Страница:
самом деле, судьба у того сложилась изумительно просто. Можно сказать -
банально. Рано влюбился, зачем-то женился, вскоре ушел в армию. Там ему
резко не понравилось, и через пару месяцев он вернулся, естественно, по
состоянию здоровья. Каким-то образом помог сосед по лестнице, врач по
призванию, истинный кудесник (по правде говоря, сосед поступился принципами
ради бабушки солдата). За время пребывания в армии молодая жена родила ему
сына, на что друг, возвратившись, отреагировал очень своеобразно - бросил ее
вместе с ребенком. Он вплотную занялся искусством. Он являл собой яркую
творческую индивидуальность, это очевидно.
Подробности жизненного пути друга промелькнули в голове мальчика
мгновенно. И снова он испытал нечто похожее на стыд. И снова перед глазами
стояло прочитанное в Книге слово - Долг. Господи, ну при чем здесь долг?..
Мальчик напряг память и в результате сформулировал суть фразы! Долг длиннее
жизни... Затем с непривычным волнением решил поразмышлять о собственной
жизненной ситуации, дабы успокоиться, дабы убедиться в правильности
израсходованных лет, но обнаружил, что все забыл. Начисто. Помнил только имя
и массу ничем не связанных деталей. Тут же пришло противоестественное
облегчение, и это чувство было настолько большим, настолько сильным и
приятным, что мальчик едва не заплакал, не в силах вместить его в себе.
Так он впервые захотел слез.
С этого момента он начал читать с упоением, хотя сознание его бурно
сопротивлялось неведомым словам. Проснулась в нем настоящая страсть. И суть
Книги постепенно открывалась - видение за видением. Они возникали во
множестве - короткометражные истории за несуществующим окном - и как
хотелось бы найти в их появлениях систему! Но это, увы, не дано никому: ни
ему, ни вам, ни мне. Потому что мальчик читал, открывая Книгу наугад.
Пытаться читать по-другому - недопустимая самонадеянность.
Каждый раз он видел вроде бы привычные вещи, но здесь они казались
неприятными и вызывали нелепое ощущение, похожее на стыд. Каждый раз он с
болезненным удовлетворением обнаруживал утерю части воспоминаний о себе
прежнем. И каждый раз видение непостижимым образом связывалось с каким-либо
словом.
Мальчик наблюдал, как друг его пишет картину на окне собственной
квартиры. Друг самозабвенно выстраивал мазок за мазком, пользуясь при этом
только черной краской, и в конце концов закрасил стекла целиком. А затем
тонкими полосками бумаги заклеил их крест-накрест. Совесть - такое слово
одолело почему-то разум мальчика, когда ушло видение. Он четко помнил, что в
прошлой жизни друг свободное от развлечений время посвящал практической
реализации люмпен-культуры, общепризнанно считаясь художником. Естественно,
свободным. И, кстати, с гордостью носил кличку: Люмп. Впрочем, каждый в этом
мире имел какую-нибудь кличку, не правда ли? Означенная люмпен-культура
держалась на двух постулатах. Первое: внутренний мир - это вранье, его
выдумали немощные старцы, а главное в человеке - внешнее, и все мысли, все
поступки, все способы самовыражения человек подчиняет исключительно
внешнему. Второе: только то, что запрещено, имеет хоть какой-то смысл,
поскольку запретить - значит признать, запрещенное - значит идеально
честное, а все остальное - либо сытость, либо ложь, либо лживая сытость,
здесь-там-и-повсюду. Таковы были убеждения друга.
А что для меня было главным? - тщетно спрашивал себя узник. - Каковы
мои убеждения?
Еще он видел, как друг прямо на улице избивал свою бабушку. Это был
зверский спектакль! Стоял чудесный погожий день, и пацифистская бляха на
куртке внука ярко блестела, отражая солнечный свет. Веселый зайчик,
испускаемый бляхой, постоянно попадал мальчику в глаза, слепил, мешал
смотреть, однако в целом происходящее было более чем ясно. А когда кулаки у
миролюбца устали, и началась разминка ног, когда назойливое мельтешение
нагрудного знака не могло уже скрывать жесточайших подробностей, мальчик
зажмурился. И видение растаяло. Осталось лишь слово - Правда.
А я... - он с ужасом рылся в памяти. - Неужели я тоже пацифист?
Еда, которую находил узник каждое утро, давно перестала его
интересовать - точно так же, как загадки Кельи или непрерывная смена дней.
Он, конечно, съедал ее, но вкусовые достоинства не вызывали больше
эмоционального подъема. Вообще, с едой происходили забавные метаморфозы.
Сначала узник почти шиковал, питался, можно сказать, по высшему разряду -
только деликатесами, но как-то незаметно рацион посуровел, а в конце концов
стал и вовсе аскетичным. Теперь узник завтракал, обедал и ужинал хлебом с
луком и был вполне доволен. Вполне.
Он открывал Книгу. Ежечасно. Он только тем и занимался, что открывал ее
- страница за страницей - вся его жизнь в Келье состояла из этого простого
действия. Он обретал постепенно способность чувствовать собранные в Книге
истины, ему нравилась их неизведанная раньше сладость. Он убеждался, видел
собственными глазами, что нет более универсального руководства к жизни, чем
банальные прописные истины. И тот, кто утверждает, будто всосал их с молоком
матери, кто отмахивается от них слабенькими руками, тот неправ, неправ,
неправ!
Время хаоса взорвало эту идиллию. На куски разодрало жалкое подобие
покоя. Жуткое время! Переживший его достоин слов Кельи - да, достоин.
А было так: пришло видение. На центральной улице города, прямо возле
несуществующего окна стоял человек - падший друг мальчика - он размахивал
руками, строил рожи и беспрерывно повторял одну фразу: Магнитофон купили,
пора подумать о душе. Шуточка была смутно знакома, мальчик знал ее когда-то,
но когда - забыл, разумеется. Это продолжалось вечность. Мальчик стоял
неподвижно, смотрел на безобразные кривляния друга, с недоумением слушал
дурацкую остроту. И, наконец, догадался, что тот обращается к нему, именно к
нему! Просто-напросто издевается! Тогда его обуял гнев. Он подскочил к окну
и рванул на себя раму, желая попросить этого клоуна убраться домой к
бабушке. Рама распахнулась. Удар лбом о стену был хорош!
Так настало время хаоса.
Воспоминания вернулись внезапно, все разом, обрушились невообразимой
лавиной, и, не в силах сдержать их напор, мальчик лег на пол, прижавшись
щекой к ножке стола. Он вспомнил себя прежнего. Он обо всем вспомнил.
Как познал в школе физическую сущность КПД: купил - продай дороже.
Как сбывал, учась в институте, диски сокурсникам.
Как записывал за деньги кассеты.
Как толкал на черном рынке книги, воруемые подружками из типографий.
Жизненный путь его оказался проложен по типовой схеме, выверенной на
примере многочисленных знакомых. Этот путь состоял всего из двух поворотов.
Первый - мальчик бросил учебу. Второй - стал деловым. Имелись, правда, и
зигзаги. Например, он избежал призыва в армию, не слишком долго выбирая
между симуляцией психического расстройства и покупкой фиктивных свидетельств
о браке и о рождении двоих наследников. Затем увлекся видео, переключив
деловую активность на вечно модную сферу, и быстро пристрастился к этому
наркотику - сделался истинным видиотом. Очень плодотворно занимался он
поиском клиентов и поставщиков, друзей и покровителей, постепенно выходя на
солидных, серьезных граждан, на людей, по-настоящему страшных. Кстати, та
фразочка: Магнитофон купили, пора подумать о душе, была любимой присказкой
одного из этих страшных граждан - тот употреблял ее, когда включал
видеоаппаратуру, а фильмы, которыми услаждал душу, были исключительно
чугунной порнухой - что ж, таковы вкусы сильных мира сего.
Трудно определить, какая же из этих причин заставляла мальчика шагать
по дороге, не сворачивая: деньги? видеокассеты? подружки? Какая из этих
вечных целей являлась главной в его жизни? Бесполезно выбирать. Указанные
цели образовали равносторонний треугольник, в котором каждая из них была
лишь средством для соседней.
Мальчик лежал, раздавленный воспоминаниями. Он не притворялся. Вот
сейчас его жег стыд - непереносимая пытка! Кто испытывал, пусть вновь
застонет. Это чувство было настолько сильным, что он даже не мог внятно
объяснить себе, из-за чего ему все-таки стыдно. Елки-палки, - слабо шептал
мальчик. - Вот отвал!.. Вот прикол!.. - а возможно, несколько иные словечки
сочились сквозь дрожащие уста, но смысл их был примерно таков.
Потом он задал осмысленный вопрос: что, собственно, случилось? Откуда
такие глупые страдания? Кроме ножки стола отвечать было некому. Тогда
ответил сам: просто возвратилась память. Просто возвратились прошлые
праздники. И нет в этом ничего плохого, и не может в этом быть ничего
постыдного. Мальчик заставил себя встать, присел на табурет, привычным
движением начал листать Книгу. Он делал это бездумно, автоматически, желая
успокоить взбудораженную голову, и вдруг заметил, что пачкает страницы. Руки
его были по локоть в грязи! Мысли мальчика заметались. Зеркало! - подумал. -
Где зеркало? Он вытащил почему-то паспорт, раскрыл его, бормоча обезумело:
Дайте же зеркало! В фотографии отразилось полузнакомое, заросшее, грязное до
омерзения лицо. Мальчика охватила паника. Отдернув занавесь, он ворвался в
нишу, где располагалась уборная, снял крышку с бачка над унитазом и принялся
лихорадочно отмываться. А когда вернулся, утираясь рубашкой, в Келье царила
жуткая темнота. Господи, подумал он, свеча погасла... Догадка пронзила его:
Или я ослеп? Трясущимися руками нашарил зажигалку, торопливо чиркнул. Все
было в порядке: догорела свеча. Всего-навсего догорела свеча. Он забрался
ногами на стол, стараясь не задеть Книгу, и выглянул в оконце. Там сплошной
стеной стояла тьма, бездонная до головокружения. Ночь? - предположил
мальчик. - Туча?.. Или я ослеп?! - вновь пронзила ужасная догадка. Он
спустился, нашел на ощупь зажигалку. Все было в порядке! Тогда он улегся на
скамью, не думая больше ни о чем.
Когда ушел спасительный сон, огонь свечи как и прежде разгонял мрак
Кельи. Мальчик сел рывком, мгновенно проснувшись. И долго смотрел на
трепещущее пламя, зачарованный его дыханием. Нежданная радость на миг
посетила разум. Нежность наполнила душу. И явилась ему совершенно
удивительная мысль: нет более надежного света, чем стоящая на столе свеча.
Он упруго встал - этот самый надежный свет дал ему силы. Нужно читать Книгу,
- решил он и в нетерпении уселся за стол, предвкушая новые открытия. Он
попытался читать.
Но время хаоса продолжалось.
Книга была безжалостно выпачкана, повсюду были видны следы пальцев,
присохшие капли грязи, размазанные пятна, потеки. С ужасом взирал мальчик на
результаты своей деятельности. На каждой странице он видел только первую
фразу: Познавший грязь однажды, раб ее вечный. Он мог повторять ее, сидя за
столом, мог твердить вслух, вышагивая по комнате, мог любоваться изяществом
букв или изучать по ней орфографию. Единственное, что он не мог теперь -
прикасаться к смешным прописным истинам. И ему назойливо лезло в глаза это
короткое колючее слово - Раб - везде оно было, везде!
Надо что-то делать, - подумал мальчик. Надо... Он бережно принял на
руки Книгу и понес ее в уборную - смывать грязь. В бачке вместо воды была
водка, и тогда мальчик заплакал.
Впервые он узнал вкус слез.
Ничего больше не оставалось, кроме как отнести старинный фолиант
обратно, вернуться в уборную - так узник и сделал. Окунув лицо в бачок, он
начал по-собачьи лакать водку, всхлипывая, жадно хватая ртом забытое
наслаждение. А потом, уже сидя за столом, стал жечь деньги. Запаливая купюру
за купюрой от горящей свечи, он смотрел, как легко пламя побеждает
всесильные бумажки, и удивлялся: почему же ему раньше не пришло в голову
заняться таким важным делом? Валявшийся на полу паспорт заставил мальчика
временно прервать работу. Он брезгливо поднял этот документ, зачем-то
удостоверяющий его личность. Раскрыл, в который раз обнаружив свое
изображение. Кроме того, первый листик содержал фамилию, имя и отчество.
Совсем недавно в памяти сохранялись только они, эти пустые никчемные
сочетания звуков, теперь же к ним приложился и весь он целиком, - с
отлаженной, наивернейшей биографией, с тщательно ухоженной грязью, - однако
фамилия-имя-отчество так и остались для него пустыми никчемными звуками.
Горько... Мальчик решительно выдрал жалкий листик. И сжег его без колебаний.
Вместе с деньгами.
Значит, вот вы как! - злобно говорил он. - Значит, вы уверены, что я
раб? Ну и ладно! Ну и хрен с вами!
Покончив с делами, он вновь рискнул прикоснуться к Книге. Приоткрыл ее
где-то посередине, обмирая от томительного страха, и тут же увидел слово
любовь - более из фразы ничего не понял. Поднял голову. Оконные рамы были
распахнуты, а перед окном сидел на табуретке... он сам!.. и с упоением
предавался чтению.
Причем здесь любовь? - крикнул человек. Безмолвие стало ответом. Полный
недоумения, он попытался вспомнить бурные эпизоды своей жизни, связанные с
любовью, вспомнить подружек, вечера встречи, но эти сценки телесного цвета
ничего не объяснили ему. И тогда узник заплакал во второй раз. Почему-то он
ощущал сейчас неудержимую потребность в слезах.
А потом, получив облегчение, продолжил чтение Книги. Может быть там
удастся найти ответы ему - живущему в Келье мальчику?
МИР
(продолжение)
- Холеный! - его потрясли за плечо. - Ты не подох, оказывается!
Он очнулся, поднял голову. Знакомая морда.
Кликуха, какая же у этого парня кликуха? Не помню...
- Народ развлекаешь? - парень хмыкнул. - Классное из тебя зрелище. На,
возьми, заслужил! - он вытащил монетку и бросил ее на скамейку. Там
звякнуло. Затем уверенно направился к парадной. По пути обернулся:
- Зря сидишь, ментов приманишь, - и скрылся.
Холеный распрямил спину. Болела шея после неудобной позы, ныла
поясница, день явно заканчивался, никаких планов, никаких надежд, ничего
хорошего... На скамейке рядом с ним лежала газета. На газете - горстка
мелочи. Откуда? - он удивился. - Из кармана выпали? Или... - вдруг
ужаснулся. - За что? - его захлестнула обида. - Они все... За что? За что?
Люмп! - подбросила его мысль. Уже вечер! Или еще нет?
Мимо проследовала сочного вида девочка, также скрывшись в парадной. Она
странно приплясывала на ходу. Понятно: причиной тому наушнички на ее голове.
Иду, иду, сказал Холеный, не двигаясь с места. Он стыдливо собрал
поданные ему монетки, рассовал их по карманам, и только потом торопливо
зашагал домой, сгибаясь под горящими взглядами окон.
Девочки с наушничками на лестнице не оказалось. Быстро взбежала она на
самый верх. Что ж - молодая, сил много. Зато сзади топал парень не менее
сочного вида. Парень молча сопровождал Холеного до пятого этажа, и пока тот,
остановившись перед дверью квартиры, занимался поисками ключа, он перегнулся
через перила и щедро плюнул в лестничный пролет. Снизу донесся красивый
шлепок. Когда же хозяин открыл дверь, парень неспешно вошел следом, не
проронив ни звука.
Да, народ собирался. Вечер раскручивал обороты. Правда, было не очень
многолюдно, дюжину гостей квартирка могла бы еще вместить. Так что дышалось
пока легко. Впрочем, накурено было жутко.
В прихожей помещался Голяк, облапив некое прелестное существо в
комбинезоне. Комбинезон, конечно, на голое тело.
- О! - сказал он. - Явился! Надоело во дворе? - затем махнул парню
сзади. - Привет, проходи, - и вновь Холеному. - Сказал бы, что спать хочешь,
мы бы тебя уложили. Постелили бы Надьку, а укрыли Веркой! - он самозабвенно
гоготнул. - А это Любка, знакомься. Ее можно не кормить, дай только
потусоваться вволю.
- Ты интересный мальчик, - существо мило сообщило Холеному, оглядывая
его сверху донизу. - Оригинальный! Откуда ты такой?
- Заткнись, Любище, - сказал Голяк. - Не липни.
- Заткнись сам, ублюдище.
Холеный прошел в комнату. Народ стоял-сидел-лежал на матрацах, общался,
смотрел видеомагнитофон, откупоривал бутылки, жрал яблоки, тыкал окурками в
мебель. В воздухе витал разнообразный шум. Мальчики и девочки отдыхали - все
поголовно босоногие и расслабленные - разогревались, готовились к настоящему
вечеру. Люмпа здесь не было.
- Где Люмп? - спросил Холеный.
Ему неопределенно кивнули: Там.
Он нашел друга на кухне. Тот удобно устроился на полу, опираясь спиной
о газовую плиту, и забавно раскачивался из стороны в сторону. Одежда Люмпа
состояла из одних плавок, а на голове его... Полиэтиленовый мешок был
напялен на голову! Холеный бросился к нему:
- Федя!
Тот медленно, с заметным напряжением поднял глаза. Мутные,
бессмысленные глаза.
- Это я! Я! Ты узнаешь меня!
- А... - произнес Люмп.
Холеный попытался поймать его взгляд. Осторожно взял в ладони
безвольную голову. Надо было что-то говорить.
- Как жизнь? - зачем-то крикнул он.
- Нет жизни, - тускло откликнулся Люмп.
- Чего?.. - ошалело сказал Холеный.
Больше всего раздражали карманы. Хотя, нет - дверь! Поганая,
ненавистная дверь! Или слаженное ржание, рвущееся сквозь стену? Трудно
разобраться. Стена-то во всяком случае была очень кстати, без нее - верный
провал... На яростный шепот: Держись! Люмп реагировал беспрерывными кивками,
сам же держаться не желал, норовил сползти на пол, оседал неумолимо,
целеустремленно, и каким же гнусным издевательством казался этот тяжкий
путь! Вот оно, испытание - мельтешило в голове.
Где же ключ! Высвободив одну руку, человек неистово шарил по карманам.
И только найдя требуемый предмет, сообразил - чтобы изнутри открыть дверь,
ключа не требуется. Он аккуратно прислонил друга к стене и попробовал
дрожащими пальцами справиться с замком. Получилось.
- Пошли, - сказал человек.
Лестничная площадка не пустовала: здесь развлекался какой-то парнишка.
В полной тишине он странно дергался, производил забавные телодвижения,
сгорбившись, завесив глаза шикарным чубом, он мычал что-то нечленораздельное
и сладостно постанывал. На шее его болтался магнитофончик. На голове были
наушнички. Парнишка танцевал под музыку, слышимую только им, и выглядело это
на редкость глупо и противно. Человек схватил его за одну из конечностей.
Танцор вскинулся в испуге.
- Иди внутрь! Чего тут торчишь! - человек возбужденно указал свободной
рукой в разинутый зев квартиры. - Туда, туда!
Парнишка миролюбиво улыбнулся, многозначительно потыкал пальцами в свои
наушники и послушно удалился, продолжая дергаться. Очень заводная у него
была музыка. Человек ногой захлопнул дверь.
Он подвел друга к противоположной стене. Крикнул, задыхаясь:
- Мы пришли!
Друг с недоумением оглядывался, силясь понять происходящее. Ситуация и
впрямь была нелепой до крайности. Впрочем, ничего особенного не происходило,
поэтому он вел себя пристойно.
- Мы пришли! - новый отчаянный выкрик. И снова - ничего.
Тогда человек положил друга на кафельный пол: не мог больше держать
его. Сам рухнул на ступеньку рядом.
- Как хорошо, - с наслаждением пробормотал Люмп, повернувшись на бок и
уютно поджав ноги. - Холодно.
Он не задавал себе вечных вопросов. Он ни о чем не просил окружившее
его безмолвие. Он не проклинал тот миг, когда увидел выход из Кельи. И даже
не плакал. Просто сидел на ступеньке, обнимая чугунную решетку, вытирая лбом
вековую пыль - просто ждал. Иногда он поворачивал голову и окидывал взглядом
чужие неопрятные стены. Дверь... Дверь, украшенная вызывающей надписью. Вот
она, стоит только протянуть руку! Приоткрыть ее, вдохнуть сыроватый
воздух...
Он вскакивал.
Мираж, опять мираж. Обман - в который раз. Проклятая лестница!
Проклятый насмехающийся колодец!
Человек ждал, теряя остатки разума. Келья не отвечала на его зов.
Редкие шаркающие шаги. Кто-то медленно поднимался вверх, шумно
отдуваясь, задевая сумкой ступени, ощутимо наваливаясь на перила, кто-то
карабкался сюда, усталый и равнодушный, чтобы мимоходом оборвать ниточку
надежды. Да. Это женщина. Остановилась, не решаясь двинуться дальше. Глаза
ее округлились.
- Кошмар! - вдруг заорала она. - Подонки! Устроили тут притон!
Господи!.. Каждый вечер, каждый вечер!
Замолчала, распаленная собственной решимостью. Никто не высунулся из
щелей поддержать или полюбопытствовать. Лестница расслабленно позевывала. Но
законное возмущение - это чувство, которое не позволит молчать долго:
- Предупреждаю, я пойду в милицию! Последний раз предупреждаю! Подонки!
Господи, какие подонки...
И Холеный встал. Его качало, но он дошел до квартиры. Лишь войдя
внутрь, он вспомнил про Люмпа. Впрочем, возвращаться назад было нельзя,
потому что снаружи остались пустота и бессмысленность, они рвались вслед -
бессмысленность выхода и пустота ожидания.
В квартире его встретили боль и тоска. Резь терзала глаза, слишком ярок
был свет этого мира. В ушах стоял гул - непомерно громкими оказались здешние
звуки. Холеный заглянул в комнату. Призрачный свет телеэкрана освещал жаркое
месиво тел. Потные черви - копошились, хихикали, выползали в прихожую. По
коридору бродили тени. Прижимаясь к стене, Холеный побрел в кухню - попить
водички. Его начинало мутить.
- Ах!.. А я тебя ищу!
Кто это? Кто? Как ее... Любка. Любище.
- Послушай, ты материалист или идеалист? - томно спросила, блестя
заряженными глазками. Зачем ей?
- Какая разница?
- Я о-бо-жаю идеалистов.
Не трогай меня. Убери руки.
- Я ни тот, ни другой.
- Ну-у, так не бывает!
- Бывает.
Под комбинезоном - голое тело. Я давно это понял, отпусти меня! Да не
липни ты... стерва.
- Тогда кто ты?
- Я грузчик.
Появился Голяк, похлопал глазами и пьяно сказал:
- Ага. С ним. Вот так тусовка.
Бежать, бежать! Холеный, наконец, отцепился, поспешил прочь.
- Вся наша жизнь - тусовка, - философски подметил Голяк.
- Ты вонючка, - улыбнулась дама вслед.
Из кухни кто-то выходил. Двое.
- Хамло! Ты знаешь, что девочек надо пропускать?
- Девочек или шлюх?
Рассыпчатый смех.
В кухне предавались интеллектуальным играм. Некто в тельняшке,
взгромоздившись босыми ногами на стол, декламировал. Аудитория разлеглась
прямо на полу.
- Что может быть радостнее труда: труд нам приносит деньги. Что может
быть благороднее денег: на деньгах держится общество. Что может быть
низменнее денег: на них купили наши души. Что может быть отвратительнее
труда: он создал таких ублюдков, как мы.
- Слезай к нам, умник, - лениво предложили снизу. - Отциклюем паркет
твоими афоризмами.
- Что может быть ничтожнее наших мыслишек! - возвысив голос, закончил
поэт.
О чем они говорили? Какой паркет? На кухне был постелен линолеум...
Холеный спрятался в ванной. Это помещение неожиданно оказалось пустым.
Теперь он заперся сам, изнутри. Устроился на обсиженном краю ванны и только
тут задался вопросом: почему Келья не приняла Люмпа? Какая беда помешала
этому?
Думать было трудно. Чудовищное предположение раздирало мозг. Что, если
Келья отвергла не Люмпа? Что, если?..
Нет. Нет. Невозможно.
Книга, - взывал человек, - не оставляй меня! Верни слова Твои!
Подскажи, как поступить?
Дальше было так. Поддавшись внезапному желанию, он сполз с ванны и
начал медленно раздеваться. Он действовал, словно сомнамбула. Раздевшись,
залез под душ и пустил воду. Я не грязен, - глухо шептал человек. -
Неправда. Неправда.
я обязан поделиться им с вами. Я обязан рассказать о пути, которым
достиг его.
К тому моменту, когда Келья открылась мне, я был уже вполне взрослым
человеком, можно сказать - не мальчиком. Это бесспорно. Я имел суждения по
любым вопросам, и, как мне казалось, ничто их не могло сдвинуть с места. Я
имел непоколебимое самомнение. Однако пребывание в Келье, и в особенности
период прозрения, начисто вымели из головы моей все предшествующее. Как это
случилось? С наслаждением повторяюсь - не знаю, не помню. В результате я
снова разложил мнения по полочкам, снова заболел уверенностью в себе самом,
и понадобилось новое падение в грязь, чтобы убедиться в собственном
ничтожестве. И в первом, и во втором случае я считал себя хорошим и
правильным. Нет, нет, не так! Я считал себя лучше других. А на самом деле я
был и остаюсь...
Впрочем, стоп. Не надо отвлекаться. Сегодня, когда опять я окунаю перо
в кровь свою... прости... прости за приторную пошлость... когда решился
продолжить жизнеописание Здесь - на Твоих страницах! - итак, сегодня я хочу
рассказать о мгновениях Понимания. А бестолковое метание мыслей, одолевающее
голову, лишь мешает стройности изложения.
Те сияющие мгновения осветили мою жизнь не сразу. Да, я прозревал. Я
излечивался. Да, безумие освободило мой разум. Но Понимание отнюдь не
явилось логическим итогом этого чуда! Понимание само по себе было чудом.
Суть его рвется сейчас из меня, требует немедленного выхода на бумагу, но я
удержусь в рамках связного рассказа и начну, пожалуй, с другого.
Начну с Книги. Святые страницы становились мне близки - неизмеримо
ближе, чем, к примеру, немытая кожа, что бы там ни напевали сладкоголосые
скептики. Они становились для меня единственными друзьями и подругами. Они
стали для меня... Ладно. Я читал. Пытался думать. Увидел, что грязен, увидел
чудовищную мощь этого понятия, и вообще, увидел множество величайших истин.
Пусть прозвучит расхожий штамп - я духовно перерождался - он идеально точен.
Я искренне, до боли жалел, что так мало знаю о священных для всей Земли
вещах, которые обязан знать каждый живущий... Вышесказанное я и называю
прозреванием.
банально. Рано влюбился, зачем-то женился, вскоре ушел в армию. Там ему
резко не понравилось, и через пару месяцев он вернулся, естественно, по
состоянию здоровья. Каким-то образом помог сосед по лестнице, врач по
призванию, истинный кудесник (по правде говоря, сосед поступился принципами
ради бабушки солдата). За время пребывания в армии молодая жена родила ему
сына, на что друг, возвратившись, отреагировал очень своеобразно - бросил ее
вместе с ребенком. Он вплотную занялся искусством. Он являл собой яркую
творческую индивидуальность, это очевидно.
Подробности жизненного пути друга промелькнули в голове мальчика
мгновенно. И снова он испытал нечто похожее на стыд. И снова перед глазами
стояло прочитанное в Книге слово - Долг. Господи, ну при чем здесь долг?..
Мальчик напряг память и в результате сформулировал суть фразы! Долг длиннее
жизни... Затем с непривычным волнением решил поразмышлять о собственной
жизненной ситуации, дабы успокоиться, дабы убедиться в правильности
израсходованных лет, но обнаружил, что все забыл. Начисто. Помнил только имя
и массу ничем не связанных деталей. Тут же пришло противоестественное
облегчение, и это чувство было настолько большим, настолько сильным и
приятным, что мальчик едва не заплакал, не в силах вместить его в себе.
Так он впервые захотел слез.
С этого момента он начал читать с упоением, хотя сознание его бурно
сопротивлялось неведомым словам. Проснулась в нем настоящая страсть. И суть
Книги постепенно открывалась - видение за видением. Они возникали во
множестве - короткометражные истории за несуществующим окном - и как
хотелось бы найти в их появлениях систему! Но это, увы, не дано никому: ни
ему, ни вам, ни мне. Потому что мальчик читал, открывая Книгу наугад.
Пытаться читать по-другому - недопустимая самонадеянность.
Каждый раз он видел вроде бы привычные вещи, но здесь они казались
неприятными и вызывали нелепое ощущение, похожее на стыд. Каждый раз он с
болезненным удовлетворением обнаруживал утерю части воспоминаний о себе
прежнем. И каждый раз видение непостижимым образом связывалось с каким-либо
словом.
Мальчик наблюдал, как друг его пишет картину на окне собственной
квартиры. Друг самозабвенно выстраивал мазок за мазком, пользуясь при этом
только черной краской, и в конце концов закрасил стекла целиком. А затем
тонкими полосками бумаги заклеил их крест-накрест. Совесть - такое слово
одолело почему-то разум мальчика, когда ушло видение. Он четко помнил, что в
прошлой жизни друг свободное от развлечений время посвящал практической
реализации люмпен-культуры, общепризнанно считаясь художником. Естественно,
свободным. И, кстати, с гордостью носил кличку: Люмп. Впрочем, каждый в этом
мире имел какую-нибудь кличку, не правда ли? Означенная люмпен-культура
держалась на двух постулатах. Первое: внутренний мир - это вранье, его
выдумали немощные старцы, а главное в человеке - внешнее, и все мысли, все
поступки, все способы самовыражения человек подчиняет исключительно
внешнему. Второе: только то, что запрещено, имеет хоть какой-то смысл,
поскольку запретить - значит признать, запрещенное - значит идеально
честное, а все остальное - либо сытость, либо ложь, либо лживая сытость,
здесь-там-и-повсюду. Таковы были убеждения друга.
А что для меня было главным? - тщетно спрашивал себя узник. - Каковы
мои убеждения?
Еще он видел, как друг прямо на улице избивал свою бабушку. Это был
зверский спектакль! Стоял чудесный погожий день, и пацифистская бляха на
куртке внука ярко блестела, отражая солнечный свет. Веселый зайчик,
испускаемый бляхой, постоянно попадал мальчику в глаза, слепил, мешал
смотреть, однако в целом происходящее было более чем ясно. А когда кулаки у
миролюбца устали, и началась разминка ног, когда назойливое мельтешение
нагрудного знака не могло уже скрывать жесточайших подробностей, мальчик
зажмурился. И видение растаяло. Осталось лишь слово - Правда.
А я... - он с ужасом рылся в памяти. - Неужели я тоже пацифист?
Еда, которую находил узник каждое утро, давно перестала его
интересовать - точно так же, как загадки Кельи или непрерывная смена дней.
Он, конечно, съедал ее, но вкусовые достоинства не вызывали больше
эмоционального подъема. Вообще, с едой происходили забавные метаморфозы.
Сначала узник почти шиковал, питался, можно сказать, по высшему разряду -
только деликатесами, но как-то незаметно рацион посуровел, а в конце концов
стал и вовсе аскетичным. Теперь узник завтракал, обедал и ужинал хлебом с
луком и был вполне доволен. Вполне.
Он открывал Книгу. Ежечасно. Он только тем и занимался, что открывал ее
- страница за страницей - вся его жизнь в Келье состояла из этого простого
действия. Он обретал постепенно способность чувствовать собранные в Книге
истины, ему нравилась их неизведанная раньше сладость. Он убеждался, видел
собственными глазами, что нет более универсального руководства к жизни, чем
банальные прописные истины. И тот, кто утверждает, будто всосал их с молоком
матери, кто отмахивается от них слабенькими руками, тот неправ, неправ,
неправ!
Время хаоса взорвало эту идиллию. На куски разодрало жалкое подобие
покоя. Жуткое время! Переживший его достоин слов Кельи - да, достоин.
А было так: пришло видение. На центральной улице города, прямо возле
несуществующего окна стоял человек - падший друг мальчика - он размахивал
руками, строил рожи и беспрерывно повторял одну фразу: Магнитофон купили,
пора подумать о душе. Шуточка была смутно знакома, мальчик знал ее когда-то,
но когда - забыл, разумеется. Это продолжалось вечность. Мальчик стоял
неподвижно, смотрел на безобразные кривляния друга, с недоумением слушал
дурацкую остроту. И, наконец, догадался, что тот обращается к нему, именно к
нему! Просто-напросто издевается! Тогда его обуял гнев. Он подскочил к окну
и рванул на себя раму, желая попросить этого клоуна убраться домой к
бабушке. Рама распахнулась. Удар лбом о стену был хорош!
Так настало время хаоса.
Воспоминания вернулись внезапно, все разом, обрушились невообразимой
лавиной, и, не в силах сдержать их напор, мальчик лег на пол, прижавшись
щекой к ножке стола. Он вспомнил себя прежнего. Он обо всем вспомнил.
Как познал в школе физическую сущность КПД: купил - продай дороже.
Как сбывал, учась в институте, диски сокурсникам.
Как записывал за деньги кассеты.
Как толкал на черном рынке книги, воруемые подружками из типографий.
Жизненный путь его оказался проложен по типовой схеме, выверенной на
примере многочисленных знакомых. Этот путь состоял всего из двух поворотов.
Первый - мальчик бросил учебу. Второй - стал деловым. Имелись, правда, и
зигзаги. Например, он избежал призыва в армию, не слишком долго выбирая
между симуляцией психического расстройства и покупкой фиктивных свидетельств
о браке и о рождении двоих наследников. Затем увлекся видео, переключив
деловую активность на вечно модную сферу, и быстро пристрастился к этому
наркотику - сделался истинным видиотом. Очень плодотворно занимался он
поиском клиентов и поставщиков, друзей и покровителей, постепенно выходя на
солидных, серьезных граждан, на людей, по-настоящему страшных. Кстати, та
фразочка: Магнитофон купили, пора подумать о душе, была любимой присказкой
одного из этих страшных граждан - тот употреблял ее, когда включал
видеоаппаратуру, а фильмы, которыми услаждал душу, были исключительно
чугунной порнухой - что ж, таковы вкусы сильных мира сего.
Трудно определить, какая же из этих причин заставляла мальчика шагать
по дороге, не сворачивая: деньги? видеокассеты? подружки? Какая из этих
вечных целей являлась главной в его жизни? Бесполезно выбирать. Указанные
цели образовали равносторонний треугольник, в котором каждая из них была
лишь средством для соседней.
Мальчик лежал, раздавленный воспоминаниями. Он не притворялся. Вот
сейчас его жег стыд - непереносимая пытка! Кто испытывал, пусть вновь
застонет. Это чувство было настолько сильным, что он даже не мог внятно
объяснить себе, из-за чего ему все-таки стыдно. Елки-палки, - слабо шептал
мальчик. - Вот отвал!.. Вот прикол!.. - а возможно, несколько иные словечки
сочились сквозь дрожащие уста, но смысл их был примерно таков.
Потом он задал осмысленный вопрос: что, собственно, случилось? Откуда
такие глупые страдания? Кроме ножки стола отвечать было некому. Тогда
ответил сам: просто возвратилась память. Просто возвратились прошлые
праздники. И нет в этом ничего плохого, и не может в этом быть ничего
постыдного. Мальчик заставил себя встать, присел на табурет, привычным
движением начал листать Книгу. Он делал это бездумно, автоматически, желая
успокоить взбудораженную голову, и вдруг заметил, что пачкает страницы. Руки
его были по локоть в грязи! Мысли мальчика заметались. Зеркало! - подумал. -
Где зеркало? Он вытащил почему-то паспорт, раскрыл его, бормоча обезумело:
Дайте же зеркало! В фотографии отразилось полузнакомое, заросшее, грязное до
омерзения лицо. Мальчика охватила паника. Отдернув занавесь, он ворвался в
нишу, где располагалась уборная, снял крышку с бачка над унитазом и принялся
лихорадочно отмываться. А когда вернулся, утираясь рубашкой, в Келье царила
жуткая темнота. Господи, подумал он, свеча погасла... Догадка пронзила его:
Или я ослеп? Трясущимися руками нашарил зажигалку, торопливо чиркнул. Все
было в порядке: догорела свеча. Всего-навсего догорела свеча. Он забрался
ногами на стол, стараясь не задеть Книгу, и выглянул в оконце. Там сплошной
стеной стояла тьма, бездонная до головокружения. Ночь? - предположил
мальчик. - Туча?.. Или я ослеп?! - вновь пронзила ужасная догадка. Он
спустился, нашел на ощупь зажигалку. Все было в порядке! Тогда он улегся на
скамью, не думая больше ни о чем.
Когда ушел спасительный сон, огонь свечи как и прежде разгонял мрак
Кельи. Мальчик сел рывком, мгновенно проснувшись. И долго смотрел на
трепещущее пламя, зачарованный его дыханием. Нежданная радость на миг
посетила разум. Нежность наполнила душу. И явилась ему совершенно
удивительная мысль: нет более надежного света, чем стоящая на столе свеча.
Он упруго встал - этот самый надежный свет дал ему силы. Нужно читать Книгу,
- решил он и в нетерпении уселся за стол, предвкушая новые открытия. Он
попытался читать.
Но время хаоса продолжалось.
Книга была безжалостно выпачкана, повсюду были видны следы пальцев,
присохшие капли грязи, размазанные пятна, потеки. С ужасом взирал мальчик на
результаты своей деятельности. На каждой странице он видел только первую
фразу: Познавший грязь однажды, раб ее вечный. Он мог повторять ее, сидя за
столом, мог твердить вслух, вышагивая по комнате, мог любоваться изяществом
букв или изучать по ней орфографию. Единственное, что он не мог теперь -
прикасаться к смешным прописным истинам. И ему назойливо лезло в глаза это
короткое колючее слово - Раб - везде оно было, везде!
Надо что-то делать, - подумал мальчик. Надо... Он бережно принял на
руки Книгу и понес ее в уборную - смывать грязь. В бачке вместо воды была
водка, и тогда мальчик заплакал.
Впервые он узнал вкус слез.
Ничего больше не оставалось, кроме как отнести старинный фолиант
обратно, вернуться в уборную - так узник и сделал. Окунув лицо в бачок, он
начал по-собачьи лакать водку, всхлипывая, жадно хватая ртом забытое
наслаждение. А потом, уже сидя за столом, стал жечь деньги. Запаливая купюру
за купюрой от горящей свечи, он смотрел, как легко пламя побеждает
всесильные бумажки, и удивлялся: почему же ему раньше не пришло в голову
заняться таким важным делом? Валявшийся на полу паспорт заставил мальчика
временно прервать работу. Он брезгливо поднял этот документ, зачем-то
удостоверяющий его личность. Раскрыл, в который раз обнаружив свое
изображение. Кроме того, первый листик содержал фамилию, имя и отчество.
Совсем недавно в памяти сохранялись только они, эти пустые никчемные
сочетания звуков, теперь же к ним приложился и весь он целиком, - с
отлаженной, наивернейшей биографией, с тщательно ухоженной грязью, - однако
фамилия-имя-отчество так и остались для него пустыми никчемными звуками.
Горько... Мальчик решительно выдрал жалкий листик. И сжег его без колебаний.
Вместе с деньгами.
Значит, вот вы как! - злобно говорил он. - Значит, вы уверены, что я
раб? Ну и ладно! Ну и хрен с вами!
Покончив с делами, он вновь рискнул прикоснуться к Книге. Приоткрыл ее
где-то посередине, обмирая от томительного страха, и тут же увидел слово
любовь - более из фразы ничего не понял. Поднял голову. Оконные рамы были
распахнуты, а перед окном сидел на табуретке... он сам!.. и с упоением
предавался чтению.
Причем здесь любовь? - крикнул человек. Безмолвие стало ответом. Полный
недоумения, он попытался вспомнить бурные эпизоды своей жизни, связанные с
любовью, вспомнить подружек, вечера встречи, но эти сценки телесного цвета
ничего не объяснили ему. И тогда узник заплакал во второй раз. Почему-то он
ощущал сейчас неудержимую потребность в слезах.
А потом, получив облегчение, продолжил чтение Книги. Может быть там
удастся найти ответы ему - живущему в Келье мальчику?
МИР
(продолжение)
- Холеный! - его потрясли за плечо. - Ты не подох, оказывается!
Он очнулся, поднял голову. Знакомая морда.
Кликуха, какая же у этого парня кликуха? Не помню...
- Народ развлекаешь? - парень хмыкнул. - Классное из тебя зрелище. На,
возьми, заслужил! - он вытащил монетку и бросил ее на скамейку. Там
звякнуло. Затем уверенно направился к парадной. По пути обернулся:
- Зря сидишь, ментов приманишь, - и скрылся.
Холеный распрямил спину. Болела шея после неудобной позы, ныла
поясница, день явно заканчивался, никаких планов, никаких надежд, ничего
хорошего... На скамейке рядом с ним лежала газета. На газете - горстка
мелочи. Откуда? - он удивился. - Из кармана выпали? Или... - вдруг
ужаснулся. - За что? - его захлестнула обида. - Они все... За что? За что?
Люмп! - подбросила его мысль. Уже вечер! Или еще нет?
Мимо проследовала сочного вида девочка, также скрывшись в парадной. Она
странно приплясывала на ходу. Понятно: причиной тому наушнички на ее голове.
Иду, иду, сказал Холеный, не двигаясь с места. Он стыдливо собрал
поданные ему монетки, рассовал их по карманам, и только потом торопливо
зашагал домой, сгибаясь под горящими взглядами окон.
Девочки с наушничками на лестнице не оказалось. Быстро взбежала она на
самый верх. Что ж - молодая, сил много. Зато сзади топал парень не менее
сочного вида. Парень молча сопровождал Холеного до пятого этажа, и пока тот,
остановившись перед дверью квартиры, занимался поисками ключа, он перегнулся
через перила и щедро плюнул в лестничный пролет. Снизу донесся красивый
шлепок. Когда же хозяин открыл дверь, парень неспешно вошел следом, не
проронив ни звука.
Да, народ собирался. Вечер раскручивал обороты. Правда, было не очень
многолюдно, дюжину гостей квартирка могла бы еще вместить. Так что дышалось
пока легко. Впрочем, накурено было жутко.
В прихожей помещался Голяк, облапив некое прелестное существо в
комбинезоне. Комбинезон, конечно, на голое тело.
- О! - сказал он. - Явился! Надоело во дворе? - затем махнул парню
сзади. - Привет, проходи, - и вновь Холеному. - Сказал бы, что спать хочешь,
мы бы тебя уложили. Постелили бы Надьку, а укрыли Веркой! - он самозабвенно
гоготнул. - А это Любка, знакомься. Ее можно не кормить, дай только
потусоваться вволю.
- Ты интересный мальчик, - существо мило сообщило Холеному, оглядывая
его сверху донизу. - Оригинальный! Откуда ты такой?
- Заткнись, Любище, - сказал Голяк. - Не липни.
- Заткнись сам, ублюдище.
Холеный прошел в комнату. Народ стоял-сидел-лежал на матрацах, общался,
смотрел видеомагнитофон, откупоривал бутылки, жрал яблоки, тыкал окурками в
мебель. В воздухе витал разнообразный шум. Мальчики и девочки отдыхали - все
поголовно босоногие и расслабленные - разогревались, готовились к настоящему
вечеру. Люмпа здесь не было.
- Где Люмп? - спросил Холеный.
Ему неопределенно кивнули: Там.
Он нашел друга на кухне. Тот удобно устроился на полу, опираясь спиной
о газовую плиту, и забавно раскачивался из стороны в сторону. Одежда Люмпа
состояла из одних плавок, а на голове его... Полиэтиленовый мешок был
напялен на голову! Холеный бросился к нему:
- Федя!
Тот медленно, с заметным напряжением поднял глаза. Мутные,
бессмысленные глаза.
- Это я! Я! Ты узнаешь меня!
- А... - произнес Люмп.
Холеный попытался поймать его взгляд. Осторожно взял в ладони
безвольную голову. Надо было что-то говорить.
- Как жизнь? - зачем-то крикнул он.
- Нет жизни, - тускло откликнулся Люмп.
- Чего?.. - ошалело сказал Холеный.
Больше всего раздражали карманы. Хотя, нет - дверь! Поганая,
ненавистная дверь! Или слаженное ржание, рвущееся сквозь стену? Трудно
разобраться. Стена-то во всяком случае была очень кстати, без нее - верный
провал... На яростный шепот: Держись! Люмп реагировал беспрерывными кивками,
сам же держаться не желал, норовил сползти на пол, оседал неумолимо,
целеустремленно, и каким же гнусным издевательством казался этот тяжкий
путь! Вот оно, испытание - мельтешило в голове.
Где же ключ! Высвободив одну руку, человек неистово шарил по карманам.
И только найдя требуемый предмет, сообразил - чтобы изнутри открыть дверь,
ключа не требуется. Он аккуратно прислонил друга к стене и попробовал
дрожащими пальцами справиться с замком. Получилось.
- Пошли, - сказал человек.
Лестничная площадка не пустовала: здесь развлекался какой-то парнишка.
В полной тишине он странно дергался, производил забавные телодвижения,
сгорбившись, завесив глаза шикарным чубом, он мычал что-то нечленораздельное
и сладостно постанывал. На шее его болтался магнитофончик. На голове были
наушнички. Парнишка танцевал под музыку, слышимую только им, и выглядело это
на редкость глупо и противно. Человек схватил его за одну из конечностей.
Танцор вскинулся в испуге.
- Иди внутрь! Чего тут торчишь! - человек возбужденно указал свободной
рукой в разинутый зев квартиры. - Туда, туда!
Парнишка миролюбиво улыбнулся, многозначительно потыкал пальцами в свои
наушники и послушно удалился, продолжая дергаться. Очень заводная у него
была музыка. Человек ногой захлопнул дверь.
Он подвел друга к противоположной стене. Крикнул, задыхаясь:
- Мы пришли!
Друг с недоумением оглядывался, силясь понять происходящее. Ситуация и
впрямь была нелепой до крайности. Впрочем, ничего особенного не происходило,
поэтому он вел себя пристойно.
- Мы пришли! - новый отчаянный выкрик. И снова - ничего.
Тогда человек положил друга на кафельный пол: не мог больше держать
его. Сам рухнул на ступеньку рядом.
- Как хорошо, - с наслаждением пробормотал Люмп, повернувшись на бок и
уютно поджав ноги. - Холодно.
Он не задавал себе вечных вопросов. Он ни о чем не просил окружившее
его безмолвие. Он не проклинал тот миг, когда увидел выход из Кельи. И даже
не плакал. Просто сидел на ступеньке, обнимая чугунную решетку, вытирая лбом
вековую пыль - просто ждал. Иногда он поворачивал голову и окидывал взглядом
чужие неопрятные стены. Дверь... Дверь, украшенная вызывающей надписью. Вот
она, стоит только протянуть руку! Приоткрыть ее, вдохнуть сыроватый
воздух...
Он вскакивал.
Мираж, опять мираж. Обман - в который раз. Проклятая лестница!
Проклятый насмехающийся колодец!
Человек ждал, теряя остатки разума. Келья не отвечала на его зов.
Редкие шаркающие шаги. Кто-то медленно поднимался вверх, шумно
отдуваясь, задевая сумкой ступени, ощутимо наваливаясь на перила, кто-то
карабкался сюда, усталый и равнодушный, чтобы мимоходом оборвать ниточку
надежды. Да. Это женщина. Остановилась, не решаясь двинуться дальше. Глаза
ее округлились.
- Кошмар! - вдруг заорала она. - Подонки! Устроили тут притон!
Господи!.. Каждый вечер, каждый вечер!
Замолчала, распаленная собственной решимостью. Никто не высунулся из
щелей поддержать или полюбопытствовать. Лестница расслабленно позевывала. Но
законное возмущение - это чувство, которое не позволит молчать долго:
- Предупреждаю, я пойду в милицию! Последний раз предупреждаю! Подонки!
Господи, какие подонки...
И Холеный встал. Его качало, но он дошел до квартиры. Лишь войдя
внутрь, он вспомнил про Люмпа. Впрочем, возвращаться назад было нельзя,
потому что снаружи остались пустота и бессмысленность, они рвались вслед -
бессмысленность выхода и пустота ожидания.
В квартире его встретили боль и тоска. Резь терзала глаза, слишком ярок
был свет этого мира. В ушах стоял гул - непомерно громкими оказались здешние
звуки. Холеный заглянул в комнату. Призрачный свет телеэкрана освещал жаркое
месиво тел. Потные черви - копошились, хихикали, выползали в прихожую. По
коридору бродили тени. Прижимаясь к стене, Холеный побрел в кухню - попить
водички. Его начинало мутить.
- Ах!.. А я тебя ищу!
Кто это? Кто? Как ее... Любка. Любище.
- Послушай, ты материалист или идеалист? - томно спросила, блестя
заряженными глазками. Зачем ей?
- Какая разница?
- Я о-бо-жаю идеалистов.
Не трогай меня. Убери руки.
- Я ни тот, ни другой.
- Ну-у, так не бывает!
- Бывает.
Под комбинезоном - голое тело. Я давно это понял, отпусти меня! Да не
липни ты... стерва.
- Тогда кто ты?
- Я грузчик.
Появился Голяк, похлопал глазами и пьяно сказал:
- Ага. С ним. Вот так тусовка.
Бежать, бежать! Холеный, наконец, отцепился, поспешил прочь.
- Вся наша жизнь - тусовка, - философски подметил Голяк.
- Ты вонючка, - улыбнулась дама вслед.
Из кухни кто-то выходил. Двое.
- Хамло! Ты знаешь, что девочек надо пропускать?
- Девочек или шлюх?
Рассыпчатый смех.
В кухне предавались интеллектуальным играм. Некто в тельняшке,
взгромоздившись босыми ногами на стол, декламировал. Аудитория разлеглась
прямо на полу.
- Что может быть радостнее труда: труд нам приносит деньги. Что может
быть благороднее денег: на деньгах держится общество. Что может быть
низменнее денег: на них купили наши души. Что может быть отвратительнее
труда: он создал таких ублюдков, как мы.
- Слезай к нам, умник, - лениво предложили снизу. - Отциклюем паркет
твоими афоризмами.
- Что может быть ничтожнее наших мыслишек! - возвысив голос, закончил
поэт.
О чем они говорили? Какой паркет? На кухне был постелен линолеум...
Холеный спрятался в ванной. Это помещение неожиданно оказалось пустым.
Теперь он заперся сам, изнутри. Устроился на обсиженном краю ванны и только
тут задался вопросом: почему Келья не приняла Люмпа? Какая беда помешала
этому?
Думать было трудно. Чудовищное предположение раздирало мозг. Что, если
Келья отвергла не Люмпа? Что, если?..
Нет. Нет. Невозможно.
Книга, - взывал человек, - не оставляй меня! Верни слова Твои!
Подскажи, как поступить?
Дальше было так. Поддавшись внезапному желанию, он сполз с ванны и
начал медленно раздеваться. Он действовал, словно сомнамбула. Раздевшись,
залез под душ и пустил воду. Я не грязен, - глухо шептал человек. -
Неправда. Неправда.
я обязан поделиться им с вами. Я обязан рассказать о пути, которым
достиг его.
К тому моменту, когда Келья открылась мне, я был уже вполне взрослым
человеком, можно сказать - не мальчиком. Это бесспорно. Я имел суждения по
любым вопросам, и, как мне казалось, ничто их не могло сдвинуть с места. Я
имел непоколебимое самомнение. Однако пребывание в Келье, и в особенности
период прозрения, начисто вымели из головы моей все предшествующее. Как это
случилось? С наслаждением повторяюсь - не знаю, не помню. В результате я
снова разложил мнения по полочкам, снова заболел уверенностью в себе самом,
и понадобилось новое падение в грязь, чтобы убедиться в собственном
ничтожестве. И в первом, и во втором случае я считал себя хорошим и
правильным. Нет, нет, не так! Я считал себя лучше других. А на самом деле я
был и остаюсь...
Впрочем, стоп. Не надо отвлекаться. Сегодня, когда опять я окунаю перо
в кровь свою... прости... прости за приторную пошлость... когда решился
продолжить жизнеописание Здесь - на Твоих страницах! - итак, сегодня я хочу
рассказать о мгновениях Понимания. А бестолковое метание мыслей, одолевающее
голову, лишь мешает стройности изложения.
Те сияющие мгновения осветили мою жизнь не сразу. Да, я прозревал. Я
излечивался. Да, безумие освободило мой разум. Но Понимание отнюдь не
явилось логическим итогом этого чуда! Понимание само по себе было чудом.
Суть его рвется сейчас из меня, требует немедленного выхода на бумагу, но я
удержусь в рамках связного рассказа и начну, пожалуй, с другого.
Начну с Книги. Святые страницы становились мне близки - неизмеримо
ближе, чем, к примеру, немытая кожа, что бы там ни напевали сладкоголосые
скептики. Они становились для меня единственными друзьями и подругами. Они
стали для меня... Ладно. Я читал. Пытался думать. Увидел, что грязен, увидел
чудовищную мощь этого понятия, и вообще, увидел множество величайших истин.
Пусть прозвучит расхожий штамп - я духовно перерождался - он идеально точен.
Я искренне, до боли жалел, что так мало знаю о священных для всей Земли
вещах, которые обязан знать каждый живущий... Вышесказанное я и называю
прозреванием.