Страница:
Но загадку эту можно не замечать и не обращать на нее ровно никакого внимания.
ЗАБЫТАЯ ЛАДЬЯ
ВАЛЕНТИНА
ЗАБЫТАЯ ЛАДЬЯ
Восемьдесят лет прошло с тех пор, как посланец Земли отбыл к созвездию Близнецов. И вряд ли о нем вспоминали: мириады пылинок на ночном небосводе, синих, голубых и зеленых, — это мириады миров. К ним неслись, обгоняя друг друга, новые и новые исследовательские станции. Сменялись поколения. А корабль шел, из дюз его вырывалось атомное пламя, хрустальные зеркала световых гироскопов направляли его курс, по металлическим нервам пробегали электрические волны, и в стеклянных глазах его пассажиров-киберов отражались небесные огни звезд, туманностей и комет.
Старая, полузабытая история… Наверное, даже в памяти компьютеров, бережно хранящих такого рода сведения, двойная звезда Близнецов была занесена в графу «необитаемые миры». Так именовались вселенские закоулки, куда еще не забрасывали на звездных ладьях лихие ватаги киберов — именно они-то и становились первопоселенцами планетных островов. Кому бы пришло в голову употреблять термин «обитаемость» в ином смысле? Ведь многократные попытки найти себе подобных кончались неизбежной, казалось, неудачей.
Звездный корабль напоминал допотопное чудище с шестью ногами-дюзами по вершинам правильного многоугольника — силового блока. Его радиоуши из-за перегрузок перестали быть похожими на зеркала-параболоиды, а за стеклами иллюминаторов угадывались потемневшие от времени реликвии века пара и стали.
И все же именно он доставил на Землю первое неопровержимое доказательство обитаемости отдаленнейших планет. Это о нем говорилось в утреннем сообщении:
«Космический зонд перенес на Землю живой организм растительного происхождения, обнаруженный за пределами солнечной системы… Растения похожи на водоросли и найдены на дне озера с горячей водой, на глубине около трехсот метров. Собраны образцы грунта. Ученые приступили к изучению находок».
Наверное, не случайно приснился мне в то утро сон: зачарованный подводный сад, легкая светлая вода, которую можно набирать в легкие, как воздух. Зеленоватые снопы света опускались до самого дна, где меж громадных камней скользили темные рыбы. Вокруг серебристое сияние. А вверху сверкало зеркало, но не было видно солнца. И не было волн на грани двух миров — подводного и надводного. Вдруг подплыла большая рыбина с умными глазами. Я ухватился за ее спинной плавник, и она понеслась так, что волосы, подхваченные стремительным водяным ветром, забились за моими плечами. Тело у рыбы было теплое, из-под жабр ее выскакивали воздушные пузырьки, и темно-зеленые губы шевелились, словно она силилась рассказать мне об этом зачарованном месте.
Становилось светлей, как будто мы поднимались вверх. Я пытался разобрать, что же бормотала необыкновенная спутница. Вдруг стало совсем светло. Я открыл глаза. И тут же услышал слово «Близнецы». Фон на «Гондване» включался ровно в семь.
…За окном, у моего изголовья, поднимался над морской далью красный теплый шар. Я еще не прислушивался к передаче — фон был для меня просто будильником. Но через минуту понял, что произошло то, чего можно было тщетно ждать годы и годы. Внеземную жизнь пытались обнаружить почти два столетия.
Вдруг я сообразил: на «Гондване» фон наверняка был с памятью.
Перевел стрелку с семи на шесть: музыка! Значит, фон все помнит. Я помог ему: подвинул вручную оранжевую стрелку на его деревянной элегантной панели еще на пару делений.
Я услышал подробности, относившиеся к полету. На всякий случай переписал в карманную память маршрут и координаты корабля в момент посадки. Еще раз увидел на объемном экране ракету.
Наверное, это можно назвать интуицией. Я смутно догадывался, что в сообщении словно чего-то не хватает: нет, не могла история межзвездного рейда окончиться так просто и буднично. И почему не показали ни образцы грунта, ни «первые живые организмы растительного происхождения»?
А недалеко от двойных гигантов притаилась пылинка — Кастор С. И это тоже два раскаленных шара, разделенных всего двумя миллионами километров. Не спешит Кастор С в своем беге по орбите: никому еще не удалось узнать скорость его движения вокруг той невидимой точки, которая зовется общим центром тяжести. Может быть, период его обращения — около двухсот тысяч лет, а может быть, еще больше.
Именно к этим странным шести звездам послан был космический зонд. Сорок пять световых лет не так уж много. Даже для автоматического корабля прошлого века.
Ну и здорово же надо мной подшутили в редакции! (Шутка, правда, невольная.) Пока я оформлял командировку на «Гондвану», пока уточнял план публикаций, пока хлопотал и радовался подаренной мне возможности прокатиться по Тихому океану — все это время настоящий космический зонд приближался к нашей планете и нес свою необыкновенную добычу. Сколько воды утекло с тех пор, как он отбыл к созвездию Близнецов, туда, где чуть заметными светлыми пылинками мелькают такие же солнца, как наше, с планетами, и где открылись миры, на которых есть вода, воздух, жизнь! А ракета шла, шла, забытая среди звезд ладья…
Первый очерк в «Океане» о космических формах жизни — это, конечно, сенсация. И пусть все уже слышали, и пусть факты известны и новые объемные фото достать непросто, но, если здорово сделать этот первый очерк, он-то и останется в памяти. И вся эта полуторавековая история забытого полета на забытом космическом корабле допотопной конструкции — тоже. И будет потом много книг, и много статей, и много фильмов, но художественный очерк останется первым живым словом о странствии, равного которому не было.
Я еще раз перевел стрелку фона назад и переписал почти все сообщение. И оставил на память копии снимков и объемных кадров.
Нужно зайти к Ольховскому, решил я утром. Когда? Сейчас? Позже? Я соединился с ним, но он был занят. Впрочем, что я ему скажу… Несколько дней назад, когда я уговаривал его взять в экспедицию именно меня, то так расписал ему мою давнюю любовь к морю, что в его серо-синих колючих глазах появилось даже какое-то отечески-заботливое выражение. Моя участь была решена, как тогда мне казалось, в благоприятном для меня направлении. А теперь? Просить разрешения в редакции покинуть экспедицию?
Нет, меня не поймут. Особенно Ольховский, руководитель экспедиции, хотя у него просить разрешения как раз и не надо.
Для него и для таких, как он, совершенно безразлично, какой из океанов и на какой планете изучать. Разница, во всяком случае, небольшая. Найти новый вид мотылька где-нибудь на острове Маврикий для биолога все равно, что для филателиста обнаружить в своей коллекции редчайшую разновидность марки того же острова. Все это я хорошо знал, но понять был не в силах. Что-то ускользало от меня, и я всегда оставался немного настороже с такими людьми.
И потом не я ли говорил Ольховскому, что именно о такой экспедиции, которая не откроет ни новых островов, ни даже подводных вулканов, я давно мечтал? Где же, в самом деле, взять новые впадины на океанском дне, если последняя из них занесена в морской атлас лет сто назад?
Жизнь — это пятая стихия. Такова установка Ольховского. Познать ее не так просто, как первые четыре стихии древних — огонь, землю, воздух, воду. Особенно если этим не заниматься серьезно. У него все выглядело логично и убедительно, у этого человека, вызывавшего в памяти образ древнего мудреца по имени Диоген. Только тот был как будто поспокойней. Жил в большой бочке, а когда Александр Великий спросил его о сокровенном желании (надо полагать, для того, чтобы исполнить его тут же, на месте), то мудрец ответствовал монарху: «Отойди от моего жилища и не загораживай солнце».
У Ольховского была «Гондвана». Корабль, дом, лаборатория. Правда, она была маловата для него, всего тридцать тысяч тонн, но больший тоннаж не разрешен. При желании он всегда мог найти утешение в исторических параллелях.
Кроме «Гондваны», моря и океаны бороздили многочисленные «Пикары», «Одиссеи», «Садко», «Наутилусы». «Море легче осушить, чем исследовать», сказал мне Ольховский в первую нашу встречу и оставил меня на борту.
Нет, я должен быть на корабле. Внеземные дела подождут. Когда-нибудь я напишу книгу о пятой стихии — найдется в ней место и для космических форм жизни. Если, конечно, будет что сказать по существу. Ведь журналист не просто «концентрирует события», он еще и толкует их, окрашивает, передает по-своему. Журналист — это личность, стиль, это манера не только писать, но и мыслить.
…Это началось давно. Я мог представить себе этих умельцев, сидящих за старомодными пишущими машинками и выколачивающих свой дневной урок, или с музейными инструментами в руках, отдаленно напоминающими магнитные карандаши с памятью первых выпусков. Но писали они вполне сносно. Конечно, им было легче это делать: материал был проще, и его было меньше. Сейчас нужно уметь улавливать суть целой науки, быть может, из какого-нибудь случайного разговора: другой возможности не представится. И конечно, обобщать, проводить параллели. Думать, думать… Разумеется, это искусство обогащать носит иногда несколько формальный характер, на уровне логических операций и математического анализа многих переменных величин. Творческая удача складывается иногда неожиданно; тогда вдруг получается красивая работа, одновременно и оригинальная по мысли, и понятная. Где-то в перспективе стирались грани между статьями научными и художественными. Не исключено, что процесс этот происходил лишь в моем воображении.
Нужно было много увидеть здесь, узнать наконец океан по-настоящему. Времени было вполне достаточно. Я понимал: только на «Гондване» я смогу это сделать. Другого случая может не представиться всю жизнь. Итак, океан… Где мы находились сейчас? «Справа по борту — Япония, слева Австралия, — пошутил я про себя. — Сначала завтрак, — решил я, — а там видно будет». Кажется, все же придется поговорить с Ольховским, только значительно позже.
Я заказал кофе, сыр, фрукты, хлеб. Через пять минут все это дожидалось меня в маленькой стенной нише. Я открыл пластиковую крышку и водворил завтрак на столик.
На табло с надписью «Библиотека» я вызвал каталог книг по биологии, океанологии, морским беспозвоночным и другим морским наукам. Потом заказал несколько рефератов и электрокопий, успел кое-что просмотреть здесь же, за столиком, и начал на ходу изобретать систему знакомства с подводным миром.
Слегка болела голова. Я с удовольствием вспомнил о том далеком времени, когда люди один раз в жизни учились наукам и ремеслам. Из тех времен, из старых книг и трактатов выплывали пароходы, дымные причалы, фонари, маяки, якоря, просмоленные бочки, топоры, трубки, разноликие моряки и прачки, бородатые капитаны, барышни в кисейных платьях, шумные набережные, ялики, паруса, пиратские секреты. «Стоп, — сказал я себе, — на сегодня хватит. Всеобщее взаимодействие вещей и тел — это и есть океан».
Я отключил библиотеку, вежливо выпроводил кибера, невесть откуда появившегося в каюте, и вышел на палубу, навстречу морю, над которым стояли столбы солнечного света, точно гигантские соломины, пившие воду. Там, на палубе, были синие и желтые краски, и запах настоящего дерева, и ветер, гнавший тяжелые белоснежные облака, и одно, самое высокое, розовое, как дорогой жемчуг, облако стояло, казалось, на якоре, сопротивляясь всеобщему движению.
Совсем рядом, у самого борта, держась за пластиковые поручни, стояла высокая девушка. Вероятно, я не сразу заметил ее. Но у меня был, вероятно, соответствующий вид; она не удержалась и сказала с неподражаемой грацией:
— Вы, по-моему, романтик?
— Да. Разумеется, — ответил я в тон.
— И потому вы здесь, на «Гондване»?
— А где же мне еще быть?
— Значит, вам не скучно в этом плавучем музее?
— Самое подходящее место для таких, как я.
— Шутите? — попробовала она догадаться.
— Нисколько. Те, первые, открывавшие континенты, моря и проливы, даже не знали толком, что их ждет. Они летели на воздушных шарах, спешили к полюсу на нартах, пробирались узкими тропами к подножиям сияющих вершин, потом шли выше — на Джомолунгму, на марсианские пики. Опускались в Марианскую впадину. Те, кто не утонул, не умер от голода, не погиб от удушья, написали книги-отчеты о деле своей жизни. А за ними по просторным дорогам, по надежным воздушным трассам и морским путям, на вертолетах, на комфортабельных кораблях, на подводных лодках устремились романтики. Они-то и положили начало этому движению, то есть романтике. И воспели ее в стихах и прозе, заодно с теорией преодоления препятствий, которой они долго занимались, прежде чем отправиться в путь. Как видите, я не рисуюсь.
Она молчала, словно что-то обдумывая. Этот большой ребенок, кажется, даже шевелил губами. Я подошел к ней вплотную и поцеловал ее. Теперь было можно. Потом — никогда. Ничто в ней не изменилось. Родилась и тут же канула в вечность минута понимания. Она откинула волосы, внимательно посмотрела на меня сверху вниз (она была чуть выше меня), и я вдруг увидел это мгновение из будущего, моего будущего. Наверное, тогда мне станет грустно.
Старая, полузабытая история… Наверное, даже в памяти компьютеров, бережно хранящих такого рода сведения, двойная звезда Близнецов была занесена в графу «необитаемые миры». Так именовались вселенские закоулки, куда еще не забрасывали на звездных ладьях лихие ватаги киберов — именно они-то и становились первопоселенцами планетных островов. Кому бы пришло в голову употреблять термин «обитаемость» в ином смысле? Ведь многократные попытки найти себе подобных кончались неизбежной, казалось, неудачей.
Звездный корабль напоминал допотопное чудище с шестью ногами-дюзами по вершинам правильного многоугольника — силового блока. Его радиоуши из-за перегрузок перестали быть похожими на зеркала-параболоиды, а за стеклами иллюминаторов угадывались потемневшие от времени реликвии века пара и стали.
И все же именно он доставил на Землю первое неопровержимое доказательство обитаемости отдаленнейших планет. Это о нем говорилось в утреннем сообщении:
«Космический зонд перенес на Землю живой организм растительного происхождения, обнаруженный за пределами солнечной системы… Растения похожи на водоросли и найдены на дне озера с горячей водой, на глубине около трехсот метров. Собраны образцы грунта. Ученые приступили к изучению находок».
Наверное, не случайно приснился мне в то утро сон: зачарованный подводный сад, легкая светлая вода, которую можно набирать в легкие, как воздух. Зеленоватые снопы света опускались до самого дна, где меж громадных камней скользили темные рыбы. Вокруг серебристое сияние. А вверху сверкало зеркало, но не было видно солнца. И не было волн на грани двух миров — подводного и надводного. Вдруг подплыла большая рыбина с умными глазами. Я ухватился за ее спинной плавник, и она понеслась так, что волосы, подхваченные стремительным водяным ветром, забились за моими плечами. Тело у рыбы было теплое, из-под жабр ее выскакивали воздушные пузырьки, и темно-зеленые губы шевелились, словно она силилась рассказать мне об этом зачарованном месте.
Становилось светлей, как будто мы поднимались вверх. Я пытался разобрать, что же бормотала необыкновенная спутница. Вдруг стало совсем светло. Я открыл глаза. И тут же услышал слово «Близнецы». Фон на «Гондване» включался ровно в семь.
…За окном, у моего изголовья, поднимался над морской далью красный теплый шар. Я еще не прислушивался к передаче — фон был для меня просто будильником. Но через минуту понял, что произошло то, чего можно было тщетно ждать годы и годы. Внеземную жизнь пытались обнаружить почти два столетия.
Вдруг я сообразил: на «Гондване» фон наверняка был с памятью.
Перевел стрелку с семи на шесть: музыка! Значит, фон все помнит. Я помог ему: подвинул вручную оранжевую стрелку на его деревянной элегантной панели еще на пару делений.
Я услышал подробности, относившиеся к полету. На всякий случай переписал в карманную память маршрут и координаты корабля в момент посадки. Еще раз увидел на объемном экране ракету.
Наверное, это можно назвать интуицией. Я смутно догадывался, что в сообщении словно чего-то не хватает: нет, не могла история межзвездного рейда окончиться так просто и буднично. И почему не показали ни образцы грунта, ни «первые живые организмы растительного происхождения»?
* * *
…Поллукс и Кастор, два главных светила Близнецов, удалены от нас на десять и четырнадцать парсеков. В день «второго открытия Близнецов» мы говорили о них с Энно даже на прогулочном вельботе. В тот же вечер звездный атлас рассказал мне о местах, откуда занесло к нам гостя. В круге света от лампы возникали контуры животных — кита, ящерицы, льва, ворона, рыси, змеи, обоих Медведиц — Большой и Малой. По странной прихоти астрономы вознесли на небо и стали писать узорчатой прописью: птицу Феникс, Летучую Рыбу, Голубя, Лисичку, Волка, Лебедя, Орла, Дельфина, Малого Коня. Всего восемьдесят восемь созвездий. В этом небесном зверинце затерялись большие и малые небесные тела. И мифические Кастор и Поллукс. Поллукс — ничем не примечательная оранжевая звезда. Но Кастор! Под одним названием скрывается целых шесть светил. В этом хороводе разглядели сначала два горячих гиганта — Кастор А и Кастор В. Они так близки, что разделить их может лишь телескоп. Каждый из этих гигантов как двуликий Янус: это определил спектроскоп (даже телескоп тут не поможет). Оба Кастора — двойные звезды, но расстояния между ними так малы по галактическим меркам, что могут без труда быть выражены просто в километрах. Десять миллионов километров. Это в шесть раз меньше расстояния от Солнца до Меркурия. Как оправдалось случайное пророчество древних звездочетов, давших имя Близнецы именно тому созвездию, в котором превзойдены все рекорды близости светил!А недалеко от двойных гигантов притаилась пылинка — Кастор С. И это тоже два раскаленных шара, разделенных всего двумя миллионами километров. Не спешит Кастор С в своем беге по орбите: никому еще не удалось узнать скорость его движения вокруг той невидимой точки, которая зовется общим центром тяжести. Может быть, период его обращения — около двухсот тысяч лет, а может быть, еще больше.
Именно к этим странным шести звездам послан был космический зонд. Сорок пять световых лет не так уж много. Даже для автоматического корабля прошлого века.
Ну и здорово же надо мной подшутили в редакции! (Шутка, правда, невольная.) Пока я оформлял командировку на «Гондвану», пока уточнял план публикаций, пока хлопотал и радовался подаренной мне возможности прокатиться по Тихому океану — все это время настоящий космический зонд приближался к нашей планете и нес свою необыкновенную добычу. Сколько воды утекло с тех пор, как он отбыл к созвездию Близнецов, туда, где чуть заметными светлыми пылинками мелькают такие же солнца, как наше, с планетами, и где открылись миры, на которых есть вода, воздух, жизнь! А ракета шла, шла, забытая среди звезд ладья…
Первый очерк в «Океане» о космических формах жизни — это, конечно, сенсация. И пусть все уже слышали, и пусть факты известны и новые объемные фото достать непросто, но, если здорово сделать этот первый очерк, он-то и останется в памяти. И вся эта полуторавековая история забытого полета на забытом космическом корабле допотопной конструкции — тоже. И будет потом много книг, и много статей, и много фильмов, но художественный очерк останется первым живым словом о странствии, равного которому не было.
Я еще раз перевел стрелку фона назад и переписал почти все сообщение. И оставил на память копии снимков и объемных кадров.
Нужно зайти к Ольховскому, решил я утром. Когда? Сейчас? Позже? Я соединился с ним, но он был занят. Впрочем, что я ему скажу… Несколько дней назад, когда я уговаривал его взять в экспедицию именно меня, то так расписал ему мою давнюю любовь к морю, что в его серо-синих колючих глазах появилось даже какое-то отечески-заботливое выражение. Моя участь была решена, как тогда мне казалось, в благоприятном для меня направлении. А теперь? Просить разрешения в редакции покинуть экспедицию?
Нет, меня не поймут. Особенно Ольховский, руководитель экспедиции, хотя у него просить разрешения как раз и не надо.
Для него и для таких, как он, совершенно безразлично, какой из океанов и на какой планете изучать. Разница, во всяком случае, небольшая. Найти новый вид мотылька где-нибудь на острове Маврикий для биолога все равно, что для филателиста обнаружить в своей коллекции редчайшую разновидность марки того же острова. Все это я хорошо знал, но понять был не в силах. Что-то ускользало от меня, и я всегда оставался немного настороже с такими людьми.
И потом не я ли говорил Ольховскому, что именно о такой экспедиции, которая не откроет ни новых островов, ни даже подводных вулканов, я давно мечтал? Где же, в самом деле, взять новые впадины на океанском дне, если последняя из них занесена в морской атлас лет сто назад?
Жизнь — это пятая стихия. Такова установка Ольховского. Познать ее не так просто, как первые четыре стихии древних — огонь, землю, воздух, воду. Особенно если этим не заниматься серьезно. У него все выглядело логично и убедительно, у этого человека, вызывавшего в памяти образ древнего мудреца по имени Диоген. Только тот был как будто поспокойней. Жил в большой бочке, а когда Александр Великий спросил его о сокровенном желании (надо полагать, для того, чтобы исполнить его тут же, на месте), то мудрец ответствовал монарху: «Отойди от моего жилища и не загораживай солнце».
У Ольховского была «Гондвана». Корабль, дом, лаборатория. Правда, она была маловата для него, всего тридцать тысяч тонн, но больший тоннаж не разрешен. При желании он всегда мог найти утешение в исторических параллелях.
Кроме «Гондваны», моря и океаны бороздили многочисленные «Пикары», «Одиссеи», «Садко», «Наутилусы». «Море легче осушить, чем исследовать», сказал мне Ольховский в первую нашу встречу и оставил меня на борту.
Нет, я должен быть на корабле. Внеземные дела подождут. Когда-нибудь я напишу книгу о пятой стихии — найдется в ней место и для космических форм жизни. Если, конечно, будет что сказать по существу. Ведь журналист не просто «концентрирует события», он еще и толкует их, окрашивает, передает по-своему. Журналист — это личность, стиль, это манера не только писать, но и мыслить.
…Это началось давно. Я мог представить себе этих умельцев, сидящих за старомодными пишущими машинками и выколачивающих свой дневной урок, или с музейными инструментами в руках, отдаленно напоминающими магнитные карандаши с памятью первых выпусков. Но писали они вполне сносно. Конечно, им было легче это делать: материал был проще, и его было меньше. Сейчас нужно уметь улавливать суть целой науки, быть может, из какого-нибудь случайного разговора: другой возможности не представится. И конечно, обобщать, проводить параллели. Думать, думать… Разумеется, это искусство обогащать носит иногда несколько формальный характер, на уровне логических операций и математического анализа многих переменных величин. Творческая удача складывается иногда неожиданно; тогда вдруг получается красивая работа, одновременно и оригинальная по мысли, и понятная. Где-то в перспективе стирались грани между статьями научными и художественными. Не исключено, что процесс этот происходил лишь в моем воображении.
Нужно было много увидеть здесь, узнать наконец океан по-настоящему. Времени было вполне достаточно. Я понимал: только на «Гондване» я смогу это сделать. Другого случая может не представиться всю жизнь. Итак, океан… Где мы находились сейчас? «Справа по борту — Япония, слева Австралия, — пошутил я про себя. — Сначала завтрак, — решил я, — а там видно будет». Кажется, все же придется поговорить с Ольховским, только значительно позже.
Я заказал кофе, сыр, фрукты, хлеб. Через пять минут все это дожидалось меня в маленькой стенной нише. Я открыл пластиковую крышку и водворил завтрак на столик.
На табло с надписью «Библиотека» я вызвал каталог книг по биологии, океанологии, морским беспозвоночным и другим морским наукам. Потом заказал несколько рефератов и электрокопий, успел кое-что просмотреть здесь же, за столиком, и начал на ходу изобретать систему знакомства с подводным миром.
Слегка болела голова. Я с удовольствием вспомнил о том далеком времени, когда люди один раз в жизни учились наукам и ремеслам. Из тех времен, из старых книг и трактатов выплывали пароходы, дымные причалы, фонари, маяки, якоря, просмоленные бочки, топоры, трубки, разноликие моряки и прачки, бородатые капитаны, барышни в кисейных платьях, шумные набережные, ялики, паруса, пиратские секреты. «Стоп, — сказал я себе, — на сегодня хватит. Всеобщее взаимодействие вещей и тел — это и есть океан».
Я отключил библиотеку, вежливо выпроводил кибера, невесть откуда появившегося в каюте, и вышел на палубу, навстречу морю, над которым стояли столбы солнечного света, точно гигантские соломины, пившие воду. Там, на палубе, были синие и желтые краски, и запах настоящего дерева, и ветер, гнавший тяжелые белоснежные облака, и одно, самое высокое, розовое, как дорогой жемчуг, облако стояло, казалось, на якоре, сопротивляясь всеобщему движению.
Совсем рядом, у самого борта, держась за пластиковые поручни, стояла высокая девушка. Вероятно, я не сразу заметил ее. Но у меня был, вероятно, соответствующий вид; она не удержалась и сказала с неподражаемой грацией:
— Вы, по-моему, романтик?
— Да. Разумеется, — ответил я в тон.
— И потому вы здесь, на «Гондване»?
— А где же мне еще быть?
— Значит, вам не скучно в этом плавучем музее?
— Самое подходящее место для таких, как я.
— Шутите? — попробовала она догадаться.
— Нисколько. Те, первые, открывавшие континенты, моря и проливы, даже не знали толком, что их ждет. Они летели на воздушных шарах, спешили к полюсу на нартах, пробирались узкими тропами к подножиям сияющих вершин, потом шли выше — на Джомолунгму, на марсианские пики. Опускались в Марианскую впадину. Те, кто не утонул, не умер от голода, не погиб от удушья, написали книги-отчеты о деле своей жизни. А за ними по просторным дорогам, по надежным воздушным трассам и морским путям, на вертолетах, на комфортабельных кораблях, на подводных лодках устремились романтики. Они-то и положили начало этому движению, то есть романтике. И воспели ее в стихах и прозе, заодно с теорией преодоления препятствий, которой они долго занимались, прежде чем отправиться в путь. Как видите, я не рисуюсь.
Она молчала, словно что-то обдумывая. Этот большой ребенок, кажется, даже шевелил губами. Я подошел к ней вплотную и поцеловал ее. Теперь было можно. Потом — никогда. Ничто в ней не изменилось. Родилась и тут же канула в вечность минута понимания. Она откинула волосы, внимательно посмотрела на меня сверху вниз (она была чуть выше меня), и я вдруг увидел это мгновение из будущего, моего будущего. Наверное, тогда мне станет грустно.
ВАЛЕНТИНА
На ней было светлое платье с кружевами. В пушистых волосах — лиловый цветок. Большие серые глаза с прелестью вечного недоумения в них изучали меня. Трудно было понять, какое впечатление я произвел. Но тайная смелость и любопытство взяли верх. После паузы я вдруг услышал:
— Потоп не сказка. И не потому, что находят следы древних цивилизаций. А потому что есть океан. С любой силой человек справится, а с океаном пока нет. Разве не так?
Тирада о потопе натолкнула меня на мысль, что ей не больше двадцати странный, неопределенный возраст… Тело и мозг пластичны, на лице следы постоянных перемен, оно точно зеркало, в котором возникает зыбкий образ, но линии так и остаются незаконченными.
Я вспомнил вслух:
— «Воздух стал темен от ливня, который в косом падении, изогнутый поперечным бегом ветров, образовывал собою волны, подобно волнам поднятой вихрем пыли…»
— Откуда это? — живо спросила она.
— Леонардо.
— А дальше?
— Не помню. Кажется, дальше говорится о зеленых долинах, наполненных до краев прозрачной водой, о торчащих на склонах высоких деревьях — на их вершинах спасаются птицы, звери и люди, — о тучах и молниях.
— Это наше будущее, — сказала она неожиданно, — бесконечный океан и корабли.
— Мне это знать не дано.
— Ну как же… сначала океанские станции, подводные дома. Сейчас первые плавучие города с миллионным населением. А дальше?
— Ах вот оно что! Пожалуй, вы правы.
— Все связано, совпадает… Ведь и корабли, и плавучие небоскребы это как бы огромный ковчег.
— Что ж, это не исключено.
— Значит, и вы так думаете?
— Нет. Я просто говорю, что это не исключено. Кто же может заказать будущее? В космическом, конечно, масштабе.
Мы расстались, но, как оказалось, ненадолго. Я забежал к Ольховскому и несколько минут созерцал его массивную бритую голову. Он заметил меня, вежливо выпроводил из кабинета двух назойливых молодых людей с всклокоченными шевелюрами и любезно сообщил мне, что ни слова не может добавить к тому, что я уже знал о Близнецах.
— Полные материалы еще не поступили, — сокрушенно произнес он, и у меня не осталось никаких сомнений, что и он пока ждал их с нетерпением.
Готов предположить, что человеку прошлого века в преддверии нескончаемых звездных полетов во все концы обозримого пространства показалось бы странным такое пристальное внимание к случившемуся. В то время положительный результат просто не вызывал сомнений. Но сейчас, после тысячи и одной неудачи, когда мечта давно умерла, когда перестали верить в пятую стихию вне Земли и когда вдруг свершилось…
— Жаль, — сказал я, — придется подождать. В редакции тоже ничего…
— Хотите, я познакомлю вас с человеком, который первым обнаружил забытый корабль? — улыбнувшись, спросил Ольховский.
— Очень хочу.
— Загляните в зеркало.
— Не совсем понимаю вас.
— Могу посоветовать только вспомнить заатмосферную станцию.
— Ах вот оно что! Неужели? И он вышел в наш сектор?.. В тот самый вечер?
— Да. Та самая блуждающая крапинка. Неопознанный объект. А в секторе работали вы. Мои поздравления!
— А я пожалел было, что оказался на «Гондване», — чистосердечно признался я.
— Берите «Дельфин», — сказал Ольховский, — все равно будем стоять несколько часов. Только не глубже километра. Дальше делать нечего. Неинтересно. Темно, сыро и сумрачно. Лучше махните на отмель. Успеете.
И я оказался на «Дельфине». Вместе с Валентиной (так я стал звать ее, ни буквы не убавляя в ее имени, потому что оно ей необыкновенно подходило).
— Какой я биолог! — воскликнула она в ответ на мой вопрос. — Только учусь. Иногда вот дежурю на «Дельфине». Это проще простого. Нужно только помнить, что делать: биотоки управляют всем, и механизмами и аппаратурой.
— Вы, по-моему, несколько преувеличиваете роль биотоков, Валентина.
— Конечно, — созналась она, — управление чаще всего дублируется. С «Гондваны». Так что не разбежишься.
— Зачем тогда биотоки?
— На всякий случай. Например, полетело уплотнительное кольцо у антенны, в зазор хлынула вода. Что делать?
— Вычерпывать воду, — пошутил я.
— Всплывать! Сбрасывать балласт и всплывать.
Мы пошли к отмели. Я хотел увидеть голубую воду, зеленые подводные поля, серебристый рыбий дождь. Там, говорят, настоящие подводные пейзажи с бесчисленными ежами, мидиями, трепангами. Ни разу не видел я на воле звездочетов, больших налимов, не знал еще, как метят рыбье население ультразвуковыми датчиками и флюоресцирующими штрихами.
Мы остановились ненадолго, повисли. Над нашей головой — километровый столб воды. «Дельфин» медленно дрейфовал, повинуясь ленивому течению. Метрах в ста от нас шныряли полупрозрачные креветки. Валентина включила увеличитель. Тончайшие, не видимые глазом лучи нащупали целое живое облако. Я увидел этих миролюбивых морских зверьков как бы под микроскопом, на экране. Они смешно плавали, подгребая под себя воду хвостом, по-паучьи перебирая ногами. Я упросил Валентину, и она протянула к ним механическую руку с приманкой — мясным фаршем. Металлическая ладонь испугала креветок, они всполошились, исчезли с экрана. Но вот неведомое чудище перестало их тревожить, и они набросились на корм. В несколько мгновений полупрозрачные существа расправились с мясными крохами, и все облако застыло, точно ожидая новой подачки.
Но мы ретировались: в океане рассеяны мириады таких же вот эфемерных созданий, и накормить их просто невозможно. Пусть уж заботятся о себе сами.
Валентина рассказала, что дважды встречала стайки креветок вместе с муренами. Необычное соседство пятнистой, как леопард, или полосатой, как тигр, морской зверюги и суетливых безобидных рачков объясняется просто: мурены не пользуются зубными щетками и доверяют туалет креветкам. Ложатся на дно и раскрывают рот, усаженный острыми пиками.
— Ни разу не встречался с муреной, — оказал я, — и не хотел бы встретиться.
— Их можно приручать, — заметила Валентина. — Они берут из рук мясо, рыбу, любят, когда их гладят или почесывают.
— Читал, — сказал я. — Но не пробовал.
— У нас еще часа три. Показать вам настоящие кораллы?
Я кивнул. Повинуясь биотокам, «Дельфин» всплыл и понесся, обгоняя ветер, над самой водой.
— Сто пятьдесят узлов, — отметила Валентина.
И снова мы погрузились на дно. В коралловые джунгли, под зыбкую тень подводных веток — розовых и фиолетовых, в самую чащу морского заповедного сада.
«Дельфин» сел у крутой стенки кораллового дворца. По какой-то странной прихоти я направил механический щуп на розовую глыбу, призрачно сиявшую в зеленоватых лучах, и отколол от нее кусок. Он медленно покатился вниз, поднимая муть. За ним тянулся желтоватый шлейф. Тут же налетели рыбешки, они окружили оторвавшийся коралловый кусок трепетным кольцом.
— Вы угостили их хорошим обедом, — сказала Валентина, — не так-то просто добраться им до полипов — жильцов подводного небоскреба.
— Они нисколько не боятся нас. Наверное, если бы человек рожден был в воде, то ему проще было бы жить и охотиться.
— Может быть. Но тогда не нужно было бы строить, ведь температура постоянна, ни снега, ни бурана, ни жары. С самого начала больше возможностей для самосовершенствования: быстрее плавать, быстрее думать. Не надо одежды, не надо жилищ, и нет угрозы голода.
— А зачем тогда думать? Вроде бы мозг ни к чему.
— Нет. Нужно ведь обманывать подводные течения и слышать приближение шторма за сотни миль. И бороться с акулами. А если еще и управлять режимом плавания…
— Знаю, знаю. Дельфины! Вот кто умеет это делать.
— Ну что ж… у них есть чему поучиться. Идеальная цивилизация с точки зрения отношения со средой.
— А я уже придумал человеческий эквивалент такой цивилизации. — И я рассказал Валентине об «эффекте необитаемости». (Чем, в самом деле, не равновесие между субъектом и средой?)
Она не уловила легкой иронии и восприняла параллель вполне серьезно. Оказывается, она тоже думала о чем-то таком… Только в ее представлении все складывалось иначе, и ее мысленный эксперимент осуществить было не так уж трудно.
— Деревянная изба. Четыре окна. Двускатная крыша. Перед окнами одуванчики, маргаритки, пусть даже бурьян, — перечисляла она неторопливо все, что сейчас хотелось бы ей увидеть. — Лесная дорога без асфальта. И по ней нужно долго идти — к другому жилью, на работу. Хорошо, если солнце. Хорошо и зимой, в снег, в буран. Пусть даже дождь, серый, долгий. Видела на картине такую избу.
— Мечта, — сказал я. — Говорят, кое-где на Севере рыбаки до сих пор живут в таких домах. Но мне бывать в таких местах не доводилось.
— Скучаю иногда, — сказала Валентина. — Кораллы, омары, осьминоги, водяные лилии, пальмы, а настоящей земли нет!
— Расставаться. Скучать. Возвращаться. Радоваться возвращению. Так?
— Да, так. Иначе скука непреходящая.
Сквозь прозрачный корпус мы видели светло-зеленые волны, пробегавшие по лентам водорослей. Они вздрагивали от пузырьков, устремлявшихся вверх, от суеты пестрых, золотых и серебряных рыб.
Вдруг среди нас появился Ольховский. Он стоял перед нами. Лицо его было серьезно, как никогда. Я вздрогнул, потом понял: здесь полная связь с «Гондваной». Настоящий эффект присутствия. Ольховский сказал:
— Возвращайтесь. Быстрее. Курс — прямо на «Гондвану». Через минуту возможно землетрясение.
Прошло полминуты. Мы удалялись от подводных скал. Нас догнали волны. «Дельфин» качнулся, выпрямился. Упругие удары, толчки. Сработала аварийная сигнализация. Я слышал какой-то тонкий комариный писк. Низко гудела сирена. Глухой шум и снова толчки и удары. И вдруг тишина. И нить жемчужных пузырей, пересекшая иллюминатор.
Землетрясение прекратилось внезапно. Море утихло, волны убегали за горизонт. «Дельфин» держал курс на корабль. Нас отделяли от него тридцать минут хорошего хода.
— Что же тут такого? Случайная проба грунта. Что поймал, то и осталось. Вряд ли автомат выудил бы инопланетную рыбину.
— Придется вам открыть истину. В литре обыкновенной океанской воды десятки тысяч мельчайших организмов. Бактерии, водоросли, какие-нибудь личинки. Зачерпните стакан воды в любом месте нашего маршрута — и вы невольно отнимете у океана тысячи коренных его обитателей. Погрузите пробник в ил — он принесет столько живой пыли, что и компьютер не сосчитает.
— Потоп не сказка. И не потому, что находят следы древних цивилизаций. А потому что есть океан. С любой силой человек справится, а с океаном пока нет. Разве не так?
Тирада о потопе натолкнула меня на мысль, что ей не больше двадцати странный, неопределенный возраст… Тело и мозг пластичны, на лице следы постоянных перемен, оно точно зеркало, в котором возникает зыбкий образ, но линии так и остаются незаконченными.
Я вспомнил вслух:
— «Воздух стал темен от ливня, который в косом падении, изогнутый поперечным бегом ветров, образовывал собою волны, подобно волнам поднятой вихрем пыли…»
— Откуда это? — живо спросила она.
— Леонардо.
— А дальше?
— Не помню. Кажется, дальше говорится о зеленых долинах, наполненных до краев прозрачной водой, о торчащих на склонах высоких деревьях — на их вершинах спасаются птицы, звери и люди, — о тучах и молниях.
— Это наше будущее, — сказала она неожиданно, — бесконечный океан и корабли.
— Мне это знать не дано.
— Ну как же… сначала океанские станции, подводные дома. Сейчас первые плавучие города с миллионным населением. А дальше?
— Ах вот оно что! Пожалуй, вы правы.
— Все связано, совпадает… Ведь и корабли, и плавучие небоскребы это как бы огромный ковчег.
— Что ж, это не исключено.
— Значит, и вы так думаете?
— Нет. Я просто говорю, что это не исключено. Кто же может заказать будущее? В космическом, конечно, масштабе.
Мы расстались, но, как оказалось, ненадолго. Я забежал к Ольховскому и несколько минут созерцал его массивную бритую голову. Он заметил меня, вежливо выпроводил из кабинета двух назойливых молодых людей с всклокоченными шевелюрами и любезно сообщил мне, что ни слова не может добавить к тому, что я уже знал о Близнецах.
— Полные материалы еще не поступили, — сокрушенно произнес он, и у меня не осталось никаких сомнений, что и он пока ждал их с нетерпением.
Готов предположить, что человеку прошлого века в преддверии нескончаемых звездных полетов во все концы обозримого пространства показалось бы странным такое пристальное внимание к случившемуся. В то время положительный результат просто не вызывал сомнений. Но сейчас, после тысячи и одной неудачи, когда мечта давно умерла, когда перестали верить в пятую стихию вне Земли и когда вдруг свершилось…
— Жаль, — сказал я, — придется подождать. В редакции тоже ничего…
— Хотите, я познакомлю вас с человеком, который первым обнаружил забытый корабль? — улыбнувшись, спросил Ольховский.
— Очень хочу.
— Загляните в зеркало.
— Не совсем понимаю вас.
— Могу посоветовать только вспомнить заатмосферную станцию.
— Ах вот оно что! Неужели? И он вышел в наш сектор?.. В тот самый вечер?
— Да. Та самая блуждающая крапинка. Неопознанный объект. А в секторе работали вы. Мои поздравления!
— А я пожалел было, что оказался на «Гондване», — чистосердечно признался я.
— Берите «Дельфин», — сказал Ольховский, — все равно будем стоять несколько часов. Только не глубже километра. Дальше делать нечего. Неинтересно. Темно, сыро и сумрачно. Лучше махните на отмель. Успеете.
И я оказался на «Дельфине». Вместе с Валентиной (так я стал звать ее, ни буквы не убавляя в ее имени, потому что оно ей необыкновенно подходило).
— Какой я биолог! — воскликнула она в ответ на мой вопрос. — Только учусь. Иногда вот дежурю на «Дельфине». Это проще простого. Нужно только помнить, что делать: биотоки управляют всем, и механизмами и аппаратурой.
— Вы, по-моему, несколько преувеличиваете роль биотоков, Валентина.
— Конечно, — созналась она, — управление чаще всего дублируется. С «Гондваны». Так что не разбежишься.
— Зачем тогда биотоки?
— На всякий случай. Например, полетело уплотнительное кольцо у антенны, в зазор хлынула вода. Что делать?
— Вычерпывать воду, — пошутил я.
— Всплывать! Сбрасывать балласт и всплывать.
Мы пошли к отмели. Я хотел увидеть голубую воду, зеленые подводные поля, серебристый рыбий дождь. Там, говорят, настоящие подводные пейзажи с бесчисленными ежами, мидиями, трепангами. Ни разу не видел я на воле звездочетов, больших налимов, не знал еще, как метят рыбье население ультразвуковыми датчиками и флюоресцирующими штрихами.
Мы остановились ненадолго, повисли. Над нашей головой — километровый столб воды. «Дельфин» медленно дрейфовал, повинуясь ленивому течению. Метрах в ста от нас шныряли полупрозрачные креветки. Валентина включила увеличитель. Тончайшие, не видимые глазом лучи нащупали целое живое облако. Я увидел этих миролюбивых морских зверьков как бы под микроскопом, на экране. Они смешно плавали, подгребая под себя воду хвостом, по-паучьи перебирая ногами. Я упросил Валентину, и она протянула к ним механическую руку с приманкой — мясным фаршем. Металлическая ладонь испугала креветок, они всполошились, исчезли с экрана. Но вот неведомое чудище перестало их тревожить, и они набросились на корм. В несколько мгновений полупрозрачные существа расправились с мясными крохами, и все облако застыло, точно ожидая новой подачки.
Но мы ретировались: в океане рассеяны мириады таких же вот эфемерных созданий, и накормить их просто невозможно. Пусть уж заботятся о себе сами.
Валентина рассказала, что дважды встречала стайки креветок вместе с муренами. Необычное соседство пятнистой, как леопард, или полосатой, как тигр, морской зверюги и суетливых безобидных рачков объясняется просто: мурены не пользуются зубными щетками и доверяют туалет креветкам. Ложатся на дно и раскрывают рот, усаженный острыми пиками.
— Ни разу не встречался с муреной, — оказал я, — и не хотел бы встретиться.
— Их можно приручать, — заметила Валентина. — Они берут из рук мясо, рыбу, любят, когда их гладят или почесывают.
— Читал, — сказал я. — Но не пробовал.
— У нас еще часа три. Показать вам настоящие кораллы?
Я кивнул. Повинуясь биотокам, «Дельфин» всплыл и понесся, обгоняя ветер, над самой водой.
— Сто пятьдесят узлов, — отметила Валентина.
И снова мы погрузились на дно. В коралловые джунгли, под зыбкую тень подводных веток — розовых и фиолетовых, в самую чащу морского заповедного сада.
«Дельфин» сел у крутой стенки кораллового дворца. По какой-то странной прихоти я направил механический щуп на розовую глыбу, призрачно сиявшую в зеленоватых лучах, и отколол от нее кусок. Он медленно покатился вниз, поднимая муть. За ним тянулся желтоватый шлейф. Тут же налетели рыбешки, они окружили оторвавшийся коралловый кусок трепетным кольцом.
— Вы угостили их хорошим обедом, — сказала Валентина, — не так-то просто добраться им до полипов — жильцов подводного небоскреба.
— Они нисколько не боятся нас. Наверное, если бы человек рожден был в воде, то ему проще было бы жить и охотиться.
— Может быть. Но тогда не нужно было бы строить, ведь температура постоянна, ни снега, ни бурана, ни жары. С самого начала больше возможностей для самосовершенствования: быстрее плавать, быстрее думать. Не надо одежды, не надо жилищ, и нет угрозы голода.
— А зачем тогда думать? Вроде бы мозг ни к чему.
— Нет. Нужно ведь обманывать подводные течения и слышать приближение шторма за сотни миль. И бороться с акулами. А если еще и управлять режимом плавания…
— Знаю, знаю. Дельфины! Вот кто умеет это делать.
— Ну что ж… у них есть чему поучиться. Идеальная цивилизация с точки зрения отношения со средой.
— А я уже придумал человеческий эквивалент такой цивилизации. — И я рассказал Валентине об «эффекте необитаемости». (Чем, в самом деле, не равновесие между субъектом и средой?)
Она не уловила легкой иронии и восприняла параллель вполне серьезно. Оказывается, она тоже думала о чем-то таком… Только в ее представлении все складывалось иначе, и ее мысленный эксперимент осуществить было не так уж трудно.
— Деревянная изба. Четыре окна. Двускатная крыша. Перед окнами одуванчики, маргаритки, пусть даже бурьян, — перечисляла она неторопливо все, что сейчас хотелось бы ей увидеть. — Лесная дорога без асфальта. И по ней нужно долго идти — к другому жилью, на работу. Хорошо, если солнце. Хорошо и зимой, в снег, в буран. Пусть даже дождь, серый, долгий. Видела на картине такую избу.
— Мечта, — сказал я. — Говорят, кое-где на Севере рыбаки до сих пор живут в таких домах. Но мне бывать в таких местах не доводилось.
— Скучаю иногда, — сказала Валентина. — Кораллы, омары, осьминоги, водяные лилии, пальмы, а настоящей земли нет!
— Расставаться. Скучать. Возвращаться. Радоваться возвращению. Так?
— Да, так. Иначе скука непреходящая.
Сквозь прозрачный корпус мы видели светло-зеленые волны, пробегавшие по лентам водорослей. Они вздрагивали от пузырьков, устремлявшихся вверх, от суеты пестрых, золотых и серебряных рыб.
Вдруг среди нас появился Ольховский. Он стоял перед нами. Лицо его было серьезно, как никогда. Я вздрогнул, потом понял: здесь полная связь с «Гондваной». Настоящий эффект присутствия. Ольховский сказал:
— Возвращайтесь. Быстрее. Курс — прямо на «Гондвану». Через минуту возможно землетрясение.
Прошло полминуты. Мы удалялись от подводных скал. Нас догнали волны. «Дельфин» качнулся, выпрямился. Упругие удары, толчки. Сработала аварийная сигнализация. Я слышал какой-то тонкий комариный писк. Низко гудела сирена. Глухой шум и снова толчки и удары. И вдруг тишина. И нить жемчужных пузырей, пересекшая иллюминатор.
Землетрясение прекратилось внезапно. Море утихло, волны убегали за горизонт. «Дельфин» держал курс на корабль. Нас отделяли от него тридцать минут хорошего хода.
* * *
— Меня удивляет не планета, не звезды-близнецы, — вслух размышляла Валентина. — И даже не то, что там нашли жизнь. Непонятно другое: как могло получиться, что зонд принес оттуда один вид растений? И ничего больше.— Что же тут такого? Случайная проба грунта. Что поймал, то и осталось. Вряд ли автомат выудил бы инопланетную рыбину.
— Придется вам открыть истину. В литре обыкновенной океанской воды десятки тысяч мельчайших организмов. Бактерии, водоросли, какие-нибудь личинки. Зачерпните стакан воды в любом месте нашего маршрута — и вы невольно отнимете у океана тысячи коренных его обитателей. Погрузите пробник в ил — он принесет столько живой пыли, что и компьютер не сосчитает.