Щепетнёв Василий. В ожидании Красной Армии

Щепетнев Василий
В ожидании Красной Армии

   Василий Щепетнев
   В ОЖИДАНИИ КРАСНОЙ АРМИИ
   Картофелина, розовый мятый шарик, подкатилась к моим ногам, потерлась о туфли - левую, правую, снова левую, - и совсем было решилась успокоиться, как автобус попал в новую выбоину. Толчок, и она заскакала, прячась, под сидение.
   А я уже начал к ней привыкать. Думал, подружимся.
   Из-за выгороженной кабинки водителя тянуло дымком. Нашим, отечественным. Моршанская фабрика табачных изделий. Сердцевинная Русь, посконь да лыко.
   Я глянул в окно. Залапанное до верха коричневой дорожной грязью, оно все-таки позволяло убедиться - Русь, точно. Лужи, распластанные вдоль обочины, не отражали ни неба, ни кустов, ни обочины. Или автобус, округа и небо слились в одно серое
   ничто, и тогда - отражаемся. Значит, не призраки, существуем. Бываем. И едем в райцентр Каменку. Для меня это промежуточный путь, мне дальше, в деревню Жаркую Огаревского сельсовета.
   Мотор ныл, канюча передышку, ныл жалостно, непрестанно. С плаката-календаря загадочно улыбался молодой шимпанзе. Старый восточный календарь, без выходных и праздничных дней.
   Красные числа исчезли, выгорели - восьмое марта, первое мая и прочая, и прочая, и прочая. Давненько отшумел год обезьяны, выгорели не только красные числа, но автобус того не знает, потому и катит.
   Городок объявился внезапно. Граната водокачки, двухэтажные дома, белого кирпича, а больше - панельные, скромные витрины магазинчиков, пять разноплеменных, кто во что горазд, киосков.
   Автобус успокоился у стеклянного аквариума. Автостанция.
   Других транспортных средств не видать. В разъезде, в разъезде, не приведи случай, генерала нанесет - нет ничего, придется просить обождать-с.
   Я последним покинул салон. Навстречу мне ломились желающие ехать в обратную сторону, но водитель заорал, что поедет-де лишь через час, а пока пошли бы вы.
   Лыко и посконь.
   Спросив дорогу, я побрел по асфальтовой ленте. Грязь, жидкая, разведенная, была и на ней, а сойди в сторону? Я пожалел, что не носят больше калош. Немодно. А сапоги? Нет их у меня. Как и многого другого. Почти ничего нет. Чемодан вот разве, четырнадцать килограммов брутто, дорогой кожаный кошелек с дешевыми деньгами и за подкладкой - десять ликов Франклина, остаток последнего приза.
   Дорожка проходила сквозь скверик; облетевшие деревья верно и стойко несли караул у памятника. Часовые, о которых забыли. На выходе из скверика скамейка. Большая, да еще на постаменте. На краю скамьи просто, задушевно расположился вождь. Успел соскочить с пьедестала, добежать и сесть. По количеству вождей на гектар мы по-прежнему впереди планеты всей.
   Искушение оказалось непомерным, и я сел рядышком. Зря. Скамейка оказалась жесткой, колкой, шипастой. А ему-то сидеть и сидеть. За что?
   Так, сочувствуя и негодуя, я дошел до скопления бараков центральной районной больницы.
   Административный корпус был не краше и не гаже других.
   Секретарша пила непременный чай, и я прошел прямо к главврачу. Кабинет копия всех кабинетов: со стыдливым прямоугольником не выцветших обоев над столом, синими корешками в шкафу и тремя телефонами. Один, положим, внутренний, другой - городской, но третий? Не "кремлевка" же! Загадка третьего телефона.
   - Конечно, Сонечка, конечно... - главврач мельком глянул на меня и стал слушать Сонечку. Ширококостный, мордастенький.
   Их что, по экстерьеру подбирают, руководителей? Экие дуболепные.
   Наконец, он наговорился. Я представился.
   - Ага... Ну, да... Собственно, вы будете работать при совхозе, вот... Он оплачивает вашу зарплату и все такое.. Но по медицинской части вы в нашем подчинении. В недельный срок представьте план оздоровительных мероприятий... - голос даже не тепел. Вокзальный кофе, право. Основательно подзапустил дела ваш предшественник, чем меньше работы, тем хуже документация... Держите связь с Пискаревой Клавдией Ивановной, она начмед, жаль, нет ее, сына в Туле женит, да...На стацлечения направляйте только по согласованию....- мыслями он был с неведомой Сонечкой, рука бессознательно гладила телефон, показная деловитость не скрывала безразличия ко мне и даже к плану оздоровительных мероприятий.
   Посчитав, что ввел меня в курс всех полагающихся дел, он громко позвал:
   - Семеновна.
   Безответно.
   - Минуточку, - главврач вышел из кабинета. Я по очереди поднял телефонные трубки. Гудела одна, приласканная.
   Вернулся главврач с тощей папочкой, тесемки завязаны рыхлым бантиком.
   - Здесь приказы и материалы по району за последние три года, - и вручил мне, словно ключ от города. Приказы вручил. Папочку оставил себе.
   Десять минут спустя я обедал на больничной кухне, а двадцать - спешил к почте, торопясь застать почтальона, что направлялся в деревню Жаркую. Я не больничный, а совхозный, и отвезти меня больница не может: во-первых, все машины в разъезде, во-вторых, ремонтируются, а в-третьих, бензина нет, кончился.
   Почта расположилась за автостанцией, где продолжали толкаться у закрытого автобуса отъезжающие. Неказистое строение с крохотными зарешеченными окнами - почта, телеграф, телефон и банк, все под одной крышей, распылять силы революционерам не придется.
   Я обчистил подошвы о скребок. С сомнительным результатом. Зайти не успел со двора выкатился мотоцикл. Не сам выкатился. Тяжелый "Урал" с коляской казался детским велосипедиком под почтальоншей, женщиной в стеганке и ватных штанах.
   Не заглушая мотора, она окликнула:
   - О тебе, что ли, из больницы просили?
   - Так точно.
   - Тогда шибче двигайся, без того запозднились.
   Я покружил вокруг мотоцикла.
   - В люльку залазь, чего уж. Мешок сдвинь и залазь. Во, а чемодан позади пристрой. Шлем на голову-то надень и застегни. Фартуком прикройся...
   Я прикрылся - и фартуком, и забралом шлема. Младенец на прогулке.
   Мотоцикл цыкал по дороге, давно износившей асфальт, на расстоянии руки от меня мелькала дорожная гиль - кочки, скучная октябрьская травка, коровьи лепешки, щебенка, а всего больше грязи. Я глядел с высоты куриного полета, мотоцикл все цыкал и цыкал, уцыкивая долины ровныя, но ежеминутно я убеждался, что земля-таки круглая, ох, круглая, не спасало сиденьице с колкой пружиной внутри.
   Тряско мы пересекли мост; и он, и речка видели лучшие времена, сейчас же мост был помехой большей, чем речушка с милым названием "Воробышек". Название и соблазнило, когда я гадал - ехать в Жаркое или не ехать. А представил речку, воспетую самим Сабанеевым - "...нигде не лавливал я таких окуней, как на Воробышке: кристальность ее вод сообщает рыбе вкус настолько тонкий, что ни волжские, ни окские окуни не идут ни в какое сравнение..." и решился. А сейчас понял - много воды утекло со времен Сабанеева, мало осталось.
   Миновав околицу, крытый колодец, дома, редко блестящие цинком, все больше потемневший шифер.
   - Приехали! - мотоцикл, лихо обдав забор, развернулся у конторы. Ни надписи особой, архитектурных изысков тоже нет, но сразу чувствуется - казенная изба.
   Почтальонша поднялась к двери, забарабанила.
   - Вылазь, что расселся, - это мне, - не то засосет. Лужа, что трясина. Шучу. Мешок захвати.
   Мешок оказался невесомым. Облезшая надпись "Союзпечать".
   Давно нет Союза, зато печатей в достатке. Даже у меня есть, старая, но вполне годная. "Врач Денисов Петр Иванович". Могу пришлепнуть любую бумагу - рецепт, справку о нетрудоспособности, рождении, смерти, нужное подчеркнуть. Свобода печати на практике.
   Тоже шучу.
   - Как же в распутицу сюда добираетесь? - завел я беседу.
   - А никак. Станет путь - опять ездить начну. И то, зачем попусту резину трепать, - она махнула мешком, - две газеты, да письмишко когда.
   - Раньше больше было?
   - Раньше? Да, "Правду", "Коммунар", что по разнарядке велели. Убрали разнарядку - как ослепли.
   По одному, по двое к мотоциклу подтягивались праздношатающиеся. Сельская молодежь младшего возраста. Пихаясь и хихикая, они держались настороженно, недоверчивые мышата у нового капканчика, пока один из них не решился, подскочил к мотоциклу и нажал кнопку на руле. Частый стрекот сигнала был ему наградой.
   - Кыш, кыш, голожопые, - замахала руками почтальонша, и мышата поспешно разбежались.
   - Глаз да глаз, не то свинтят пропеллер.
   - Какой пропеллер?
   - Шучу, - она начала пинать дверь.
   Просто вокруг смеха.
   - Я, конечно, подлец, но зачем же двери ломать? - весело спросил подошедший, большим ключом отмыкая дверь. - Проходите.
   - Делов мне дожидаться, - почтальонша вытрясла из мешка скудную корреспонденцию. - Расписывайтесь, да я поеду.
   Подлец расписался в замусоленном блокнотике, подсунутом почтальоншей.
   - И у меня для вас кое-что есть, - из ящика канцелярского стола он вытащил бандерольку и пару писем. - Будьте любезны.
   Почтальонша чиркнула в ответ в большой амбарной книге, показалось - крест поставила.
   - Обменялись, значит, верительными грамотами, - подлец, наконец, откинул капюшон брезентового дождевика. На вид относительно молодой, относительно интеллигентный, относительно русский (пятая графа э! Кабы не она, был бы я здесь, как же. Сидел бы под абрикосом во дворе дома двадцать восемь улицы Фрунзе стольного града Кишинева и гонял бы в шахматишки с Кушниренко на первенство двора. Мы думали, что мы ее - раз! пережиток эдакий, а она нас всех ням! пятая графа!).
   Мне потемками возвращаться радости нет, - на почтальоншу пали сумерки, долгие, осенние, глаза тлели вполнакала.
   -Побежала я, - а шла, будто по вару.
   - Давайте знакомиться, - подлец протянул руку. - Вадим Валентинович Гончаров, в быту просто В.В., ныне почтмейстер, сельский учитель, а также председатель местного отделения союза переселенцев, сиречь беженцев.
   - Денисов Петр Иванович. За доктора.
   - В смысле - лекаря?
   - Уж не наук.
   - Вам повезло. Значит, нашего полку прибыло, хвала социальной защите.
   - Какой?
   - Социальной.Ею и кормимся. Бюджетных денег подкинули по этой статье. Помощь переселенцам.
   - И много таких переселенцев?
   - С вами опять стало двое, - он глянул озабоченно в окошко.
   - Солнце скоро сядет, а вы не устроены. Торопиться нужно.
   - Я не спешу. Куда?
   - Электричества-то нет. Три процента, - и, не дожидаясь вопроса, разъяснил: - три процента деревень не было электрифицированы при советской власти. Не успела. Теперь жди-дожидайся. У вас какой размер ноги?
   - Сорок второй.
   - Очень удачно, - он раскрыл стенной шкаф, наклонился.
   От союза переселенцев новоприбывшему товарищу.
   Сапоги, черные, высокие, пахнули свежей резиной.
   - Местные Золушки носят и одобряют. Переобувайтесь, и я провожу вас.
   Я послушно переобулся, заправил брюки в голенища.
   Я в сапогах! Шляпу и шпагу, живо!
   С чемоданом в одной руке, с туфлями в другой я шел за проводником по пустой деревенской улице. Звук мотоцикла не стихал, словно почтальонша колесила вокруг по пахоте.
   - Наши истоки, - развлекал меня учитель. - Покой, знаете ли. Благорастворение воздухов. Колокольный звон из Емного слушаем, а это семнадцать верст по прямой.
   Избы лепились одна к другой, узкие проходы меж ними вели на огороды, сейчас пустые, лишь засохшие подсолнухи пытались подманить воробьев полуобсыпанными головками, крохотными, в ладонь.
   Я смело хлюпал вослед В.В., минуя очередной дом, деревня казалась нескончаемой. Унылый лабиринт нищеты и убогости.
   - Угля на зиму хватит, вам повезло. Здесь мы берем керосин, - он показал на врытую по горло в землю цистерну. - Поначалу, конечно, скучно, никто никого вечерами в телевизоре не чавкает, но зато лучше чувствуешь настоящее. Вот мы и пришли, - он распахнул низкую калитку, косо висевшую на гнилом столбе.
   - Сие владение ваше. Нравится?
   Я не решался ступить во двор.
   - Привыкните, Петр Иванович, - легонько потянул меня за рукав учитель. Привыкните.
   * * *
   Этого я и боялся - привыкнуть. Принять, как обязательное, непременное, то, что есть - мешанину лиц, городов, газет. Неуправляемость жизни, хаос. Я и бежал - сюда, в глушь.
   Возможно, не лучший выбор. Можно было побарахтаться на миру - звали в Гастингс, Ван-Зее, Тилбург, турниров много, хватило бы на пару лет. Как-никак, чемпион мира по версии федерации прогрессивных шахмат. Полно, наигрался, с ярмарки не идти надо - лететь, иначе понесут. Ногами вперед. Шопен, глазет и с кистями. Безвременно, безвременно.
   А здесь - простор. Истоки, как говорит учитель. Где и силы вернуть, где и сгинуть, как не на родимой сторонке. Она, родимая, велика, плюс-минус тысяча верст для брата-славянина ништо.
   Жилье мое - низенький маленький домик, пропахший эфиром, карболкой и куриным дерьмом, домик со скрипучей дверью серого некрашенного дерева и щелястыми полами, по которым ночами взапуски гоняли мыши, с рукомойником в комнате и сортиром на задах, с окошками в школьный альбомчик, деленными рамой на четвертушки, приучавшими к потемкам и смирению. Да и лампа, подвешенная на крюк к потолку, светила неярко, полуприкрученный фитиль скупо тратил ценный покупной керосин, растягивая время от заправки до заправки.
   Первые дни город не отпускал меня, я суетился много и, большей частью, зря - побелил потолки, отмыл, отскоблил полы, поправил крохотную баньку, вычистил погреб, надеясь ссыпать мешок-другой картошки, а, главное, сработался с плитой.
   Плита была - перестроенная, правый бок ее, крепкий, капитальный, местами хранил на себе изразцы, простенькие, товарищества Беренгеймъ из далекого Харькова. Все же остальное, подстроенное к этому боку, давно обогнало его в дряхлении, потихоньку крошилось, отпадала глиняная обмазка, обнажая дрянной кирпич, и даже чугунная дверца болталась на одной петле, другая треснула и раскололась. С трудом несла плита в себе котел отопления, духовку и четыре жерла, прикрытые чугунными кольцами.
   Брякали они - до души пробирало, взбулгачивало заиленные воспоминания, которым бы лучше и совсем окаменеть, сцементироваться. Тогда на меня падала хандра. Я ложился на скрипучую кровать, железную, с шишечками, и смотрел в потолок. Порой солнце заглядывало в окошко, отражалось в позабытом на подоконнике щербатом зеркале, и тогда зайчик составлял мне компанию. Зеркало постепенно пылилось, и зайчик серел: отсутствие электричества отучило меня от каждодневного бритья, и зачем? земской доктор просто обязан иметь бороду. Зайчик прятался на потолке, выдавая себя медленно осыпавшейся побелкой, хлопья которой кружили редкими рождественскими снежинками.
   А до рождества - далеконько.
   Избыть тоску помогала лопата. Метр за метром я вскапывал землю вокруг медицинского пункта, вытирая третьегодные засохшие цветы, чувствуя себя покорителем целины. В уголке рисково посадил чеснок, все-таки срок прошел. Ужо весной по-настоящему обустрою садик, полью потом и слезами, расцветет тысяча цветов и вырастет большая-пребольшая репка.
   Дурашливость моя была дешевой, второсортной, как и жизнь, да с нас и этого довольно.
   С меня и зайчика.
   * * *
   Кипяток, злой, крутой, терзал заварку в третий раз.
   Опивки. Писи сиротки Марыси. Ему крепче и нельзя, какой стакан за день, шестой? седьмой? Да и годы не те чифирем баловаться. Годы и сердце. Сейчас об этом думалось даже со злорадством. На-кось, выкуси - мобилизовать. Хотя Гитлер не слаще хрена, тоже сволочь, - перед сторожем лежала вчерашняя газета, невольно направляя мысли.
   Война, дождались, накаркали.
   Все песни о ней, все разговоры. А и ему поговорить не с кем. Оно неплохо, болтун ошибается единожды.
   Нервно, дергано задребезжал звонок. Нанесла нелегкая.Война ведь. Воскресенье, в конце концов. Инспекция пожарная?
   Он поспешил ко входу.
   - Ворота отворяй, - скомандовал кто-то, просовывая в окошечко удостоверение.
   - Слушаюсь, - сторож не посмел коснуться документа, досадуя на дрожь рук, отпер замок, бегом распахнул ворота.
   Во двор музея вкатил "воронок", из нутра его вышли трое. Двое - в форме, а между ними... сторож заморгал, не зная, как отзываться, увидя старого директора, директора, под которым работал с тех пор, как устроился в музей, с двадцать пятого, значит, и по тридцать седьмой. Вернулся директор, или как?
   Признать? Не заметить?
   - Не узнаешь, Семеныч? - директор робко улыбнулся, и робость эта подсказала ответ.
   Сторож неопределенно хмыкнул.
   - Прикрой ворота, - скомандовал, выходя из кабины "воронка", бритый наголо крепыш в штатском. Старший, догадался сторож.
   - Семеныч, в порядке музей? - спросил бывший директор.
   Сторож посмотрел на бритого, тот едва заметно кивнул.
   - Вроде без происшествий.
   - И кладовая... шестая кладовая... в порядке?
   - Что ей сделается.
   - Тогда веди.
   Сторож опять посмотрел на крепыша, спрашивая.
   Они шли по полутемным коридорам, спускаясь в цокольный этаж, а оттуда, отомкнув кованную дверь, совсем уже в подземелье, глубоко, тридцать две ступени. Воздух не затхлый, сухой, умели раньше строить, место выбирали.
   Ход привел к новой двери.
   - Опечатано, - сторож показал на сургучные бирки. Бритоголовый молча сорвал их. Сторож лихорадочно искал ключ, страшась, что не окажется такого. Или замок заест.
   Страхи оказались пустыми - дверь раскрылась. Они прошли на порог комнаты, нет, зала. Десятисвечевая лампа едва разгоняла мрак.
   - Здесь, здесь, - засуетился директор. - Семьсот четвертый, тунгусский, он наклонился к ящикам, сколоченным из занозистых досок. - Вот, вот он.
   Парни, сопровождавшие директора, вытащили ящик на свет, топором с пожарной стены сорвали крышку. Число семьсот четыре, выведенное на боку коричневой краской странно выгорело. В темноте-то?
   - Сейчас, минуточку, - директор вытащил серый тюк, - свинцовая резина, - он разворачивал ткань слой за слоем. - Видите?
   - Заверни, - прикрикнул, отступая, старший. Сторож и не разглядел толком, что это было. Темное, шершавое...
   - Он, феникс, безопасен, пока... Чтобы это проснулось, нужна подкормка. Радий, или еще что-нибудь... Питательное...- сбивчиво объяснял директор, пытаясь заглянуть бритоголовому в лицо.
   - Питание готово. Ждет. Несите в машину, - распорядился старший.
   - Нужно бы акт составить, об изъятии, - в спину уходящим проговорил сторож.
   - Завтра составим, завтра, - отмахнулся крепыш.
   - Но...
   - И смотрите - никому не слова!
   - Я понимаю... Слушаюсь...
   Его не дожидались, и когда сторож запер последнюю дверь,
   "воронок" съезжал со двора.
   - Никому! - пригрозили из кабинки.
   Что мы, совсем без ума. Сторож вернулся на пост. Чай основательно остыл, но в горле пересохло, и греть наново не было сил. Старый чай, что змея, утешая, жалит. Восточная мудрость.
   Он отхлебнул. Действительно, чай оказался горьким, он успел еще подумать удивительно горьким....
   * * *
   Стук в окошко негромкий, но пробирает, что набат. Кровать еще звенела панцирной сеткой, а я наощупь продевал руки в рукава халата, хрустящего, жесткого. Сам крахмалил. За таким стуком бывает всякое. Что хочешь бывает, и, особенно, чего не хочешь. От занывшего не ко времени зуба до синего, остывающего трупа: "тятенька вчерась городской водки откушали..." . Хотя, ели не для проверяющих, деревенские меня не особенно теребили, я для них был чем-то вроде ОСВОДа, заплатил понуждаемо взнос, получил марку, наклеил куда-то и забыл.
   Вместо марки был доктор Денисов П.И., невелика разница, разве без клея.
   С поспешностью я откинул крюк, выглянул.
   Разлетелся.
   На пороге стоял учитель.
   - Хлебушко приехал, - поприветствовал он меня. Душа-человек. Пестун. Другой бы сам отоварился и будет, а он за мнойзашел. Заботится.
   Пока я снимал халат, вешал его на плечики в шкаф и облачался в мирское, он вещал из сеней, пересказывая новости мира. У него "Панасоник", на батарейках.
   Выстланный марлей саквояж, казенное имущество, голодно зевал на табурете. Сейчас, сейчас! Сейчас. Сейчас...
   Лабиринт, что пугал меня в день приезда, исчез. Осталось несколько домиков, чаща из трех сосен. Неделя выдалась скупой на дождь, и сапоги напрасно топтали землю. Ничего, я грязь найду. Или она меня.
   - Подморозит, снегу насыпет, истинная краса станет, - расписывал мне будущее учитель. - По полям километров двадцать на лыжах, а потом - банька! Да водочка! Помидоры у меня чудные выйти должны, две бочки засолил, помидоров и огурцов. Сорт - нигде больше не растут. Но это второе, а главное -снег! Бескрайняя белизна, и вы! Космос, вселенная! Дух захватывает, как представишь.
   Я попробовал. Таракашка на беленой стене. Хлоп его! и опять нету доктора в Жарком.
   Очередь тянулась к возку, товар шел с колес. Лошадь фыркала, продавец доставал из возка буханки, пахучие, теплые.
   Бабы молча складывали их в плетеные корзинки и разбредались, не стайками, не парочками даже, а поодиночке, словно не в деревне.
   - Хорош хлебушек? - поинтересовался учитель у нестарой, но давно уставшей женщины. Та остановилась, узнавая нас, и ответила:
   - Ниче.
   Другая баба в очереди протянула книжицу грубой оберточной бумаги. Продавец вписал в нее что-то и вернул.
   - Серая карта, - пояснил В.В. - На вас тоже заведена.
   - Зачем?
   - Это ваша зарплата. Безналичный рассчет. Совхоз заключил договор с банком, а банк - с торговлей. Весьма удобно. Банку, торговле, даже совхозу.
   - А людям?
   - Больше всех. Деревенские к новым деньгам привыкают плохо, особенно местные. Какой стон стоял, когда советскиекупюры отменяли - трехи, пятерки, особенно червонцы. А что делать было? Некоторые до истощения доходили, а не могли пересилить себя, пачку денег за буханку отдать. А так - денег не видно, душа не болит.
   Гул мотора, привычный в городе, но громоздкий и громкий здесь, прервал торговлю. Все повернулись на него, стали ждать - опасливо, строжко.
   Вдоль улицы катил грузовик, большой трехосный фургон. Зеленый, он походил на дорогую игрушку, невидимой рукой ведомую по деревне. Саня, Саня, дай и Вовику поиграть! Ладно, мам, доеду до конца, и дам.
   Грузовик притормозил, из кабины вылезли двое.
   - Привет тружениками полей, - бодро поздоровался водитель с миром.
   Его спутник, напротив, искал одного человека. В.В.
   - День добрый. Мы тут съемку трассы ведем, какое-то время поблизости жить будем. Хочется еды подкупить, яичек, мясца, сметаны. Не подскажите, кто продаст?
   Учитель осмотрел прибывших - оба молодые, лет по тридцати, рослые. Видно, прикидывал аппетиты. Потом ответил:
   - Да каждый продаст. Вы сами спросите, а то назову одного - другие обидятся. Деревня....
   - Понятно, - спросивший прошел вдоль очереди. - Курицу продадите? Побольше, пожирнее?
   Баба ухватила его за рукав, забормотала.
   - Продашь, значит? А сметана у тебя найдется?
   Та кивнула, довольная.
   Они отошли в сторонку, но баба внезапно отшатнулась от протянутых денег, фыркнула сердито и вернулась в очередь.
   - Чего она? - удивленно спросил съемщик трассы. - Пять баксов - хорошая цена.
   - Вы ей доллары предложили? - в свою очередь удивился учитель.
   - Ну да. Мы всегда в поле доллары берем. Знаете, пару раз ожглись - обмен затеют, или что, а доллар и в поле доллар. Специально мелочью брали, по доллару, по пять.
   - В поле может быть, но не здесь. Местные рубли любят, особенно тысячные. А валюты боятся.
   - Чудно, - мужик повернулся к водителю:
   - Максим, у тебя рубли есть?
   Я тоже, выходит, не при деньгах. Одна надежда на серую карту.
   Наконец, и мне досталось положенное - шесть буханок, на десять дней хватит.
   - Когда промтоварная лавка приедет? - поинтересовался В.В.
   - Одиннадцатого, как обычно, - продавец явно обрадовался случаю поговорить. - Мало у вас денег, в убыток почти ездить. Мы с Машкой, - он кивнул на лошадь, - привычные, а машина одного бензина нажгет... - он и дальше бы развивал тему, но учитель, попрощавшись, отошел. и торговля продолжилась, тихая, смиренная.
   Я расстался с В.В., пообещав позже зайти в библиотеку.
   Он и библиотекарем был, на полминимума. Никто ничего не читает, но кушать хочется.
   Хлебный дух в моем жилье делал его слишком уж обжитым, уютным. Ни к чему это. Прихватив кусок черствого, одолженного хлеба, я пошел под небо. Англичане, например, уважают пешие прогулки, даже любят. И я полюблю.
   Возок, расторговавшись, возвращался в Огаревку.
   Куча конских яблок парила. К похолоданию. На Ульяну говно парит, знать, мороз повскоре вдарит. Областная примета.
   Поле широкое, дорог много, почто мне во след потребкооперации плестись? Я свернул в сторону. А посуда вперед и вперед. Часа полтора шел я. Скоро и назад.
   Редкие, когда-то просмоленные столбики в рост, ржавые крюки на них. Съелось железо, дерево прочнее вышло. Ограда когда-то стояла. Шипы без розы.
   Я обошел невысокий пригорок. Вот тебе и поле. Застарелым чирьяком возвышался на земле колпак-полусфера. Бетон старый, местами проглядывает арматура. Зияющий вход подманивал. Я заглянул. Памятник третьей пятилетки, линия Ворошилова? Внутри было пусто и мерзко, я поспешил наружу. Всей высоты - метра полтора. Впереди - траншея. Похоже на полигон, старый, давно заброшенный. Поваленные на бок железные фермы, плешины в траве, спекшаяся земля. Небольшой, в общем, полигончик.
   Крохотное озерцо могло быть в прошлом и воронкой, но оно - единственное. Еще пара разрушенных капониров, и, самое интересное, узкоколейка. От полигона она шла к югу, там - разъезд Боровой, километрах в двадцати. Пустить поезд нельзя - шпалы вспороты, растерзаны. В войну такое делали при отступлении, на страх врагу. Выжженная земля запаршивела, а восстанавливать, видно, не стали. Я постоял, вспоминая историю с географией. Были здесь немцы, конечно.
   Но полигон явно отслужил свое, стал гаженной заброшенной пустошью. Кого, что могли здесь гонять? Огнеметы, свинтопрульные аппараты? Многое напридумывали шарашкины дети.