Щепетнёв Василий. В ожидании Красной Армии

   Крышка громыхнула, закрывая бочонок. Не скоро заполнится такими темпами. Зимой. Или весной. Возьму у совхоза поганую телегу, покидаю вилами "медицинские отходы", свезу на свалку, в Вороний овражек. С праздником первой бочки, дорогие товарищи! Ура!
   Робкий кашель за порогом прогнал праздные думы. Я поспешил открыть дверь. Больной, второй за день! Пациент определенно шел косяком.
   * * *
   Черная тарелка репродуктора орала изо всех сил, хрипя и надсаживаясь. Юлиан вопрошающе посмотрел на дежурного. Тот отрицательно покачал головой.
   Будем ждать.
   Музыка - все больше медь и барабаны, а если пели, то бодро, празднично, парадно. Под такие песни маршировать на плацу сподручно, или канавы копать на субботнике.
   Лейтенант обернулся скоро.
   - Идем, Мартынов.
   Полуторка тарахтела, распуская чад. Холостой ход . Холостой год. Бывает.
   Лейтенант проверил пломбы на ящиках.
   - В кузов.
   Ящики тяжелые, запросто не взять.
   - Три, четыре! - вдвоем с Ленчиком рывком вскинули груз, а в кузове его подхватили, принимая, Иваны, уральский и рязанский. Другой ящик полегче, но тоже не для слабосильных.
   Следом за ящиками забрался в кузов и он. Иваны перенесли груз в будку, большую, в полкузова, поставили на мат, чтобы не растрясло. Ленчик снизу подавал винтовки - Иванам, ему, свою, потом и сам залез, качнув грузовик.
   Иваны остались в будке, а он с Ленчиком устроились на скамейке у борта, сдвинул лопатки по ремню. Мешают сидеть.
   - За воздухом следите, - напомнил лейтенант, и, не дожидаясь уставного ответа, пошел к кабине.
   - Ну, как, не выступил еще товарищ Сталин? - Ленчик спрашивал, наверное, в десятый раз. Первогодок, резвости много.
   - Нет, - ответил Юлиан коротко.
   - А почему, как думаете? - не унимался Ленчик, а Иваны из будки следили внимательно, зорко. - Когда выступит?
   - Когда время придет.
   Машина тронула, но, проехав всего ничего, остановилась у ворот. Проверка.
   - Повезло вам, - Ленчик счастливо улыбался.
   - Повезло?
   - Ага. Вам же дебилизация шла.
   - Демобилизация.
   - Я и говорю, дебилизация. Чуть-чуть, и не застали бы войну. Обидно, небось, было б. А так - повезло.
   - Я везучий, - согласился Юлиан. - И с финской повезти успело, и с этой теперь.
   - Товарищ сержант, вы как понимаете, возьмем Берлин к Октябрьской? - это из будки Иван уральский. И, как всегда, заспорил Иван рязанский:
   - Что к октябрьской, раньше. к жатве управимся. Интересно, какое лето у них в Германии?
   - Я не к тебе обращаюсь, деревня. Так как, товарищ сержант?
   - Когда надо будет, тогда и возьмем. Прекратить разговорчики.
   Ворота раскрылись, и полуторка поехала дальше. Будка прикрывала от ветра, но все равно дышалось трудно, легкие раздувало встречным потоком воздуха, приходилось отворачиваться, чтобы вдохнуть.
   - Здорово! - костяшки кистей у Ленчика побелели, он крепче вцепился в борт, но каждый ухаб добавлял восторга.
   - Пилотку сними, сдует, - посоветовал Иван. Ленчику езда - аттракцион, как и Иванам. Качели с каруселями вместе. Да и сам Юлиан любил такую езду летом, в жару нестись над землей быстрее любого коня, успевай смахивать слезы и смотреть, смотреть, как новое летит навстречу.
   Из-за будки обзор был скверным, что впереди - не видать, а позади, за машиной, медленно падал пыльный след. Дождя давно не было. К вечеру соберется. Парит. В движении приятно, а на кухне в наряде?
   Юлиан легко отогнал пустые думы. В небо смотреть надо. Воздух.
   Но воздух был чистым, свободным. Ни соколов стальных, ни стервятников. Только ласточки, маленькие, живые, порой подлетали к машине, вровень с бортом, протяни руку, твоя, висели неподвижно, а потом, наскучась, уходили в сторону.
   Низко стригут. К дождю.
   * * *
   Рассадят стекло недужные.
   Я отложил книгу.
   - Иду, - крикнул громко. Стук в окно прекратился. Я посмотрел. Цело окошко, и на том спасибо.
   Теперь затряслась дверь.
   - Иду, - повторил я.
   На пороге эксперт по грибам, Филипп.
   - Декабрь настал?
   - Нет, я не за тем, - мальчишку колотило.
   - Холодно?
   - Изнутри. Ерунда. Вадим Валентинович не вернулся!
   - Непорядок, согласен. А откуда он не вернулся?
   - Не знаю. Но он велел, если к ночи не придет, к вам идти.
   Лестно. Но непонятно.
   - Ты пришел. Садись, пей чай.
   - Не хочу, - отмахнулся Филипп. - я вам рассказать должен.
   - Рассказывай, - я шуровал кочергой в топке, стараясь подольше побыть в неведении.
   - Я не хочу жить в интернате. И другие тоже. А нам автобус не дают.
   - Не понял, - признался я.
   - Где вам. Вы в школу для дураков не ходите.
   - Нет, - а про себя подумал: как знать.
   - После четвертого класса - второй раз на комиссию. Или в интернат, или в дураках навсегда. Был бы автобус - можно учиться в обычной школе, в районе, а жить тут, дома. И в нашей школе можно много чего сделать. Сейчас еще ничего, а до Вадима Валентиновича учителя нас только дебилами и дураками звали. Чуть что, уши крутят или в угол, у вас, мол, мякина в голове, слов не понимаете. Ничему не учили, один крик. Когда Вадим Валентинович приехал, по другому стало. Интересно, и вообще.
   - Поздравляю.
   - Чего поздравлять? Я в четвертом классе, мне к лету на комиссию. У совхоза денег нет нас в школу возить. Если резерв не сыщем, так и будем дураками. Или в интернат. Вы знаете, из интерната никто назад не возвращается. Отвыкают, не хотят.
   - Погоди, погоди. Какой резерв?
   - Это и есть самое главное. Нам Вадим Валентинович рассказал. Не всем, а мне, Витальку и Нюрке. Для остальных мы партизанской тропой идем.
   Я посмотрел на часы. Поздно, оттого и тупой я. Мне русским языком говорят, а о чем говорят - не пойму.
   Филипп догадался о моих трудностях.
   - Сейчас я все объясню. Вадим Валентинович разрешил вам рассказать, если с ним что случится.
   - Случилось?
   - Не знаю, - вздохнул мальчик. - Но он велел рассказать, если будет отсутствовать больше дня. Суток.
   Я начинал закипать, но виду не подавал, держался. Поставил чайник на плиту, пусть тоже покипит.
   - Резерв - это золото, драгоценности. И они спрятаны неподалеку.
   - Клад, значит.
   - Нет. Клады - сказочки. А резервы есть на самом деле. Вадим Валентинович историю хорошо знает. Сразу после революции красные много сокровищ попрятали, на случай, если белые победят. Они все время чего-то боялись и прятали, на черный день. Особенно Сталин. Когда с немцами война началась, он приказал делать новые резервы, тайные. Для партизан, чтобы фашистов подкупать. Один купленный фашист роты стоит, говорил он. Но о главных, о больших резервах знал он один.
   - Что, сам закапывал?
   - Закапывал, конечно, не он, - терпеливо объяснял Филипп, - прятали чекисты. По его личному указанию. А потом тех чекистов убивали другие чекисты, как врагов народа. А других чекистов - третьи, и следов не оставалось.
   - Не оставалось, - тупо повторил я. Хороводы чекистов кружили в глазах.
   - Во время войны почти все резервы сберегли. А какие он рассекретил, дал командирам партизанских отрядов, самых больших, так тех командиров он приказал убить. Вывозили их в Москву самолетами и казнили. Чтобы проговориться не могли. У него, Сталина, были и особые резервы, на случай поражения. Так и не рассекречены до сих пор.
   - Откуда же ты знаешь про них?
   - Вадим Валентинович рассказал. Его отец в партизанах был и уцелел случайно. Его немцы в плен взяли.
   - Получается, вы решили эти резервы найти.
   - Да. Вадим Валентинович в архивах работал, и натолкнулся на следы.
   - Ты же сказал, заметали следы чекисты.
   - Всего никогда не замести. Нужно знать, что искать. Накладные. Требовалось выдать кирки, лопаты, транспорт. Постановление о расстрелах врагов народа, их сразу по три-четыре стреляли. Когда все-все вместе складывалось - выдача инструмента, овса, лошадей, расстрел чекистов - значит, поблизости резерв.
   - И...
   - И в нашем районе такой есть, - Филипп сказал это так же просто, как "у нас в квартире газ". - Вадим Валентинович ищет, а мы помогаем. Нас-то много, все в округе перевернуть можем.
   - Что же вы ищите?
   - Необычное. Неизвестную могилу, тележное колесо, ржавую кирку. Для всех мы партизанское движение изучаем. И ребята тоже так думают, кроме нас троих. Чего зря болтать.
   - Действительно.
   - Вадим Валентинович нас предупредил, что у резервов могут ловушки быть, мины или еще что. Если он не придет в срок, значит, с ним что-нибудь случилось. Вчера он в метро пошел, подземелье такое.
   - Слышал.
   - Вернуться должен был к полудню. Но не вернулся.
   - Поэтому ты пришел ко мне.
   - Так Вадим Валентинович велел, - волнение и дрожь оставили Филиппа, он засыпал на глазах. Кончился завод. - Искать его сразу пойдете?
   - Искать? Да где?
   - Я ведь говорил - в метро, - он с упреком поднял сонные глаза.
   - Людей созвать надо.
   - Наши не пойдут, - безнадежно протянул Филипп. - Кто им Вадим Валентинович.
   - А золото? Клад?
   - Все государству отдадут, стоит власти прикрикнуть. Нет на них рассчета.
   - Ладно, ты домой иди, я уж сам попробую сообразить. Да, а те, в интернате, домой пишут?
   - Кому их читать?
   - А твои родители? Грамотные?
   - По-печатному читать могут. Немного. А что?
   - Домой иди, вот что.
   Он послушался. Я проводил его до калитки. Темно и холодно. Я слышал, как бредет Филипп к своему дому, плеск воды это он ступил в лужу, несколько минут было совсем тихо, пока не стукнула вдалеке дверь. Дошел, стало быть. Бедная кукла.
   Я еще постоял. Живая деревенская тишина: то вздохнет глубоко в печальном сне корова, то звякнет цепь ворота колодца. Поддаваясь тишине, и я не пошел, а прокрался назад. Глупо и смешно - клады в подземельях. Искать сокровища - дело, безусловно, ребячье. Искать. Но не находить.
   Меня встретил запах горелого металла. Задержись я еще на пару мыслей, и прощай, чайничек.
   Окно запотело; я пальцем вывел красивую букву "М", и она заплакала, роняя слезы на раму. Метро, значит. Без турникетов, лестниц-чудесниц, без гурий голубой униформы, но зато с тяжелым дубовым сундуком, доверху набитым колымским златом. Или лужами царских десяток, в которых плавает старый селезень мирового капитала в синем сюртуке и с цилиндром на плешивой голове.
   Спать пора!
   Внутри, под крышей, тишина была тревожнее. В углу стоял топор, тихий и смирный. Его не тронь, и он не тронет. Очень холодное оружие.
   Уголь трещал в печи, а казалось - дверь отжимают, или тать в окно лезет. Дай волю фантазии - всю ночь можно под кровать заглядывать.
   Но фантазии или не фантазии, а, похоже, я опять становился кому-то нужным.
   Жаль.
   Так, жалея себя и весь остальной мир, я продремал ночь у угасающей печи под шуршание ветра, редкие выстрелы угля и кряхтение старого больного дома.
   * * *
   Птицы летели над рощей, громко и разобиженно крича всякая свое, а вместе выходило - разор! Юлиан знал эту рощу, заброшенную, беспризорную, где деревья, стоящие хоть чего-нибудь, вырублены были давно, а оставшиеся росли дико, тесно, годно лишь для птиц и мелкого зверья, но не людей. А сейчас там были люди. Он решил было пробраться к кабине, предупредить лейтенанта, кто знает, может, дети добирают землянику, а, может, и не дети, но шофер сам что-то заметил, тормознул резко, всех бросило вперед. Нельзя, нельзя останавливаться!
   - Чего это? - высунулся из будки Иван рязанский.
   И, отвечая, сорочьим стрекотом отозвались автоматы.
   * * *
   Стынь комнаты разбудила меня, стынь и боль - я уснул в низком, продавленном креслице, и спина мстила за небрежение.
   Ничего, возьму бюллетень, перцовый пластырь на спину, аспирин внутрь. Когда-нибудь в другой раз.
   Я вышел во двор. Светло и радостно: снегом запушило и крыльцо, и дорожку, и все вокруг. Как в операционной до первого разреза.
   Дорожку к угольному навесу пересекли следы. Отпечатки четкие, учебные. Я ступил поодаль и сравнил со своими. Мог и не сравнивать - не совпадают ничуть. У меня рифленая подошва сорок второго размера, а эти не человеческие даже. Подушечки и когти выглядели очень большими и какими-то неправильными.
   Уж и не знаю почему: все уроки по следопытству у меня ограничивались "Лесной газетой" Бианки. Я быстро обернулся за карандашом и бумагой и, подсев на корточки, срисовал пару следов. Получилось похоже. Затем прошел по следу. Кто-то перемахнул через штакетник, метр пятнадцать, пустяк, покружил у медпункта и ушел тем же путем. Я прыгать не стал, калитка есть. Следы вели за околицу и дальше, в поле. Вот что значит иметь хату с краю. И живности-то у меня никакой, кроме Денисова П.И., а вот сподобился, навестили. Я вспомнил ночные страхи. А приспичило бы, вышел до ветру? Хорошо, чайник выкипел.
   Холод пробирал глубоко, и я дрожал - куда Филиппу. Но озноб прошел быстрее, чем загудел в печи подкормленный огонь.
   А после завтрака я и сам уверил себя, что никакого холода нет.
   Солнце оказалось в силе, и снежок таял быстрее, чем рубль. С первым снегом всегда так. Когда я вновь вышел наружу, белый пух оставался только в тени. Даже грязи толком не получилось, мало снега.
   Начал я с визита к В.В. Филипп мог и ошибаться. Но увы, учителя на месте не оказалось. Убиравшая с утра баба Фрося на вопрос о здоровье проворчала "ташшит внизу" и нехотя пустила меня внутрь.
   Топографическая карта по-прежнему была расстелена на столе. Я рассматривал ее без спешки, пристальнее, и нашел десяток синих вопросительных знаков, рассыпанных по ней. Все они были перечеркнуты, за исключением одного - у деревни Самохатки, колыбели отечественного метростроя. Этот вопросительный знак, напротив, был обведен красным кружочком. Из-под карты выглядывал другой листок - копия лабиринта. Схема местного метро, догадался я. К схеме шариковой ручкой был пририсован Г-образный ход, и написано "15 ноября". Вчерашнее число, между прочим.
   Я сложил карту и план, пригодятся, и пошел по избам.
   Точнее, это были "финские дома", одноликие, как детские песочные пасхи. Зато сараюшки и погреба всяк лепил по своему нраву. Впрочем, получалось тоже схоже: криво, шатко, горбато.
   Филипп оказался прав, отсутствие учителя не волновало никого. Я не был уверен, что меня вообще понимали: приоткрыв дверь, с тревогой слушали через порог, а потом с облегчением дверь захлопывали. К сокровищам я и не успевал подобраться.
   Да и что за сокровища? Слова, смешные при свете дня.
   Когда последние пятнышки снега истаяли, я прекратил попытки основать партию спасателей. Пустой номер. Разве водки дармовой наобещать? Не поверят, докторский оклад известен.
   Мотоцикл трещал громко, истерично. Я обрадовался - вернулся учитель, и с меня спросу нет. Рано радовался - это был другой мотоцикл. С коляской. Почта приехала.
   Сегодня почтальонша не стучала - ломилась в дверь конторы.
   Я окликнул ее. Она метнулась ко мне, как рязанская княгиня, но я был ближе и мягче земли.
   -... Гонится! Гонится! - только и смогла выговорить она.
   Пока я вел ее к медпункту, цепкие пальцы почтальонши промяли мое плечо до кости. Синяки жди.
   Стены, занавески на окнах и валериановые капли успокоили ее. Она села на табурет.
   - Кто гонится? - наконец, спросил я.
   - Он...Волк... Я ехала, вижу, у развилки стоит над чем-то... терзает... я газу прибавила, а он за мной... стелется... Еле оторвалась.
   - Спокойно, спокойно, - уговаривал я ее и себя. Глупый поросенок в соломенном домике. Почтальонша не волк, почтальоншу можно пустить. Выгнать потом трудно.
   Я развел спирт водой и, как есть, теплым и противным, дал почтальонше. Та в три глотка выпила наркомовскую дозу, занюхала косточкой.
   Несколько минут мы сидели молча.
   - Я обратно не поеду, - твердо и трезво объявила после раздумья почтальонша. - Пусть за мной приезжают.
   - Кто?
   - Хоть кто. На машине. Охранник есть на почте, с ружьем, пусть и приезжает.
   - Чудесно. Письмо ему напишем, или телеграмму отобъем?
   - Чего? - лицо расслабилось, вышло из фокуса. Не какой-нибудь спирт, а медицинский. Ректификат.
   - Того, уважаемая. Телефона-то в деревне нету. Как покрали провода во второй раз, так и нету, - я говорил от имени всех обиженных селян. Приезжают городские, режут провода и загоняют скупщикам краденого. А у совхоза денег на новые нет. Вас когда хватятся?
   - Меня? Ах, да. У меня два отгула, не скоро.
   - Давайте, я вас отвезу.
   - Отвезете? Вы? - она подозрительно вглядывалась в мое лицо. Скоро начнет насчет глаз, ушей и зубов справляться.
   - Сядем, и газанем. Я топор прихвачу.
   - Ну, нет. Мне детей поднимать.
   - Тогда одолжите мотоцикл, и я сам съезжу в район. На почту, в милицию.
   - Мой мотоцикл?
   - Да. Я ведь, в некотором роде, зам председателя. Почти
   местная власть, - чистая правда. Зампред отделения союза переселенцев.
   Она поколебалась, но доверие докторскому халату пересилило. Или ей было наплевать.
   - Берите, - она протянула ключ. - Но как же... Он ведь на дороге?
   - Обойдется.
   Я надел куртку потеплее, захватил кошелек и топор. Несколько вечеров я точил его, и теперь брось на лезвие пушинку
   - промахнешься. Тонкое. А пальцы дрожат.
   У конторы я без надежды толкнулся в дверь. Не вернулся учитель.
   "Урал", поджидая хозяйку, жался к забору. Чувствует, железяка. Вокруг никого, не дергают фартук, не жмут на сигнал.
   Черное железо под солнцем было теплым, почти живым.
   Давненько не брал я в руки мотоциклов. Медленно, на первой передаче, прокатил я по пустой улице, но за околицей осмелел и дважды не вписался в не самые крутые повороты. Подавил озимые. Чуть-чуть. Но скорости не унял, чувствуя себя Серой Шейкой с внезапно окрепшим крылом. У развилки притормозил. Где мой Юг?
   Направо - райцентр, власть, человек с ружьем. Налево - путь на Самохатку, к лабиринтам метро, где, может быть, провалился в хитрую яму учитель и ждет помощи.
   Я привстал, огляделся. Вдалеке, по пути в район, мелькало что-то в придорожной лесополосе. Необлетевший куст или еще что-нибудь. Разогнаться как следует, и ура.
   Зато по другой дороге, совсем уж далеко, стоял зеленый фургончик.
   Геодезисты.
   Я неловко отжал сцепление, мотоцикл дернулся и заглох.
   Не отводя глаз от мельтешения в посадке, я дергал ногой, запуская двигатель. Закрытый массаж пламенного сердца. Ожило, порадовало. Старательно, как перед комиссией, я поехал к фургону. Зеркало на руле дрожало, и вместе с ним дрожало все позади. Некогда оглядываться.
   Перед самым фургоном путь перегородила та же распоротая железнодорожная колея. Насыпь, невысокая нигде, здесь оказалась вообще вровень с землей, но я заглушил двигатель. Ножками дойду. Пешочком.
   Фургон оказался тихим, кабина водителя - пустой. я постучал в стену:
   - Кто-нибудь!
   И стук, и голос казались жалкими, слабыми.
   Я обошел жилище на колесах, понюхал выхлопную трубу.
   Сутки не грелась. Или нет. Откуда мне знать.
   Я порыскал вокруг, пока не наткнулся на отхожее место.
   Вот в этом я специалист, дерьматолог. Пудр-клозет. Самому свежему дерьму не меньше суток.
   Конечно, это ни о чем не говорит. Работа у людей подвижная, вольны оправляться, где хотят. Но...
   Я вернулся к фургону, такому прочному, солидному.
   Наф-Нафа дома не оказалось.
   Мотоцикл меня признал, завелся сразу, и я потрясся назад.
   Разумеется, можно и в таинственное подземелье спуститься, и в район сгонять, но я боялся. Теперь у меня было оправдание перед самим собой: исчезну я - исчезнет еще несколько человек. Один уж точно. Филипп.
   * * *
   Юлиан бежал, прижимая груз к груди, будто ребенка. Чертово семя, какой тяжелый.
   Пули начали спеваться, но он успел, добежал до лесной полосы, вломился в кустарник, упал - обрывисто, нырко, и откатился в сторону, ищи, не ищи одно.
   Ползком он вернулся к краю полосы, выглянул. Темные фигурки копошились вокруг машины, ветер доносил яростные "хальт" и "хенде хох". Десант. Ищут. Груз? Короткая очередь.Добили кого-то. Лейтенанта, Ивана рязанского? Ленчика с Иваном уральским достал пулемет, когда они сбрасывали второй ящик. Очередью посекло и груз - когда лейтенант, сорвав никчемные пломбы, открыл ящик, то увидел расколотый сосуд белого металла, из которого сыпался порошок, пахнущий аптекой и грозой.
   Уцелевший груз лейтенант дал ему, Юлиану. Любой ценой вернуть в часть. Любой. Где ж ее взять, любую?
   Десантники перестроились в цепь и пошли в сторону лесной полосы, по-прежнему выкрикивая "хенде хох". Неужто он, Юлиан, им так нужен? Груз, только груз. Завез шоферюга, сволочь, и лейтенанта ранил.
   Тщательно, как на зачетных стрельбах, он выстрелил. Три из трех. Цепь залегла, но ответного огня можно не страшиться, автомат не винтовка, близорук.
   Юлиан за деревьями пробежал метров сорок, опять вынырнул и выстрелил уже наугад, лишь бы обозначить себя. Таясь, вернулся назад, подхватил груз и бегом двинул в другую сторону.
   Авось, обманул.
   Слабость заставила перейти на шаг. Быстро прокис. Тяжело.
   Он крепче прижал к себе груз. Загнался до тошноты. Если из полосы выйти, идти легче, но нельзя. Заметят.
   Он едва не проскочил горелый хутор. Бывал здесь раньше.
   Пример обострения классовой борьбы. Давно, лет десять назад, пришли раскулачивать куркуля, а тот - отстреливаться, затем подпалил дом и сгорел вместе с семьей. С тех пор и пустует хутор.
   Бурьян вокруг - в рост. Скроет. Из последних сил он побежал к хутору, надеясь, что его не видят. Во дворе нырнул в погреб. Пол в ямах, перекопали, ища золото куркуля. У них в части и присказка сложилась "золото поискать", о зряшной работе. Он бросил груз в одну из ям и начал забрасывать землей. Вот и пригодилась лопатка. Работал в полутьме, чуть не на ощупь, оно и хорошо, без света не разглядеть, что землю тревожили. По-хорошему надо бы ямы заровнять, дел на час хозяину, но не хозяин он, и нет у него часа. Нужно уводить тех и пробиваться в часть. Налегке может получиться.
   * * *
   Я проехал деревню насквозь, сто двадцать метров улицы. Никто не ликовал, никто не улюлюкал, не швырял тухлых яиц и дохлых кошек. Никому просто не было дела ни до моей трусости, ни до моего геройства. Разве что Филиппу. Он смотрел на меня жадно, но при родителях спросить не решался. Яркие пятнышки на лице обещали ветрянку.
   Почтальонша искренне обрадовалась возвращению "Урала" и, после новых ста грамм позволила отвести себя на постой к бабе Фросе.
   Вдругорядь, уже пешком, я вернулся на конец деревни, к медпункту. Хотя это откуда смотреть - конец или начало. Домик стоял наособицу, чуть-чуть неловко, словно бывший депутат в общей очереди. Он был старше остальных домов, близняшек финского происхождения, и старость его была старостью рабочей коняги.
   Верно, и он был молодым - после войны, первый отстроенный дом, правление, с него начинался колхоз, а поодаль в землянках годили люди, надеясь на обязательное чудо, которое и явилось, дало жизнь поверх земли, тяжелую, надрывную, но поверх.
   Я потрогал пальцем стену. Конечно, дом был началом. Осталось с войны кое-что - фундамент, стены, печь, и первый дом подняли миром, выгадывая каждый камень, каждый гвоздь.
   А теперь живет в этом доме доктор Денисов, которому светят во тьме подземелья несчетные сокровища. А до него жил другой доктор, который просто исчез. Приходил ли к нему другой малец и тоже поведал секрет о кладах, а потом уехал в интернат, и не пишет, не едет назад?
   Жил я тихо, скромно, свыкаясь с деревней, и вдруг перевели меня в душеприказчики. Зачем? Я вспоминал, перебирая дни, стараясь извлечь из пачки замусоленных трешек, давно упраздненных за ненадобностью, мятый, но годный доллар.
   Ретроанализ. На семнадцатом ходу белые упустили возможность форсировать ничью, о чем к девяносто седьмому крепко пожалели.
   Что свело вместе меня, учителя, Филиппа? Судьба? Скученность? Чушь все это. Находка медальона. "... алко... гре.."
   У Паганеля был лорд Гленорван, "Дункан", земной шар и вся жизнь. У меня - я сам, домик, и несколько часов. В лучшем случае - до рассвета. Да нет, вряд ли.
   Ах, как бы пригодился рояль в кустах. Впрочем, был он, рояль. план подземелья с крестиком. Мышеловка.
   Обломив ветку, я стал прочесывать двор. Лозоходцы, инородцы и прочие мигранты обязаны еженедельно отмечаться у сотника, приводя доказательства своей непротивоправной деятельности, заверенные двумя представителями титульной нации.
   Я ходил и слушал свое нутро, слушал и ходил, от дома до калитки, шаг в сторону, назад, по огороду, к летнему умывальнику. Раз дрогнуло что-то в душе, и я быстро-быстро сменил прутик на лопату. Почти угадал. Старая выгребная яма. Биолокация!
   Я сел на скамеечку у порога. Солнце миновало низкий полдень и спешило на вечер. Самое время пустить слезу: прощай, милое, не свидеться нам более.
   Приедет, глядишь, новый доктор, порадуется на домик, вскопанный огород, почти нетронутый запас угля, крупного кузбасского антрацита. Или не приедет, а через пару тысяч лет откроют геологи новое месторождение, организуют перспективный "нашугольинвест" и начнут разрабатывать карман тогдашнего простака.
   Я взял лопату и поспешил к угольной куче. Через полчаса стало ясно - объем будущего месторождения я переоценил. Уголь был навален поверх земляного бугра. Оказалось - погреб. Второй во дворе. Мне и в одном-то хранить нечего. Видно, во время безврачебности завезли уголь и ссыпали на погреб вон, как много получилось, а сэкономленное приватизировали. Хозяина не было, а за чужое добро душа у кого болеть станет?
   Дверь в погреб оказалась прочной. Я с трудом освободил створки. Вниз вели каменные ступени. Хороший погреб, отличный. я в погребах разбираюсь. Прямо специалист по погребам, ледникам, подвалам и прочим местам хранения съестных припасов.