Страница:
Она отошла к пластиковой стене, надавила пальцем невидимую кнопку, стена раздвинулась. Там были… книги. Она быстро выбрала том в старинном переплете. Потом стала листать его в поисках нужной страницы. Книга была такая старая, что у нее, как я догадался, не было даже электрокопии.
— Вот, — сказала она, — послушайте. «На темном плотном иле лежала яркая красная креветка. Она казалась выточенной из драгоценного камня. Рядом с ней они увидели большую плоскую рыбу, которая смотрела на металлический шар огромными глазами. И никто из них не смог понять, зачем рыбе глаза, если она живет на такой глубине».
— Откуда это?
— Описание первого погружения на дно Марианской впадины. Батискаф «Триест» с Пикаром и Уолшем на борту. Классика. Седая древность.
— Ну что ж, — заметил я, не вполне понимая, куда она клонит, опустись в этом месте какой-нибудь космический зонд с дальней планеты, он бы поймал эту креветку. Возможно, и рыбу тоже.
— И все же микроскопические организмы, которые оказались бы их спутниками, рассказали бы о жизни на нашей планете больше. И за ними прежде всего и охотился бы посланец из космоса.
— Придется поверить.
— Это просто. Одноклеточные — основание, фундамент «пищевой пирамиды». Без них жизнь немыслима. Даже кислорода нам не хватило бы без крохотных водорослей. Вовсе не леса — легкие нашей планеты, а океан. Потому что зеленые клетки, живущие в его водах, поглощают три четверти углекислоты. Гораздо больше, чем джунгли, тайга, рощи всей Земли.
— Это я знаю. Но меня не устраивает такой энергетический подход. Будь я конструктором, то не стал бы строить аппарат для доставки микробов, фагов, амеб. Просто неинтересно. Это почти не жизнь.
Она звонко рассмеялась. Но спохватилась, и глаза ее стали серьезными.
— В вас говорит инстинкт охотника, но не исследователя!
— Разве биолог откажется от крупной дичи? Из созвездия Кита, например?
— Мы говорим о разном. Совсем недавно возникло новое направление в биологии. У него сложное название. Даже биологи именуют эту науку сокращенно: нанология, наука об общих свойствах и системах микроорганизмов и простейших. Кое-кто, например, изучает только способы передвижения. Движители коловраток напоминают сказочные цветы, колесики часов, фантастические турбины или пропеллеры. У инфузории есть множество ресничек-весел, но действуют они по программе: вдоль тельца пробегают «волны сжатия». Сразу и волновой и весельный механизмы. Специалисту достаточно ознакомиться только с этими маленькими созданиями, перевести то, о чем молчаливо рассказывают «живые чертежи», на язык математики, — и откроется удивительная картина. Можно построить такую машину: на входном конце — пробирка с микроорганизмами, а выходное устройство сообщает параметры кораблей, авиеток, даже ракет.
— Почему же этого не делают до сих пор?
— Все решения давно получены другими способами. Возьмите две пробы грунта в разное время — бактерии и водоросли расскажут вам все о цивилизации: о применении металлов, о химии, технологии, даже о внешнем облике разумных существ, населяющих планету. Микроорганизмы живут совсем в другом измерении: наш месяц для них целая эпоха, за десятки лет они меняются, перерождаются, закрепив в генах все изменения. Нужно только расшифровать. Я уж не говорю об искусственно созданных организмах — для переработки руд, для контроля за средой, для синтеза лекарств, для счетных машин… Если бы вдруг перестали работать заводы и фабрики, все морские суда вернулись бы в порты, то океан, наверное, стал бы чище, чем во времена первобытного человека. Об этом, сами того не ведая, позаботились бы многие миллиарды существ, которых можно рассмотреть только в микроскоп. Океан всегда как бы противостоял натиску цивилизации. Мы обязаны ему жизнью. По степени этого противодействия нетрудно судить о цивилизации. Думаю, с этим-то уж вы согласитесь… Планету, на которой процветает только один вид, представить почти невозможно. Так же как нормальное дерево с одним-единственным листом. Ведь жизнь подобна дереву, реке со многими притоками.
— Я думаю, та планета необитаема. То есть там нет… инопланетян.
— Разум появляется потом. Сначала господствует стихия. И не мог ей противостоять один организм. Он должен был или погибнуть, или дать начало дереву жизни. Даже если когда-то был заброшен туда по воле случая.
— Не забывайте, это ведь другой мир.
— Марианская впадина — тоже другой мир.
— Ну нет. Не согласен.
— А я чувствую, что это так. Только объяснить толком не могу. Послушали бы вы Соолли…
— Кто это Соолли?
— Биолог. У нее скоро день рождения. Можете заглянуть.
— Соолли?.. — вспомнил я. — Это такая милая фрау с темными волнистыми волосами, в очках?
Валентина кивнула.
«Дельфин» нырнул в бирюзовую успокоившуюся воду. Под нами подводный хребет. На экране он выглядел безжизненным бурым вздутием, опаленным неведомо каким огнем. «Гондвана» ушла вперед, но мы быстро нагоняли ее. Я с удовольствием, как Энно, пробурчал вполголоса: «Нас разделяет девяносто миль». Столько показывал дальномер, настроенный на корабль, и я понимал теперь язык «Дельфина», знал, что видели и слышали его глаза и уши, доверял ему, как самому себе. Это важно, чтобы машина была так устроена, что располагала бы к себе. Наверное, так же вот Ольховский или Энно чувствовали «Гондвану».
Я взял у Валентины управление и пошел к кораблю по кривой атаки, в шутку рассчитанной мной тут же, по данным допотопного навигационного пособия из числа книжных древностей. Вспыхнул красный огонь: «Дельфин» не хотел такой погони. После второго предупреждения аппарат не послушался меня и пошел сам, прежним курсом. Валентина, кажется, поняла…
Мы перевалили хребет. На другом его склоне, мрачном и голом, выросла огромная полусфера. Она слабо светилась. За ней угадывались подводные небоскребы неправильной формы с красными тусклыми огнями в проемах круглых окон. Точно город мертвых.
Широкий проспект уходил по склону вниз, в подводную долину, и терялся в ее глубинах. Вдоль него тянулись сверкающие нити труб. В каждой из таких труб разместилась бы «Гондвана».
— Подводная станция? — спросила Валентина.
Я кивнул. Там, на этом подводном заводе, под километровым колпаком горело дейтериевое солнце. Ослепительный шар был горяч, как самая молодая звезда. Он жадно глотал воду, только воду — тысячи тонн в минуту. Синие лучи разделяли ее на протий, дейтерий и кислород. Дейтерий шел в исполинскую топку, питал шар и давал гелий. Кислород и протий бежали по вечным блистающим артериям на континенты. Это было горючее. Такое же чистое, как первозданный дождь. Но свежей и благодатней его, ибо легкая вода — чудо, неведомое древним. Протий сгорал, как порох, в миллиардах машин. Они вдыхали заодно с ним кислород, а выдыхали водяной пар, свободный от дейтерия. Легкие дожди питали реки Земли, поили деревья и травы, поля и луга. Мы дышали воздухом, подобным горному облаку, согретому жаром молний. В наших жилах текла легкая горячая кровь, мы были легки и быстры. Мы лучше, чем предки, познали тайну мгновений, разделяющих прошлое и будущее.
ЗНАКИ НА КАМНЕ
ФИТОТРОН
РАССКАЗ ЯНКОВА
— Вот, — сказала она, — послушайте. «На темном плотном иле лежала яркая красная креветка. Она казалась выточенной из драгоценного камня. Рядом с ней они увидели большую плоскую рыбу, которая смотрела на металлический шар огромными глазами. И никто из них не смог понять, зачем рыбе глаза, если она живет на такой глубине».
— Откуда это?
— Описание первого погружения на дно Марианской впадины. Батискаф «Триест» с Пикаром и Уолшем на борту. Классика. Седая древность.
— Ну что ж, — заметил я, не вполне понимая, куда она клонит, опустись в этом месте какой-нибудь космический зонд с дальней планеты, он бы поймал эту креветку. Возможно, и рыбу тоже.
— И все же микроскопические организмы, которые оказались бы их спутниками, рассказали бы о жизни на нашей планете больше. И за ними прежде всего и охотился бы посланец из космоса.
— Придется поверить.
— Это просто. Одноклеточные — основание, фундамент «пищевой пирамиды». Без них жизнь немыслима. Даже кислорода нам не хватило бы без крохотных водорослей. Вовсе не леса — легкие нашей планеты, а океан. Потому что зеленые клетки, живущие в его водах, поглощают три четверти углекислоты. Гораздо больше, чем джунгли, тайга, рощи всей Земли.
— Это я знаю. Но меня не устраивает такой энергетический подход. Будь я конструктором, то не стал бы строить аппарат для доставки микробов, фагов, амеб. Просто неинтересно. Это почти не жизнь.
Она звонко рассмеялась. Но спохватилась, и глаза ее стали серьезными.
— В вас говорит инстинкт охотника, но не исследователя!
— Разве биолог откажется от крупной дичи? Из созвездия Кита, например?
— Мы говорим о разном. Совсем недавно возникло новое направление в биологии. У него сложное название. Даже биологи именуют эту науку сокращенно: нанология, наука об общих свойствах и системах микроорганизмов и простейших. Кое-кто, например, изучает только способы передвижения. Движители коловраток напоминают сказочные цветы, колесики часов, фантастические турбины или пропеллеры. У инфузории есть множество ресничек-весел, но действуют они по программе: вдоль тельца пробегают «волны сжатия». Сразу и волновой и весельный механизмы. Специалисту достаточно ознакомиться только с этими маленькими созданиями, перевести то, о чем молчаливо рассказывают «живые чертежи», на язык математики, — и откроется удивительная картина. Можно построить такую машину: на входном конце — пробирка с микроорганизмами, а выходное устройство сообщает параметры кораблей, авиеток, даже ракет.
— Почему же этого не делают до сих пор?
— Все решения давно получены другими способами. Возьмите две пробы грунта в разное время — бактерии и водоросли расскажут вам все о цивилизации: о применении металлов, о химии, технологии, даже о внешнем облике разумных существ, населяющих планету. Микроорганизмы живут совсем в другом измерении: наш месяц для них целая эпоха, за десятки лет они меняются, перерождаются, закрепив в генах все изменения. Нужно только расшифровать. Я уж не говорю об искусственно созданных организмах — для переработки руд, для контроля за средой, для синтеза лекарств, для счетных машин… Если бы вдруг перестали работать заводы и фабрики, все морские суда вернулись бы в порты, то океан, наверное, стал бы чище, чем во времена первобытного человека. Об этом, сами того не ведая, позаботились бы многие миллиарды существ, которых можно рассмотреть только в микроскоп. Океан всегда как бы противостоял натиску цивилизации. Мы обязаны ему жизнью. По степени этого противодействия нетрудно судить о цивилизации. Думаю, с этим-то уж вы согласитесь… Планету, на которой процветает только один вид, представить почти невозможно. Так же как нормальное дерево с одним-единственным листом. Ведь жизнь подобна дереву, реке со многими притоками.
— Я думаю, та планета необитаема. То есть там нет… инопланетян.
— Разум появляется потом. Сначала господствует стихия. И не мог ей противостоять один организм. Он должен был или погибнуть, или дать начало дереву жизни. Даже если когда-то был заброшен туда по воле случая.
— Не забывайте, это ведь другой мир.
— Марианская впадина — тоже другой мир.
— Ну нет. Не согласен.
— А я чувствую, что это так. Только объяснить толком не могу. Послушали бы вы Соолли…
— Кто это Соолли?
— Биолог. У нее скоро день рождения. Можете заглянуть.
— Соолли?.. — вспомнил я. — Это такая милая фрау с темными волнистыми волосами, в очках?
Валентина кивнула.
«Дельфин» нырнул в бирюзовую успокоившуюся воду. Под нами подводный хребет. На экране он выглядел безжизненным бурым вздутием, опаленным неведомо каким огнем. «Гондвана» ушла вперед, но мы быстро нагоняли ее. Я с удовольствием, как Энно, пробурчал вполголоса: «Нас разделяет девяносто миль». Столько показывал дальномер, настроенный на корабль, и я понимал теперь язык «Дельфина», знал, что видели и слышали его глаза и уши, доверял ему, как самому себе. Это важно, чтобы машина была так устроена, что располагала бы к себе. Наверное, так же вот Ольховский или Энно чувствовали «Гондвану».
Я взял у Валентины управление и пошел к кораблю по кривой атаки, в шутку рассчитанной мной тут же, по данным допотопного навигационного пособия из числа книжных древностей. Вспыхнул красный огонь: «Дельфин» не хотел такой погони. После второго предупреждения аппарат не послушался меня и пошел сам, прежним курсом. Валентина, кажется, поняла…
Мы перевалили хребет. На другом его склоне, мрачном и голом, выросла огромная полусфера. Она слабо светилась. За ней угадывались подводные небоскребы неправильной формы с красными тусклыми огнями в проемах круглых окон. Точно город мертвых.
Широкий проспект уходил по склону вниз, в подводную долину, и терялся в ее глубинах. Вдоль него тянулись сверкающие нити труб. В каждой из таких труб разместилась бы «Гондвана».
— Подводная станция? — спросила Валентина.
Я кивнул. Там, на этом подводном заводе, под километровым колпаком горело дейтериевое солнце. Ослепительный шар был горяч, как самая молодая звезда. Он жадно глотал воду, только воду — тысячи тонн в минуту. Синие лучи разделяли ее на протий, дейтерий и кислород. Дейтерий шел в исполинскую топку, питал шар и давал гелий. Кислород и протий бежали по вечным блистающим артериям на континенты. Это было горючее. Такое же чистое, как первозданный дождь. Но свежей и благодатней его, ибо легкая вода — чудо, неведомое древним. Протий сгорал, как порох, в миллиардах машин. Они вдыхали заодно с ним кислород, а выдыхали водяной пар, свободный от дейтерия. Легкие дожди питали реки Земли, поили деревья и травы, поля и луга. Мы дышали воздухом, подобным горному облаку, согретому жаром молний. В наших жилах текла легкая горячая кровь, мы были легки и быстры. Мы лучше, чем предки, познали тайну мгновений, разделяющих прошлое и будущее.
ЗНАКИ НА КАМНЕ
К вечеру того же дня стало ясно, что мы скоро увидим своими глазами цветок с другой планеты, похожий на водяную лилию, только гораздо более хрупкий. Фитотрон — зеленая лаборатория редкостей — был готов принять гостя. Вечерами я садился за книги по астроботанике и космологии. Вдруг еще одна новость. Книга на камне!.. О ней рассказал Ольховский.
— Пока вместо ответов новые вопросы, — говорил он взволнованно, и мне передалось его настроение. — Никто не расшифровал текст. Это невероятно!
Он ошибался. Той ночью ключ к знакам на камне, который был доставлен с планеты вместе с грунтом и цветком, сумели все же подобрать. А мне снова повезло: одним из первых я познакомился с людьми, разгадавшими каменные письмена. Связался с институтом.
Близорукий человечек с тихим голосом и учтивыми манерами за четверть часа умудрился не ответить ни на один из моих вопросов. Я заявил, что хочу побеседовать с другими специалистами. Я слышал, как он, забыв выключить канал, советовался с кем-то, точно просил помощи. И вот я узрел вполне представительную физиономию: волевой подбородок, коротко остриженные волосы, крепкие скулы, выгоревшие от солнца брови.
— Я вам все расскажу, — заявил этот симпатичный тип, — ничего не утаю, но, как некогда говорили у нас в городе, не нужно лишнего шума.
— Не терплю шума.
— Тогда держите кассету. Перепишите. Публиковать не надо. Завалите нам всю работу. Институт не пресс-центр и не пункт связи.
— Обещаю, — сказал я.
— Никому ни слова, — сказал он и весело подмигнул. — Дайте нам еще несколько суток поработать и собраться с силами.
И он скрылся, отгородился от меня тысячами километров замолчавшего эфира, снова распавшегося на атомы. А у меня осталась копия объемной кассеты: несколько нитей с вкраплениями хрома, ниобия и бария. Все как на ладони. И книга. И люди, раскопавшие звездную древность…
…Секрет книги открыт был случайно. Кто-то оставил на столе плоский камень, найденный в образцах инопланетного грунта. Он должен был бы отправиться в хранилище, где, поддерживаемый языками нейтринного пламени, оказался бы в состоянии невесомости: так поступали с космическими реликвиями. И ни один луч света, ни одна пылинка, ни единый гравитационный всплеск не коснулись бы его. Через месяц, через год, может быть, спустя десятилетие кто-нибудь заинтересовался бы каменным обломком и извлек его на свет божий. Скорее всего для того, чтобы вскоре предать забвению.
Камень всю ночь пролежал на столе. Под ним оказался лист писчей бумаги. Утром на листе проступили какие-то значки: черточки, скобки, кружочки. Из них образовались строчки. Не догадаться об их назначении было просто невозможно. Камень еще раз оставили на столе, теперь уже намеренно. И опять на листе проступили знаки неведомого алфавита. Но текст, судя по всему, повторялся.
На следующий день удалось получить оттиск еще одной страницы. Для этого первую страницу накрыли чистым листом и сверху водрузили камень… Каждая последующая страница возникала как бы сама собой, стоило лишь оставить под камнем на час-другой стопку уже полученных раньше «оттисков», строго соблюдая порядок их следования. Как только была получена последняя, восемнадцатая, страница книги, камень «замолчал».
Сергей Шинаков, светлоглазый мечтатель и выдумщик, работал над книгой днем и ночью. Мне рассказали, что он мог по памяти воспроизвести любую из восемнадцати страниц. Позднее он признался, что боялся, как бы текст не исчез вовсе.
В «каменной книге» было что-то от формул: некоторые значки напоминали о языке музейных образцов электронных машин и стародавних математических сочинений. И все же расшифровать текст оказалось делом нелегким. Кто знает, сколько бы тянулась эта история со «звездным манускриптом», если бы Шинакову не посчастливилось: в память машины, помогавшей ему, он заслал символы, предложенные некогда художником Жаном Эффелем и его братом, лингвистом Мишелем Леженом. Давным-давно художник и лингвист мечтали о едином универсальном письме — пазиграфии, — одинаково пригодном для человека и машин. Мечта не была бесплодной: им удалось сделать первый шаг на трудном и интересном пути. Если бы машины не умнели на глазах с такой скоростью, что о языковом барьере скоро перестали и вспоминать; то находка двух реформаторов была бы, вероятно, принята. Во всяком случае, метод, примененный ими, остался вечным достоянием лингвистики. Он-то и помог.
Отдельные знаки «каменной книги» очень походили на пазиграфические линии, удвоенные тире и скобки. Действие знаков усиливалось или ослаблялось этими надстрочными примечаниями. Но при первом чтении их можно было пропустить. Так и сделал Шинаков. А потом разобрался и в этом.
Книга соединяла преимущества иероглифического и буквенного письма: текст передавал все известные нам оттенки мыслей и чувств, а читать его можно было очень быстро.
Из книги я узнал о давней катастрофе. Речь шла о судьбе цивилизации. Планета, где побывал зонд, кружила так близко от своего солнца, что лучи высушили песок, почву, моря и реки. Я узнал и о двойной звезде, заставившей планету изменить орбиту. Кажется, люди предвидели катастрофу. Но что могли они поделать?.. Я прочел:
«Звездный ветер близок. Дыхание солнца рядом. Теплые волны его бегут, не зная покоя, высушивая травы. Остается вечная пыль, сухие листья, умирающие ветви немых деревьев, на которых когда-то раскачивались птицы. Промелькнет короткая ночь — и снова раскаленный ветер, и горячие пенные волны последнего моря пытаются лизнуть наши ступни. Здесь, у моря, кипит прибой, и все ближе противоположный берег. Его прячет жгучий туман, желтый пар. Нет конца звездному ветру. Он сметет с лица планеты все, что мы принесли с собой».
Быть может, то была часть эпоса. У книги не было конца и не было начала. Сама по себе она была свидетельством жизни. Люди боролись с небесным огнем. Но даже ливни, которых ждали, оборачивались бедой: вода сбегала к морю не по затерянным в песках руслам рек, а сплошным валом, снося дома, смывая почву, разрушая дороги. Барханы высились как горы, иногда среди зеленевшей еще долины. У их подножия вдруг расцветали цветы, распускались почки, влажный жар заставлял все живое пробуждаться, спешить жить. Открывались угрюмые каменные россыпи, над которыми витали миражи. Черные смерчи бродили меж камней и скал. Среди песчаных туч поднимались багровые хребты, похожие на языки пламени.
Горячее дыхание пустынь иссушало оазисы. Когда надвигалась сумрачной пеленой прохладная стена воздуха со стороны полюса — его посылали ледовые шапки, не успевшие еще растаять, — раскаленные глыбы трескались от дождей и тумана. Тогда воздух как будто звенел, точно вокруг лопались туго натянутые струны. Может быть, так же вот тревожно и грозно звучала эта погребальная мелодия близ древних земных сфинксов, высеченных из целых скал. Воздух стал красен и темен от мириад песчинок, поднимаемых ветром.
…Миновали столетия. Окаменели остатки трав, кустарников, некогда покрывавшихся розовыми и зелеными цветами, деревьев, напоминавших пинии, липы, пальмы, орех. Исполинский жар рассеял пар в атмосфере, а звездный ветер гнал его понемногу прочь от планеты. Точно легкий шлейф тянулся за умиравшей небесной землей. Наверное, если бы кому-нибудь удалось заглянуть в будущее, за миллионолетнюю грань, он увидел бы голый каменный шар, лишенный воздуха и тени. Но небесный жар завоевывал планету постепенно. Сторона, обращенная к светилу, раскалялась, затем окутывалась ночной темью, теряя тепло, остывая.
Будто бы в подземном дворце, еще сохранившем немного прохлады, статные женщины вышивали узоры. И такой тонкой была их работа, что ее не видно было простым глазом. Большие голубые стекла открывали им необыкновенную пряжу и рисунок вышивки. Так говорила книга.
Вместо игл будто бы сновали и спешили у них в пальцах узкие лучи. За день успевали они сделать только сорок шесть тончайших узелков. Узелки были разными, но вышивка повторялась: у рукодельниц получался всегда один и тот же цветок со стеблем, маленькими листьями и двадцатью тремя лепестками. На каждом лепестке вышивалось по два одинаковых узелка.
Цветы плавали как кувшинки. По подземному каналу выплывали они в большое рукотворное озеро. Здесь, между отвесных скал, собиралась вся вода, еще оставшаяся на планете. Над ним висели горячие облака. Как только лепестков касалось горячее дыхание воздуха, цветы тонули, погружались на дно, где было сумрачно и где вода не обжигала. Наверху вода могла кипеть и бурлить от звездного жара, но, пока водоем оставался наполненным хотя бы на треть, пар уносил с собой тепло, и дно оставалось пригодным для жизни.
…Одну из женщин звали Кэма, что означало «ветер», другую — Аира «волна». Примерно так звучали бы их имена на нашем языке. Были и другие, но имена их не были записаны в книге. И все они отправляли в последнее плавание легкие белые цветы, и сердца их сжимались, когда видели они, как лепестки касались воды.
Будто бы у каждой из женщин был на левой руке яркий зеленый браслет, который помогал им. Браслет был соткан так искусно, что казался украшением. Но владевший браслетом не мог расстаться с ним до скончания своих дней, как и с собственным сердцем. И браслет помогал овладеть искусством, подсказывал, если руки женщин ошибались, а глаза их уставали.
Что означала легенда?
Если поймут легенду, писал автор книги, поймут и нас, потому что мы сами подобны цветам, затерянным в водах озера. И зеленоглазая Кэма и прекрасная Аира с темными прозрачными глазами стали цветами. Пусть нашедший книгу рассудит, похож ли он на нас, пусть догадается об этом, сосчитав лепестки на цветах. Не было у нас другой дороги, с горечью писал автор, не было выбора, жизнь наша и судьба до конца раскроются тому, кто встретится с нами, кто похож на нас.
Они оставляли бронзовые статуи и храмы, висячие мосты и мраморные дворцы. Их ждало нечто более долгое, чем самый долгий сон. Хрустальный жгучий свет горячей звезды торопил их. А песок засыпал шпили и кровли их домов.
— Пока вместо ответов новые вопросы, — говорил он взволнованно, и мне передалось его настроение. — Никто не расшифровал текст. Это невероятно!
Он ошибался. Той ночью ключ к знакам на камне, который был доставлен с планеты вместе с грунтом и цветком, сумели все же подобрать. А мне снова повезло: одним из первых я познакомился с людьми, разгадавшими каменные письмена. Связался с институтом.
Близорукий человечек с тихим голосом и учтивыми манерами за четверть часа умудрился не ответить ни на один из моих вопросов. Я заявил, что хочу побеседовать с другими специалистами. Я слышал, как он, забыв выключить канал, советовался с кем-то, точно просил помощи. И вот я узрел вполне представительную физиономию: волевой подбородок, коротко остриженные волосы, крепкие скулы, выгоревшие от солнца брови.
— Я вам все расскажу, — заявил этот симпатичный тип, — ничего не утаю, но, как некогда говорили у нас в городе, не нужно лишнего шума.
— Не терплю шума.
— Тогда держите кассету. Перепишите. Публиковать не надо. Завалите нам всю работу. Институт не пресс-центр и не пункт связи.
— Обещаю, — сказал я.
— Никому ни слова, — сказал он и весело подмигнул. — Дайте нам еще несколько суток поработать и собраться с силами.
И он скрылся, отгородился от меня тысячами километров замолчавшего эфира, снова распавшегося на атомы. А у меня осталась копия объемной кассеты: несколько нитей с вкраплениями хрома, ниобия и бария. Все как на ладони. И книга. И люди, раскопавшие звездную древность…
…Секрет книги открыт был случайно. Кто-то оставил на столе плоский камень, найденный в образцах инопланетного грунта. Он должен был бы отправиться в хранилище, где, поддерживаемый языками нейтринного пламени, оказался бы в состоянии невесомости: так поступали с космическими реликвиями. И ни один луч света, ни одна пылинка, ни единый гравитационный всплеск не коснулись бы его. Через месяц, через год, может быть, спустя десятилетие кто-нибудь заинтересовался бы каменным обломком и извлек его на свет божий. Скорее всего для того, чтобы вскоре предать забвению.
Камень всю ночь пролежал на столе. Под ним оказался лист писчей бумаги. Утром на листе проступили какие-то значки: черточки, скобки, кружочки. Из них образовались строчки. Не догадаться об их назначении было просто невозможно. Камень еще раз оставили на столе, теперь уже намеренно. И опять на листе проступили знаки неведомого алфавита. Но текст, судя по всему, повторялся.
На следующий день удалось получить оттиск еще одной страницы. Для этого первую страницу накрыли чистым листом и сверху водрузили камень… Каждая последующая страница возникала как бы сама собой, стоило лишь оставить под камнем на час-другой стопку уже полученных раньше «оттисков», строго соблюдая порядок их следования. Как только была получена последняя, восемнадцатая, страница книги, камень «замолчал».
Сергей Шинаков, светлоглазый мечтатель и выдумщик, работал над книгой днем и ночью. Мне рассказали, что он мог по памяти воспроизвести любую из восемнадцати страниц. Позднее он признался, что боялся, как бы текст не исчез вовсе.
В «каменной книге» было что-то от формул: некоторые значки напоминали о языке музейных образцов электронных машин и стародавних математических сочинений. И все же расшифровать текст оказалось делом нелегким. Кто знает, сколько бы тянулась эта история со «звездным манускриптом», если бы Шинакову не посчастливилось: в память машины, помогавшей ему, он заслал символы, предложенные некогда художником Жаном Эффелем и его братом, лингвистом Мишелем Леженом. Давным-давно художник и лингвист мечтали о едином универсальном письме — пазиграфии, — одинаково пригодном для человека и машин. Мечта не была бесплодной: им удалось сделать первый шаг на трудном и интересном пути. Если бы машины не умнели на глазах с такой скоростью, что о языковом барьере скоро перестали и вспоминать; то находка двух реформаторов была бы, вероятно, принята. Во всяком случае, метод, примененный ими, остался вечным достоянием лингвистики. Он-то и помог.
Отдельные знаки «каменной книги» очень походили на пазиграфические линии, удвоенные тире и скобки. Действие знаков усиливалось или ослаблялось этими надстрочными примечаниями. Но при первом чтении их можно было пропустить. Так и сделал Шинаков. А потом разобрался и в этом.
Книга соединяла преимущества иероглифического и буквенного письма: текст передавал все известные нам оттенки мыслей и чувств, а читать его можно было очень быстро.
Из книги я узнал о давней катастрофе. Речь шла о судьбе цивилизации. Планета, где побывал зонд, кружила так близко от своего солнца, что лучи высушили песок, почву, моря и реки. Я узнал и о двойной звезде, заставившей планету изменить орбиту. Кажется, люди предвидели катастрофу. Но что могли они поделать?.. Я прочел:
«Звездный ветер близок. Дыхание солнца рядом. Теплые волны его бегут, не зная покоя, высушивая травы. Остается вечная пыль, сухие листья, умирающие ветви немых деревьев, на которых когда-то раскачивались птицы. Промелькнет короткая ночь — и снова раскаленный ветер, и горячие пенные волны последнего моря пытаются лизнуть наши ступни. Здесь, у моря, кипит прибой, и все ближе противоположный берег. Его прячет жгучий туман, желтый пар. Нет конца звездному ветру. Он сметет с лица планеты все, что мы принесли с собой».
Быть может, то была часть эпоса. У книги не было конца и не было начала. Сама по себе она была свидетельством жизни. Люди боролись с небесным огнем. Но даже ливни, которых ждали, оборачивались бедой: вода сбегала к морю не по затерянным в песках руслам рек, а сплошным валом, снося дома, смывая почву, разрушая дороги. Барханы высились как горы, иногда среди зеленевшей еще долины. У их подножия вдруг расцветали цветы, распускались почки, влажный жар заставлял все живое пробуждаться, спешить жить. Открывались угрюмые каменные россыпи, над которыми витали миражи. Черные смерчи бродили меж камней и скал. Среди песчаных туч поднимались багровые хребты, похожие на языки пламени.
Горячее дыхание пустынь иссушало оазисы. Когда надвигалась сумрачной пеленой прохладная стена воздуха со стороны полюса — его посылали ледовые шапки, не успевшие еще растаять, — раскаленные глыбы трескались от дождей и тумана. Тогда воздух как будто звенел, точно вокруг лопались туго натянутые струны. Может быть, так же вот тревожно и грозно звучала эта погребальная мелодия близ древних земных сфинксов, высеченных из целых скал. Воздух стал красен и темен от мириад песчинок, поднимаемых ветром.
…Миновали столетия. Окаменели остатки трав, кустарников, некогда покрывавшихся розовыми и зелеными цветами, деревьев, напоминавших пинии, липы, пальмы, орех. Исполинский жар рассеял пар в атмосфере, а звездный ветер гнал его понемногу прочь от планеты. Точно легкий шлейф тянулся за умиравшей небесной землей. Наверное, если бы кому-нибудь удалось заглянуть в будущее, за миллионолетнюю грань, он увидел бы голый каменный шар, лишенный воздуха и тени. Но небесный жар завоевывал планету постепенно. Сторона, обращенная к светилу, раскалялась, затем окутывалась ночной темью, теряя тепло, остывая.
Будто бы в подземном дворце, еще сохранившем немного прохлады, статные женщины вышивали узоры. И такой тонкой была их работа, что ее не видно было простым глазом. Большие голубые стекла открывали им необыкновенную пряжу и рисунок вышивки. Так говорила книга.
Вместо игл будто бы сновали и спешили у них в пальцах узкие лучи. За день успевали они сделать только сорок шесть тончайших узелков. Узелки были разными, но вышивка повторялась: у рукодельниц получался всегда один и тот же цветок со стеблем, маленькими листьями и двадцатью тремя лепестками. На каждом лепестке вышивалось по два одинаковых узелка.
Цветы плавали как кувшинки. По подземному каналу выплывали они в большое рукотворное озеро. Здесь, между отвесных скал, собиралась вся вода, еще оставшаяся на планете. Над ним висели горячие облака. Как только лепестков касалось горячее дыхание воздуха, цветы тонули, погружались на дно, где было сумрачно и где вода не обжигала. Наверху вода могла кипеть и бурлить от звездного жара, но, пока водоем оставался наполненным хотя бы на треть, пар уносил с собой тепло, и дно оставалось пригодным для жизни.
…Одну из женщин звали Кэма, что означало «ветер», другую — Аира «волна». Примерно так звучали бы их имена на нашем языке. Были и другие, но имена их не были записаны в книге. И все они отправляли в последнее плавание легкие белые цветы, и сердца их сжимались, когда видели они, как лепестки касались воды.
Будто бы у каждой из женщин был на левой руке яркий зеленый браслет, который помогал им. Браслет был соткан так искусно, что казался украшением. Но владевший браслетом не мог расстаться с ним до скончания своих дней, как и с собственным сердцем. И браслет помогал овладеть искусством, подсказывал, если руки женщин ошибались, а глаза их уставали.
Что означала легенда?
Если поймут легенду, писал автор книги, поймут и нас, потому что мы сами подобны цветам, затерянным в водах озера. И зеленоглазая Кэма и прекрасная Аира с темными прозрачными глазами стали цветами. Пусть нашедший книгу рассудит, похож ли он на нас, пусть догадается об этом, сосчитав лепестки на цветах. Не было у нас другой дороги, с горечью писал автор, не было выбора, жизнь наша и судьба до конца раскроются тому, кто встретится с нами, кто похож на нас.
Они оставляли бронзовые статуи и храмы, висячие мосты и мраморные дворцы. Их ждало нечто более долгое, чем самый долгий сон. Хрустальный жгучий свет горячей звезды торопил их. А песок засыпал шпили и кровли их домов.
ФИТОТРОН
Наверное, образ человека, хранящийся в памяти с детства, взрослеет вместе с нами. Его можно как бы перемещать во времени, изменяя черты лица. Вот почему я сразу узнал его.
— Глеб… ты? — спросил он, оказавшись рядом со мной, на расстоянии протянутой руки.
— Похоже, мы встретились, Борис.
Это был Янков. Нам дали полную связь: я мог поздороваться с ним за руку, хлопнуть по плечу, наговориться, наконец. Утром я вызвал фитотрон, ту самую лабораторию, в недрах которой спрятали нежное растеньице, цветок с двадцатью тремя лепестками. И попал к биологу Янкову.
— Я знаю, о чем ты, Глеб… — сказал он, когда я попытался перейти к делу, — об этой истории я расскажу тебе первому. Обещаю. Когда вернешься на континент?
— Могу прилететь сегодня. Ненадолго.
Я внимательно наблюдаю за выражением его лица и не без удивления замечаю, что он смущен. Он уже не рядом со мной. Нас снова разделяет четверть окружности Земли. «Просто устал, — думаю я, — или… у него не все ладится?»
— Тебя не тянет в наши края? — спрашиваю я. — Здорово было бы собраться туда вместе. И город и море те же, наши. Съездим как-нибудь?
— Непременно, — соглашается он, — вот только дела, дела, а дни как будто все короче. После сорока особенно заметно.
— Я тоже думал об этом. Но что тут поделаешь? Может быть, это как раз хорошо, что время подстегивает нас.
— Нет, брат, словами тут не поможешь. Иногда хочется заглянуть в приоткрытую зеленую дверь… знаешь?
— Да, понимаю. Волшебная дверь в стене. Но ведь ради этого-то мы и спешим…
— Наверное, мы часто проходим мимо и не замечаем. А когда увидим ее совсем рядом, то, как всегда, не хватает двух-трех часов, чтобы посмотреть, что там.
— Там бухта во время отлива и город у моря!
— Я серьезно…
— Я тоже. Серые волны у подножия сопок. Лодка. Чайки у окоема. Пространство, в котором можно исчезать и возвращаться. Да там просторнее, чем в Галактике.
— Может быть, но я не о том.
— Тогда расскажи.
— В этом не так просто разобраться.
— Допустим, и я в таком же положении. Что из этого следует? А то, что нам нечего скрывать друг от друга.
— Ты представляешь, что такое фитотрон? — вдруг спросил Янков без всякого перехода.
Я кивнул: конечно!
Слово «фитотрон» с детства вызывает в памяти полусумрак лесов, паутинки на белокорых стволах самшита, мангровые чащи и высокие, как шатры, корни панданусов, колючие плоды дуриана на длинных плетях, плавучие листья виктории, незнакомые ароматы сказочно далеких лесов и саванн. Здесь верится всему, о чем написано в старых книгах.
Фитотрон — это полигон растительных чудес, место, где можно встретить калифорнийское дерево буджум, торчащее из земли, как перевернутая морковка, и высокогорный африканский вереск пятнадцати метров ростом. Здесь можно попробовать бразильский виноград жаботикабу, растущий прямо на стволах, и увидеть деревья, цветы которых спрятаны под землей. Нетрудно представить здесь и озеро с кувшинками, ряской, соцветиями стрелолиста. И тропический водоем с коралловыми рифами и водорослями.
Нашлось здесь подходящее место и для водяной лилии из Близнецов. Они поместили ее в большой, очень высокий аквариум, как же иначе. И пригасили искусственное солнце. И зажгли другое — зеленоватое. И все вокруг стало напоминать о неярком свете, пробивающемся через горячие тучи, пылевые облака и многометровый слой воды…
Янков рассказывал:
— Нужно было воссоздать уголок совсем иного мира, отличного от нашего. Состав грунта, воды, кислотность, жесткость, все эти индексы, которые любого могут замучить… наличие изотопов, освещенность. Даже цвет воды и тот долго не давался нам. А у нас были считанные дни. Никакие цифры не помогут порой разобраться, почему в воде одинакового состава, в равных, казалось бы, условиях одни и те же организмы процветают, останавливаются в развитии, а иногда и гибнут. Не часто, но случается. Профессор Неванлинна, бородатый финн столетнего возраста, морской бродяга и корифей-океанолог, любил повторять, что за свою долгую жизнь ему ни разу не удалось убедиться в справедливости законов, им же открытых. Океан — настоящая ловушка для назойливых экспериментаторов. Ничего не стоит получить морскую воду в лаборатории. Натрий, хлор, магний, еще десятка четыре элементов — больше ничего не надо. Ни один химик не отличит ее от настоящей морской воды. Но она губительно действует на некоторые формы планктона и даже на рыб. Но стоит добавить в аквариум несколько литров «живой» морской воды, произойдет необъяснимое: среда станет идеально поддерживать жизнь. И я боялся: мы могли убить растение, дремавшее в анабиозе около полувека, пока корабль шел к Земле.
Я много раз видел руки старого финна, когда он колдовал с колбами и пробирками. Где ему было мечтать об инопланетной жизни! Но я живо представил, что сделал бы он на моем месте. Интуиция, не более. Мы попытались как бы умножить свойства инопланетной воды: мы постепенно разбавляли ее. От этого ее словно становилось больше и больше. Реакция проходила постепенно. Нужно уметь ждать. И это, пожалуй, самое трудное в профессии биолога…
— Что там у тебя стряслось, Боря?
— Глеб… ты? — спросил он, оказавшись рядом со мной, на расстоянии протянутой руки.
— Похоже, мы встретились, Борис.
Это был Янков. Нам дали полную связь: я мог поздороваться с ним за руку, хлопнуть по плечу, наговориться, наконец. Утром я вызвал фитотрон, ту самую лабораторию, в недрах которой спрятали нежное растеньице, цветок с двадцатью тремя лепестками. И попал к биологу Янкову.
— Я знаю, о чем ты, Глеб… — сказал он, когда я попытался перейти к делу, — об этой истории я расскажу тебе первому. Обещаю. Когда вернешься на континент?
— Могу прилететь сегодня. Ненадолго.
Я внимательно наблюдаю за выражением его лица и не без удивления замечаю, что он смущен. Он уже не рядом со мной. Нас снова разделяет четверть окружности Земли. «Просто устал, — думаю я, — или… у него не все ладится?»
— Тебя не тянет в наши края? — спрашиваю я. — Здорово было бы собраться туда вместе. И город и море те же, наши. Съездим как-нибудь?
— Непременно, — соглашается он, — вот только дела, дела, а дни как будто все короче. После сорока особенно заметно.
— Я тоже думал об этом. Но что тут поделаешь? Может быть, это как раз хорошо, что время подстегивает нас.
— Нет, брат, словами тут не поможешь. Иногда хочется заглянуть в приоткрытую зеленую дверь… знаешь?
— Да, понимаю. Волшебная дверь в стене. Но ведь ради этого-то мы и спешим…
— Наверное, мы часто проходим мимо и не замечаем. А когда увидим ее совсем рядом, то, как всегда, не хватает двух-трех часов, чтобы посмотреть, что там.
— Там бухта во время отлива и город у моря!
— Я серьезно…
— Я тоже. Серые волны у подножия сопок. Лодка. Чайки у окоема. Пространство, в котором можно исчезать и возвращаться. Да там просторнее, чем в Галактике.
— Может быть, но я не о том.
— Тогда расскажи.
— В этом не так просто разобраться.
— Допустим, и я в таком же положении. Что из этого следует? А то, что нам нечего скрывать друг от друга.
— Ты представляешь, что такое фитотрон? — вдруг спросил Янков без всякого перехода.
Я кивнул: конечно!
Слово «фитотрон» с детства вызывает в памяти полусумрак лесов, паутинки на белокорых стволах самшита, мангровые чащи и высокие, как шатры, корни панданусов, колючие плоды дуриана на длинных плетях, плавучие листья виктории, незнакомые ароматы сказочно далеких лесов и саванн. Здесь верится всему, о чем написано в старых книгах.
Фитотрон — это полигон растительных чудес, место, где можно встретить калифорнийское дерево буджум, торчащее из земли, как перевернутая морковка, и высокогорный африканский вереск пятнадцати метров ростом. Здесь можно попробовать бразильский виноград жаботикабу, растущий прямо на стволах, и увидеть деревья, цветы которых спрятаны под землей. Нетрудно представить здесь и озеро с кувшинками, ряской, соцветиями стрелолиста. И тропический водоем с коралловыми рифами и водорослями.
Нашлось здесь подходящее место и для водяной лилии из Близнецов. Они поместили ее в большой, очень высокий аквариум, как же иначе. И пригасили искусственное солнце. И зажгли другое — зеленоватое. И все вокруг стало напоминать о неярком свете, пробивающемся через горячие тучи, пылевые облака и многометровый слой воды…
Янков рассказывал:
— Нужно было воссоздать уголок совсем иного мира, отличного от нашего. Состав грунта, воды, кислотность, жесткость, все эти индексы, которые любого могут замучить… наличие изотопов, освещенность. Даже цвет воды и тот долго не давался нам. А у нас были считанные дни. Никакие цифры не помогут порой разобраться, почему в воде одинакового состава, в равных, казалось бы, условиях одни и те же организмы процветают, останавливаются в развитии, а иногда и гибнут. Не часто, но случается. Профессор Неванлинна, бородатый финн столетнего возраста, морской бродяга и корифей-океанолог, любил повторять, что за свою долгую жизнь ему ни разу не удалось убедиться в справедливости законов, им же открытых. Океан — настоящая ловушка для назойливых экспериментаторов. Ничего не стоит получить морскую воду в лаборатории. Натрий, хлор, магний, еще десятка четыре элементов — больше ничего не надо. Ни один химик не отличит ее от настоящей морской воды. Но она губительно действует на некоторые формы планктона и даже на рыб. Но стоит добавить в аквариум несколько литров «живой» морской воды, произойдет необъяснимое: среда станет идеально поддерживать жизнь. И я боялся: мы могли убить растение, дремавшее в анабиозе около полувека, пока корабль шел к Земле.
Я много раз видел руки старого финна, когда он колдовал с колбами и пробирками. Где ему было мечтать об инопланетной жизни! Но я живо представил, что сделал бы он на моем месте. Интуиция, не более. Мы попытались как бы умножить свойства инопланетной воды: мы постепенно разбавляли ее. От этого ее словно становилось больше и больше. Реакция проходила постепенно. Нужно уметь ждать. И это, пожалуй, самое трудное в профессии биолога…
— Что там у тебя стряслось, Боря?
РАССКАЗ ЯНКОВА
Обычно я поднимаюсь не сразу и не сразу освобождаюсь от сна, от дремоты; неторопливо готовлю кофе, и становится постепенно все яснее, что же за день мне предстоит и что нужно сделать сразу, не откладывая, а с чем можно и подождать. Но в тот раз остатки сна улетучились мгновенно, мысли быстро стали ясными, тревожными. Ранний, очень ранний звонок! Вряд ли кто-нибудь даже из близких или друзей стал будить бы в такую рань: не было еще и пяти утра. На улице ночной осенний сумрак и сырость. На оконном стекле первый иней, растаявший по его краям. Я зажег свет. В комнате было неуютно, стол, как всегда, завален книгами, рукописями. Голова кружилась. (Лег я поздно, последние дни были полны хлопот. В общем, зеленая дверь из уэллсовского рассказа появляется всегда в самый неподходящий момент, ты знаешь…).
Я нажал кнопку связи. Экран пуст — по нему бежали светящиеся нити, как будто паук плел паутину. Звонок дребезжал нудно и жалко. Это был автомат, соединенный с лабораторией и фитотроном. Вот уже два года, как он молчал, я даже забыл, какой у него голос. Оказывается, у него женский голос и приятный тембр. Смысл сообщенного был туманным, несколько дежурных фраз вроде: «обнаружены отклонения химического состава в рабочей камере фитотрона…», «наблюдаются нарушения теплового режима и понижение концентрации азота…», «тепловой режим не соответствует программе исследований». Можно было подумать, что автомат сочиняет. При всем желании фитотрон не так-то просто вывести из режима: для этого, пожалуй, нужно прямое попадание крупного метеорита или девятибалльное землетрясение.
В пять минут эль домчал меня до трехкупольного, легкого, как дым, главного корпуса. Мне навстречу бежал долговязый человек в шляпе — Нельга. Мне почему-то не хотелось сейчас видеть Нельгу, человека добросовестнейшего, но не располагавшего к себе. Всегда нетрудно представить, что он скажет по поводу любого происшествия, и само его присутствие после этого становится как будто ненужным, необязательным. В тайниках моего сознания зарождалась порой странная мысль: ведь со временем я буду похож на него, вероятно. И это было неприятно, сказать по правде.
Наши пути сошлись у входа; двери распахнулись, Нельга снял шляпу и первым вбежал внутрь. Перед нами раскинулся зал, несколько лабораторий, соединенных лабиринтами переходов, стерильные камеры для новых питомцев фитотрона, пластиковые стены и перекрытия, генераторы климата и света, увлажнительные устройства, аппараты и машины росы, дождей, ветров.
Мы двинулись широкими коридорами в следующий зал, а слева и справа угадывались просторные ниши, сводчатые галереи, то затененные, то освещенные скупыми белесыми лучами искусственной луны, прятавшейся в кронах деревьев. А высоко над нами, в черных разрывах между северными облаками, вспыхивали настоящие звезды. И небо со звездными огнями казалось вторым потолком, даже еще более реальным, чем первый, почти незаметный, невесомый, полупрозрачный. А рядом с нами шумела листва. Может быть, стань они поодушевленней, эти плененные растительные великаны, рассказали бы они об ураганах в дальней стороне, о тревожных криках перелетных птиц, о странных следах и чащобах, о южных созвездиях — дивных островах в ночном океане. Тогда хорошо послушать их…
Я нажал кнопку связи. Экран пуст — по нему бежали светящиеся нити, как будто паук плел паутину. Звонок дребезжал нудно и жалко. Это был автомат, соединенный с лабораторией и фитотроном. Вот уже два года, как он молчал, я даже забыл, какой у него голос. Оказывается, у него женский голос и приятный тембр. Смысл сообщенного был туманным, несколько дежурных фраз вроде: «обнаружены отклонения химического состава в рабочей камере фитотрона…», «наблюдаются нарушения теплового режима и понижение концентрации азота…», «тепловой режим не соответствует программе исследований». Можно было подумать, что автомат сочиняет. При всем желании фитотрон не так-то просто вывести из режима: для этого, пожалуй, нужно прямое попадание крупного метеорита или девятибалльное землетрясение.
В пять минут эль домчал меня до трехкупольного, легкого, как дым, главного корпуса. Мне навстречу бежал долговязый человек в шляпе — Нельга. Мне почему-то не хотелось сейчас видеть Нельгу, человека добросовестнейшего, но не располагавшего к себе. Всегда нетрудно представить, что он скажет по поводу любого происшествия, и само его присутствие после этого становится как будто ненужным, необязательным. В тайниках моего сознания зарождалась порой странная мысль: ведь со временем я буду похож на него, вероятно. И это было неприятно, сказать по правде.
Наши пути сошлись у входа; двери распахнулись, Нельга снял шляпу и первым вбежал внутрь. Перед нами раскинулся зал, несколько лабораторий, соединенных лабиринтами переходов, стерильные камеры для новых питомцев фитотрона, пластиковые стены и перекрытия, генераторы климата и света, увлажнительные устройства, аппараты и машины росы, дождей, ветров.
Мы двинулись широкими коридорами в следующий зал, а слева и справа угадывались просторные ниши, сводчатые галереи, то затененные, то освещенные скупыми белесыми лучами искусственной луны, прятавшейся в кронах деревьев. А высоко над нами, в черных разрывах между северными облаками, вспыхивали настоящие звезды. И небо со звездными огнями казалось вторым потолком, даже еще более реальным, чем первый, почти незаметный, невесомый, полупрозрачный. А рядом с нами шумела листва. Может быть, стань они поодушевленней, эти плененные растительные великаны, рассказали бы они об ураганах в дальней стороне, о тревожных криках перелетных птиц, о странных следах и чащобах, о южных созвездиях — дивных островах в ночном океане. Тогда хорошо послушать их…