Щербаков Владимир. Асгард - город богов

   Ты говоришь с миловидной продавщицей о жизни, своей и её, она слушает внимательно, сдержанно, по-северному улыбаясь, и никто не мешает этой беседе, потому что покупателей нет. Они вымерли в Дании как вид. Остались только магазины и продавцы. Всего триста москвичек разнесли бы этот рай в пух и прах за два дня. Я выражаю заочную солидарность с ними: они натерпелись, пока поколения функционеров и депутатов наполняли и наполняют товарные вагоны сводами законов и поправок.
   Друзья берут тебя под руку. Пора на вокзал. Остановившееся время снова начинает свой бег. Вот и поезд до Копенгагена. Он подобрался крадучись. Его вагоны выкрашены в красный цвет богов Асгарда, но никто из его пассажиров не догадывается о том, как властно, но не броско магия калачакры напоминает о себе.
   Ты обедаешь в бистро на том же вокзале, откуда началось твоё небольшое путешествие сегодня утром. Пробуешь сосчитать количество буфетов и магазинов в зале ожидания. Это почти невозможно. На этом вокзале можно жить годами, никуда не выходя за его пределы. Но экономическое чудо здесь настигло народ внезапно, в пятидесятые годы. Тогда все началось. Здесь растили коров, пока в хорошо знакомой нам стране их загоняли в общественные стойла, где они беспомощно мычали и подыхали невостребованными своими бывшими хозяевами, лишёнными кормов, земли и самого права держать крупный рогатый скот, а вместе с тем, следовательно, и рожать детей. Здесь растили свиней, как и в других странах, тогда как в той же единственной стране поднимали сначала простую целину, выгружая урожай на обочины и под открытое небо, а затем голубую целину. Здесь выращивали и выращивают овощи, но в отличие от известных нам регионов их отвозят в хорошие хранилища, а не оставляют три четверти урожая в земле, а последнюю четверть, собранную вручную мобилизованными в городе людьми, доставляют в такие хранилища, где их уже никто никогда не увидит спустя всего два месяца. Здесь строили и строят элеваторы, тогда как иные используют в качестве хранилищ асфальтированные площадки под открытым небом и предпочитают повышать урожайность и дальше, но не строить элеваторы. Здесь много чудес и отклонений от нормы, к которой ты почти привык вместе с другими. Здесь, например, никто не призывает людей хорошо работать, об этом молчат газеты и журналы, но многим ясно, что сознательный человек в справедливо устроенном обществе сразу же начинает работать с утроенной энергией, едва только прочитает призыв или заслышит речь бессменного оратора, который указывает, как не на словах, а на деле следует доказать свою верность идеям — сначала одним, потом другим.
   Особенность же происшедших в бедной Дании метаморфоз, начавшихся в пятидесятых годах нашего столетия, в том, что она достигла по уровню жизни России начала века, где один-два килограмма парного мяса стоили одного часа работы на заводе или фабрике. А хороший костюм — одного дня. Ты не можешь вместе с другими вычеркнуть это из памяти. Ты вспоминаешь сей факт в раннем поезде после бессонной ночи. Потом — прогулка…
   Одет в туманы И укрыт рядниной облаков, Стою у окоема, Зарю встречая. Наклоняясь, Вижу волны трав седых.
   Надо мной седая же глава Творенья мирового — Древа Мира.
   И выше, в синеве, в разводьях неба Полет двух крыл, невидимый другим.
   И только после — пурпур, взлёт зари, Смывающие седину, И светлый меч, пронзающий миры и океаны!

ЭПИЗОД ИЗ ЖИЗНИ ПРОФЕССОРА ПАНЬШИНА

   Профессор назвал все это саморегулированием, саморегулирующейся системой. В качестве примера отсутствия такого регулирования он вспомнил поездку в Чехословакию летом восьмидесятого с обязательной культурной программой. Гид возглавляемой профессором группы вечно путал пункты этой программы, водил их в музеи, когда они были закрыты, в магазины не по карману, в кафе, которые не были нужны из-за обычной туристской диеты. Однажды молодой рассеянный гид, типичный продукт нерегулирующейся системы периода пресловутого аппарата, повёз их на экскурсионном автобусе в театр. Они приехали туда за тридцать минут до начала представления, вполне совместимого с идейной убеждённостью зрителей. Начали рассаживаться. Женщины группы, нарядные, причёсанные, светились и собственным и отражённым светом хрустальных люстр. Пахло французскими духами. Некоторое время туристы испытывали неловкость от того, что они расселись по своим местам раньше всех. Однако гид всех успокаивал и обещал интересный спектакль. Не хочется называть его имени. Положим, его зовут Иржи. И вот появились другие зрители. Просачиваясь постепенно между рядами, они стали останавливаться у занятых кресел, тщательно рассматривая свои билеты, а затем и претендовать на эти кресла. Иржи вёл себя сдержанно, как и подобало представителю командно-административной системы в присутствии друзей и посланцев другой такой же системы. Непоколебимая уверенность женщин той и другой стороны в своей правоте между тем разогревала атмосферу. То тут, то там вспыхивали ссоры из-за мест. Иржи объяснил, что проданы двойные билеты, на все места туристской группы и нужно общими усилиями искать выход. Он имел в виду выход из создавшегося положения, однако чехи поняли его буквально и показывали рукой на выход из театра. Грянул скандал — и как раз в ту минуту, когда свет в зале погас и раздвинулся занавес. Ещё через три минуты Иржи вызвал администратора, поскольку во времена командно-административных систем они ещё были налицо и к ним можно было обращаться, тогда как сейчас идея администрирования справедливо пущена под откос, а сами администраторы оставлены как живой пример её несостоятельности. Впрочем, эти мудрые решения были приняты на наших глазах, и я не буду о них распространяться.
   Подошедший администратор сначала пытался уладить скандал, призывая к общему спокойствию. Артисты же на сцене всеми способами пытались обратить внимание публики на себя. Наконец кому-то из них это удалось. Иржи произнёс, сохраняя спокойствие:
   — Мы перепутали театр, нам нужно было в музыкальный театр на оперу.
   Они вышли из зала. Это было подобно отступлению — лица хмурые, брови насуплены, женщины пунцовые, но все же очень милые, некоторые дико хохотали. Иржи повёл всех на остановку городского транспорта, потому что экскурсионный автобус ушёл. Замыкал шествие профессор.
   Когда они перебрались в другой театр, там началось второе действие. Все места группы, естественно, были уже заняты вскормленными административно-командной системой контрамарочниками и безбилетниками. Иржи опять разыскал администратора. И этот человек, порождённый той же системой, принял типично командное решение рассадить группу в правительственной ложе. Профессору с супругой предложили первое кресло. Но как только он, поддерживая свою жену, усадил её и сел сам, тучный оперный певец выбежал на авансцену и заорал на него не своим голосом. Конечно, и это обстоятельство следовало бы безусловно предать огласке как чудовищное порождение системы. Ведь тучный, рослый, румяный бас прокричал прямо в лицо побледневшему профессору:
   — Как ты смел занять правительственную ложу!
   Однако из дальнейшего выясняется, что певец сделал это не намеренно. Текст арии в этом месте был таков, что её вполне можно было понять в указанном смысле. Но человек привык к администрированию, ныне окончательно разоблачённому в нашей стране, опять опередившей намного весь мир. И он, конечно, не мог иначе понять тогда это драматическое место оперной арии. Только когда певец, сдерживая темперамент, ушёл с авансцены и, сжав руками выпуклые розовые щеки, предался лирическим воспоминаниям о первых днях своей любви, профессор успокоился. Супруга же его пришла в себя.
   Певец же через десять минут должен был умереть на сцене, и он это сделал достаточно профессионально.
   Вы спросите: а мораль? Мораль проста: без административной системы, однако же, нет даже простых мест в партере или на галёрке, не то что ложи!

НАЕДИНЕ С КОПЕНГАГЕНОМ

   Улицы Копенгагена беззвучно беседовали со мной. На Гулденлевенсгаде ловишь себя на мысли, что объяснения славянского слова «гать» и скандинавского «гаде» (улица) неверны. Это одно и то же слово! Оно пришло из Асгарда. Арийское «гатус» — это дорога. И то же слово найдём в «Авесте».
   …Ты идёшь по Гулденлевенсгаде, переходящей в стремительную перспективу бульвара Андерсена, нет, ты почти летишь, оставляя за плечами большие темно-красные дома раньше, чем успеваешь их рассмотреть. И отмечаешь это вечное чередование звука «о» и «у». Ведь датское «гулден» переходит в немецкое «голден» (золото) совсем как «рус» переходит в «рос». Но «рекс» (король, царь) даёт начало вечному и загадочному слову «рус».
   А русы — это царское, королевское племя. Рас, ращ, рус — это леопард, царь-зверь. Ничего другого не надо искать. Так же звучит и сейчас этот корень в Исландии, где остались древние созвучия, как в этнографическом заповеднике со времён ещё викингов.
   Солнце. Ты в одной тёмной куртке, без плаща и пальто. На переходе ты замираешь. Светловолосая женщина на велосипеде останавливается перед тобой. Зелёный свет — ты идёшь, потом оглядываешься. Она ещё у перехода. Мгновенный взгляд провожает тебя. Какая редкость здесь, в Дании, такие яркие светлые глаза с пронзительным взглядом — на это способна лишь проснувшаяся душа. Другие же погружены в сон. Можно жить очень просто — жевать бекон, лучший в мире, и делать то, что делают все.
   Ты беден по здешним меркам, у тебя почти ничего нет. Но ты свободен, ты можешь летать по улицам и проспектам, перелетая то к планетарию Тихо Браге, за которым сонные утки возятся в тине, среди брошенного хлама — как в Москве, то к Водровсвею, тихой улице, где дети играют в футбол, и ты врываешься на мгновение на их стадион с мячом, попавшим тебе в ноги, и ведёшь мяч к одним, потом к другим воротам, потом исчезаешь.
   Ты можешь снова зайти к профессору Хансу Боггеру в надежде застать его дома. Он тот, кто, наверное, сможет понять историю Асгарда. Единственный в Дании человек, который занимался такими древностями.
   Но пока светит солнце, ты легкомысленно отмеряешь километры датских проспектов, прокалываешь взглядом все необычное на витринах, как, например, хрустальные корабли викингов с парусами внутри хрустальной же бутылки, рядом с которой обозначена цифра — восемьсот крон, чего у тебя нет и не было. Но ты берёшь этот корабль с собой, у него тоже есть душа, как и у мастера, сумевшего сделать чудо. Берёшь — значит оставляешь в памяти левитатора, а это навсегда.
   Ну и когда ты летишь дальше, тебе навстречу идут пятеро парней, и один делает несколько удачных движений, как борец вольного стиля, стараясь напугать тебя, принимая тебя за сверстника. Ты мгновенно отвечаешь, не касаясь даже его одежды, пролетаешь мимо, ибо сегодня энергию даёт солнце. Как шесть лет назад, когда впервые ты сказал себе: нет, солнце не может быть простым раскалённым газовым шаром, оно живёт своей жизнью и является частью Асгарда.
   Ты переходишь улицы без зелёных глаз светофоров, мгновенно переносясь сначала на середину полотна, потом на каменные плиты тротуара, ибо здесь часто все наоборот: камни — это тротуар, асфальт — проезжая часть. Шесть лет назад ты сообразил, что видеть солнце — это все равно что видеть Асгард, и сделал выводы, о которых не хочешь писать, не хочешь говорить. Спокойная мысль о Боггере заставляет свернуть в переулок и нажать кнопку звонка. Тебе открывает пожилая женщина, обещает, что Боггер будет на днях. Так она думает, потому что он сказал, что… Ты понимаешь: эти дни под вопросом. Возвращаешься в отель, где в холле тебя приветствует гипсовый бюст основателя Копенгагена, в номере засовываешь в карман куртки свою брошюру «Где жили герои эддических мифов?» Выходишь на Гельголандсгаде, поворачиваешь на Вестерброгаде, подлетаешь к фирме путешествий по Дании «Фремадрайзер», по приглашению которой ты сюда прибыл. Маленькая брюнетка в чёрных колготках и зеленой кофточке знакомит тебя с руководителем фирмы Генрихом. Ты рассказываешь им об Асгарде, о метаистории, о том, что народы, всегда переселялись, а не сидели на одном месте. Показываешь путь переселения датчан, норвежцев, исландцев из зеленевших некогда степей и саванн Ирана, из долин Копетдага.
   Спрашиваешь, кто может понять все это?
   Ассистент профессора Боггера. Можно ли для него оставить брошюру? Можно. А позвонить ему? Нет, его, оказывается, так же непросто найти, как и профессора.
   Ты прощаешься с ними. Никто в Дании больше не интересуется Асгардом.
   Неожиданная мысль настигает тебя у витрины, где всеми оттенками светится солнечный камень — янтарь. Ты знаешь, как асы шли на запад, потом перебирались в Швецию, потом — в Норвегию, оттуда в Исландию. Из Исландии — в Гренландию. Из Гренландии — в Америку, которую они открыли. Что дальше? Должен был замкнуться круг земной. Ведь о круге земном вёл речь Снорри Стурлусон, знаменитый исландец. Как же этот круг замкнулся через столетия после его смерти? Америка вышла к Аляске. Это было продолжение пути асов. Америка оказалась у берегов Кувейта, Ирака, у границ Ирана. Здесь и соединились концы единого витка. Круг земной завершён. И по законам магии Асгард открыт одновременно с этим событием. Асгард начинает свою вторую жизнь на земле. Меняется эра. Светят звезды Водолея над головами людей, над планетой. Боги и маги должны возвратиться к людям. Небесный Асгард сияет золотом чертогов. Эра Водолея и богов началась в 1991-м!
   Скоро об этом будут говорить и писать. Ты прокладываешь дорогу, ты уже опередил все пунктиры земного великого круга, уже замкнул его заранее, вычислил второй виток с его магическими знаками, с его планетами, с Юпитером, посылающим новые души на Землю, которые вселяются в новые тела.
   Ты знаешь, как будет сворачиваться пространство при вращении сверкающих кораблей, сделанных из редкостного сплава, как оно будет превращаться в ленту, в лист, в трубу. И как ты первым сделаешь это — тоже на бумаге, как и чертёж махолёта, который тебя поднимал в воздух на крыльях — поднимал, хотя никто этого не видел. Тебе не хотелось, чтобы видели. Достаточно воображаемого полёта. Дальше неинтересно.
   В этот день ты мечтаешь.
   Ты хочешь теперь летать без всяких машин, махолётов и кораблей.
   Ты владеешь тремя пространствами и свободно переходишь из одного в другое. Но этого мало. Тебе нужны все двенадцать пространств.

* * *

   Мимо парка Тиволи — к центру! На центральной торговой улице, вымощенной камнем, в витрине — бородатый викинг из дерева. Он смотрит на тебя выпуклыми глазами. Расскажи ему о его первой родине. Пусть выслушает повесть об Асгарде, об удивительной стране асов, оставшейся, по существу, не замеченной великой державе, воевавшей с Римом.
   Скажи, что имя города Асхабад — память об асах, но она закодирована тюркской народной этимологией, и что Асхабад переводится как Асгард.
   Викинг даже бровью не поведёт, когда рядом с ним и с тобой остановится пара — он и он, и второй в этой супружеской паре, в сером пальто, узких тёмных брюках, напомаженный, будет держать за руку пятилетнего ребёнка, чтобы все было, как надо.
   Викинг дослушает тебя до конца. Выскажись, если тебя не в состоянии понять люди, если их мысль почему-то короче трех-четырех фраз, а длинные доклады они привыкли слушать только потому, что в них никогда не бывает ничего нового, и по той же причине они иногда читают толстые романы, пропуская, впрочем, так называемые размышления.
   Поговори с викингом, левитатор, если уж тебе надоело бродить по залам фолькетинга, где служители и чиновники вежливо соглашались с тобой, а потом ты обнаруживал, что с самого начала мог бы лишь перечислить имена богов — Один, Фригг, Тор, Бальдр, Локи — и не продолжать, потому что темна твоя речь и загадочна.
   Но вот вопрос: а вспомнит ли викинг свою первую родину, ведь его отделяет от тех благословенных времён тоже тысяча лет? Не скажет ли тебе он, как знакомый местный гид Томас, что в Иране две тысячи лет назад жили мусульмане? Не возразит ли он, что в Средней Азии жили они же?
   Нет, он поверит тебе, даже если не в состоянии вспомнить первую родину людей с выпуклыми светлыми глазами. Во всяком случае, его молчание будет поддержкой в этом накренившемся, съехавшем набекрень мире, где тебе даже датчанам приходится иногда рассказывать об Эльсиноре, показывать его местоположение и толковать о страже, расхаживавшей по его стенам.
   Выражение лица его бесстрастно. Ты догадаешься, что ещё при жизни он ни за что не вспомнил бы первой родины на юге, хотя был готов усердно молиться её богам. Он знал небесный Асгард и без колебаний готов был расстаться с жизнью, как это делали его соплеменники.
   В подобных случаях, а также после битв викинги попадали в небесный город на пир к Одину и имели честь лицезреть его и созерцать рощу Гласир.
   Объясни этому бородатому викингу, как ты нашёл следы рощи Гласир с её кронами цвета червонного золота. Объяви, что это пурпурный персик, что плоды рощи Гласир были запретны и на небе, и на земле, что боги — это люди, взошедшие в самом деле некогда на небо по вечно сияющему мосту Биврест. Он поверит, а если и засомневается, то не перебьёт твою мысль восклицанием: «Это же сказка!» Не зря он кажется тебе серьёзнее и вдумчивее современников.
   Во время твоего молчаливого рассказа рядом остановится немец объединённой Германии, чтобы спросить тебя, где здесь телефонный автомат. Ты ответишь ему. Он спросит тебя, где здесь найти хорошее пиво. Ты заметишь без видимой охоты, что пиво здесь, с твоей точки зрения, всюду отменно. Ошарашенный таким универсальным нивелирующим ответом, он попробует узнать, почему ты так думаешь, и ты со смешанным опытом человека, которого каждый раз обманывают по-новому, но каждый раз обещают все ту же демократию, ответишь ему без обиняков, что ты русский…
   Он отойдёт, улыбнётся, оглянувшись. Ну и задачу ты задал этому немцу, который ни за что не поверит, что в восьмидесятых и позднее, в девяностых твои несколько обострённая наблюдательность и вкус свидетельствовали, что качество так называемого пива в городе, где ты родился и живёшь, все продолжало падать — уже после того, как напиток этот заслужил другое, гораздо менее благозвучное название. И эту неукротимость перемен в этом неукротимом городе можно лишь сравнить с неотвратимыми пайками по шестьсот граммов крупы на квартал на взрослого человека — в начале девяностых — в его самых ближайших окрестностях, что даёт повод занести гостей этого города да по большей части уже и его собственных жителей в разряд мелких пернатых — ведь шесть-семь граммов зёрна в день — это минимальная норма для воробья или синицы.
   Поэтому ты тоже улыбнёшься ему вслед: с равным неуспехом ты можешь сообщить ему об этом, или об Асгарде, или о летающих аллигаторах, или о настоящих морских наядах по сто крон за штуку в секс-заведении на соседней с твоим отелем улице.
   Только викинг поверит тебе. Или сохранит вид, что верит. К тому же о наядах он наслышан. Но в долгих морских походах он был далёк от мысли, что тёмная или светлая сверкающая чешуя на выпуклых бёдрах наяд потребует хлопот, забот и технологических навыков, а цена на них упадёт.

ЧАЕПИТИЕ. ГДЕ РАСПОЛОЖЕН АД?

   Ты идёшь в номер к друзьям…
   — На что ты надеялся, Володя, — спрашивает чарующим голосом Иветта, — сразу получить признание и два миллиона крон за открытие Асгарда?
   — Ну что ты, Иветта, говоришь. Достаточно было бы и одного миллиона.
   — Ну почему только одного? — возразил мой друг профессор. — Пригодился бы и второй.
   — Скажу чистосердечно, я не смог бы отказаться от второго, если бы они настаивали.
   — Зря они этого не сделали своевременно, — добавил профессор.
   — Почему? — спросила Иветта негромко, отвернувшись на минуту к тонкой разрисованной красным и синим банке из-под импортного чая, которая служила ей и нам с профессором в качестве небольшого электрического самовара, и сразу после её вопроса я успел вслух заметить, что первый в мире самовар был изобретён ещё хеттами во втором тысячелетии до нашей эры, то есть во время легендарной Трои, но хетты пользовались в отличие от нас керамическими самоварами, хотя конструкция их и принцип действия почти не изменились до второго открытия этого нагревательного прибора где-то в районе Тулы и совсем недавно. Магия повтора налицо.
   — Потому, — ответил мой друг и однокашник, — что два миллиона крон за открытие Асгарда — это сущие пустяки, и я уверен, что королева Швеции может опередить датчан. Сейчас это было бы своевременно, у меня как раз кончились последние кроны, отложенные на пиво и карманные расходы.
   — Это намёк, — сказала Иветта. — Но не совсем по адресу. Тем профессорам, которые хорошо известны здесь, в Дании, пиво поставляют к столу бесплатно.
   — Ты имеешь в виду этого китаиста, который живёт в доме основателя пивоваренного завода в Карлсберге, согласно завещанию его благородного основателя?
   — Не только. В своё время в этом доме в течение, кажется, тридцати лет жил некий Нильс Бор, также получая пиво и минеральную воду к своему столу бесплатно, и к тому же он не платил за жильё ни кроны, как и китаист. Дом подарен таким, как они.
   — Это справедливо, — сказал я. — Нас ведь пока здесь никто почти не знает в отличие от нашего отечества, где наши имена вместе с именами всех асов порядком уже примелькались.
   — Почему ты назвал эту банку электрическим самоваром? — спросила Иветта. — Разве похожа?
   — Иветта, — рассудительно сказал профессор. — Внутри банки металлическая трубка кипятильника, внутри трубки спираль, это заливается водой. Разве не похоже?
   — Похоже, я не сообразила. Володя, какого цвета свитер тебе связать?
   — Красного. Пусть будет немного чёрного и белого.
   — Это цвета Асгарда?
   — Да.
   — Кажется, я присмотрела шерсть в Москве. Здесь она дорогая.
   — Она недорогая для тех, кто получает кроны в Копенгагене, но достаточно дорогая для тех, кто получает их в Москве, ибо за мой месячный заработок я получил дневную зарплату датского мальчика при справедливой якобы операции обмена, — отметил мой однокашник, повторяя наши с ним выводы.
   — Но все-таки она дорогая…
   — Нет, все-таки она не дорогая.
   — Дорогая, — сказал я Иветте, поддавшись поверхностному и даже глуповатому соблазну созвучия, — шерсть как шерсть, я куплю её сам, вы ведь знаете, что у человека, открывшего Асгард и амброзию, найдётся достаточно рублей или даже крон, чтобы выбрать, что надо.
   — Володя, ты всех женщин называешь этим словом, дорогая. Не надо.
   — Извини, Иветта. Я исправлюсь. Я действительно в последние годы так обращаюсь ко всем красивым женщинам, но ничего не могу с собой поделать.
   — Ко всем? — спросил профессор, подозрительно взглянув на меня в упор.
   — Да. Ко всем, кроме одной. Я имею в виду женщину-богиню, пленительнейшую из всех богинь.
   — Кто же это?
   — Богиня, настоящая. Та, кому я верю. Она знала об Асгарде ещё до его основания. Она жила в Асгарде под другим именем. У неё много имён. Но мне больше всего нравятся два её имени. Первое — Афродита. И второе — Анахита. Это Малая Азия и Персия. Эпоха, предшествовавшая созданию комплекса в Нисе.
   — И какая она?
   — Мне стыдно молиться ей, так она красива. Я влюблён в неё, как в женщину. Стыдно просить у неё. В «Авесте» она описана, как очень рослая, статная, прекрасная дева. Но это слова. Слова одинаковы, а она не такая, как все богини. В ней все живое, гибкое, светлое, выпуклое, секрет её красоты смог разгадать только я. Но лучше потом. Потом. Чай остынет. А его не затем везли сюда из Лондона в обмен на датский бекон.
   — Я тебя поняла, Володя, тебе неловко говорить о ней, но почему?
   — Это тайна. Она сама тайна, хотя красота её для меня не секрет, я понимаю, почему это так сильно действует. Ардвисура Анахита — одно из полных её имён. Ардви — великая, беспорочная. Это перевод, хотя я в нем сомневаюсь. Возможно, это натяжка. «Ардви» означает воду, но не простую. Ключ Урд в «Эдде» близок к её имени. Представьте себе, и русское сказочное имя Марья Моревна — тоже. И Мария. А это Богородица. У армян она Анаит или Анахит. Много имён. И каждая эпоха добавляет их. А она вечна. И вечно юна. Это величайшая и самая человечная из богинь. Она запросто является людям. Да, влюблён в неё. Не знаю ещё, счастье это или горе. Ну?..
   — Я тебе завидую.
   — Почему?
   — Потому что я женщина и не смогу понять или разгадать в ней то, что увидел ты.
   — А я бы, наверное, сумел понять…
   — Игорь смог бы.
   — Он-то смог бы!
   — Есть предложение последовать обычаю находчивых хеттов.
   — Последуем достойному подражания примеру… спустя три с лишним тысячи лет, — сказал Игорь, разливая чай.
   Мы разом замолчали. Каждый из нас думал о своём, но мысли сходились в одной точке, как у датчан — в сегодняшнем дне. Куда пойдём вечером? Попадём ли в Королевский театр?
   Я снова оказался на земле.
   В обычном Датском королевстве, каких много.
   За столом в отеле, носящем имя основателя Копенгагена Абсалона.