Щепетнёв Василий. В ожидании Красной Армии

   Где-то у самого края правого глаза болталось пятнышко, серое, нечеткое. Точно крался, примеряясь к горлу, кто-то быстрый, чуткий - стоило повернуть голову, и пятнышко стремительно отлетало назад, за спину. Старое, нерассосавшееся кровоизлияние в глазу, память о маленьком инсульте, плате за чемпионство. Инсультике. Мальчонке.
   Я мальчонка маленький, маленькой, гоп!
   Мой папаня седенький, седенькой, гоп!
   Он лежит в избеночке, во курной, гоп!
   Быть мне сиротинушкой, сиротой, гоп!
   Попевка невесело ныла в голове, постепенно угасая. Но, словно в отместку, закудахтала курица. Квохтание умиляло до слез - бугры капониров, мертвая земля, ветер тянет едва слышной, но тяжелой химией, а тут курочка яичко снесла. Всюдужизнь.
   Курица шумела за бетонным колпаком. Простое яичко, или золотое? Полигон Курочки Рябы, и все эти сооружения - для отражения набегов мышки с длинным хвостиком.
   - Вы поосторожнее. Манок раздавите.
   - Манок? - я сначала посмотрел под ноги, а потом уж на говорящего. Охотничек, вабильщик. А я губу раскатал на яичко.
   - Разве плох? - он поднял с земли коробочку, нажал кнопку, и кудахтанье прекратилось. Охотничек хорош, в старом камуфляже, яловых сапогах, но вместо ружья, тульского, ижевского или даже зауэра - длинноствольный карабин.
   - Петушка подманиваете, или лису?
   - Любого подманить могу, - он еще раз нажал кнопку, и кряканье, отрывистое, тревожное, разлетелось в стороны. - Серая шейка.
   - Магнитофон?
   - Синтезатор, - он опять убрал звук. Благословенна тишина, сошедшая на поля Господни.
   - Где же трофеи? Бекасы, тетерева, вальдшнепы?
   - Не сезон. Иных уж нет, а те далече. Разве что... - он показал рукой в сторону. - поглядеть полезно, хоть и не трофей. Во всяком случае, не мой.
   Мы шли по нечистой земле, ветер нес в лицо дряхлость и тлен. Сквозняк в спальне старого сластолюбца. Осень без позолоты.
   Очередное низкое, вросшее в землю укрытие, а у входа валялась шкура, грязная, раздерганная. Бросил когда-то баринпод ноги дорогой гостье, бросил и забыл в упоении жизни.
   Мы подошли ближе, запах густел шаг от шага. Шкура прикрывала полуобнаженный скелет.
   - Собака? - спросил я.
   - Горячо.
   - Волк?
   - Опять горячо.
   - Наверное, крокодил, - мне не хотелось трогать падаль даже носком сапога. Прилипнет. Запах прилипнет.
   - Это помесь. Собаковолк.
   - Вроде Белого Клыка?
   - Хуже. У Джека Лондона это верное и благородное существо. А на самом деле ненавидит всех - волка, собаку, а больше всего человека. Нет зверя хуже. Одна радость - далеко не размножается. В первом, реже во втором колене бесплоден.
   - Откуда же берется?
   - В Епифановке мичуринец был. Новую породу вывести захотел, русскую богатырскую. Сколько их у него было, теперь не спросишь. С кормежкой заминка вышла, или как, но... А потом вырвались на свободу. Двоих подстрелили в конце концов. Это третий. Месяцев восемь, а какие челюсти...
   Челюсти, действительно, впечатляли.
   - Значит, есть еще?
   - Проверяем, - охотник первым двинулся назад. - Где пропадать скот начнет, или люди, нас посылают.
   - Кто посылает?
   - Известно кто. Власть.
   - Прямо в Жаркое и посылает?
   - Нет. У хуторянина пропала корова, у Семченко. Хозяйство там, на востоке. Километров десять будет. Украли, думаю. Но проверить обязан. Он голове района родственник, приходится усердствовать.
   Мы уходили, оставляя позади пятно на скатерти. Неприятное пятно. Под стать скатерти. А скатерть - хозяевам и гостям. Мы тут ели-пили, а вы нюхайте, коли незвано пришли.
   - Покидаю вас, - не доходя до околицы начал прощаться охотник. - До заката как раз дойду до хутора, тут тропиночка есть.
   Тропинки я не видел, но охотник уходил споро, гонимый недоступным мне ветром.
   Одинокий парус камуфляжной расцветки.
   Я тоже умею: надутый до звонкости спасательный круг, во рту вкус талька и резины, ногой отсторожненько в набегающую волну и - ах! я парю меж небом и бездной, соленая вода бьет в лицо, а откуда-то сзади цепляет жестяной голос:
   - Гражданин в спасательном круге, вы заплыли за буйки! Немедленно вернитесь!
   Затычка из круга выскочила, и вскипевшая вода защекотала правый бок. Но я вернусь.
   Я сидел на кухоньке до сумерек, пока отсветы из поддувала плиты не проявились на полу. Тогда я подбросил монету: орел - иду в библиотеку, решка - готовлю "малый докторский" - сорок граммов спирта, пятьдесят граммов воды колодезной, капля уксуса и капля полынной тинктуры.
   Монета покатилась по доске и пропала в щели.
   Ничья. Я подсыпал в топку угля, (надо бы навес для уголька соорудить, а то кучей позади дома, нехорошо), и остался у печи на кухне, искать берег, к которому стоит вернуться.
   * * *
   Он повернул голову влево, слегка наклонил, всматриваясь в зеркало. Лицо, доброе, мясистое, в очках гляделось иначе.
   Золотая оправа, большие квадратные стекла, а в результате, извините за выражение, интеллигент какой-то. Импозантный, даже одухотворенный. чужой.
   Он снял очки, подарок Калерии, она смеялась, мой умненький наркомчик, ха-ха, легонько помассировал переносицу. Пустяк - очки, любая гнида позволить может, а он вот воздержится. Возможно, из суеверия, но: сегодня лицо изменил, а завтра стране. Ерунда? Лавина тоже из-за ерунды срывается. Пусть видят, каким привыкли. Калерии нет, а очки, что ж, полежат.
   До самых лучших дней.
   Открыв папку, он достал бумаги, отставляя их на длину руки, пытаясь разобрать текст. Буквы суетно прыгали, не давая замереть. Города, дивизии, танки и самолеты. Все в минусе.
   Арифметика. Не его города, не его танки, его минусы только, и потому этот кабинет, что кабинет, даже голова не его, в любой момент сорвать могут. Пока.
   Справятся орлы - награда будет щедрой. Нет - о, они знают, что их тогда ждет.
   Он вытер руки, потные и в прохладе кабинета, нацепил пенсне, привычно опустил уголки рта, вай, генацвале, хорош, и нажал кнопку, вызывая порученца.
   * * *
   Кашель, сухой, надсадный, жил отдельно от хозяина. Он, хозяин, мужичок за сорок, ковылял себе домой, а кашель летал и летал по кабинету. Или мне так казалось.
   Тридцать три, и одна десятая. Нижний предел шкалы градусника. На большее мужичка не хватило, хотя старался, грел градусник положенные минуты, выжимая тепло из худого, обтянутого землистой кожей, тела.
   Девять человек прошли через мой кабинет - всего. Двое детей, четырех и шести лет, тридцать пять и восемь и тридцать пять и две соответственно. Подросток - тридцать четыре и пять. Взрослые же все не выше тридцати четырех.
   Однако, тенденция.
   С подобным я встречался в студенческие годы, на картошке. Все как один, на битву за урожай. Поможем селу. Все не все, а поехали. В холодный барак, под дождь, ветер и ночной полет звезд. Потянулись в медпункт, кашляя и чихая, врач свой, институтский, кандидат наук. У него инструкция была - дезертиров не плодить. И термометр всегда показывал тридцать шесть и шесть, хоть в кипяток окунай. Симулянты недостойны высокого звания советского студента.
   А у меня целых четыре градусника - ртутных, медицинских. На себе проверял работают отлично. Получается, дефицит телесной теплоты у местных.
   Я посмотрел на свои записи. Карточка амбулаторного больного. Фамилию свою он мне назвал, а возраст не сумел. С пятьдесят второго, мол, а сколько сейчас - не знает. Жалобы - хряшки болят. Что за хряшки? Может, по-иностранному? Получилось нечто угро-финское: hrjashkee.
   Вообще, ни с кем из взрослых я разговаривать не мог. Не понимаю ничего, мычание, невнятицу, винегрет. Мать и мать одна. Внутренняя эмиграция, право.
   Я подошел к шкафчику и в очередной раз подивился пустоте полок. Обычно хоть какие-нибудь карточки хранятся, участников войны со звездой, детей, допризывников, а мне в наследство не осталось ничего, кроме старых газет, которыми выстланы полки, газет трехкопеечной поры, с пусками прокатных станов, портретами доярок и комбайнеров, хорошими вестями из братских стран и плохими их небратских, а на сладкое - погода на курортах страны: Юрмала, Ялта, Гагры...
   Я положил на полку новые, тощие карточки, положил трепетно, как денежки в сберкассу, растите, проценты, большие-пребольшие. Глядишь, тоже сгинут, и вспоминать неловко будет - какие карточки, какие вклады? В Москве, понимаешь, стройка стоит, а вы о пустяках.
   Я притворил шкаф, рассохшая фанерная дверца нехотя встала на место. Разве отгородишься такой дверью? Давеча я собирался в библиотеку, да прособирался. Скоро начну буквы забывать. Сначала шипящие, потом настанет черед тяжелой буквы Ы,остальных хватит на год, полтора.
   Иду срочно, сейчас. Бархоткой провел по туфлям, руки сполоснул в рукомойнике, очаг культуры, чай, и - вперед, в контору, в библиотеку.
   Библиотека, о! Моя библиотека Зал, высокие стены, пятнадцать футов (в моей библиотеке счет идет на футы: во-первых, стиль, а во-вторых, в футах выше получается) обшиты дубом. Книги в кожаных переплетах, полки под потолок, стремянка на колесиках, галерея, камин и дворецкий. Сэр, леди Винтер просит принять ее. Зовите, Патрик, и подайте нам глинтвейна, сегодня ветер с Атлантики на редкость промозглый. Да, сэр, если позволите - невероятно промозглый.
   На второй чаше глинтвейна, когда леди Винтер совсем было решилась поведать мне свои печали, я добрался до конторы.
   Добрался во-время. Уроки кончились, классная комната пуста, за соседней дверью кто-то перекладывал бумаги.
   Учитель стоял у стола, наклеивая на матерчатую подложку белые листы.
   - По местам боевой славы? - я разглядел, что это топографическая карта, вернее, блеклая светокопия.
   - Почти. Внеклассная работа по краеведению. Половина детей читать толком не может, но стараемся, стараемся...
   - Не могут читать?
   - Спецшкола. Для отстающих в развитии.
   - Неужели все отстают?
   - Конечно, нет. Кто побойчее - в интернат отослали, в область. Остаются бесперспективные. Это их определение, не мое.
   - Кого - их?
   - Тех, - он кисточкой указал на потолок.
   - Да... Мне, собственно, книжечку какую-нибудь почитать.
   - Прекрасно, - он завел меня за шкаф, где, отгорожено от остальной комнаты, стояли невысокие, по грудь, книжные стеллажи. - Тысяча триста одиннадцать книг и брошюр. Выбирайте, я сейчас.
   Я провел пальцем по корешкам. До, ре, ми, и так восемь октав, затем повторил. Наощупь приятнее всех показался господин Боборыкин, его я и вытащил.
   - Вадим Валентинович! - но никто не отозвался. Ушел учитель, бросил меня, оставил и карту, и клейстер. Я принюхался.
   На картофельном крахмале.
   Хозяин не шел. Жили-были мама и три дочки. Мама дочкам всегда наказывала: без нее в большую комнату не ходить ни за что. Ушла она как-то, а в большой комнате пианино заиграло, там пианино стояло. Старшая девочки и говорит, надо, мол, посмотреть, и в ту комнату зашла. Пианино минуту помолчало, а потом опять заиграло, весело, быстро. Средняя дочь тоже не утерпела, снова пианино чуть-чуть помолчало и заиграло пуще прежнего. Тогда младшенькая вышла на улицу, подошла к окну, они в полуподвале жили, заглянула и видит сестры ее лежат на полу задушенные, а на пианино играет черная-черная рука.
   Детская страшилка меня не образумила. Я пошел искать учителя.
   Никакой музыки, зато в классной комнате тихий, но яростный шум.
   Я открыл дверь. В.В. сидел за столом, а рядом два удальца что-то доказывали друг другу.
   - Об чем ссора? - я подошел ближе.
   - Пустяки, Петр Иванович. Извините, заставил ждать, - учитель поднялся навстречу.
   - Ничего, ничего. Будем знакомы, - я протянул руку ученикам. - Петр Иванович, ваш доктор. А вы кто?
   - Филипп, с двумя пэ, - смело ответил одни, другой жеспрятался за В.В.
   С двумя жить можно, с тремя тяжело. Впрочем, два грамма спектиномицина - и полный порядок.
   На столе лежала зажигалка - так мне показалось. Конфузливый попытался ее убрать, но неловко, она покатилась по столешнице, В.В. пытался поймать ее, но я опередил. Та еще реакция.
   - Осторожно! - крикнул В.В..
   - А что?
   - Вдруг взорвется? Ребята притащили, в земле отковыряли. Запал гранатный или что-нибудь такое...
   - Запал? Я не ветеринар, зато два года отслужил в саперной части. Нагляделся. Чуть зазевается служивый - и нет пальцев. Или глаз, - я тщательно осмотрел вещицу. - Нет, это не детонатор. И даже не зажигалка.
   - А что? - не выдержал Филипп.
   - Солдатский медальон, - я попытался раскрыть, развинтить его.
   - Он лежал около... - начал было сконфуженный, но, ойкнув, замолчал.
   Латунь хрустнула, и медальон переломился.
   - Видите, не взорвался.
   Из медальона выпала бумажка, сырая крохотная трубочка.
   - Осторожно! - еще раз воззвал учитель.
   Я расправил листок. Лиловые буквы расплылись. Химический
   карандаш.
   - ..алко...гре...- прочитал я вслух.
   - Вы так стремительны, - укорил меня учитель. - Мы бы постарались сохранить медальон. Аккуратнее надо!
   - А если бы это действительно оказался детонатор? - хотя стало неловко. Что на меня нашло? Пришел, увидел, поломал.
   В шахматах это называют "импульсивным ходом" и наказывают матом.
   - Но... - начал сконфуженный, и, дернувшись, замолчал.
   Второй раз лягнул его Филипп.
   Учитель положил бумажку в ящик стола. - Отошлю в криминалистическую лабораторию, там у меня знакомый есть.
   - В лабораторию?
   - Имя - единственное, что было своего у солдата. Если сумеем прочитать большое дело сделаем. Мы с ребятами, - он взъерошил волосы Филиппа - ведем кое-какую работенку. Больше некому.
   - Опасно. Мины в земле, гранаты...
   - Вот я им и твержу: найдете что случайно - сами не трогайте. Ясно?
   - Ясно, - ответил за всех Филипп. - Пошли, - он потянул сконфуженного за руку, и тот послушно пошел.
   - Стараются ребята, - В.В. повел меня назад. - чай поспеть должен, не хотите?
   - Хочу.
   - Тогда еще минутку.
   Я опять оказался у карты. Карта старая, с ятями, ЕИВ топографического общества. Деревни густы, а в промежутках почти сплошь хутора, все больше с невеселыми названиями: Грязный, Соломенный, Гнилуши, Жалкий (деревня наша раньше хутором была), Провальный...
   - Интересуетесь? - в каждой руке В.В. держал по стакану.
   Подстаканники МПС, с крылатым колесом. Парок курился над благородной гладью темного янтаря. Цейлонский.
   - Вот, сообразил,- он подсел к свободному от бумаг краю стола, пристроил стаканы, из кармана пиджака достал сахар, тоже железнодорожный, по два кусочка в фасовке. Цукор.
   - Я всегда без этого, - отказался я от сладкого. - Любопытно, да. Что за села...
   - История. К примеру, Самохатка. Исчезла деревенька, а ведь первая линия метрополитена там пролегла, с нее российское метро началось.
   - Метрополитена?
   - Не в Москве же пробные тоннели рыть. Провалится квартал, что тогда? А здесь геология схожа, вот в девятьсот восьмом и начали прокладывать. Потом война, революция. Возобновили в двадцатых. Кольцевой тоннель, паровоз бегал, с вагончиками. А в войну якобы ставка главкома была. По слухам. Но это вряд ли, немцы сюда уже в июле пришли. Но что-то, наверное,было...
   Я пил чай, отдуваясь и вытирая невидимый миру пот, а учитель развлекал меня беседой, рассказывал о каменных бабах в соленой степи (семьдесят километров к югу), стоянке времен неолита (сорок километров к северо-западу, летом непременно нужно будет съездит, у учителя мотоцикл есть, у местных перекупил, починил, лучше нового), и прочих примечательностях.
   - Откуда вы столько знаете? - решил удивиться я.
   - Положено знать. я по специальности историк.
   - А что делаете здесь?
   - Что и вы. Я в Душанбе работал. Даже по-таджикски немного выучился, но не помогло. Хорошо, живой.
   - Я вчера тоже... краеведничал, - я перевел разговор с неприятного. Окрест скитался, на мертвое поле забрел.
   - Куда-куда?
   Я рассказал.
   - А, вы о стрельбище. Раньше, до войны, дивизия неподалеку стояла, стрелять учились.
   - Стрелять?
   - Наверное не скажу. Хоть и старый, а секрет. Тайна. Еще чаю хотите?
   - Спасибо, нет. Кстати, вчера я и стрелка видел, - я рассказал о встрече с охотником.
   - Это правда, - подтвердил В.В. - Нас предупреждали, чтобы за детьми приглядывали. Надеюсь, теперь спокойнее станет.
   - Надеюсь, - я взял книгу, прощаясь. - Карточку заведете?
   - Давно завел, Петр Иванович. Вы у меня активный читатель. Иначе нельзя. Нет книговыдач - ставку сократят. Десять минут в день уделяю картотеке, любая проверка слюной от восторга изойдет. поросячество, конечно, но... Вы тоже ... Пишите побольше, они писанину любят.
   - Стараюсь. Кстати, а кто здесь до меня работал?
   - Я потому и советую - пишите. Был тут Степанюк, фельдшер. Если к вам народ не спешит - ему спасибо, отучил.
   - Правда?
   - Назначит на ночь слабительного с мочегонным, еще и наорет. А чаще запирал медпункт и уходил, сутками пропадал. Говорил, охотится. Какая у нас охота...
   - Странно.
   - Честно говоря, я думаю, он здесь пережидал что-то. Прятался. Времена темные. Купил диплом, и пережидал.
   - И долго он проработал?
   - С марта по июль, в конце июля пропал.
   - Как это пропал?
   - Ушел и не вернулся. Даже зарплату не получил.
   - А вещи?
   - Какие вещи, чемодан всего имущества. В конторе, под замком ждет. Я думаю, переждал, и в Москву вернулся. Московского издали видать.
   Я распрощался окончательно и с книгой в руке вернулся к себе.
   У меня тоже имущества - чемодан. Скушай меня нынче Белый Клык, никто бы и искать не стал. Вернулся, мол, откуда я там...
   Прежде, чем раскрыть книгу, я заполнил амбулаторную карточку на Гончарова Вадима Валентиновича, год впишу позже, диагноз - "острое респираторное заболевание". Мог бы и покруче завернуть, да пожалел на первый раз, все-таки учитель, библиотекарь, председатель отделения союза переселенцев.
   В наказание всю ночь я бегал по кольцевой линии московского метро Октябрьская, Добрынинская, Павелецкая, а за мной по пятам, погромыхивая на стыке рельс - откуда и взялись? - катил паровоз серии ИС, украшенный барельефом главкома. Главком извергал из трубки клубы дыма, вращал красными горящими глазами и, время от времени, громко гудел:
   - Ту-ту-у-у-у-у!!!
   * * *
   - Груз в пути. Прибудет завтра, - инженер снял наушники, отключил питание.
   - Связь хорошая, - военный свою пару наушников положил на предписанное место. Аккуратист.
   - Ионосфера, - инженер неопределенно пошевелил в воздухе пальцами правой руки. Из-за этого стукача не удалось толком побыть в эфире. Пошарил наскоро, настраиваясь, обрывки фраз, немецкий, немецкий, немецкий. Где наши? Жмурки на свету.
   - Проверю системы, - инженер пошел к двери.
   - Я с вами. - надел фуражку военный. Строго пасет, не забалуешь.
   * * *
   - Опять же, где он вырос. В лесу - ничего, а в поле не каждый годится. Какое поле. На полугоне грибы дристучие, хоть опята, хоть какие, - местный эксперт разделил мою добычу на неравные кучки. - Теперь можете готовить. а те, - он брезгливо показал пальцем, - сразу выкиньте, плохие.
   Эксперту - Филиппу с двумя п, было лет десять, и он прогуливал уроки на законном основании: карантин, ветрянка, братец из интерната гостили-с. Насчет грибов я ему поверил. Все равно осталось больше моих нужд, много больше. Впрок стану солить. С чесноком, черным перцем, лавровым листом и уверенностью в завтрашнем дне. Баночку на Новый Год, Первомай, а лучшую, заветную - на День Победы. Нашей Победы.
   - Что за полугон такой? - почтительно осведомился я. Оленьи турниры, волчьи свадьбы, но серединка наполовинку, оттого и полу.
   - Поле дурное есть. Если в сторону Огаревки идти, а после свернуть у развилки влево, как раз упретесь. Да вы там были. Мы летом на нем в войну играли. Другим не говорите, ругаются, - он удовлетворенно кивнул, когда я свалил забракованные грибы в помойное ведро, и небрежно спросил:
   - Правда, что у вас бинокль есть?
   - Правда.
   - Сильный?
   - Сильный.
   - Спутники Юпитера можно увидеть?
   - Наверное.
   - А кратеры на Луне?
   - Запросто.
   - Можно будет... понаблюдать?
   - Сейчас? - я с сомнением глянул в окно. Солнце, хоть и осеннее, грело и светило щедро, выдавая поскребыш, будто президент перед выборами.
   - Нет. Зимой, в декабре, после двадцатого. Можно?
   - Приходи. В шесть часов после двадцатого и приходи, как раз стемнеет. Договорились?
   Эксперт ушел, обнадеженный, а я достал из чемодана бинокль. Цейссовский, объективы - что плошки. Мне его на память дала вдова одного астронома-любителя. Я ремешок поменял, и пользуюсь. Каждый день с крыльца смотрю, не видать ли чего хорошего. Красной армии, например. Могу и на небо глянуть, солнце моим сумеркам не помеха.
   Пока опята доходили на плите, я с ведрами в руках сновал к колодцу, заполняя трехсотлитровый бак и чувствуя себя последним тимуровцем империи.
   * * *
   Прожектора окончательно портили ночь, и без того светлую, траченую луной. Лучи то натыкались на тучи, рисуя круги и овалы, то уходили ввысь, в никуда. Из звезд виднелись самые яркие, виднелись скучно и некрасиво, мешали шатающиеся клинья света.
   Воздушная оборона.
   Хозяин отошел от окна, вернулся к столу с погасшей лампой. Перегорела. И кстати - не шла работа.
   Подождем.
   Хватит колготы, ловли блох, упований на соломинку. Да и нет такой соломинки, чтобы не себя спасти - страну. Державу! Не все поняли. Какую глупость, какую дурь, подлость всколыхнули эти дни! Лихорадочно, до пены у рта валят вину друг на друга, предлагают проекты нелепей нелепицы: отдать Гитлеру Украину на сто лет! Распустить партию и Коминтерн! Ослиные дети! Ругательство показалось легковесным, и хозяин выматерился по-русски. Полегчало. Он даже улыбнулся, вспоминая совсем уж чудное - сделать бомбу в тысячу раз сильнее обыкновенной. Не в полтора, не в два - в тысячу! Попробуйте, попробуйте. Со старых времен у него тоже есть штучка, получится, хорошо, нет - все равно с германцем совладаем.
   Старик не обманывал себя, не успокаивал, просто знал - совладаем. Проигрывают начинающие, таковы правила, а начать удалось не ему.
   Тихо сегодня. И в небе, и на земле. Все ходят на цыпочках. Прислушиваются, ждут. Боятся, что он боится. Это и хорошо, и плохо. Что боятся - хорошо. Правильно. Плохо, что допускают, что он может испугаться.
   Разве он боится? Нет. Предполагать, что он боится - все равно, что предполагать, будто он толстовец, непротивленец, пацифист. Тогда почему он здесь, а не командует - там?
   Он здесь потому, что, во-первых, этим он ограждает себя от паники. Паника страшнее и заразнее чумы.
   Во-вторых, у него появилась возможность спокойно и трезво оценить ситуацию.
   В-третьих, ему нужно разработать стратегию. Конкретную стратегию для конкретной ситуации.
   И, в-четвертых, он ждет.
   Старик поморщился, поймав себя на том, что думает словно доклад читает. Катехизисные приемы хороши когда? Катехизисные приемы хороши тогда, когда нужно вдолбить идею в чужую голову, малограмотную, а то и просто дурную. Сейчас нужно иначе. По другому.
   Лист бумаги на столе становился белее и белее.
   Светает.
   Старик снял колпачок с вечного пера и начал писать:
   "Братья и сестры!"
   * * *
   Перекись пенилась вяло, нехотя, и, пропитав марлю, сбегала по руке вниз, обретая по пути грязный рудный цвет.
   Я потянул за край повязки, разматывая набухший бинт. Последний, болезненный виток, и рана обнажилась.
   - Повезло, - подбодрил я больного. Тот согласно кивнул,
   - Зацепила легко, - и вдруг заплакал, неумело, пытаясь удержаться, и оттого еще громче, взрывнее.
   - Ну, ну, не так уж больно, - соврал я. Больно быть должно: рана неглубокая, но обширная. Я набрал новокаин в шприц.
   - Жалко Рекса, - пробилось сквозь рыдания. - Он меня спас. Я с ним был, когда на меня налетел... налетело... - он беспомощно покачал головой. Чувствую, руку задело, я ее к лицу вскинул, защищаясь, а тут Рекс подоспел. Темно, фонарь из руки выбило. слышу, по земле катаются, Рекс и... оно. Пока бегал за светом, пока вернулся, - он не замечал, как я очищал рану, от новокаина его развезло вернее, чем от водки, лицо раскраснелось.
   - Чего я вру - вам, себе? Не возвращался я. Закрыл дверь и ждал до утра до самого. Вы шел, а от Рекса... - он отвернулся и замолчал. Я наложил последний шов, перебинтовал, повесил руку на повязку-косынку.
   - Посидите, я заполню карточку. Фамилия?
   - Волгин Максим, - он успокоился. На вид.
   - Надолго здесь?
   - Экспедиция. Трассу размечаем.
   - Какую трассу?
   - Старая узкоколейка рядом. То ли восстанавливать собираются, то ли новую строить, - словами он отгораживался от недавних слез. - Как начальство решит.
   - Живете где?
   - У нас автофургон. я с товарищем. Он вчера отлучился в район. На мопеде,прибавил после паузы.
   - Вы не знаете, кто вас покусал?
   - Говорю же, темно было. Может, волк?
   Я не собирался снова слушать плач.
   - В таких случаях обязательно прививаться против бешенства.
   - Прививайте...
   - У меня вакцины нет. Это всего лишь деревенский медпункт. Вам придется вернуться в Огаревку.
   - Никак нельзя. Тогда я ничего не заработаю. И товарища подведу, в одиночку трассу не снимешь. Вы постарайтесь, пожалуйста...
   - Я записку напишу, пусть ваш товарищ в районе вакцину возьмет и сыворотку. Раз мопед есть. А я привью.
   Он уходил, неся раненую руку, как носят саперы неразорвавшийся снаряд. Я вывалил из таза в ведро бинты, в сукровице и перекиси, ополоснул голубую эмаль кипятком, протер дезинфектом. Антисептика - залог успеха! Нам доверяет весь мир, две тысячи процентов годовых!
   Железный бочонок "для медицинских отходов" прятался за голыми кустами. Дух лизола сонно шевелился на дне. Я перевернул ведро. Дух всколыхнулся, потянулся вверх, пытаясь зацепиться за край, но не удержался, сорвался. Я сыпанул хлорки для компании, веселее вдвоем будет.