Щепетов Сергей. Клан Мамонта

   «Что мы имеем в анналах? Фрезер, Фрейд, Леви-Брюлль, Поршнев, Марков, Лобок и еще кто-то. А здесь? Общение с животными, с кроманьонцами и неандертальцами. У всех все по-разному, но есть что-то и общее.
   Что отличает мышление человека от мышления, скажем, волка или саблезуба? Пожалуй, главное, что звери «видят», уделяют внимание, включают в сферу своих интересов лишь то, что имеет прямое отношение к воспроизводству потомства. Для этого нужна пища, самка, ну и победа над врагом или соперником. Все остальное как бы и не существует. Бесполезно расспрашивать тигра о том, какие цветочки росли на лугу, где он зарезал буйвола. А вот человек вовлекает в сферу своих интересов бесчисленное множество ненужных, казалось бы, предметов и явлений. Ну, какое дело охотнику до конфигурации созвездий на небе или цвета камней на галечной отмели? Тем не менее человек выдергивает из «небытия» лишние предметы и явления, присваивая им имена. Многие из них потом становятся даже полезными. В результате создается этакое культурно-информационное поле, которое удобно обозначить термином «миф». И этот миф, вероятно, является, единственно возможным способом диалога человека с окружающим миром. В него можно вписать или встроить, наверное, все, что угодно – от таракана до космического корабля, – достаточно лишь присвоить имя. Но есть объект, который принять в себя сложившееся культурно-информационное поле не может никоим образом. Это позиция другого мифа, иной взгляд на жизнь. Вред или польза тут ни при чем.
   За примерами далеко ходить не нужно: в иной современности одним из самых высокопродуктивных домашних животных является свинья. Тем не менее для значительной части населения планеты этот источник пищи табуирован. Каким-нибудь украинцам такой запрет кажется, наверное, смешным и непонятным. Примерно как здешним неандертальцам требование прекратить людоедство. В моем родном «мифе» оно табуировано, но это МОЙ миф, а не ИХ. Точно так же и с жильем: для меня это искусственно созданное сооружение, а для них – изначально существующее, которое надо лишь слегка доделать, чтоб имитировать могилу или, может быть, материнскую утробу.
   С лоуринами, с родом Волка все прошло относительно благополучно. Может быть, кроманьонское культурно-информационное пространство более объемно и пластично? Может быть, оно мне изначально не чуждо? Скорее всего, меня в него просто «встроили», пропустив через обряд инициации. Так или иначе, но я оказался не снаружи, а внутри их мифа. Это дало мне возможность вводить, втягивать в него новые предметы и явления. Но, как оказалось, до определенного предела – до проблемы нелюдей. Правда, и в этом случае имел место протест, несогласие, но не полное отторжение, ведь мы говорили на одном языке – в широком смысле, конечно. А вот с неандертальцами…
   При первом контакте я был опознан и поименован, то есть встроен ими в свой миф. Только выделенное мне место я не принял – потому и остался жив. То, что я говорил тогда на ложе пыток, было, наверное, для них пустым звуком, поскольку "не резонировало" с их культурно-информационным полем. То же самое, скорее всего, происходит и сейчас.
   Чтобы внедрять новшества в жизнь неандертальцев, нужно как-то войти в их «миф», получить право его менять: добавлять по своей воле новые сущности и отсекать лишнее.
   Читал когда-то, что маленький ребенок сам по себе не может научиться целевому использованию предметов. Он начинает с имитации деятельности взрослых, будь то подметание пола или мытье посуды. Лишь с определенного возраста возникает осмысленное целеполагание – веником надо шаркать, чтоб сделать пол чистым, а не потому, что так поступают родители. В итоге в сознании закладывается образ некоего суперучителя, высшего авторитета. Коллективное же сознание (или подсознание?) творит из него… Ну, в общем, Бога Дарователя или Создателя мира, Первоучителя, Наделителя бытия смыслами. Наверное, без него не обходится ни одно культурно-информационное поле, просто у некоторых его заслоняют вторичные сущности духов и демонов. У лоуринов есть безымянный Творец, у местных неандертальцев – некто Амма. Впрочем, данное звукосочетание и здесь не является именем собственным. В мифе кроманьонцев я оказался очень близок демиургу – моя нечеловеческая сущность вроде бы соответствует Пер-возверю. А как подобраться к Амме неандертальцев? Проводник туда был – недоброй памяти Мгатилуш, но он давно мертв. Кто теперь? Онокл? М-м-м…»
   По представлениям Семена, эта женщина являлась просто сумасшедшей. Безусловно, она обладает некими паранормальными способностями, но… Их проявления не вписываются в представления о мире (в миф!) человека начала XXI века, и сознание их отвергает. То, что удалось выпытать о ней у Хью, ясной картины не создало. «Кто еще есть из тех, с кем можно установить хоть какой-то мысленный контакт? Седой? Нужно попробовать…»
   – Кто она? И что?
   – Онокл.
   – Слушай, а… – замялся Семен, – не из-за нее ли стекаются сюда ваши люди? Ведь это чужая земля, не ваша.
   – Наша – где онокл.
   – Но как они узнают, что она здесь?! Недоуменное пожимание плечами – дескать, что тут узнавать-то?!
   «Ладно, – смирился Семен, – будем считать, что имеет место телепатическая связь».
   – Почему она не хочет говорить со мной? Не знаешь… Тогда объясни, почему вы не подпускаете ее к больным и раненым?
   – Онокл нужна всем.
   «Ага, уже лучше, – обрадовался было Семен. – Боятся, что она возьмет себе чужую болезнь или слабость и откинет копыта. Вообще-то, путем мощного самовнушения человек может сделать себя больным или даже увечным – стигматы появятся. Но больной от этого здоровым не станет. Методом гипноза можно устранить лишь симптомы, но от такой практики еще Фрейд отказался – Кашпировский этого, наверное, не знает. Но нога-то у меня тогда не просто перестала болеть – опухоль исчезла! Допустим, мне это только показалось, но сапог не обманешь – он стал свободно надеваться и сниматься. И эта история со шрамом…»
   – Зачем она вам? В каком качестве нужна? Какова ее роль, функция, задача?
   – Она меж светом и тьмой, меж верхом и низом. «Замечательно! Только для нормального человека это – поэтическая метафора (или что?), а для неандертальцев – нечто вполне конкретное и реальное».
   – Кажется, у нее вполне нормальное зрение, а ведет она себя как слепая. Почему? – задал глупейший вопрос Семен. И, разумеется, получил адекватный ответ:
   – Онокл харип-по.
   Слово, которое употребил Седой, однозначному переводу не поддавалось – что-то вроде «обладающая сверхзрением».
   – И куда же она смотрит, если не на то, что вокруг нее?
   – В глаза Аммы.
   «Опять метафора, – пытался продраться сквозь смыслы чужого мифа Семен. – Пусть себе смотрит, конечно, только никакого Аммы в природе не существует».
   – Ну, хорошо. Она находится между светом и тьмой, но, насколько я помню, это мое место – место бхалласа.
   – Бхаллас отказался от нас, покинул нас.
   – Гм… Но я же вроде как вернулся? Следующие полчаса были, по сути, потрачены впустую. Седой – обычный неандертальский мужчина, не имеющий ни особого доступа, ни посвящения. Его знания – это вовсе и не знания, а, скорее, вера, причем иррациональная. В общем, на основании его ответов можно делать какие-то предположения, но нет ни малейшей возможности их проверить. Получается, бхаллас это как бы представительство верховного божества перед людьми, а онокл – наоборот. На самый главный вопрос ответа Семен вообще не получил: через кого (или каким образом) происходило поименование, то есть творение, сущностей бытия? Как (и кем?) творил Амма? Скорее всего, вопрос был просто неверно сформулирован. Да и то сказать: легкое ли дело?!
   Семен осмотрелся по сторонам и затосковал: «Посреди зимнего леса дымят всеми щелями две уродливые полуземлянки. По истоптанному загаженному снегу бродят обмотанные шкурами низкорослые фигуры, мало похожие на людей. Им пришло время умирать, а они все мучаются. Я-то тут при чем?! А… вот при том: "бремя белого" на мне! Тяжкое оно и как бы бессмысленное – с точки зрения обывателя».
   Он провентилировал легкие, чтобы, оказавшись внутри, не сразу вдохнуть воздух. Потом встал на четвереньки и полез в землянку.
   Тускло светящийся взгляд из угла – из вороха вонючих обрывков шкур. Такое впечатление, что его тут давно ждут.
   – Ну что, – поинтересовался Семен, кое-как пристраиваясь на чем-то вроде древесной трухи, – опять ни говорить, ни видеть меня не захочешь? Между прочим, сама просила, чтобы я сделал этих людей своими. Вот и пытаюсь, но путного ничего не получается. Приходят новые люди, и я не могу возиться с каждым, как с ребенком…
   Семен говорил довольно долго, не столько полагаясь на смысл слов – он у неандертальцев весьма размытый, – сколько пытаясь вдавить в чужое сознание свою проблему: нужно заставить людей выйти за рамки традиционного мышления, преступить через извечную неизменность мира и начать его менять, приспосабливать под себя. В общем, творить новую неизменность, но шире, разнообразнее прежней. Наконец, он закруглился:
   – В общем, не знаю, можешь ли ты мне помочь, но пока только мешаешь. Уцелевшие темаги тянутся к тебе, но здесь нет для них ни привычного жилья, ни еды. Несколько человек я бы еще как-то пристроил, но столько?!
   Вместо ответа к нему потянулись тонкие жилистые короткопалые руки неандерталки. Семен понял, чего она хочет, придвинулся и склонил голову: «Это что же, груминг как у питекантропов?! Странно…»
   Впрочем, на способ коммуникации пангиров данная процедура оказалась мало похожей – Онокл щупала его лицо и череп. Наверное, так поступают слепые, знакомясь с новым предметом. Семен терпеливо ждал, что последует дальше. И дождался: одна рука вцепилась в его шевелюру, а другая – в бороду. Затем послышался невнятный шепот, в котором, опять-таки, угадывались не слова, а обрывки смысла:
   – Хочешь – не можешь, не можешь – хочешь, взять – отдать. Надо убрать, быть не надо, не бывает так…
   Его растительность получила свободу, и Семен поинтересовался вслух:
   – Что, борода и волосы мешают? Понятно, что черепушка моя на ваши немного похожа, но бороды у темагов не растут, да и на голове… Допустим, побреюсь, и что?
   – Идешь и иди, взяв не отдавай, получил и держи. Тяжко… тяжко… Люди мои, люди твои… Тьма – свет приходи, жизнь принеси и возьми. Возьмешь сейчас и потом – много возьмешь, не сгоришь…
   И так далее. Из всего этого бреда Семен понял только, что ему зачем-то нужно избавиться от растительности на голове и явиться куда-то (сюда?) завтра – в свет после тьмы. А еще он воспринял пожелание, чтоб в данный момент гость освободил помещение. Последнее Семен исполнил почти с радостью.
   «Она опять пошла на контакт – наверное, это прогресс. Только что же все это значит? Может, и правда подстричься? Точнее, побриться за неимением ножниц? Собственно говоря, зимой в волосах на голове только грязь копится – мыть-то сложно, да и лень. Борода и усы, конечно, немного защищают лицо от холода, но хлопот от них все-таки больше, чем пользы, – обмерзают, пачкаются соплями и жиром. Подправить лезвие у ножа и побриться? А где не достану, Хью поможет!»
   Нож у Семена заточен был отменно, но, как оказалось, до настоящей бритвы ему далеко. Или, может быть, у его хозяина не оказалось достаточных навыков бритья таким способом. В общем процесс избавления от растительности был мучителен и кровав. Остановить же его, начав с самых видных мест, было нельзя. Кроме того, Семена мучило подозрение, что он занимается глупостями вместо дела.
   На другой день у Семена имелся целый список общественно-необходимых мероприятий, которые нужно срочно осуществить. Однако оказалось, что у народа есть свои планы – к практической деятельности отношения не имеющие. Все взрослое население расположилось под открытым небом на снегу, подложив под себя тощие охапки веток или комки шкур. Образовался как бы многорядный круг, в центре которого на расстеленной шкуре восседала Онокл. И все – ничего не происходило. Никто не двигался и звуков не издавал.
   Семен мысленно выругался – по прежнему опыту он знал, что заниматься такой медитацией неандертальцы могут сколь угодно долго. Ни холод, ни жара им не помеха. Какой в этом смысл, он не понимал – то ли они сознаниями обмениваются, то ли погружаются в «коллективное бессознательное».
   «Ну и черт с вами, – махнул рукой Семен. – Мне что, больше всех надо?! Может, вы потом кровью мазаться будете или съедите кого-нибудь? На здоровье! Странно только, что и Хью в этом участвует…»
   Он приготовил завтрак, потом его съел, потом отдохнул после еды. Пока он всем этим занимался, никакого движения на «посиделках» было незаметно, зато появился звук. Его явно производили неандертальцы, причем хором и очень согласованно. Звук плавно менял высоту и тембр, выходя, вероятно, иногда за границы слышимости. В нем не было никакого строя или гармонии, отсутствовал даже намек на мелодию, но… Но при этом он как-то изматывающе-мучительно цеплял что-то там внутри – душу, можно сказать, выворачивал наизнанку.
   Долго терпеть этот вой Семен не смог – взял топор и отправился в лес искать сухостой на дрова, поскольку поблизости все уже было сожжено. Когда он вернулся с охапкой тонких стволов на плече, концерт продолжался, но теперь уже с танцами: двое обнаженных мужчин ходили кругами среди сидящих и делали какие-то телодвижения. «Могу поспорить, – вздохнул Семен, – что они капают на сородичей кровью из вен, и те ею мажутся».
   Он принялся превращать принесенные «хвосты» в поленья, но работа не ладилась. В какой-то момент, непонятно почему, он вдруг понял, что его зовут туда – в круг. И тогда он бросил топор и пошел.
   Лица присутствующих действительно были перемазаны кровью – неподвижные и отрешенные, с широко раскрытыми глазами. Он прошел между сидящими и ступил ногами на шкуру в центре. Онокл поднялась и обняла его за талию, прижалась всем телом. Была она совершенно голой, но тело ее оказалось телом молодой крепкой женщины, правда, со всеми особенностями неандертальской комплекции. Семен огляделся по сторонам – десятки глаз смотрели на него и в то же время как бы мимо или насквозь. Ноющий звук то стихал, то усиливался. Он то поднимался до ультразвука, то вибрировал на предельно низких тонах. «Опять колдовство, опять измененные состояния сознания! – оценил ситуацию Семен. – Только на сей раз все происходит при свете дня – прямо на морозе. Никаких костров и наркотиков, однако это, пожалуй, покруче того, что случалось раньше».
   Онокл подняла голову, Семен чуть наклонил свою и – глаза в глаза. Темно-каряя радужная оболочка по краям расширенных зрачков, в которых мерцает… Ну, наверное, та самая тьма тысячелетий.
   Семен не понял, сам ли он сделал движение, или Онокл его потянула, но они, обнявшись словно в танце, стали медленно поворачиваться вокруг вертикальной оси. Он почему-то одновременно видел и ее глаза, и глаза всех присутствующих. Только этих присутствующих оказалось очень много – тысячи, если не десятки тысяч…
   Очнулся Семен от холода – причем в основном снизу. Шкура, на которой он лежал, хорошей изоляцией от снега не являлась. Сверху он был прикрыт собственной одеждой. Мучительно хотелось попить, помочиться и, главное, чтобы мозги скорее пришли в норму – ощущение такое, будто они разбухли и перестали помещаться в черепе. Вяло ругая себя за то, что он в очередной раз «полез в воду не зная броду», Семен начал одеваться. И обнаружил, что рядом с ним лежит труп – голая изможденная старушка. И не просто старушка, а… В общем, таких старых неандертальских женщин Семен еще не встречал. «Подложили мне покойницу под бок, идиоты! Надо же придумать такой дурацкий обряд! И что же он означает или символизирует?» Спросить было не у кого – зрители отсутствовали.
   Возле их палатки Хью неторопливо рубил дрова – доделывал чужую работу. На подошедшего Семена он посмотрел с каким-то изумленным любопытством, словно у того на лбу вырос… в общем, рог вырос. Семен пощупал свое непривычно голое лицо и никаких изменений не обнаружил. Он пожал плечами и сразу задал самый главный вопрос:
   – Что это было? Что она сделала?
   – Жизнь давать. Твою брать.
   – А эта старуха?! Ну, там – которая мертвая?
   – Старуха – да. Онокл – нет.
   – В смысле?!
   – Онокл нет. Семхон есть. Один.
   «Ох-хо-хо! – мысленно простонал Семен, сжимая руками лысую голову, покрытую царапинами и мелкими порезами. – Похоже, кроме меня самого, никто ничего объяснить не сможет. Бедные мои мозги!»
   После этого странного события он никогда больше не видел Онокл. И не спрашивал о ней – чувствовал почему-то, что делать этого не следует.
   Отношение неандертальцев к Семену, к новым инструментам, оружию, да и, вообще, к непривычным занятиям вдруг резко изменилось. Это изменение даже трудно было описать или сформулировать, но оно было очень явным. Привезенные топоры Семен раздал новоприбывшим, и никто от них не шарахался – наоборот, рассматривали с большим интересом. Вскоре выяснилось, что каждая группа желает иметь собственный «дом» – изолированное от внешнего мира пространство. Мужчины приступили к работе, причем они не только охотно принимали советы и рекомендации, но и сами задавали вполне толковые вопросы. «Я что же, лучше стал говорить на их языке?! – недоумевал Семен. – Или… Или после странного обряда сделался настолько «своим», что получил моральное право превращать «чужое» в
   "свое", «новое» в «старое»? Долгонько придется с этим разбираться!»
   Свой собственный арбалет Семен у неандертальцев отобрал, а взамен выдал стрелкам неуклюжее и тяжелое творение мастерской Головастика. Впрочем, к изяществу авторы и не стремились – лишь бы работало. Оно и работало – при «приемке» изделия Семен сделал пару выстрелов (тетиву он натягивал с помощью крюка на обвязке). Резюме было положительным: мощности хватает с избытком, болты летят в нужную сторону, но… Но это же не серийное заводское изделие с определенными тактико-техническими данными! Эти самые данные в значительной мере определяются способностями пользователя. Оружие сделано добротно, остальное зависит от стрелка: будет он поражать цель с двадцати метров или с двухсот? В общем, пристреливать нужно…
   В довесок к оружию Семен выдал стрелкам по куску мяса из запаса волчьего корма и приказал бросить все дела и тренироваться. За каждый потерянный болт обещал отрезать палец. Вряд ли это испугало неандертальцев, но ни одного болта они так и не потеряли.
   Понаблюдав за стрельбами, Семен пришел к выводу, что прилично стрелять неандертальцы научатся довольно быстро, но вот в кого? «В четырех-пяти километрах отсюда имеется солонец. Туда регулярно приходят бараны, косули, лоси, кабаны и как минимум три вида оленей, два из которых до моего будущего не дожили. Иногда, судя по следам, заходят зубры или бизоны. Если сидеть в «схроне» постоянно (а чем хьюггам еще заниматься?!), то одного-двух зверей за три-четыре дня добыть можно. При этом зверь может быть большим или маленьким. А вести себя на солонце нужно очень аккуратно: не шуметь, огня не разводить, добычу в целом виде оттаскивать как можно дальше и там разделывать. Это все неандертальцы и сами понимают. Проблема в другом – их много.
   Я, конечно, их не считал, а самих спрашивать бесполезно: малолетних детей и часть женщин они в счет не включают, поскольку нормальными людьми и, соответственно, едоками они не считаются. Но если навскидку, то живых неандертальских душ имеется чуть меньше полусотни. Обычного северного оленя они съедают в один присест, и при этом большинство остается голодным. Им нужен как минимум один взрослый бизон в день. А если этот бизон будет не обычным, а «большерогим» или «первобытным», то они, пожалуй, наедятся досыта. Из всего этого следует вывод: требуется постоянный источник большого количества мяса. Такового нет, и не предвидится. Значит, мясо нужно добывать сразу в большом количестве и как-то хранить. Кстати: против тухлятины эти ребята, в отличие от лоуринов, не возражают».
   Он болтался по степи на нарте целый день, проверяя все распадки и овраги. Как оказалось, зря. Что-то подходящее обнаружилось лишь на обратном пути – на левом берегу реки километрах в четырех выше стоянки за лесным массивом. Пяти-шестиметровый обрывчик, длиной метров тридцать, представлял собой не совсем то, что хотелось бы, но выбора, похоже, не было.
   Сооружение дарпиров продолжалось три дня. Одна изгородь, длиной метров сто, косо уходила от обрыва в степь. Две других, более коротких, но крепких, ограждали пологие спуски с террасы вниз. Что и зачем люди делали, Семен объяснил им лишь по окончании работ. Кажется, его поняли – представление о загонной охоте неандертальцы имели.
   Во всяком случае, кто и где будет встречать животных, они определили сами. Гораздо труднее оказалось объяснить волкам (и упряжным, и местным), что от них требуется не резать отставших, а перемещать все стадо целиком в нужном направлении. Наконец Волчонок понял, но реакция его была неожиданной:
   – «Мы не сделаем этого».
   – «Почему?»
   – «Там (степь левого берега) земля не нашей охоты».
   – «А здесь (сопки и лес правого берега)?! Была не ваша, а стала вашей!»
   – «Здесь было мало «чужих». Они были слабыми».
   «Во-от в чем дело! – догадался-таки Семен, получив туманный «мыслеобраз». – Человеку этот мир, эта степь кажутся необжитыми и пустынными. А для волка здесь нет свободного пространства – все заполнено и поделено на охотничьи угодья. Пришла зима, и небольшие группы волков объединились в стаю для совместной охоты, обобществив тем самым свои территории. И это – не лесная мелочь, с которой можно справиться, это – степные амбалы, к породе которых принадлежит и сам Волчонок».
   Вопрос получился не очень корректным, но Семен все-таки задал его:
   – «Ты видел их?»
   – «Я знаю о них».
   «Ну да, конечно – для волка визуальная информация второстепенна. Неужели он по запаху может отличить матерого самца от молодого?! Наверное, может. Последний его ответ имеет несколько смысловых слоев. Да, Волчонок знает, представляет себе хозяев местной степи. Попытка охотиться там будет для него и четвероногой части нашей стаи самоубийством. Только он не боится. Страх, инстинкт самосохранения тут не являются главными факторами. Тут – другое. Как это сформулировать? Проблема заключается в превышении полномочий, что ли? Он – Волчонок – не «шестерка», конечно, в своей стае, но и не вожак. Верховный владыка и законодатель – это я, и вроде как я и должен разбираться. Что ж, он прав – ничего с этим не поделаешь».
   – «Хочу иметь с ними дело (в смысле – договариваться или драться)», – заявил Семен.
   – «Да, так надо», – признал Волчонок.
   – «Ты найдешь их?»
   – «Они найдут нас».
   – «Мы должны оставить метки?»
   – «Нет. Они найдут нас».
   «Уже лучше, – вздохнул Семен. – Не надо будет напрягать мочевой пузырь. Кроме того, метки на чужой территории – это откровенный вызов, после которого остается только драться, а так…В общем, могут быть варианты».
   – «Тогда пошли в степь. Я готовлю нарту».
   – «Готовь».
   На сей раз Семен своим транспортным средством не управлял – он просто сидел на нарте и подрабатывал ногами, чтобы не перевернуться на снежном заструге или не наехать на торчащий из-под снега камень. Что ему предстоит в будущем, он представлял очень смутно, поэтому на всякий случай прихватил спальный мешок и немного пеммикана. Оценить пройденный километраж было трудно, но день уже клонился к вечеру, когда упряжка остановилась на вершине пологого холма. Кроме оленьего стада вдали и бредущего куда-то семейства мамонтов, никакой живности Семен больше не увидел и, конечно, не учуял. Волки же вели себя так, словно прибыли в нужное место в нужное время. Семен их распряг, и они, не дав никаких объяснений, ушли куда-то на юго-запад. Ему оставалось только зарядить арбалет, снять чехол с клинка пальмы и ждать – неизвестно чего. «То, что они не приведут чужаков знакомиться, – это факт. Тогда что: местные волки должны меня сами обнаружить и прибежать? А «мои», значит, ушли, чтоб не мешать мне общаться? Очень деликатно с их стороны! И сколько тут нужно сидеть? Час, сутки, неделю?»
   Впрочем, ожидание оказалось не слишком долгим – прошло, наверное, часа 2–3…
   «Своих» Семен опознал издалека. Они неслись по снегу довольно плотной кучкой, и впереди – Волчонок. Только в данном случае волки не преследовали добычу, а сами готовились ею стать – их гнала стая огромных светло-серых, почти белых зверюг. Преследователи (больше полутора десятков!) развернулись цепью, фланги которой норовили загнуться вперед – обогнать и остановить бегущих. Вся эта компания двигалась прямо к нарте и стоящему возле нее человеку.
   «Ведь растерзают с ходу! Самый мелкий из них весит не меньше меня, а то и больше! Черт побери, если останусь жив, сразу начну изобретать скорострельный арбалет, чтоб очередями можно было стрелять!» Впрочем, эта мысль для Семена не была новой – он прекрасно знал, что скорострельных арбалетов не бывает.
   На последней стометровке преследуемые ускорились и немного оторвались от погони. Они добежали до нарты и, тяжело поводя боками, остановились возле Семена, образовав полукруг. «Так, – догадался человек, – место последней битвы обозначено. Встали они не впереди, защищая меня и нарту, а по бокам и сзади. То есть я как бы оказался выставлен в качестве основной ударной силы. Все логично, все правильно.