Страница:
Сюрприз, даже вольность, так мне это представлялось: за соседним столиком чинно сидели три кибера, и перед каждым стоял бокал с лимонадом и кусочком матового льда. Соолли вышла и снова появилась в накрахмаленном переднике, с тонкой косынкой на бело-розовой шее и грациозно поставила перед ними вазу с конфетами. Киберы чинно ей поклонились. Когда Соолли величаво отдалилась, Энно, поперхнувшись, тихо, но внятно сказал, обратившись к необычным гостям:
— А ну, сынки, давайте-ка отсюда…
Минутой позже Соолли появилась за столом (уже без передника), и инцидент был исчерпан. («Это сегодня мои помощники, Энно».)
Соолли… Невольно стал я думать о ней, но раздумья ни к чему не привели. Можно было представить себе, как озадачила бы и возмутила ее любая несбыточная история: книге на камне она, без сомнения, поверила бы последней. И потому я молчал. Боялся, что ненароком возненавижу ее. И чтобы уйти от этой назойливой мысли, включил экран и спросил, как она представляет океан и планету, прошлое и настоящее и вообще все то, что имело отношение к биологу Соолли Эрнульф и ее лаборатории. Мы условились с ней: экран будет внутренним, только для нас. К чему надоедать гостям? Маленький экскурс в прошлое. Прогулка. Точнее — фильм, режиссером и оператором которого была она. В этот день мне хотелось не узнать, а именно увидеть то, о чем я думал сейчас. А думал я о пятой стихии, имя которой жизнь. Толчком к этим размышлениям послужила история с Близнецами. Итак, фильм. На пять минут, пока мы танцевали.
Тучи в три слоя окружали планету, три ряда молний освещали темное пространство между тучами, три дождя одновременно низвергались на землю, смешивались в диком реве, устремляясь вниз, рождая океаны.
…Серая мгла горячим саваном укрыла материк.
Дожди размывали лаву, размывали хребты, рушились каменные стены и перегораживали потоки. Глыбы первозданных нерукотворных плотин под тяжестью мутной воды двигались как живые, воды поднимали их и сносили в океан. Намывались острова. В первые разрывы туч падали горячие красные лучи. Пар, как белое молоко, стелился над берегом. И снова двигались хребты, содрогалась земля, пепел поднимался клубами, тяжело падая затем в стремнины. Потоки селей клокотали и сносили все на своем пути. Они стремились к океану. Берега были черны от пепла и грязи. («Здесь не очень-то уютно, Соолли».)
…Самые большие глыбы заносило песком в считанные дни.
Берега возникали и размывались. Лопалась кора планеты. В горячие швы бежала вода, взрываясь жарким фонтаном, поднимаясь, на целые мили вверх, стремясь опять к океану, разравнивая породы, рождая пески, перемалывая камни, прокладывая русла.
…Ложе океана занесло прахом первозданной земной коры. Многажды приподнялась земля на его месте. Поплыли плиты континентов. Где была суша, возник океан. Где было море, выросли, поднялись материки. Теплый газ устремился в атмосферу. Пар и аммиак. Метан и водород. Солнце нагрело газ. Молнии соединили молекулы. Газы сгустились в жидкость. Жидкость вскипала от жгучих лучей и молний. Осколки молекул снова соединялись, образуя цепи — пунктиры будущих белковых тел. Капли из поднебесья попадали в моря.
…Смешивались с солеными водами, а воды меняли цвет.
Цвет жизни — желтый, палевый, лучи не проходят светлыми столбами до дна, они рассеиваются, растворяются в невидимой, неосязаемой субстанции, и нельзя увидеть четкой тени в том месте, где под скалистыми обрывами зияют пещеры и гроты.
Будто бы заползает свет и туда. А на зыбкой неощутимой грани света и тени — движение. Новые цепи молекул. Странный бильярд, электрические токи, новые соединения несоединимого.
Янтарные воды лагун лениво шевелились успокаиваясь. Молекулы, точно крохотные бусы, связали воду. («Терпи, — подумал я, — сам напросился. Сценарий поучительного биофильма сделан, конечно, для первокурсников. Не специально же для тебя она его придумала. И в этом вся она. Неплохо бы ей ответить, не выходя за рамки жанра… Позже».)
…Пузырьки воздуха поныне удивляют ученых: их поверхность как магнит. К ней прилипают органические вещества. Даже мелкие крупинки руд остаются на пузырьках, даже пылинки (флотацию изобрели инженеры, флотацию совсем иного рода воспроизвела природа: тяжелые молекулы-цепи тянулись вверх за пузырьками). В белой пене волн — невиданное богатство, накопленное за миллионы лет, законсервированные грозы, незримо сконцентрированные солнечные лучи — их отблески записаны в необыкновенном узоре молекул, прародительниц белка.
…Штиль.
Потом ветер, много дней кряду. Гонит и гонит пену к берегу со всего океана. Вода густеет в лагунах, а ветер дует и дует в одну сторону, в сторону берега. И вот нет песка и воды. Необычайный студень вместо них остается у безжизненных пока камней. Он проникает в гроты, заполняет подводные пещеры, ложится толстым слоем на побережье.
Первые сгустки, не размываемые водой. Случайность, неизбежная случайность соединила молекулы так, что они притягивают к себе вещество, растут. Они начинают жить. («Смотрите и слушайте внимательнее, Глеб, впереди — главное».)
Мерцающее лучевое давление заставляет дышать живые клетки и первородные пузырьки. Пульсация — это дыхание, обмен веществ, рост. Крохотные пузырьки возникают в белковых каплях и наполняются солнечным ветром, они, точно маленькие паруса, трепещут, дрожат от сияющих игл-лучей. Лучевое давление выдувает новые, дочерние пузырьки — так живое стало почковаться. Плазма потекла от центра к краям живых пылинок наметились артерии. Межклеточный противоток плазмы положил начало венозной системе. Ионные биотоки заставляют плазму свертываться в волокна — так намечается нервная система.
Жизнь, подобно Афродите, возникла из пены морской.
…Вот как Соолли это представляла и видела. Мог ли я не вмешаться? Почти невольно я продолжил фильм.
Мои кадры… для нее.
Афродита выходит из пены морской.
…У нее темные волнистые волосы, большие синие глаза. (Точь-в-точь Соолли.) Выйдя из пучин морских на дневной простор, она тут же надевает старомодные роговые очки, не заботясь об остальных предметах туалета. Тут я включил звук погромче: «С днем рождения, Соолли!»
ВЫДЕРЖКИ ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННЫХ ИНТЕРВЬЮ
ОСТРОВ
— А ну, сынки, давайте-ка отсюда…
Минутой позже Соолли появилась за столом (уже без передника), и инцидент был исчерпан. («Это сегодня мои помощники, Энно».)
Соолли… Невольно стал я думать о ней, но раздумья ни к чему не привели. Можно было представить себе, как озадачила бы и возмутила ее любая несбыточная история: книге на камне она, без сомнения, поверила бы последней. И потому я молчал. Боялся, что ненароком возненавижу ее. И чтобы уйти от этой назойливой мысли, включил экран и спросил, как она представляет океан и планету, прошлое и настоящее и вообще все то, что имело отношение к биологу Соолли Эрнульф и ее лаборатории. Мы условились с ней: экран будет внутренним, только для нас. К чему надоедать гостям? Маленький экскурс в прошлое. Прогулка. Точнее — фильм, режиссером и оператором которого была она. В этот день мне хотелось не узнать, а именно увидеть то, о чем я думал сейчас. А думал я о пятой стихии, имя которой жизнь. Толчком к этим размышлениям послужила история с Близнецами. Итак, фильм. На пять минут, пока мы танцевали.
* * *
…Над черными камнями, над огнедышащими кратерами, над дымящимися озерами, над потоками лавы, воды, над низкими горячими туманами гремели грозы.Тучи в три слоя окружали планету, три ряда молний освещали темное пространство между тучами, три дождя одновременно низвергались на землю, смешивались в диком реве, устремляясь вниз, рождая океаны.
…Серая мгла горячим саваном укрыла материк.
Дожди размывали лаву, размывали хребты, рушились каменные стены и перегораживали потоки. Глыбы первозданных нерукотворных плотин под тяжестью мутной воды двигались как живые, воды поднимали их и сносили в океан. Намывались острова. В первые разрывы туч падали горячие красные лучи. Пар, как белое молоко, стелился над берегом. И снова двигались хребты, содрогалась земля, пепел поднимался клубами, тяжело падая затем в стремнины. Потоки селей клокотали и сносили все на своем пути. Они стремились к океану. Берега были черны от пепла и грязи. («Здесь не очень-то уютно, Соолли».)
…Самые большие глыбы заносило песком в считанные дни.
Берега возникали и размывались. Лопалась кора планеты. В горячие швы бежала вода, взрываясь жарким фонтаном, поднимаясь, на целые мили вверх, стремясь опять к океану, разравнивая породы, рождая пески, перемалывая камни, прокладывая русла.
…Ложе океана занесло прахом первозданной земной коры. Многажды приподнялась земля на его месте. Поплыли плиты континентов. Где была суша, возник океан. Где было море, выросли, поднялись материки. Теплый газ устремился в атмосферу. Пар и аммиак. Метан и водород. Солнце нагрело газ. Молнии соединили молекулы. Газы сгустились в жидкость. Жидкость вскипала от жгучих лучей и молний. Осколки молекул снова соединялись, образуя цепи — пунктиры будущих белковых тел. Капли из поднебесья попадали в моря.
…Смешивались с солеными водами, а воды меняли цвет.
Цвет жизни — желтый, палевый, лучи не проходят светлыми столбами до дна, они рассеиваются, растворяются в невидимой, неосязаемой субстанции, и нельзя увидеть четкой тени в том месте, где под скалистыми обрывами зияют пещеры и гроты.
Будто бы заползает свет и туда. А на зыбкой неощутимой грани света и тени — движение. Новые цепи молекул. Странный бильярд, электрические токи, новые соединения несоединимого.
Янтарные воды лагун лениво шевелились успокаиваясь. Молекулы, точно крохотные бусы, связали воду. («Терпи, — подумал я, — сам напросился. Сценарий поучительного биофильма сделан, конечно, для первокурсников. Не специально же для тебя она его придумала. И в этом вся она. Неплохо бы ей ответить, не выходя за рамки жанра… Позже».)
…Пузырьки воздуха поныне удивляют ученых: их поверхность как магнит. К ней прилипают органические вещества. Даже мелкие крупинки руд остаются на пузырьках, даже пылинки (флотацию изобрели инженеры, флотацию совсем иного рода воспроизвела природа: тяжелые молекулы-цепи тянулись вверх за пузырьками). В белой пене волн — невиданное богатство, накопленное за миллионы лет, законсервированные грозы, незримо сконцентрированные солнечные лучи — их отблески записаны в необыкновенном узоре молекул, прародительниц белка.
…Штиль.
Потом ветер, много дней кряду. Гонит и гонит пену к берегу со всего океана. Вода густеет в лагунах, а ветер дует и дует в одну сторону, в сторону берега. И вот нет песка и воды. Необычайный студень вместо них остается у безжизненных пока камней. Он проникает в гроты, заполняет подводные пещеры, ложится толстым слоем на побережье.
Первые сгустки, не размываемые водой. Случайность, неизбежная случайность соединила молекулы так, что они притягивают к себе вещество, растут. Они начинают жить. («Смотрите и слушайте внимательнее, Глеб, впереди — главное».)
Мерцающее лучевое давление заставляет дышать живые клетки и первородные пузырьки. Пульсация — это дыхание, обмен веществ, рост. Крохотные пузырьки возникают в белковых каплях и наполняются солнечным ветром, они, точно маленькие паруса, трепещут, дрожат от сияющих игл-лучей. Лучевое давление выдувает новые, дочерние пузырьки — так живое стало почковаться. Плазма потекла от центра к краям живых пылинок наметились артерии. Межклеточный противоток плазмы положил начало венозной системе. Ионные биотоки заставляют плазму свертываться в волокна — так намечается нервная система.
Жизнь, подобно Афродите, возникла из пены морской.
…Вот как Соолли это представляла и видела. Мог ли я не вмешаться? Почти невольно я продолжил фильм.
Мои кадры… для нее.
Афродита выходит из пены морской.
…У нее темные волнистые волосы, большие синие глаза. (Точь-в-точь Соолли.) Выйдя из пучин морских на дневной простор, она тут же надевает старомодные роговые очки, не заботясь об остальных предметах туалета. Тут я включил звук погромче: «С днем рождения, Соолли!»
ВЫДЕРЖКИ ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННЫХ ИНТЕРВЬЮ
Константин Ольховский, руководитель пятнадцатой экспедиции на исследовательском корабле «Гондвана»:
Можно предполагать, что гены цветов несут двойную информацию. Тонкая структура гигантских молекул хромосом еще не раскрыта. Сорок шесть узелков — это поэтический образ, помогающий понять суть, не более. Но вряд ли следует исключать фантастическое на первый взгляд предположение. Мы обязаны обратить внимание даже на самый невероятный исход.
Энно Рюон, навигатор и механик «Гондваны»:
Удивляет случайное пророчество древних звездочетов, давших имя Близнецы именно тому созвездию, в котором превзойдены все рекорды близости светил. Десять миллионов километров — это мало даже по меркам нашей солнечной системы. В библиотеках информационных центров я нашел упоминания и статьи об этом эксперименте прошлого века. Вопрос о цивилизации наиболее интересен. Они пытались понять себя и свою планету как часть мира. Да, они превзошли нас. И ничего не утратили в процессе развития. Еще долго не найдем мы столько межзвездных кораблей, чтобы вызволить их из беды. Но захотят ли они этого? И нет ли у них другого пути в будущее?
Борис Янков, биолог фитотрона:
Почему я решил стать биологом?.. С детства люблю все живое. Бродил по лесам, по сопкам, по берегу моря. Читал, слушал рассказы. Однажды увидел настоящий фитотрон. Держал на коленях орех сейшельской пальмы, обхватив его руками. Трудно было поверить, что из-под коричневой кожуры когда-нибудь покажется живой росток… А отец рассказывал потом о долгих приключениях сейшельских орехов: как они попадают в море и тонут, но, когда верхняя оболочка спадет, они становятся легче и всплывают.
Ветер и течения носили их по белу свету, пока шхуна или бригантина не принимала на борт тропическую диковину. Средневековые мудрецы гадали, к какому царству их отнести: животному, растительному или минеральному. Рассказывали, что растут они на деревьях в подводных садах близ Явы. Будто бы не раз ныряльщики соблазнялись видением дивных морских кущ, но стоило им приблизиться к ним, как видение исчезало. Но проходит время — и гиганты-деревья поднимают над водой свои кроны. И тогда прилетает грифон охранять их от людей.
Метр в окружности! Семилетнему мальчугану не поднять такой орех. Пронырливые мореходы некогда рассказывали чудеса об их целительной силе. Один из Габсбургов обещал заплатить четыре тысячи золотых флоринов за одну такую находку. Неизвестно, нашелся ли капитан, готовый выполнить заказ монарха. С фитотроном проще.
Сергей Шинаков, историк и лингвист, специалист по дешифровке памятников письменности:
Вы спрашиваете, почему я мысленно сфотографировал текст, как бы выучил его наизусть? Почему боялся, что он исчезнет?.. Мне припомнился в те дни подлинный случай, отмеченный в документах семнадцатого века. К одному из сподвижников Оливера Кромвеля пришел неизвестный и заявил:
«Сэр, вам слишком много драгоценного времени приходится терять в черном кабинете, где вскрываются письма и снимаются копии. Между тем меньше чем за минуту я могу подготовить копию любого письма, как бы пространно оно ни было».
Джон Турлоу, к которому обратился незнакомец, был удивлен его осведомленностью в работе отдела полиции, ведавшего перлюстрацией. Надвигались решающие события, и непредвиденная помощь могла оказаться очень полезной. Незадолго до этого Турлоу с помощью доктора Джона Уоллеса Оксфордского дешифровал секретный код эмигрантов, готовивших убийство Кромвеля. В соседней Франции зрели заговоры и плелись искуснейшие интриги. И потому без долгих размышлений Турлоу принял предложение. Новый сотрудник работал в отдельном кабинете. Он регулярно передавал Турлоу копии наиболее интересных писем. Именно он каким-то непонятным образом умудрялся работать даже с отравленными посланиями, адресованными лично Оливеру Кромвелю. Любопытная подробность: через десять-двенадцать часов буквы на копии документа тускнели, и вскоре исчезали совсем, как будто бы их и не было вовсе. Оставался чистый лист бумаги. Но за это время Турлоу и его многочисленные сотрудники успевали узнать много.
Так было покончено с заговором сэра Джона Пекингтона, ввозившего в Англию боеприпасы под видом французских вин и парфюмерии. А немного позже — разгромлено тайное общество роялистов «Тугой узел».
Секрет быстрого получения копий так и не был открыт. Фотография родилась два века спустя после этих событий. Но первые фотокамеры и не справились бы со столь тонким и спешным делом. Эта любопытная история с исчезающим текстом не давала мне покоя.
Андрей Никитин, научный обозреватель вестника «Океан», журналист и поэт:
Что я могу сказать?.. Они видели свое будущее, начало бесконечной дороги в никуда. Они хорошо знали начало пути, но как он кончится и кончится ли когда-нибудь — об этом они могли лишь гадать. Наверное, последние из них сидели у темных окон, глядя в проколотое звездами небо, и не могли уснуть в преддверии жгучего утра, новых потоков огня, низвергаемого светилом.
Могли ли они хотя бы мысленно свыкнуться со своим новым «я», с новой стихией, которой они вверяли себя, свое будущее? Они оставляли бронзовые статуи и храмы, висячие мосты и мраморные дворцы. Впереди их ждало нечто более долгое, чем самый долгий сон.
Говорили ли они друг другу прощальные слова? Желали ли встреч? Было ли это в самом деле похоже на сон — с потаенными видениями, глубоко спрятанными мыслями, неожиданными прозрениями? Или это напоминало небытие — черную бесконечную пустоту? Хрустальный свет, струившийся с горячей звезды, торопил их. Вряд ли у них оставалось время на всякие второстепенные эксперименты, хотя они и знали, что потом окажутся бессильными что-либо изменить…
В дневник я заношу иногда поэзограммы событий, но не для того, чтобы обнаружить потом что-то важное (оно помнится и так, не забывается). Хочется иногда понять, проследить, из каких же кирпичиков или атомов слагается жизнь, что волновало меня вчера или десять лет назад. Есть там записи и о чудесах столетней давности. Стоит перевести стрелку на его обложке, и я могу узнать про дрожжевую клетку, соединенную с красным кровяным шариком, про первых роботов-регулировщиков на улицах городов, про ген, синтезированный в лаборатории, про Несси, древнюю рептилию длиной в двадцать метров с ромбовидными плавниками, чешуйчатой кожей и крохотной головкой (вид вымер в результате активного вмешательства в экологию с целью его обнаружения и охраны). Есть там записи и о мелких чудесах, на которые пресса проливает свет с правильными интервалами, подобными периодам между эпидемиями. Есть и личные наблюдения, именно те, которые могут оказаться со временем на грани забвения. Привлекают своей необычностью старые стихи, нравятся рифмы, подчиняющие мысль.
История с Близнецами полна поэзии, по крайней мере для меня. Ведь разрушение в жизни и поэзии не что иное, как начало созидания. Думаю, глубоко прав мой предшественник, сказав однажды:
Можно предполагать, что гены цветов несут двойную информацию. Тонкая структура гигантских молекул хромосом еще не раскрыта. Сорок шесть узелков — это поэтический образ, помогающий понять суть, не более. Но вряд ли следует исключать фантастическое на первый взгляд предположение. Мы обязаны обратить внимание даже на самый невероятный исход.
Энно Рюон, навигатор и механик «Гондваны»:
Удивляет случайное пророчество древних звездочетов, давших имя Близнецы именно тому созвездию, в котором превзойдены все рекорды близости светил. Десять миллионов километров — это мало даже по меркам нашей солнечной системы. В библиотеках информационных центров я нашел упоминания и статьи об этом эксперименте прошлого века. Вопрос о цивилизации наиболее интересен. Они пытались понять себя и свою планету как часть мира. Да, они превзошли нас. И ничего не утратили в процессе развития. Еще долго не найдем мы столько межзвездных кораблей, чтобы вызволить их из беды. Но захотят ли они этого? И нет ли у них другого пути в будущее?
Борис Янков, биолог фитотрона:
Почему я решил стать биологом?.. С детства люблю все живое. Бродил по лесам, по сопкам, по берегу моря. Читал, слушал рассказы. Однажды увидел настоящий фитотрон. Держал на коленях орех сейшельской пальмы, обхватив его руками. Трудно было поверить, что из-под коричневой кожуры когда-нибудь покажется живой росток… А отец рассказывал потом о долгих приключениях сейшельских орехов: как они попадают в море и тонут, но, когда верхняя оболочка спадет, они становятся легче и всплывают.
Ветер и течения носили их по белу свету, пока шхуна или бригантина не принимала на борт тропическую диковину. Средневековые мудрецы гадали, к какому царству их отнести: животному, растительному или минеральному. Рассказывали, что растут они на деревьях в подводных садах близ Явы. Будто бы не раз ныряльщики соблазнялись видением дивных морских кущ, но стоило им приблизиться к ним, как видение исчезало. Но проходит время — и гиганты-деревья поднимают над водой свои кроны. И тогда прилетает грифон охранять их от людей.
Метр в окружности! Семилетнему мальчугану не поднять такой орех. Пронырливые мореходы некогда рассказывали чудеса об их целительной силе. Один из Габсбургов обещал заплатить четыре тысячи золотых флоринов за одну такую находку. Неизвестно, нашелся ли капитан, готовый выполнить заказ монарха. С фитотроном проще.
Сергей Шинаков, историк и лингвист, специалист по дешифровке памятников письменности:
Вы спрашиваете, почему я мысленно сфотографировал текст, как бы выучил его наизусть? Почему боялся, что он исчезнет?.. Мне припомнился в те дни подлинный случай, отмеченный в документах семнадцатого века. К одному из сподвижников Оливера Кромвеля пришел неизвестный и заявил:
«Сэр, вам слишком много драгоценного времени приходится терять в черном кабинете, где вскрываются письма и снимаются копии. Между тем меньше чем за минуту я могу подготовить копию любого письма, как бы пространно оно ни было».
Джон Турлоу, к которому обратился незнакомец, был удивлен его осведомленностью в работе отдела полиции, ведавшего перлюстрацией. Надвигались решающие события, и непредвиденная помощь могла оказаться очень полезной. Незадолго до этого Турлоу с помощью доктора Джона Уоллеса Оксфордского дешифровал секретный код эмигрантов, готовивших убийство Кромвеля. В соседней Франции зрели заговоры и плелись искуснейшие интриги. И потому без долгих размышлений Турлоу принял предложение. Новый сотрудник работал в отдельном кабинете. Он регулярно передавал Турлоу копии наиболее интересных писем. Именно он каким-то непонятным образом умудрялся работать даже с отравленными посланиями, адресованными лично Оливеру Кромвелю. Любопытная подробность: через десять-двенадцать часов буквы на копии документа тускнели, и вскоре исчезали совсем, как будто бы их и не было вовсе. Оставался чистый лист бумаги. Но за это время Турлоу и его многочисленные сотрудники успевали узнать много.
Так было покончено с заговором сэра Джона Пекингтона, ввозившего в Англию боеприпасы под видом французских вин и парфюмерии. А немного позже — разгромлено тайное общество роялистов «Тугой узел».
Секрет быстрого получения копий так и не был открыт. Фотография родилась два века спустя после этих событий. Но первые фотокамеры и не справились бы со столь тонким и спешным делом. Эта любопытная история с исчезающим текстом не давала мне покоя.
Андрей Никитин, научный обозреватель вестника «Океан», журналист и поэт:
Что я могу сказать?.. Они видели свое будущее, начало бесконечной дороги в никуда. Они хорошо знали начало пути, но как он кончится и кончится ли когда-нибудь — об этом они могли лишь гадать. Наверное, последние из них сидели у темных окон, глядя в проколотое звездами небо, и не могли уснуть в преддверии жгучего утра, новых потоков огня, низвергаемого светилом.
Могли ли они хотя бы мысленно свыкнуться со своим новым «я», с новой стихией, которой они вверяли себя, свое будущее? Они оставляли бронзовые статуи и храмы, висячие мосты и мраморные дворцы. Впереди их ждало нечто более долгое, чем самый долгий сон.
Говорили ли они друг другу прощальные слова? Желали ли встреч? Было ли это в самом деле похоже на сон — с потаенными видениями, глубоко спрятанными мыслями, неожиданными прозрениями? Или это напоминало небытие — черную бесконечную пустоту? Хрустальный свет, струившийся с горячей звезды, торопил их. Вряд ли у них оставалось время на всякие второстепенные эксперименты, хотя они и знали, что потом окажутся бессильными что-либо изменить…
Огромная планета дичала, словно околдованная. Буйные ветры обнажали пласты самородного металла, засыпали русла пересохших рек, развалины дворцов.
Молчат гробницы, мумии и кости,
Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы, на мировом погосте,
Звучат лишь Письмена.
В дневник я заношу иногда поэзограммы событий, но не для того, чтобы обнаружить потом что-то важное (оно помнится и так, не забывается). Хочется иногда понять, проследить, из каких же кирпичиков или атомов слагается жизнь, что волновало меня вчера или десять лет назад. Есть там записи и о чудесах столетней давности. Стоит перевести стрелку на его обложке, и я могу узнать про дрожжевую клетку, соединенную с красным кровяным шариком, про первых роботов-регулировщиков на улицах городов, про ген, синтезированный в лаборатории, про Несси, древнюю рептилию длиной в двадцать метров с ромбовидными плавниками, чешуйчатой кожей и крохотной головкой (вид вымер в результате активного вмешательства в экологию с целью его обнаружения и охраны). Есть там записи и о мелких чудесах, на которые пресса проливает свет с правильными интервалами, подобными периодам между эпидемиями. Есть и личные наблюдения, именно те, которые могут оказаться со временем на грани забвения. Привлекают своей необычностью старые стихи, нравятся рифмы, подчиняющие мысль.
История с Близнецами полна поэзии, по крайней мере для меня. Ведь разрушение в жизни и поэзии не что иное, как начало созидания. Думаю, глубоко прав мой предшественник, сказав однажды:
Для него, как и для меня, поэзия — преддверие будущего.
Весны пословицы и скороговорки
По книгам зимним проползли.
Глазами синими увидел зоркий
Записки стыдесной земли.
ОСТРОВ
«Гондвана» бродила близ Марианской котловины, и несколько раз я видел на горизонте зеленые острова и атоллы. Вода удивительно прозрачна. Планктон исчез. Мы продвинулись дальше на восток и увидели настоящие океанские пустыни: течения здесь давно утихомирились и не приносили питательных солей из глубин, десятки метров под килем «Гондваны» казались стеклом, которое не мешало наблюдать диск. (С его помощью измеряли прозрачность. Измеряли и удивлялись.)
Где-то в районе Центральных Полинезийских Спорад мы обнаружили отклонения в скорости акустических волн, распространяющихся в разных направлениях. Дно океана устроено не так уж плохо с точки зрения физика. Земная кора там в три-четыре раза тоньше, чем на суше, у нее меньше слоев, но она постоянно передает потоки энергии из земных недр и воспринимает размеренное движение глубинных вихрей.
Когда «Гондвана» шла полным ходом, перед нами словно в цветном калейдоскопе мелькали острова. В пределах одного архипелага расстояния между ними не так уж велики, и полинезийские лодки с отважными смуглыми гребцами на борту без труда преодолевали их. Коралловые острова резко отличаются от вулканических. Они едва выглядывают из океанских волн. Я был удивлен: растительность на этих плоских, всего в несколько метров высотой памятниках жизнелюбию мелких морских созданий так однообразна, что все они казались издали одинаковыми. И здесь не произрастали ни хлебные деревья, ни бананы, не возделывались батат и ямс, не шумели леса, не струились реки и ручьи.
Экзотической красотой, роскошными пейзажами, считающимися классическими для этих мест, отличаются только острова вулканического происхождения. С этой оговоркой я мог бы подписаться под словами одного из путешественников прошлого:
«Перед нами возникла вдруг долина. Я окинул ее взглядом, затаил дыхание, прикрыл глаза, чтобы солнце не слепило меня, и снова взглянул на нее. Столь прекрасной и пленительной картины мне еще не приходилось видеть.
Вдоль черного берега, усеянного обкатанными водой камнями, на расстоянии примерно в один километр волны разбивались, образуя беспокойную пену, в которой играли и сверкали блики солнечного света. За камнями сразу же начиналась полоса зеленой, как изумруд, травы, впереди росли стройные пальмы, раскачивая на ветру султаны листьев, которые каждое мгновение меняли свой цвет от бледно-зеленого до темно-каштанового. Среди пальм виднелось несколько красных крыш и широкая дорога, окаймленная деревьями цветущими тиарами и пуару. Дорога, однако, вскоре исчезала, теряясь в пышной и густой растительности, и растительность, подобно зеленой реке, заполняла всю долину, чтобы в конце концов упереться в скалистую круглую стену в виде правильного полукруга. Можно было поклясться, что находишься в театре, что горизонт — это нарисованные декорации, настолько гармоничным был пейзаж».
Как-то мы подошли к такому острову на «Дельфине». Только не было красных крыш и дороги — все здесь выглядело первозданным. Я знал: самые малые острова превратили в заповедники — места пока достаточно и на космическом кольце.
Валентина оказалась на «Дельфине», а я сошел на берег и попросил часа через три забрать меня. Я шел по теплому песку и радовался: похоже, что мечта моя осуществилась, остров был передо мной, и темные птицы кружили вдали, у невысоких скал. Я искупался в лагуне и растянулся на пляже. Но солнце припекало, и пришлось перебраться к скалам — там были и зелень и тень.
Я задремал. А когда открыл глаза, то увидел у самого уреза моря Валентину. Но возвращаться мне было рано: едва ли прошел час с тех пор, как я стал робинзоном.
Валентина что-то искала: низко наклонялась, разглядывала песок и ворошила его ладонью. Я думал, она собирает ракушки или камешки: это детское занятие удивительно шло длинноногой барышне в модном купальнике. Но я ошибался: в левой руке она держала сумочку вишневого цвета с узким ремешком и туда ссыпала то, что находила на берегу. Прошло полчаса. И вовсе незаметно было, чтобы сумочка стала тяжелее или сколько-нибудь наполнилась добычей. Это ее так занимало, что я решил подобраться ближе и раскрыть маленький секрет, тем более что она вряд ли бы меня заметила. И вот я увидел: она собирала песчинки; пристально всматривалась, сортировала песок на ладони, даже дула на него, выбирала какие-то невидимые крохи и прятала их.
Я улыбнулся. Валентина, кажется, охотилась за редкостями. Найти звучащую песчинку непросто. Даже миллиард кварцевых или гранатовых осколков не заставит заговорить звукоскоп, если только не повезет. Это не синтетические пылинки, которые иногда специально рассыпают в заповедных лесах, в разных глухих чащобах, на звериных тропах и на дне рек. Едва видимый элемент памяти записывает звуки. А если их много, то, собрав вместе, можно составить полную картину, представить и полет птиц, и ход рыбы (рыбы тоже издают звуки!), хорошо бы, конечно, все это видеть, но сто раз услышать тоже неплохо.
Валентина надеялась на чудо. Найти именно такую песчинку, какая ей была нужна, очень трудно. Звук может сохраниться в кристаллике с определенным набором примесей, но чаще всего его не удается усилить даже с помощью самого чуткого прибора. Разве только если охотник родился в рубашке. Да и что может остаться на морском берегу от прошлого: шум прибоя? плеск ленивой рыбы? раскаты грома и рокот тропического ливня? Они повторяются вновь и вновь и скорее стирают следы времени, затушевывают его приметы. Неужели ей посчастливится?
…Совсем рядом поднималось над синим зеркалом вод зеленое закатное зарево. Берег, золотистый пляж вызывали далекие воспоминания о каком-то заколдованном парке, где исчезает время, превращаясь в мириады песчинок, где пролетают с криками птицы, махая радужными крыльями, садятся на песок, клюют песчинки и опять улетают в дальние страны, унося груз времени. Будто бы живет такой зачарованный сад только настоящим: войди — и забудешь все на свете и будешь думать только о том, что увидишь там: о пальмах, о ласкающихся пушистых зверях, о бесконечной пряже лучей, посылаемой солнцем для румяных пригожих прях, дев из сказок.
А вода — это продолжение мира надводного. Кажется, в зыбких летучих волнах найдешь и солнце, и птиц с чарующими голосами, и прях, заклинающих невесомую пряжу (она ссыпается к их ногам пушистыми блистающими куделями, а белые руки их тянут нить с золотого веретена). И послушно вращается солнце, уступая ласковому понуканию тонких пальцев. И скатывается с чаши небесной все ниже!
Околдованная видением этого сада, Валентина вошла в воду.
Ближний к воде ее след на песке быстро размыло водой. Она казалась мне белой свечой с золотым огнем волос. Была она нага и шла в лагуну неторопливо, качая легко головой, подставляя ветру копну волос, но ветер не давал прохлады; все было здесь сейчас сказочным, песенным, кукольным, неправдашним. Она побежала, взметая коленями белые брызги, рассыпая перламутровую пену, окунулась радостно и поплыла. Ее голова двигалась над синью навстречу багровому шару, рассыпающему последние лучи в зеленом закатном просторе.
Я вышел из-за скалы, и, когда голова Валентины скрылась вдали, приблизился к урезу воды. Переоделся, проверил лучевой пистолет, вспомнив об акулах, о кальмарах, что днем спят в подводных пещерах, в страшных норах в зыбучем иле, а вечером устремляют глаза, полные мрака и злобы, к поверхности вод, к гаснущему солнцу и светильникам звезд. Правда, встречался я с чудовищами морскими только на страницах старых романов.
Свет над морем стал тускнеть, солнце тонуло, когда стала приближаться к берегу точка — голова Валентины. Я видел, как она выходила из воды. Песок был еще очень теплым и грел, наверное, ее ноги. Потому она шла медленно и на пути своем сгребала песок ногами и сгибала шею под тяжестью мокрых волос.
Она сняла камешек со своего светлого платья, достала какое-то необыкновенно широкое полотнище, ослепительно белое, пушистое, но разодранное в клочья, как парус в бурю, — сквозь дыры я видел угасший закат. Вытерла шею, прикоснулась к волосам большим гребнем, подняла с земли круглое металлическое зеркало, заколола волосы лиловым цветком и легла на теплый песок. Медленно подняла колени и опять стала сгребать камешки и песок. Потом повернулась на бок и, закрыв голову руками, как-то странно зажав шею запястьями, уткнулась в песок и застыла. Мне казалось, что она крепко закрыла при этом глаза и вслушивалась в слабые звуки моря, может быть, в шорох кустов за голой прибрежной полосой. Сильный порыв ветра изогнул зеркало лагуны, измял его. Вода тотчас стала темной, свинцовой. Валентина быстро встала и побежала за улетающим от нее платьем. Догнала и наступила ногой. Вернулась к тому месту, где лежала на спине, где остались гребень с раковинами и зеркало с коралловой ручкой. Расчесала волосы, опять заколола их цветком, расставила ноги и с минуту стояла под ветром, медля, уступая его давлению и снова выпрямляясь, закрыв глаза. Быстро накинула платье, побежала по берегу, по сырому песку у самой кромки воды. Уронила туфли, нагнулась, подняла, улыбнулась чему-то.
Надела мокрые туфли и пошла, оставляя следы от каблуков, а ноги согнуты в коленях, и губы синие от холода, и на плечах парус разорванного белого полотнища — наверное, последний крик пляжной моды.
Я вышел из-за камня. Окликнул ее. Она посмотрела в мою сторону. Но не улыбнулась и не сказала ни слова. Глаза серые, серьезные, губы синие… Потом пошла вдоль берега. Я пошел за ней следом. Она вдруг испугалась, прибавила шагу, побежала. Впереди мелькало светлое платье и длинные светло-бронзовые ноги, уносившие ее от меня.
…Мы бежали молча, точно был у нас с ней такой уговор. Ее ноги упруго вдавливали песок в тридцати метрах от меня. Ей тяжело стало бежать на каблуках, она скинула туфли. Пока она это делала, я приблизился к ней почти вплотную. Теперь я слышал ее дыхание, она устала. Она повернула к воде, где песок был плотнее. Мы оба задыхались. Я срезал угол и дотронулся до ее платья, из груди ее вырвался едва слышный грудной звук, точно она говорила себе: «Ну же!» — и она выскользнула. Если бы у нее не было таких глаз, серых, больших, испуганных, я не побежал бы за ней. Ноги плохо слушались ее, она стала загребать песок. Я нагнал ее. Она вскрикнула. Я поднял ее на руки. Она казалась неимоверно тяжелой.
Кружевной воротник ее платья был смят, она принужденно улыбнулась синими большими губами, как будто только сейчас узнала меня… Поднялся ветер. В ушах зазвучала какая-то протяжная незатейливая мелодия. Ей повезло: она нашла звучащую песчинку. Я начал спотыкаться, ноги подгибались от усталости. Она снова улыбнулась и сказала:
— Отпустил бы ты меня, а?..
Ее голос звучал неестественно, я не узнавал его и по-прежнему брел по пляжу, держа ее на руках. Тогда она сделала беспомощную попытку освободиться и выскользнуть. Я удержал ее, но в следующую минуту наткнулся на камень. Я присел. Опять налетел теплый порыв ветра, он погнал темные волны и зашумел в ушах. По движению ее губ я догадался, что она сказала:
— Я нашла звучащий песок… пока ты спал.
— Я знаю. Только я не спал, а смотрел, как ты купалась. Тебе было страшно?
— Да… но я сказала себе: «Нужно, хочу» — и уплыла за лагуну.
— А потом?..
Где-то в районе Центральных Полинезийских Спорад мы обнаружили отклонения в скорости акустических волн, распространяющихся в разных направлениях. Дно океана устроено не так уж плохо с точки зрения физика. Земная кора там в три-четыре раза тоньше, чем на суше, у нее меньше слоев, но она постоянно передает потоки энергии из земных недр и воспринимает размеренное движение глубинных вихрей.
Когда «Гондвана» шла полным ходом, перед нами словно в цветном калейдоскопе мелькали острова. В пределах одного архипелага расстояния между ними не так уж велики, и полинезийские лодки с отважными смуглыми гребцами на борту без труда преодолевали их. Коралловые острова резко отличаются от вулканических. Они едва выглядывают из океанских волн. Я был удивлен: растительность на этих плоских, всего в несколько метров высотой памятниках жизнелюбию мелких морских созданий так однообразна, что все они казались издали одинаковыми. И здесь не произрастали ни хлебные деревья, ни бананы, не возделывались батат и ямс, не шумели леса, не струились реки и ручьи.
Экзотической красотой, роскошными пейзажами, считающимися классическими для этих мест, отличаются только острова вулканического происхождения. С этой оговоркой я мог бы подписаться под словами одного из путешественников прошлого:
«Перед нами возникла вдруг долина. Я окинул ее взглядом, затаил дыхание, прикрыл глаза, чтобы солнце не слепило меня, и снова взглянул на нее. Столь прекрасной и пленительной картины мне еще не приходилось видеть.
Вдоль черного берега, усеянного обкатанными водой камнями, на расстоянии примерно в один километр волны разбивались, образуя беспокойную пену, в которой играли и сверкали блики солнечного света. За камнями сразу же начиналась полоса зеленой, как изумруд, травы, впереди росли стройные пальмы, раскачивая на ветру султаны листьев, которые каждое мгновение меняли свой цвет от бледно-зеленого до темно-каштанового. Среди пальм виднелось несколько красных крыш и широкая дорога, окаймленная деревьями цветущими тиарами и пуару. Дорога, однако, вскоре исчезала, теряясь в пышной и густой растительности, и растительность, подобно зеленой реке, заполняла всю долину, чтобы в конце концов упереться в скалистую круглую стену в виде правильного полукруга. Можно было поклясться, что находишься в театре, что горизонт — это нарисованные декорации, настолько гармоничным был пейзаж».
Как-то мы подошли к такому острову на «Дельфине». Только не было красных крыш и дороги — все здесь выглядело первозданным. Я знал: самые малые острова превратили в заповедники — места пока достаточно и на космическом кольце.
Валентина оказалась на «Дельфине», а я сошел на берег и попросил часа через три забрать меня. Я шел по теплому песку и радовался: похоже, что мечта моя осуществилась, остров был передо мной, и темные птицы кружили вдали, у невысоких скал. Я искупался в лагуне и растянулся на пляже. Но солнце припекало, и пришлось перебраться к скалам — там были и зелень и тень.
Я задремал. А когда открыл глаза, то увидел у самого уреза моря Валентину. Но возвращаться мне было рано: едва ли прошел час с тех пор, как я стал робинзоном.
Валентина что-то искала: низко наклонялась, разглядывала песок и ворошила его ладонью. Я думал, она собирает ракушки или камешки: это детское занятие удивительно шло длинноногой барышне в модном купальнике. Но я ошибался: в левой руке она держала сумочку вишневого цвета с узким ремешком и туда ссыпала то, что находила на берегу. Прошло полчаса. И вовсе незаметно было, чтобы сумочка стала тяжелее или сколько-нибудь наполнилась добычей. Это ее так занимало, что я решил подобраться ближе и раскрыть маленький секрет, тем более что она вряд ли бы меня заметила. И вот я увидел: она собирала песчинки; пристально всматривалась, сортировала песок на ладони, даже дула на него, выбирала какие-то невидимые крохи и прятала их.
Я улыбнулся. Валентина, кажется, охотилась за редкостями. Найти звучащую песчинку непросто. Даже миллиард кварцевых или гранатовых осколков не заставит заговорить звукоскоп, если только не повезет. Это не синтетические пылинки, которые иногда специально рассыпают в заповедных лесах, в разных глухих чащобах, на звериных тропах и на дне рек. Едва видимый элемент памяти записывает звуки. А если их много, то, собрав вместе, можно составить полную картину, представить и полет птиц, и ход рыбы (рыбы тоже издают звуки!), хорошо бы, конечно, все это видеть, но сто раз услышать тоже неплохо.
Валентина надеялась на чудо. Найти именно такую песчинку, какая ей была нужна, очень трудно. Звук может сохраниться в кристаллике с определенным набором примесей, но чаще всего его не удается усилить даже с помощью самого чуткого прибора. Разве только если охотник родился в рубашке. Да и что может остаться на морском берегу от прошлого: шум прибоя? плеск ленивой рыбы? раскаты грома и рокот тропического ливня? Они повторяются вновь и вновь и скорее стирают следы времени, затушевывают его приметы. Неужели ей посчастливится?
…Совсем рядом поднималось над синим зеркалом вод зеленое закатное зарево. Берег, золотистый пляж вызывали далекие воспоминания о каком-то заколдованном парке, где исчезает время, превращаясь в мириады песчинок, где пролетают с криками птицы, махая радужными крыльями, садятся на песок, клюют песчинки и опять улетают в дальние страны, унося груз времени. Будто бы живет такой зачарованный сад только настоящим: войди — и забудешь все на свете и будешь думать только о том, что увидишь там: о пальмах, о ласкающихся пушистых зверях, о бесконечной пряже лучей, посылаемой солнцем для румяных пригожих прях, дев из сказок.
А вода — это продолжение мира надводного. Кажется, в зыбких летучих волнах найдешь и солнце, и птиц с чарующими голосами, и прях, заклинающих невесомую пряжу (она ссыпается к их ногам пушистыми блистающими куделями, а белые руки их тянут нить с золотого веретена). И послушно вращается солнце, уступая ласковому понуканию тонких пальцев. И скатывается с чаши небесной все ниже!
Околдованная видением этого сада, Валентина вошла в воду.
Ближний к воде ее след на песке быстро размыло водой. Она казалась мне белой свечой с золотым огнем волос. Была она нага и шла в лагуну неторопливо, качая легко головой, подставляя ветру копну волос, но ветер не давал прохлады; все было здесь сейчас сказочным, песенным, кукольным, неправдашним. Она побежала, взметая коленями белые брызги, рассыпая перламутровую пену, окунулась радостно и поплыла. Ее голова двигалась над синью навстречу багровому шару, рассыпающему последние лучи в зеленом закатном просторе.
Я вышел из-за скалы, и, когда голова Валентины скрылась вдали, приблизился к урезу воды. Переоделся, проверил лучевой пистолет, вспомнив об акулах, о кальмарах, что днем спят в подводных пещерах, в страшных норах в зыбучем иле, а вечером устремляют глаза, полные мрака и злобы, к поверхности вод, к гаснущему солнцу и светильникам звезд. Правда, встречался я с чудовищами морскими только на страницах старых романов.
Свет над морем стал тускнеть, солнце тонуло, когда стала приближаться к берегу точка — голова Валентины. Я видел, как она выходила из воды. Песок был еще очень теплым и грел, наверное, ее ноги. Потому она шла медленно и на пути своем сгребала песок ногами и сгибала шею под тяжестью мокрых волос.
Она сняла камешек со своего светлого платья, достала какое-то необыкновенно широкое полотнище, ослепительно белое, пушистое, но разодранное в клочья, как парус в бурю, — сквозь дыры я видел угасший закат. Вытерла шею, прикоснулась к волосам большим гребнем, подняла с земли круглое металлическое зеркало, заколола волосы лиловым цветком и легла на теплый песок. Медленно подняла колени и опять стала сгребать камешки и песок. Потом повернулась на бок и, закрыв голову руками, как-то странно зажав шею запястьями, уткнулась в песок и застыла. Мне казалось, что она крепко закрыла при этом глаза и вслушивалась в слабые звуки моря, может быть, в шорох кустов за голой прибрежной полосой. Сильный порыв ветра изогнул зеркало лагуны, измял его. Вода тотчас стала темной, свинцовой. Валентина быстро встала и побежала за улетающим от нее платьем. Догнала и наступила ногой. Вернулась к тому месту, где лежала на спине, где остались гребень с раковинами и зеркало с коралловой ручкой. Расчесала волосы, опять заколола их цветком, расставила ноги и с минуту стояла под ветром, медля, уступая его давлению и снова выпрямляясь, закрыв глаза. Быстро накинула платье, побежала по берегу, по сырому песку у самой кромки воды. Уронила туфли, нагнулась, подняла, улыбнулась чему-то.
Надела мокрые туфли и пошла, оставляя следы от каблуков, а ноги согнуты в коленях, и губы синие от холода, и на плечах парус разорванного белого полотнища — наверное, последний крик пляжной моды.
Я вышел из-за камня. Окликнул ее. Она посмотрела в мою сторону. Но не улыбнулась и не сказала ни слова. Глаза серые, серьезные, губы синие… Потом пошла вдоль берега. Я пошел за ней следом. Она вдруг испугалась, прибавила шагу, побежала. Впереди мелькало светлое платье и длинные светло-бронзовые ноги, уносившие ее от меня.
…Мы бежали молча, точно был у нас с ней такой уговор. Ее ноги упруго вдавливали песок в тридцати метрах от меня. Ей тяжело стало бежать на каблуках, она скинула туфли. Пока она это делала, я приблизился к ней почти вплотную. Теперь я слышал ее дыхание, она устала. Она повернула к воде, где песок был плотнее. Мы оба задыхались. Я срезал угол и дотронулся до ее платья, из груди ее вырвался едва слышный грудной звук, точно она говорила себе: «Ну же!» — и она выскользнула. Если бы у нее не было таких глаз, серых, больших, испуганных, я не побежал бы за ней. Ноги плохо слушались ее, она стала загребать песок. Я нагнал ее. Она вскрикнула. Я поднял ее на руки. Она казалась неимоверно тяжелой.
Кружевной воротник ее платья был смят, она принужденно улыбнулась синими большими губами, как будто только сейчас узнала меня… Поднялся ветер. В ушах зазвучала какая-то протяжная незатейливая мелодия. Ей повезло: она нашла звучащую песчинку. Я начал спотыкаться, ноги подгибались от усталости. Она снова улыбнулась и сказала:
— Отпустил бы ты меня, а?..
Ее голос звучал неестественно, я не узнавал его и по-прежнему брел по пляжу, держа ее на руках. Тогда она сделала беспомощную попытку освободиться и выскользнуть. Я удержал ее, но в следующую минуту наткнулся на камень. Я присел. Опять налетел теплый порыв ветра, он погнал темные волны и зашумел в ушах. По движению ее губ я догадался, что она сказала:
— Я нашла звучащий песок… пока ты спал.
— Я знаю. Только я не спал, а смотрел, как ты купалась. Тебе было страшно?
— Да… но я сказала себе: «Нужно, хочу» — и уплыла за лагуну.
— А потом?..