Щербаков Александр. Кукушонок

виднелось с малую горошину, света было, как от неполной Луны на
матушке-Земле, черта горизонта трюхала метрах в трехстах-пятистах, на
серой глади чуть брезжили кучки камней и разметанный щебень. Никакой
приманки глазу для стойбища.
Понуждая бочку следовать кривизне поверхности, удалился я над этой
металлической Гоби километров на десять, то есть на осьмушку здешнего
меридиана, и там начал устраиваться на привычное житье-бытье.


А3:
В начале был дюбель.
От одного этого слова мой бедный ливер трясет на все девять баллов по
Рихтеру.
Знай, непосвященный: жизнь на астероиде наполовину состоит из забивания
дюбелей. К дюбелям крепятся стойки для передвижения и стропы фиксаторов
рабочей позы. На каждой бирюлечке - скобка, чтобы прикрепить к дюбелю: все
незакрепленное уплывает прочь от малейшего толчка и бог весть когда
вернется. Перед завтраком - полсотни дюбелей, дюбеля при каждом деле на
закуску и на десерт, и еще полсотни - после ужина. Пройденные тобою
астероиды будут ершиться во мрак полями дюбелей, а у потомков ты получишь
название "хомо дюбелис".
Полтора миллиона вогнанных дюбелей - и вот уж ты пенсионер, намазанный
на Багамские острова. Но до конца дней ты будешь думать и говорить так,
словно мерно вколачиваешь гвозди на равных расстояниях один от другого.


С1 - 22:
Не жалей, не жалей
Дюбелей -
Наштампует Земля
Дюбеля.
Прицепись в уголку
К дюбельку,
Свет небес избельми
Дюбельми.

(Проведя поиск по Основным идентификационным признакам - далее "ОИП", -
процессор отказался приравнять эти стихи к стихам какого-либо из 83 хорошо
известных отечественных и/или иностранных поэтов - далее, соответственно,
"ХИ-ОП" и/или "ХИ-ИП", - включенных в стек для опознания.)


А3:
И вот я вгонял вокруг себя дюбеля, а мне все чудилось, как Мазепп
мастачит из своей "утробы" жутковатый боевой кокон. Вот-вот зависнет этот
кокон надо мной, прыская ругань и пламя...
Прежде всего я установил фонендоскопы. Обычно с их помощью проверяют,
не идет ли в недрах астероида трещинообразование. Но тут я бегал к ним
послушать, что поделывает Мазеппушка.
А Мазеппушка трудился. По шестнадцати часов в сутки он отваливал
полукубы металла на своем карьере, потом часа два шуршал в своей норе и на
шесть часов затихал - спал. Тут бы и мне время спать, но ведь это были
единственные часы, когда недра планетки не были наводнены бестолково
прыгающими шумами и разрядами! Только в это время я мог спокойно работать
со своим "Учетом". А когда Мазепп бодрствовал, поневоле приходилось
бодрствовать и мне. В ожидании нападения.
Распорядок дня у меня разрушился, стала болеть голова, брюхо вконец
расстроилось. Глядь-поглядь на прибор, тюк да тюк по дюбелю, а в мыслях
одно: что предпримет Мазепп? На его месте я ни за что не смирился бы с
перспективой лишиться безраздельных прав на "звезду" или уплатить
шестизначный штраф. Глядь-поглядь на прибор, тюк да тюк по дюбелю. Что бы
я сделал, поняв, что мне не справиться с "паршивым фискалом", "вавилонской
гнидой"? Глядь-поглядь, тюк да тюк. Я вызвал бы подмогу, глядь-поглядь. А
на месте подмоги я, тюк да тюк, учинил бы комиссариатскому фраеру
грандиозную пакость. Какую, глядь-поглядь? Пакости рисовались мне одна
другой гаже, тюк да тюк, и я окончательно терял покой, аппетит и
работоспособность.
Работа требовала дальних экскурсий для установки датчиков. Были
датчики, которые следовало устанавливать точно у антиподов. Но я боялся
долгих отлучек. Вдруг вернусь, а на месте моего редута погром - привет от
Мазеппа! А он - урры-урры-урры-урры в фонендоскопах - вольфрам рубит и
коварные планы лелеет, тюк да тюк, глядь-поглядь. Плетет мой "Учет",
плетет-лепечет, а что - не понять. И поделом, что не понять! Разнес бы
датчики, халтурщик, километров на пятьдесят-сто, все пенял бы, тюк да тюк,
глядь-поглядь. Не халтурщик, а трус. Не трус, а дурак! Сам сюда полез с
Босорканевой подначки. Не драпануть ли отсюда, тюк да тюк? Свернуть
программу тяп-ляп, а то и вообще ну ее! Не знал никто, глядь-поглядь, про
эту дурынду, пусть и дальше не знает. А на Земле тоже хороши! Вольфрам
туда бронтовозами везут, а там никто и ухом не поведет, откуда такое
изобилие! Тюк да тюк, глядь-поглядь. Сколько я на бочке тихим ходом
протяну? Гигаметр протяну, до соседнего Босорканева подарочка дочапаю.
Баки засушу? Засушу, да не помру, глядь-поглядь, что за чушь приборы
пишут! И никто мне ничего не скажет, "Учет" предназначен для каменных
плакеток поперечником в три десятка километров, не более. Довольно и того,
что посреди Пояса такое чудо-юдо заловлено, глядь-поглядь на
приборчики-то...
Любой, кто зазубрит эти два абзаца и будет бормотать их полтора месяца
подряд в темноте, давясь концентратами вперемешку со рвотным и
слабительным, восчувствует мою жизнь.
Но все же я кое-что нащупал.
Выходило, что внутри планетки есть пазухи, заполненные металлом иной
природы, чем наружный. Менее плотным. Пазухи располагались почти
симметрично относительно центра. Как косточки в хурме. Будь наружная
оболочка каменной, я разобрался бы с этим глубинным металлом. А так ничего
не выходило, отклики на мои опросы - почти белый шум, подо что подведешь,
то и выведешь. Должно бы все быть наоборот: снаружи должен лежать менее
плотный металл, внутри скопиться - более плотный. Я решил, что мой "Учет"
брешет. С ним это не раз бывало. Ну и пусть брешет. Все равно здесь
вольфрам-рения матушке-планете на сто тысяч лет хватит, и будущие умники
успеют уточнить в менее мерзкой обстановке. Но нелепость картины в мысли
запала, и, начиная с четвертой недели, к тем двум маниакальным абзацам
надо прибавлять этот. Через раз.
А на шестой неделе я потерял перку М8. Последнюю. И чем прикажете
теперь прочищать резьбу на встреленных дюбелях?
Нечем.
Сутки я то рылся в барахле, то башкой от злости в стенки тыкался.
Половина нейронов о лерке веет, половина - о Мазеппе. И спелась дикая
мысль: поеду к Мазеппу и возьму у него эту самую лерку! Пусть попробует
мне отказать! Да я его, да я ему... Короче, истерика.
Еще сутки я себя накручивал.
Накрутил. Заправил "люльку" и наперекор всему на свете двинулся к
Мазеппу на карьер.
Подплываю. Издалека вижу вспышки. Выждал в стороне, пока глаза
попривыкли, пригляделся - вот она, Мазеппова "утроба", над эскарпом
покачивается, дуговой разряд на жале "Марс-Эрликона" играет.
Включил я голосовую связь, кричу:
- Эй, Мазепп!
И слышу в ответ:
- Я Мазепп. Ты кто?
То есть как это "кто я"? Он что, не знает, кто я и что здесь делаю?
Меня как холодной водой обдало. Объясняю, кто я. И слышу в ответ искренне
удивленное:
- Так ты, значит, еще не похромал отсюда, гнида вавилонская?
И до меня окончательно доходит, что Мазепп и думать обо мне забыл.
Я маюсь, я с ним день и ночь воюю, а для него меня попросту на свете
нет! От этого открытия я настолько растерялся, что все заготовленные речи
у меня из головы вылетели, а новые не явились.
По моему сценарию, он должен был угрюмо спросить: "Чего надо?", а я
должен был звонко и дерзко потребовать: "Сей момент дай мне лерку
эм-восемь!" Но он преспокойно продолжал работать. Я мог торчать тут сутки,
двое - ему было наплевать.
Я понял, что слова от него не дождусь, пока сам не заговорю. Что-то
мешало мне просто попросить лерку, и я промямлил, что надо, мол,
поговорить.
- Ну, говори, - отозвался он, волоча в сторону очередной полукубометр
металла.
С собой у него наверняка не было лерки, а я во что бы то ни стало
должен был к ней приблизиться, у меня перед глазами маячил слесарный
патронташ на стенке его пещеры, я прямо-таки зрачки царапал о гнездо, где
лежит себе, почивает эта чертова лерка! Там, рядом с ней, он мне не
откажет, а здесь - откажет. И я сказал:
- Здесь не буду. Поехали к тебе.
- Время нет, - ответил он.
- Дело есть, - спел я ариозо змия-искусителя.
Спел и замолк. Не знал, что дальше петь.
И надо же: победило мое молчание!
Мазепп закрепил товар, примкнул жало "Марс-Эрликона" к блоку питания и,
пятясь задом, чтобы фалы собрались у него в заспинные гармошки, поплыл из
карьера. Я последовал за ним, лихорадочно придумывая, о каком таком деле
собираюсь говорить.
- Ну? - спросил он, когда мы забрались в его пещеру.
По случаю жары он был в одной маечке, громадный, жирный, весь до пупа в
веснушках. Он высился надо мной, как гора.
Я шарил глазами по стенкам. Вот здесь мне колдовался слесарный
патронташ. Колдовался, да не выколдовался: на стенке было пусто.
- Ты тут на астероиде давно? Как его нашли? - спросил я, оттягивая
время, все еще не придумав, о чем говорить.
- Тебе что за какао? - незлобно ответил Мазепп.
Его надо было сразить наповал, и я выпалил:
- Ему томографию делали? Ты делал?
- Чи-иво? - изумился он.
- Томографию. Ну, просвечивали его? Смотрели, что внутри?
Я прекрасно знал, что не смотрели. Откуда у старателей взяться такому
оборудованию?
- Кончай темнить, - сказал он.
- Значит, не делали. Так? - непокорно продолжал я. - А я сделал. У меня
прибор для этого есть.
- Врешь! - каким-то новым голосом ответил Мазепп. Какой старатель не
накололся бы на этакий разговор!
- Дурак! - вел я.
- Золото? - выдохнул он чуть ли не вместе с душой. Он был у меня на
крючке. Господи, как мне легко стало. Но крючок надо вонзить понадежней.
- Астероид нерегистрированный, - сказал я. - Я и сам мог бы его
заявить, ты понял? Но я в этом деле пацан. Только грыжу наживу
огнестрельную, и с приветом. При надежном человеке мне и доли хватило бы.
- Сколько? - спросил он.
- Я не жадный. Сам назначь, чтоб между нами чисто было. Ты понял?
- Это смотря какой товар, - опомнился он и повторил: - Смотря какой
товар. По мне, и этот в жилу.
- Есть и получше, - возразил я.
- Ну! Говори.
- А не обманешь?
- Слушай, ты, - ответил он. - Говорю, что не обману, а там как хочешь,
верь - не верь. Клейма на честность мне в аптеке не ставили. Однако
соображай сам: был бы я прохиндей, тут бы не горбатил. Сечешь?
Я помолчал и ответил:
- Солома.
На жаргоне Пояса это означало, что меня убедили.
- Ну так что? - впился он в меня рыжими глазенками. - Золото?
- Нет, - ответил я. - Уран. Все печенки у него урановые.
Почему всплыло у меня про уран, понятия не имею. Наверное, потому что с
детства слышал: "Уран! Мало урана! Нет ничего дороже урана! Уран - сердце
энергетики, уран - средство овладения богатствами Вселенной!". Ну и
подумал, что уран-то подороже вольфрама будет. И не ошибся. Мазеппа под
потолок болтнуло от этой новости.
- Быть не может, чтоб уран!
- Пальцам не щупал, - говорю. - А приборы показывают.
- Приборы, приборы. Врут твои приборы!
- Может, и врут, - гордо говорю я. - А может, и не врут.
- Врут! - кричит Мазепп. - Вон у меня счетчик Гейгера есть. Я точно
знаю, что он работает. Я ему верю. А он что? А он молчит. А будь здесь
уран, он захаживался бы! Во!
Умница Мазепп. Опростоволосился я. Не умеешь врать - не берись. Что ж
теперь делать-то?
- Да он снулый, - ляпнул я первое, что пришло на ум.
- Как это "снулый"? - ошарашенно спросил Мазепп, и тут у меня в глазах
потемнело от вдохновения.
И понесло меня. Я врал отчаянно и красиво. Я объяснил Мазеппу, что сам
по себе атом урана вовсе не радиоактивен, а вполне устойчив. Так же, как и
атом любой железяки. Лишь когда он попадает под мощный поток нейтрино, то
под их мелкими частыми ударами ядро расшатывается, начинает ходить ходуном
и в нем начинаются процессы, которые мы называем естественной
радиоактивностью. Если взять, скажем, кусок земного возбужденного урана и
отнести его подальше от Солнца, на световой год или два, то там не будет
нейтрино высоких энергий и за сто тысяч лет колебательные процессы в нашем
уране затухнут. Он станет снулым. Но стоит доставить его обратно, то есть
сунуть под солнечные потоки нейтрино, он опять проснется и станет
привычным для нас радиоактивным ураном. Если, конечно, не спрятать его в
нейтринонепроницаемый футляр. Очень может быть, что здешний вольфрам-рений
именно таким футляром и является. И следовательно...
- Бомба! - ахнул Мазепп. - Мы сидим на бомбе!
- Да брось ты! - строптиво сказал я. - Все тебе бомбы снятся.
Мне ничего не стоило согласиться с ним. Бомба, которую в неведомой дали
снарядили "пришельцы" и заслали сюда. Зачем? Чтобы взорвать Солнечную
систему. Байка в самый раз для Мазеппа. Именно поэтому я на нее не
согласился, а продолжал витать в прекрасных сферах вдохновения.
- А что же это? - азартно спросил он. Я победил. Он слушался малейшего
движения моего пальца, тончайшей дрожи в голосе.
- Это зародыш планеты, - нахально объявил я. - Пройдет всего
каких-нибудь сто миллионов лет (подумаешь! для Вселенной это миг), и
снулый уран в недрах астероида проснется. Как? А очень просто; к тому
времени планетка обрастет каменным мусором, станет массивней, сместится
поближе к Солнцу, примерно туда, где Земля; там нейтринный поток вчетверо
мощнее, и он прошибет вольфрам-рениевый футляр. И что получится? Отличный
атомный реактор, мощный планетный мотор, такой же, как у Земли, у Венеры,
у Марса. Ведь всем же ясно, что именно такой мотор движет эволюцию Земли
(конечно, это было ясно только мне и с моих слов мингеру Максу-Йозеппу)! И
вскоре, через два-три миллиарда лет, в Солнечной системе созреет новая
планета. Может быть, такая же, как Земля - являйтесь, "пришельцы",
заселяйте, пользуйтесь. Так что этот астероид - что-то вроде кукушкина
яйца, подброшенного под бочок нашему светилу, чтобы кукушонок вылупился
тут и процветал, объяснил я изумленному Мазеппу. И вполне может быть, что
его подбросили совсем недавно. Именно поэтому его никто не заметил до сих
пор, именно поэтому я и начал с того, что спросил, давно ли его открыли и
как долго находится здесь Мазепп, изящно закруглил я свою сказочку.
- Думаешь, за ним следят? - настороженно спросил Мазепп.
- Ты за каждым семечком следишь, которое посеял? - ответил я. - Может,
их тысячами городят и кидают куда попало! Авось где-то присоседится.
Кукушка, между прочим, тоже не следит за гнездом, куда яйцо положила.
- И глубоко он, этот твой снулый? - спросил Мазепп. Он готов был сей же
миг взяться долбить свою "звезду", чтобы добраться до вожделенных залежей.
Я примерно нарисовал ему расположение инородных пазух в теле планетки.
Чтобы добраться до ближайшей пазухи, надо было грызть сплошной
вольфрам-рений на глубину в пятнадцать километров, тут я не врал. При
теперешней технике это двадцать лет работы. Так что близок локоть, да не
укусишь.
Мазепп уперся ручищами в стенки своей пещерки, пьяно повел башкой и
протянул:
- Н-ну, солома-а! Пробьемся.
- Да, кстати, - небрежно бросил я. - Я тут лерочку эм-восемь упустил. У
тебя лишней нет?
- Есть, - отозвался он все тем же зачарованным голосом.
- Подари, - протянул я руку.
- Они у меня не здесь, - неохотно вернулся он в свою телесную оболочку.
- Они на карьере. Заглянем по дороге. Снулый уран! Ну, диво, - воспарил он
опять душой к радужным эмпиреям.


Вот так мы с Мазеппом Ван-Кукуком открыли снулый уран.
Говорю: "Мы с Мазеппом", потому что, не будь его, эта идиотская мысль
никогда не пришла бы мне в голову.
Мы на полном серьезе договорились, что в нужной графе моего шильда
будет невразумительно написано: "Al? - Pb?". Показаниями моего "Учета"
можно было обосновать и не такую чушь. Само собой, Мазеппу придется
немедленно зарегистрировать предприятие, уплатить штраф и недоимки с
процентами. Но что значит "немедленно"? Здесь это слово означает "годы",
"И оформят, и заплатят", - туманно выразился Мазепп.
Я оговорил, что моя сторона ничего, кроме открытия, в дело не
вкладывает и от участия в самой долбежке "звезды" решительно уклоняется.
Соответственно, Мазепп определил мою долю дохода от грядущей торговли
металлом "косточек" в десять процентов. "Это ж миллион! Жуй трешками - за
всю жизнь не сжуешь", - прокомментировал он свою щедрость. Я кивнул. Мы
пожали друг другу руки и съели банку консервированных личжи "Калимантана
сэлед".


Пока я врал, совесть меня не мучила: я обманывал врага.
Заполучив желанную лерку, я долго еще восхищался своим вероломством.
Знать не знал за собой таких талантов! И заранее ластился ко всеобщему
хохоту, под который пущу в нашей компании этот анекдот.
И потом - не все же я врал! "Звезда" и впрямь больше походила на
конструкцию, чем на каприз природы.
Была у меня мыслишка, отбывая со "звезды", вызвать Мазеппа по голосовой
связи и ехидными словами выложить всю правду. Была, да забылась. Как и
желание хвалиться в компании. Уж больно через силу шла работа; голова
болела непрерывно, и ливер докучал. Крепко меня подкузьмили эти полтора
месяца на "звезде Ван-Кукук". Забить бы мне тревогу, бросить все и
кинуться в реабилитационный центр на Ганимед, а я в полубреду алчно тянул
руки к остальным четырем Босорканевым подаркам. Ну, потерплю, ну,
поднатужусь - и разом все кончу. А Мазепп - что Мазепп? Вразумят его. Без
меня. Найдется кому.


В:
Лажа. Оперетта. Свист.
Ничего этого я не помню и не помнил. Это концертный номер, который и
так-сяк слепил пятнадцать лет спустя из каких-то фразочек Мазеппа,
заполняя пробелы золой и огарками собственной фантазии.
Но это уже не имеет значения. Чересседельник битюга набит образцами
снулого урана, подпольный доктор всех наук лезет из кожи вон, чтобы соню
растолкать, а я болтаюсь вокруг них по неопределенной орбите, как фиалочка
в компостомешалке.


Впредь настоящим будущему сэр-пэру, а ныне копотуну в подполье на его
германский фриз над левантинским нюхалом накладывается прозвище "Кулан фон
Муфлон", сиречь "Осел фон Баран", он же его долботронство Недобертольд
Шварц.


Прозвать бы как-нибудь и супругу его Элизу, но тут из меня продуцирует
гейзер таких словечек, что надо подумать, какое выбрать...


А2:
Не знаю, что тошнее: писать об этом или читать.
По-моему, все же писать.
Получил я свои восемь лет стажа. Вожделенные Плеяды не сию секунду, но
на моих петлицах взошли. Ни один долбайкомпьютер не оспаривал моих прав
первенства на командирскую должность. Но тут в мою жизнь журавлиным клином
вдвинулись врачи, и все мои блестящие перспективы пошли по частям под
топор.
"Не делал этот мальчик каждый день шестичасовую зарядку и силовым
костюмом пренебрегал. Прибавьте к этому ранее не выявленные
конституционные дефекты, иными словами - плохую наследственность (уж
мальчику лучше знать, кто в его роду и чем злоупотреблял), и вот
результат: кости картонные, сосуды трухлявые, дегенеративные явления в
железах, переброс на рефлективное мышление. Года за два подштопаем, но
работа в заатмосферных условиях в дальнейшем категорически
противопоказана".
Я взвыл.
- Как же так! - говорю. - Значит, мне с самого начала, при найме,
сулили златые горы, обрекая на перемол?
- А вы что думали, что там курорт и златые горы вам сулят исключительно
за ваши красивые глаза и дипломчик с отличием? - хладнокровно ответили мне
хором три головы главного Асклепия. - Их сулят только за чреватое
последствиями хождение по лезвию. Опять же, в свете тогдашних
представлений, ваша нагрузка находилась в пределах допустимых норм. Но
пока вы там своевольничали (вы же не станете отрицать, что своевольничали
и пренебрегали предписанным режимом!), нормы изменились - это раз, и мы
научились смотреть зорче и глубже, чем прежде - это два. Мы работали,
подполковник, работали. И не думайте, что нам все так просто давалось.
- И что же, вы даете мне чистую отставку?
- Подполковник, фу! Подумайте - в ваши годы вы уже подполковник! Многие
дослуживаются до этого звания в сорокалетнем возрасте. Наше дело - дать
медицинское заключение. Вот мы его и даем. А решаем не мы, решает ваше
начальство.
На черствость людскую посетовать не могу. Меня жалели. Я понял так, что
начальство ретиво воткнет в эн плюс первый кабинет три эн плюс третий стол
с тремя телефонами, дисплеем и терминалом, терминал потихоньку отсекут,
меня там усадят, положат приличный оклад, пожмут руку и навек забудут. А я
по этим телефонам дозвонюсь лишь до мелкого сутяжничества и
прогрессирующих кризов на почве зависти. И дрожащей лапкой буду
нашпиливать на разные места капающие сверху бубенчики за выслугу лет. Кто
доверит серьезные дела убогонькому, за которым надо слать в кильватере
реанимашку?
И я ушел. Подал рапорт и ушел. Коллеги с перепугу мне даже отвальной не
устроили. И за все эти годы никто из них мне не позвонил, обо мне не
вспомнил. Люди казенные, претензий не имею.
Не женился.
Растить и прилаживать к миру детишек, зная, что подсунул им
дрянь-хромосомы - это, в конце концов, подло. А приглашать подругу
исключительно на роль "утоли моя печали" - гадко.
Не повесился.
Где выкинули мне мизер, там пусть и точку ставят. Пусть озаботятся. Ал
за бесплатно чужую работу делать не макак.
Профессий переменил - не счесть.
Предпоследняя - самая любимая. Ласковый конюх.
На приличном конном заводе имеются конюхи трех родов: громила, никакой
и ласковый. Лошади памятливы. Громила - укрощает и уходит. И маячит
неподалеку, как символ безраздельного господства двуногих. Никакой - он
никакой и есть, мало ли колготни при стойлах. А ласковый конюх на этом
фоне дает животному высший шлиф. Вот я его и давал.
Говорят, у меня это получалось.
Не почел бы себя блаженненьким всепростителем с автоподавленным вкусом
ко злу. По-моему, дело обстоит как раз наоборот; с большим удовольствием
насолил бы многим. Но у меня не хватает на это душевных сил. Было время, я
из-за этого, даже грустил. А потом увидел: в нашей кишащей россыпи всегда
полно и поводов для взаимного воздаяния, и желающих, не сходя с места,
этим воздаянием заняться. Всегда найдется кто-нибудь, кто, сам того не
ведая, воздаст и за меня. И я могу с легким сердцем и чистой душой встать
себе на зорьке и насладиться неспешным походом по росистой плитчатой
дорожке в пятый блок, где меня ждет приятель, чей естественный мир
решительно не имеет ничего общего с житейскими страстями моих сородичей.
Возможно, мой питомец соглашается на общение со мной именно из-за
отсутствия перекрещивающихся житейских интересов. Кони высших статей -
себялюбцы и гордецы. Вся их жизнь - непрерывное ревнивое состязание с себе
подобными, а миг счастья - круг почета, так краток. С неподобным себе
нечего делить, поэтому общение со мной для коня - глубокий отдых. Ценить
его кони научаются в одночасье.
Видимо, я тоже себялюбец и гордец. По крайней мере, настолько, чтобы
принять межвидовое общение как целительную передышку. Мне и коню, нам друг
с другом хорошо, ученье легко переходит у нас в бескорыстную игру, и...
И, наверное, займись я вместо этих подпольных откровений описаниями
того, как дрессировал лошадей, я сочинил бы нехудую книгу. Во всяком
случае, более разумную, полезную и долговечную, чем та, которой занят. И
тоже тайную. А что? С барышников станется. Засекретят.
Вряд ли я учил коней тому, что им нужно. Само собой, они отвечали мне
тем же. Я стал слишком просто смотреть на людей. То, что прежде я принимал
за причины людских поступков, стало представляться мне всего лишь
следствиями очень простых состояний внутреннего довольства или
недовольства внешними обстоятельствами. Невелика ересь, но заблуждение
опасное.
Но ничего не могу с собой поделать. Я зачарован моими прелестными
скотами и непроизвольно соизмеряю круг коней и круг людей. А моего
дорогого Мазеппа представляю себе не иначе, как в образе битюга крепкой
конституции. Но с некоторой рыхлиночкой, заметной, правда, лишь очень
опытному эксперту. Спорная рыхлиночка. Есть за что попрепираться при
бонитировке, если таковая мингеру когда-нибудь предстоит.


А упомянутый мингер долго-долго не давал о себе знать.
Впрочем, возьмись я сдуру составлять реестр персон, не дающих мне о
себе знать, мингера я в него не включил бы, поскольку начисто о нем забыл.
Он напомнил о себе сам.
Произошло это года три тому назад. Может быть, четыре. Не тот у меня
образ жизни, чтобы точно помнить даты.
Два года возился я с Апострофом. Великолепный был конь. Наш, с
небольшой добавкой кабардинской крови. Была мысль повести от него новую
линию. Стоило на него взглянуть, эта мысль сама приходила в голову
всякому, кто понимает в наших делах. А я видел его изо дня в день, и мысль
о новой линии въелась мне в самую печень.
И вдруг его продают. Худой год, там платеж, тут платеж, завод буквально
подсекло, а за Апострофа какие-то персы разом кладут на бочку
умопомрачительную сумму. И наш опекунский совет сдался.
Я на стенку лез. Меня трясло.
Буквально накануне отправки Апострофа до меня добрался поверенный этих
персов и предложил контракт. Если я поеду с Апострофом и стану опекать там
его и только его, мне положат очень даже приличный оклад. Это меня
взорвало. Мало того, что эти халифы, наглотавшись деньги, пускают по
любому поводу золотые пузыри, у них еще хватает наглости нанимать нас в
лакеи. Я отказался. Врачи не рекомендуют мне менять климат, вежливо
объяснил я.
Апострофа увезли, а я наладился в отпуск. В тихую обитель для таких,
как я, отставничков.
Давно я не купался в море. Приехал - и сразу в воду. Всласть навозился
в воде, выбрался на берег, упал в шезлонг, закрыл глаза и вострепетал,
чуя, как прошивают мою некондиционную плоть солнечные лучи. Краем уха
услышал, как кто-то подходит. И раздается:
- Приветик, светик.
Я разлепил веки и узрел веснушчатое вздутое брюхо, обросшее густым