боль. Я едва не устроил пожар, желая хоть как-то привлечь к себе
внимание, но пламени зажигалки вполне хватило, чтобы одуматься. И конечно -
тысячу раз конечно! - все было напрасно. Между тем, Келья снабжала меня
изысканнейшими яствами, которые я находил каждое утро в собственном
полиэтиленовом пакете, прекрасным чаем в термосе, обеспечивала минимум
санитарных потребностей, горела вечная свеча, было не так уж холодно и
удивительно, неправдоподобно тихо. Но дни походили друг на друга, как мелкие
деньги в монетнице, и надежда обрести свободу постепенно растворилась в
застывшем воздухе.
Наступил период отчаяния.
Я плохо помню этот период, впрочем, бесконечно тому рад. Причина
проста. Однажды я допил бутылку водки. Наутро она была полна. Я вновь выпил,
мне стало полегче, а утром опять обнаружил ее готовой к употреблению. Короче
говоря, у меня начался запой. Бутылка была большой - 0,75 литра, и моему
развращенному алкоголем организму ее вполне хватало. Я пил натощак, и
бутылка милосердно наполнялась всего за несколько часов моего сна, я пил
так, как не пил еще никогда в жизни. Темный был период. Тоска сменялась
апатией, и наоборот. Случались вспышки слепой ярости, когда я вытворял
невесть что. Странно, но я ни разу не пытался покончить с собой, мне даже не
приходила в голову такая возможность, вероятно, потому что мне вообще не
приходило тогда в голову ничего толкового. Запой прекратился совершенно
неожиданно. Я разбил бутылку. Чисто случайно, неловким движением смахнул ее
на каменный пол, и даже не сообразил, что наделал, и даже не расстроился.
Просто ругнулся. Да, от позорной гибели меня спасла случайность. Каким
образом пережил утреннее похмелье, не понимаю. Чудом? Совсем этого не помню.
А придя в себя, неожиданно принялся размышлять, и подумал вот о чем. Из-за
чего я не нахожу места? - спросил я себя. Нет, нет, не так! Я спросил себя:
о чем я больше всего жалею? И с ужасом нашел ответ: о том, что так и не
удалось мне посмотреть вожделенную видеокассету с фильмом Безумное животное.
Да! В глубине души я больше всего жалел об этом печальном событии, и,
безусловно, о многих других жалел так же искренне, но об этом - отдельно.
Ответил я, и мне вновь стало погано. В самом деле, - задал я себе
риторический вопрос, - кто я? Мужчина? Видеомальчик? Нечто среднее? И тогда,
лежа на колючем матраце, не имея сил, чтобы шевельнуться, я решил. Кто бы я
ни был - я решил - надо жить. Именно здесь. Надо терпеть. Надо смириться.
Так я смирился.
Может быть, на самом деле это выглядело не настолько уж красиво, как я
пытаюсь описать? Может быть, я только вообразил свой первый шаг? Пусть
презирают меня Твои страницы, пусть судит меня Твое слово... Но я все-таки
сделал шаг. Горжусь этим, горжусь безмерно, исступленно, с наслаждением.
Потому что я вошел сюда. Я! Я! Я! И живу здесь, и читаю Книгу, и
впервые счастлив. Потому что я - господин.


Пишущий эти строки, ты утверждаешь, что веришь Книге. А вот веришь ли
ты В КНИГУ?
Да, я верю в Книгу. Кто же не верит в нее?
Многие не верят, пишущий. Оглянись.
О прости, не могу согласиться, прости, прости. Каждый живущий верит в
Книгу: одни признаются в этом всем, вторые признаются только себе, третьим
же не хватает разума признаться даже себе.
Ты смел, пишущий. Но ты не прав. Есть люди, активно отвергающие Книгу,
есть такие люди.
О да, я не могу быть прав, и я не стремлюсь к правоте рожденных мной
мыслей. Однако люди, отвергающие Книгу, не верят только в существование
Книги, то есть В КНИГУ. Зато они истово верят написанному в Книге, то есть
самой КНИГЕ, даже не читая ее, даже не зная, что там написано. Это хорошие
люди, большинство из которых сами выстроили себе Кельи и живут в них
самоотверженно, сгорают в них без стона - повинуясь своей внутренней вере.
Хотя, все отчаянно сложно, потому что с другой стороны многим верящим В
КНИГУ глубоко безразлично ее содержание. В общем, мне не охватить...
Ты много рассуждаешь, пишущий, но ты опять не прав. Есть отвергающие
Книгу люди, которых невозможно назвать хорошими. Они не просто грязны - они
омерзительно грязны. Отвечай, есть?
Прости, но это не люди.
А кто?
Это не люди.
Кто же?
Не люди.
Ты запутался в чужой мудрости, пишущий. А теперь попробуй объяснить,
почему ты сам веришь и КНИГЕ, и В КНИГУ.
Книге я верю, потому что вижу, насколько грязен. В Книгу же я верю...
Прости за многословие... Существуют библиотеки доказательств, что никакой
Книги нет в помине. Существует не меньшее число доказательств, что Книга
дала начало всему. Поэтому простому человеку не дано знать точно, есть ли
Книга или это вымысел испуганной обезьяны. Человек может только верить или
не верить. Но верить значительно легче. Верить значительно спокойнее.
Поэтому я сам... Я не знаю, почему верю В КНИГУ.
Ладно, пишущий, не мучай себя. Твое дело - рассказывать. Делай дело.


Далее, очевидно, в моем жизнеописании следует уделить внимание периоду
прозрения. Согласно логике изложения это совершенно необходимо. Только пока
мне неведомо - как? Период прозрения связан с тем, что я взялся читать
старинный фолиант. Читать я начал потому, что это было единственным
занятием, которое удалось мне придумать. Я решил жить, впрочем, нет -
обживаться, а других развлечений в поймавшей меня комнате не существовало.
Итак, я начал читать. И очень скоро понял, что листаю страницы
необыкновенной - святой книги. Увы, это открытие меня не особенно
взволновало. Медленно, позорно медленно проникался я сутью и духом
бессмертных страниц, но все-таки это происходило, что также вызывает во мне
заслуженную гордость. Жуткие галлюцинации посещали меня в тот период, и
вообще, что-то непонятное творилось с моим устойчивым (как я раньше полагал)
рассудком. Я вчитывался и размышлял, размышлял и вчитывался, я излечивался,
прозревал, и я достиг Понимания.
Неописуемые ощущения. Неописуемое время. Мои слова жестки и неточны,
мои слова слишком ограничены. Я не знаю Твоих слов... Чтобы рассказать о том
удивительном периоде, надо наполнить ускользающий, непокорный текст
живительной силой Твоей, Книга. Надо передать содержание Твое. Разве
доступно мне это чудо? Те, кто вошел в Тебя, кто изведал благодать Твою, они
поймут. Братья неведомые - они поймут. А что могу я, жалкий грязный червяк,
едва оправившийся от душевного недуга? Недуга, длившегося двадцать пять
лет...
Что я могу описать?
Я полон нетерпеливого желания описывать себя нынешнего. Когда требует
рука, выводящая на бумаге неровные строки, я описываю себя прежнего. Что
было между этими двумя я - главная загадка моей Кельи. Пусть поведает тот,
кто сможет.




МИР
(продолжение)

Сколько времени он сидел - неизвестно. Часов в ванной комнате не было.
Во всяком случае, не более ста двадцати минут. Он не возмущался, не ломился,
не хныкал. Он отдыхал.
Звонок в дверь заставил его вспомнить, где он, и зачем. Прислушался.
Раздался бодрый возглас:
- Ну как, стервы, проспались?
- Не волнуйся так, ублюдище, - был нежный ответ. - Иди лучше вон с тем
придурком разберись.
- С Люмпом?
- Да нет! С хозяином.
- С кем?
- С хозяином квартиры этой, понял? С этим... Холеным.
Молчание.
- Врете, - и через некоторое время. - Где он?
- В ванной. Мы его заперли.
- И как?
- Пока молчит.
Мужской голос казался знакомым. Уверенный, наглый голос.
- Выпустите! - крикнул Холеный.
Приблизилось топанье, дверь открылась. Несомненно, новый гость был
знаком. Низкорослый, плотный, со взбитыми волосами. Правильно, девочки же
говорили! Голяк - такая кликуха, а настоящее имя...
- Костя! - сказал Холеный. - Что это...- он вспомнил приличествующую
ситуации грубость, - за драные мочалки под моей крышей?
Голяк долго вглядывался - изучал, припоминал, удивлялся. Наконец, решил
поработать языком:
- У Люмпа спрашивай, это он с ними живет. А ты... Ты у кого прятался,
чистюля?
- Путешествовал.
- Не поделишься, где?
Вновь повеяло странной надеждой.
- Хочешь, пойдем со мной, покажу.
- Ладно, я пошутил, - тут же среагировал Голяк. - У меня ноги болят. И
жить охота.
Холеный слез с ванны и двинулся прямо на него - в коридор, в прихожую,
в комнату.
- Воняет же от тебя, - поморщился Голяк, отступая.
Девочки увлеченно смотрели видео. На экране кому-то вспарывали живот.
- Что же вы, стервы, так с хозяином обошлись? - спросил Голяк. -
Поиграли бы лучше, как вчера со мной! - он загоготал.
- Люмп здесь так и живет? - зачем-то поинтересовался Холеный, указав
рукой на брошенное возле стены тело друга. Тот был уже повернут на спину.
- Да, он что-то наврал твоим родителям.
Голяк тяжело плюхнулся на матрац. Очень кстати рядом с ним оказалась
бутылка Гаяне, он откупорил ее, сделал глоток, поставил обратно. И
поморщился. От вина или от мыслей?
- Хорошо, что ты вернулся. За тобой ведь должок есть. Помнишь, кассетку
у меня брал, трехчасовку, обещал на следующий день вернуть? А сам
растворился. Я помню. Фильмец там клевый. А я тут недавно в одной компании
тусовался, так у них должников очень интересно учат. Приводят клиента в
специальную квартиру, где соседи вокруг куплены и свое место знают - кричи,
не кричи, ни одна собака к телефону не подойдет. Так вот, приводят его,
ставят в позу, он ничего не подозревает, а там собраны мужики отборные,
страстные, ну и начинают...
- На, возьми, - сказал Холеный. Он поспешно достал из рюкзачка
видеокассету. Голяк осекся. Принял ее, недоверчиво проверил пленку.
- Надо же. Я думал, она давно накрылась... Фильм-то хоть понравился?
- Я его не смотрел.
- Ну ты даешь! Если нужна, оставь себе. Я уже взял взамен из твоей
коллекции парочку кассет. Все тип-топ. Я что, ждать тебя должен был?
Голяк снова глотнул из бутылки. Очевидно, хотел пить. Или для смелости.
Он начал новый разговор, крайне важный, можно сказать - принципиальный.
- Да, вовремя ты вернулся. Сегодня вечером классная тусовка наметилась.
Здесь в твоей квартире. Про Фигу слышал когда-нибудь?
Холеный не ответил. Впрочем, кто в городе не слышал про Феогностова,
большого человека в маленьком Питере? Просто смешно.
- Так вот, сегодня собирались прийти парнишки из толпы Янки. А Янки как
раз человек из толпы Фиги! Просек?
- Костя, мне плевать, - сказал Холеный, глядя приятелю в глаза. Ему
было нехорошо. Ему становилось все тоскливей.
- Как это? - Голяк заморгал. - Бастуешь, что ли? Договорено ведь, назад
не раскрутишь! Люмп договаривался! Телок притащат.
Холеный отвернулся.
- Делайте, что хотите, - и повторил равнодушно. - Плевать.
Люмп вдруг шумно вздохнул, пошевелился и сел. Мальчик кинулся к нему,
обрадованный, но тот уже упал обратно. Затылком в расплющенный яблочный
огрызок. Друг продолжал купаться в неведомых океанах.
- Я не понял, - мрачно уточнил Голяк. - Ты даешь свою крышу или нет?
- Даю, - сказал Холеный. И побрел из комнаты. Вышел в прихожую, щелкнул
замком входной двери.
- Эй, куда? - крикнул Голяк.
- Не твое дело, - прошептал мальчик.
- Ну-ка, стервы, кончаем валять дурака! - Голяк продолжил крик. -
Офигели? Народ скоро будет, массовка, небось, уже тачки ловит! Вырубайте
аппарат! Одна в лабаз, вторая на кухню, быстро!
Холеный захлопнул за собой дверь.


- Мама, - сказал он.
Телефонная трубка в его руках взорвалась.
- Малыш! Малыш! Это ты? Але!
- Это я.
- Боже... Малыш, ты где!
- Я дома, у себя. Говорю из автомата внизу.
На другом конце города возник ураган эмоций. Сначала мама пыталась
рыдать. Потом пыталась смеяться. Потом стихия угомонилась.
- У тебя все в порядке, малыш? - спросила мама звенящим от радости
голосом. Он ответил:
- Конечно.
- А где ты был?
- Я все расскажу. Только не по телефону, ладно?
- Понимаю, малыш... - мама прерывисто вздохнула. - Я так волновалась!
Так волновалась... Тебя нигде нет, не звонишь, не приходишь, никто ничего не
говорит, и Федька еще нагнал страху...
- Тебе звонил Люмп? - он переспросил.
- Нет, Федя зашел прямо без звонка. Сказал, что ты безумно влюбился в
какую-то девицу с Дальнего Востока, и тут же улетел с ней туда. Будто
звонить тебе было некогда, и поэтому ты просил через него передать нам,
чтобы мы не беспокоились, мол, ты побалуешься и вернешься. Извини, он очень
хороший паренек, но не могла же я поверить в такую глупость! Знаешь, я
решила, что у тебя неприятности, и тебе надо скрываться... От каких-нибудь
твоих гнусных приятелей или от милиции. В милицию я на всякий случай не
заявляла. Но малыш, еще немного, и я бы не выдержала! Пошла бы.
- Прости меня, - сказал он внезапно.
- У тебя точно все в порядке? - мама снова забеспокоилась.
Он улыбнулся:
- Я ведь уже дома!
Мама еще повздыхала, успокаиваясь, приходя в себя от радостного
потрясения.
- Ладно, малыш. Ты у меня взрослый мужчина. Я ни о чем не спрашиваю. Но
вообще-то если твои неприятности связаны с финансами, мог бы мне сразу
сказать, еще прошлым летом.
Чудесное воспоминание наполнило телефонную кабину: свеча... горящие
купюры... Он ответил:
- Не волнуйся, у меня с финансами нормально.
- А то твой Люмп просил у меня деньги, сказал, что перед самым отлетом
ты у него взял в долг. Я ему, конечно, не дала. Если бы ты позвонил или
оставил записку... Ты ему вернул?
- Вернул, - соврал он. Другого выхода не было. - А с ключом как?
- Дала ему запасной ключ! Он объяснил, что по твоей просьбе присмотрит
за квартирой. Свой ключ, естественно, ты ему не оставил, мало ли что? Я
подумала: если он даже и темнит, и вообще - все наврал, за квартирой в любом
случае надо присмотреть, да? Или зря я это...
- Правильно, мама, не волнуйся.
- Федя хороший мальчик, хоть и потешный. Из всех твоих ему одному можно
доверять. Не обчистит же он тебя?
Мама уже совершенно успокоилась. Обрела привычную твердь под ногами.
Разговаривать с ней было легко и приятно.
- Хочешь, я сейчас приеду? - предложил, поддавшись порыву, потеющий в
душной будке человек. Мама замялась.
- Знаешь, у меня гости... Я страшно хочу тебя видеть, малыш! Давай
завтра, а?
Он огорчился. Но так - умеренно, в пределах разумного.
- Папа там как?
Теперь мама заметно напряглась.
- Отец в командировке, - сухо сообщила она. - Жив, здоров.
- У вас-то самих все в порядке?
- Как нельзя лучше, - еще суше произнесла мама. С тайным, только ей
известным смыслом.
- Понятно... Ладно, счастливо.
Человек нажал на рычаг. В трубке успело только пискнуть: Малыш, я
страшно рада... Он тяжко усмехнулся. Гости, отец в командировке. Скорее
всего - банальщина.
Мама так и не назвала его по имени.


Трудно воспроизвести дословно столь интимный разговор. Может, таким он
был, может не совсем таким, может и вовсе не таким. Невозможно передать на
бумаге сумбурные речи взволнованной матери! Но суть разговора ясно видна:
мать была далеко. На другом конце города. И самое важное - она вполне
обошлась без имени сына. Самое странное...
Он миновал арку и снова оказался во дворике. Привычнейшее, почти родное
место, неразрывно связанное с понятием дом. Он вошел в крошечный скверик
посередине и сел на скамейку. Прямо напротив скрипела дверью его парадная -
также почти родное место. До нее было не больше двух десятков шагов. А в
скверике на второй скамейке сидела женщина с ребенком. По всей видимости,
бабуля с внучком.
Надо идти, - сказал себе человек. И прислушался. Отклика в душе не
последовало.
Надо идти, - твердо повторил он. - Надо спасать друга. Надо спасать
всех этих маленьких слепых людей.
Вот теперь отклик был. Только не тот, который требовался. Всколыхнулся
густой, мутный, противный осадок, заставил кулаки беспомощно сжаться.
Человек не знал, как спасать души, не знал, как сохранять разум. SOS никто
не кричал. В приступах безумия никто не бросался на стены. И он не мог
никому ничего сказать - объяснить, убедить, помочь увидеть - потому что
слова ушли! Те слова, которые копил он в Келье, которые переполняли его
всего день назад, они исчезли. Они бросили его, предали, сбежали! Да и были
ли они вообще - ТЕ СЛОВА?
Его предназначение...
Надо идти домой, - снова напомнил себе человек. Ноги не желали
вставать: тело затопило незнакомой усталостью. И он остался сидеть. Решил
подумать, что же ему предпринять. Конкретно - что?
Бабуля неподалеку пригрозила внуку:
- Если ты не будешь слушаться, то станешь таким же, как этот дядя!
- Ничего себе, экземпляр! - буркнул мужчина, гуляющий по двору с
собачкой. - Бывает же такое.
Человек заснул сразу. Отключился, не сопротивляясь, с покорностью
обреченного, даже не заметив, что закрыл глаза. Так и не начав думать. Будто
для этого и уселся он на скамейке в почти родном скверике рядом с почти
родной парадной. Сказались бессонная ночь, утренний стресс, волнения встречи
с гостеприимным миром.
Была уже вторая половина дня. Дело шло к вечеру.

КНИГА,

рассказать о ней все же необходимо.
Попавший в Келью верно подметил: слова человеческие слишком ограничены,
чтобы в тисках околонаучных догм объяснить ими необъяснимое. Человек начал
жить заново. Но что заставило его это сделать? Как смог поверить он в свое
ничтожество? Какой силой Книга убедила его?
Понадобились особые слова - вне разума и логики - слова Книги. Они не
поддаются анализу и пересказу. Впрочем, если справиться с бессмысленным
желанием понять, если снять очки и закрыть глаза, если отложить беспомощное
перо, то тогда удастся кое-что описать.
Взглянув на чудо со стороны.
И еще есть сложность. Непонятно, как называть человека, ведь он сжег в
конце концов свое имя - буквально! Не хотелось бы называть его узником, это
не совсем точно: вероятно, он и был узником, несомненно, он считал себя
таковым, но лишь до некоторого момента. Не хотелось бы постоянно употреблять
термин человек: может быть он и стал им теперь, а может быть и нет. Лучше
всего, пожалуй, подобрать ему обозначение согласно возрасту. В том кругу,
где раньше обитал попавший в Келью, люди именовали друг друга мальчиками и
девочками. Поразительно точные слова! И если принять мальчика в качестве
рабочей формулировки, определяющей особь мужского пола, давно переставшую
быть ребенком, но никак не желающую повзрослеть, то она - формулировка -
уляжется в рассказе о Книге вполне благополучно. Итак, двадцатипятилетний
мальчик, бывший узником, ставший (возможно) человеком...
Все по порядку. Келья давала узнику тишину, свет, еду, ложе, но очень
быстро тайны эти перестали его интересовать. Апатия сменилась тупым
смирением. Узник потерял счет дням: дни его также перестали интересовать.
Внешний мир отодвинулся далеко-далеко, потускнел, превратился в декорацию
просмотренного когда-то фильма, а прошлая жизнь, соответственно, в обрывки
этого полузабытого фильма, и трудно было представить, что он вообще еще
где-то существует - внешний мир.
Мальчик открыл книгу. Не имеет значения, что толкнуло его к этому. Он
начал читать.
Как и в первый раз, он начал читать с названия - Правила. Прочитал
фразу: Познавший грязь однажды - раб ее вечный. А затем пришло время
настоящих странностей, наивысших из странностей, которые встретил он -
живущий в Келье. Кроме названия и фразы на первой странице ничего более
прочитать ему не удалось. Это в самом деле было очень странно: пока страница
лежала перед глазами, пока видел узник начертанную на ней строку, он
прекрасно понимал написанное. Но стоило лишь перевернуть страницу, закрыть
или отодвинуть Книгу, да что там - просто отвести взгляд от бумаги! - смысл
прочитанного ускользал из памяти. Доходило до смешного. Мальчик вызубривал
вслух фразу до автоматизма, потом закрывал Книгу, продолжая механически
повторять строку раз за разом, и тут же ловил себя на том, что бормочет
какую-то бессмыслицу.
Поначалу он был просто удивлен, но в нем неизбежно проснулось
любопытство. Он увлекся, и в итоге этот фантастический процесс чтения занял
его разум целиком.
Книга была выстроена таким образом: на каждой странице помещалась некая
фраза. Во время прочтения она поражала банальностью и назидательностью, даже
раздражала, и в голове немедленно всплывал устоявшийся термин - прописная
истина. Не слишком лестный термин, однако ни одну из пресловутых прописных
истин мальчик не смог самостоятельно повторить. Они забывались мгновенно.
Они отторгались сознанием.
Однажды, забавляясь в очередной раз с Книгой, он поднял глаза, и вдруг
обнаружил, что прямо перед ним находится окно. Когда оно появилось в стене?
Мальчик вскочил, опрокинув табурет. Сквозь стекло он видел центральную улицу
города. Улица была полна людей, но в обычной этой городской картинке имелось
что-то отталкивающее. Каждого человека мальчик прекрасно знал, собственно,
это вообще был один и тот же человек - его друг. Падший друг. Его друг
спешил куда-то. Шел, прогуливаясь. Стоял, глазея по сторонам. Бежал за
автобусом. Ехал на велосипеде. Сидел на кромке тротуара, сидел на газоне
скверика, сидел на корточках, прижимаясь к стене... Во всех лицах он
выглядел одинаково привычно - затертая парусиновая куртка, на которой
написано: Пора бы и честь знать, дурацкая соломенная шляпа, обыкновеннейшие,
давно не стираные штаны неопределенного цвета, немыслимо грязные старые
ботинки. Штаны внизу заправлялись в длинные пестрые гольфы, и это было очень
важной деталью его туалета. Внешний вид друга изобиловал, как и положено,
чрезвычайно важными мелочами - гольфы на разных ногах обязательно разного
цвета, один гольф приспущен, другой раскатан во всю длину, ботинки тщательно
выпачканы, справа на куртке пацифистская бляха, лицо небрито с особым
умением, на голове под соломенной шляпой фирменный - еж из волос.
Бесчисленное множество мелочей принципиальной важности.
Мальчик, остолбенев, смотрел в окно - на этот чудовищный парад.
Почему-то ему не очень хотелось туда, хотя чего уж проще - прыгай, и ты
среди своих! Он неуверенно подошел, ткнулся лбом в стекло. И очнулся:
холодный камень привел его в чувство.
Таким было первое видение. Зачем оно понадобилось Книге? Причем здесь
падший друг? Неясно. Вообще, личность друга загадочным образом повлияла на
излечение пациента Кельи, хотя сам он, как персонаж, никакого отношения к
случившейся истории не имел. И еще - мальчик, конечно, должен объяснить,
почему он называет друга своего падшим. И он объяснит. Сам.
Ушло видение, наполнив комнату новым страхом. Неужели схожу с ума? -
подумал мальчик. Слабость заставила его опуститься на скамью. Спятил, -
снова подумал он. Тут ему пришло на ум слово: это слово сильно удивило его.
Откуда оно взялось в его сознании? И неожиданно понял - из фразы,
прочитанной в Книге! Гласило слово: Детство. Оно ясно отпечаталось в памяти,
каким-то образом увязавшись с только что увиденной неприятной картиной, и
это удивило мальчика еще больше. Детство... Вроде бы светлое, хорошее
слово... Он принялся натужно восстанавливать фразу из Книги. Фраза,
разумеется, не далась ему дословно, однако смысл ее он сумел теперь понять!
Детство не оправдывает глупость - вот о чем говорила страница.
Так Книга одержала первую победу.
Почему-то мальчик испытывал чувство, похожее на стыд. Нет, нет, это не
было стыдом! Это было всего-навсего НЕЧТО ПОХОЖЕЕ. А как же я? - спросил
себя мальчик. Каким ходил я по улицам? Как выглядел со стороны? Что казалось
самым важным? Долго он сидел и думал. Терзал мозг нещадно, но не смог
вспомнить ни одной ВАЖНОЙ МЕЛОЧИ своего облика. Что-то сместилось в его
голове, произошел какой-то необъяснимый провал в памяти, и это не испугало
узника, наоборот - обрадовало.
Следующее видение также пришло во время чтения. Вновь возникло знакомое
окно в стене, а за ним - квартира друга. Друг сидел за столом, пред ним
громоздилась куча видеокассет, лежал молоток, сам же он увлеченно занимался
делом - вытаскивал наугад кассету из кучи, бегло прочитывал то, что на ней
написано, затем либо откладывал в сторону, либо разбивал молотком. Выбрал
кассету с надписью любовь, издал восторженный возглас, отложил, выбрал
кассету женитьба, отложил, кассету армия разбил вдребезги, ребенок - та же
участь. Подумав, разбил женитьбу и любовь. И так далее. Работа спорилась, и
вскоре осталась единственная кассета - кресло. Тогда друг устало поднялся,
вставил ее в видеомагнитофон, затем опустился в стоящее рядом кресло-качалку
и принялся лениво раскачиваться. При этом он жадно ел яблоки. Он вытаскивал
яблоки одно за другим из мусорного бачка, стоящего рядом с креслом, огрызки
же складывал в вазу на столе. Что показывал видеомагнитофон, было не видно.
Человек не мог заставить себя подойти к окну, он сидел, замерев, не
пытаясь отвернуться, он смотрел, ничего не понимая, гадливо скривившись, и
не заметил даже, как видение отпустило его. Более всего его поразил процесс
уничтожения видеокассет. Невозможно представить, зачем другу понадобилось
такое варварство! Видеокассеты - это ведь... Человек был потрясен.
А придя в себя, сообразил, что увиденное - отнюдь не бессмыслица. Окно
показало сконцентрированную до абсурда картину жизненного пути его друга. В