Отель, где Полу предстояло жениться, раньше назывался «Джон Иенси», но недавно его переименовали в «Королевский павильон». Его изрядно перестроили, и бывшая скромная гостиница на берегу теперь предлагала вашему вниманию банкетные залы и беседку для новобрачных. Официантки носили галстук-бабочку. Если бы вы провели 1980-е годы в состоянии комы, фальшивые колонны и архитектурные решения в пастельных тонах произвели бы на вас должное впечатление, но я узрел в этом что-то печальное и дешевое.
Хотя сама церемония должна была происходить в «Королевском павильоне», все гости остановились по соседству, в трехэтажном мотеле «Атлантида,» мало изменившемся с начала космической эры. В нем мы в молодости проводили свои уикенды, когда путешествия на пляж превратились в путешествия на пляже. Грибы, кокаин, героин, пейотль – когда бы я ни приехал туда, я был изрядно наколот, и каждый раз удивлялся, что мебель, как ни странно, стоит на месте.
Брат выбрал «Атлантиду» не из сентиментальных соображений, а потому, что там разрешалось Держать собак. Друзья Пола, компания, которую мы называли просто «чуваки», тоже привезли своих любимцев, которые выли, скулили и царапали когтями Раздвижную стеклянную дверь. Вот что бывает с бездетными людьми, с теми, кто даже не знаком с людьми, имеющими детей.
У собаки была течка. На репетиции обеда подавали и консервы, и сухие продукты, а когда брат провозгласил тост «За мою клевую сучку!» все решили, что он имеет в виду мопсиху.
За час до свадьбы все мужчины семьи должны были встретиться в комнате Пола, без всяких женщин и чуваков. Пошел и я, желая хоть раз в жизни ощутить мужскую солидарность, и теперь, вспоминая об этом, я думаю, что, может, это она и была. После моего собственного безупречного номера комната Пола выглядела темной и грязной, как пещера какого-то зверя. Он прибыл накануне, а номер уже выглядел так, как будто он жил в нем годами, питаясь пивом и мясом пропавших без вести отдыхающих. Я расстелил газету и сел на кровать, а отец как свидетель со стороны жениха поправил на брате пояс. Было пять часов дня – одного из важнейших дней в их жизни, а они сидели и смотрели телевизор, какой-то кабельный канал, по которому передавали специальное сообщение о наводнении в отдаленном городке, бездумно построенном на берегу коварной реки. Жители укладывали мешки с песком под единственную уцелевшую стену. Вниз по улице плыла тележка. «А дождь, – сказал комментатор, – все продолжает идти». Когда-то я слышал – может и вранье, – что во время съемок фильма «Ганди» режиссер нанимал людей на роли мешков с песком. Ему было легче им заплатить, чем найти натуральные мешки. Мне показалось, что это неплохое начало разговора, но не успел я закончить первое предложение, как отец велел мне заткнуться. «Господи, мы тут пытаемся посмотреть телевизор, – сказал он. – Тебе что, это мешает?» В комнате невесты тем временем накладывали макияж и тут же слезами смывали его. При этом говорили важные вещи, и я не мог избавиться от ощущения, что попал не в ту комнату. Отец развернул брата лицом к себе и, не отрывая глаз от телевизора, стал завязывать ему галстук-бабочку. «Такое наводнение испортит на хрен полы из твердой древесины, – заметил Пол. – Этим сукиным детям придется все менять, полностью, я тебе говорю».
«Это уж точно». Отец помог жениху влезть в пиджак и обернулся, чтобы бросить прощальный взгляд на жертв наводнения. «Ну, ладно, – сказал он. – Пошли жениться».
В «Королевском павильоне» царила суматоха. Пятичасовая свадьба задержалась, так что мы наблюдали из бокового коридора, как капеллан из морской пехоты завершил венчание симпатичной молодой пары – обоим было лет по двадцать, не больше. Лиза и Эми прикинули, что брак продержится года три. Гретхен и я склонялись к полутора годам, а Тиффани сказала, что, если мы хотим добиться точного ответа, лучше спросить ясновидящую, стоявшую у колючего куста вместе с крестной Пола. Это была высокая женщина, традиционно одетая, с волосами телесного цвета и ногтями в тон. На цепочке вокруг шеи у нее висели темные очки, и, рассказывая о своей квалификации, она протирала стекла. Оказалось, что кроме пятничного гадания по картам таро, она лечит рак, диабет и сердечные заболевания наложением рук на всякие потайные и труднодоступные места страждущих. «Дар у меня проявился в семь лет, – объявила она. – И уж поверьте мне, то, что я делаю, я делаю просто замечательно».
На свадьбах она предсказывала судьбу жениха и невесты, забираясь в самые глубины их личностей, а затем использовала свои открытия для составления персональной и уникальной супружеской клятвы. «Мне лично кажется, что это прекрасно», – сказала Лиза. «Я знаю, – ответила ясновидящая, – я знаю». Моряки высыпали из беседки, и мы заняли их места. «Что она о себе воображает? – прошептала Лиза. – Я всего-навсего хотела поддержать светскую беседу». «Я знаю, – ответил я. – Я знаю».
Диск-жокей Джей Ди застрял в пробке на мосту, так что церемония началась без записи свадебного марша. Лиза, как и следовало ожидать, завыла, как только невеста, под руку со своим отцом, появилась из-за автомата для кока-колы. Ее примеру последовали собаки, и я, твердо решив ни в коем случае к ним не присоединяться, сосредоточился на маленькой полоске океана, проглядывающей из-за деревьев за спиной у ясновидящей. Именно здесь двадцать два года назад брат едва не утонул. Мы резвились в воде во время прилива, перескакивали через волны, уходя все дальше и дальше от гостиницы. Это было неправильно, и я поплыл к берегу в полной уверенности, что он плывет рядом.
«Родственники и друзья, поздравляю, – говорила ясновидящая. – Сегодня мы все стоим на…». Тут она глянула на невесту, возвышающуюся над моим братом-недомерком, «…на цыпочках, чтобы поздравить… Пола и Кэти».
В это время дня ему не полагалось гулять, тем более со мной. «Ты его заводишь, – говорила мама. – Оставь его в покое, ради Бога». Когда она меня обвиняла в том, что я завожу своих сестер, я всегда чувствовал себя виноватым, но мне было приятно сознавать, что я могу возбудить достаточный энтузиазм у двенадцатилетнего мальчика. Это мне и полагалось делать как старшему брату, и меня радовало, что у меня получается. Я проплыл примерно длину бассейна, остановился и обернулся. Пола не было.
«Такую любовь…, в магазине не купишь, – продолжала ясновидящая. – Не найдешь под деревом или под… ракушкой». Было видно, что она старается представить себе все возможные нычки. «Даже в сундуке с сокровищами, зарытом сотни лет назад на этих исторических островах вокруг нас».
Накатил новый вал, и брат исчез под ним. Я видел только его правую руку, поднятую в международном жесте, обозначающем: «Я умираю, причем по твоей вине». Я рванулся к нему, пытаясь вспомнить занятия по безопасности на воде, которые посещал много лет назад. «Думай, – велел я себе, – думай как мужчина». Я пытался сосредоточиться, но на ум мне приходил только наш инструктор, семнадцатилетний атлет по прозвищу Блин. Я вспомнил россыпь веснушек у него на плечах и слабый луч надежды, когда он обводил взглядом учеников, выбирая потенциального утопающего. «Меня, меня, – шептал я. – Я тут». Я вспомнил аромат гамбургеров, тянущийся из домика, ощущение спасжилета на моей обоженной спине и чувство глубочайшего разочарования, когда Блин выбрал Пэтси-Пайн; и она потом вспоминала, что тот день «полностью изменил ее жизнь». Такими воспоминаниями жизнь вряд ли спасешь, так что я отбросил прошлое и, наоборот, положился на инстинкт.
«Да будет этот брак благословен, и да будет благословений столько… сколько песчинок… в океане».
В конце концов я схватил Пола за волосы и заорал, чтоб он лежал, не двигаясь. Его вырвало морской водой, и вместе мы стали пробиваться к берегу, болтаясь примерно в полумиле от гостиницы. Мы лежали рядом, на мелководье, пытаясь отдышаться. Я чувствовал, что надо обязательно что-нибудь сказать, момент требовал какого-нибудь выражения облегчения и братской любви.
– Слушай, – начал я, – я хочу, чтоб ты знал…
– Да отстебись ты, – ответил мне Пол.
«Да», – сказал Пол, обращаясь к Кэти. «Не думала я, что доживу до этого дня», – всхлипнула Лиза. Брат поцеловал свою невесту, а ясновидящая оглядывала гостей и кивала головой, как бы говоря: «Я знала, что так и будет».
Щелкали фотоаппараты, и ветер развевал по воздуху фату и шлейф Кэти. Выражение изумления, крепкие объятья – на снимках, сделанных в этот день, она выглядит так, будто только что упала прямо с неба и лишь в последний момент ее удалось поймать тому, кто отныне считает себя самым счастливым человеком на свете.
На вечеринке брат танцевал червяком, извиваясь на пузе под речитатив чуваков: «Пляши, толстяк, пляши». Отец произнес короткую неуклюжую речь, размахивая резиновым цыпленком, и аппараты защелкали вновь.
«Я не верю собственным глазам, – вмешался я. – Резиновый цыпленок! «
Он стал объяснять, что искал, но не нашел резинового петуха, а я объяснил, что не о том речь. «Даром импровизации обладают не все, – сказал я. – Где твои заметки? Почему ты не попросил меня помочь?» Я был так суров к нему потому, что собирался сказать настоящую речь. Я мечтал об этой речи, еще когда Пол был ребенком, но никто никогда не предложил мне ее произнести. А теперь придется ждать до его похорон.
Зал сдавали всего до часу ночи, так что возникла идея перенести празднование на пляж. Кэти переоделась, а мы с Полом пошли выгуливать собак на лужайке перед «Атлантидой». Впервые с момента свадьбы мы были одни, и я намеревался воспользоваться этим в полной мере. Ключевые слова – в полной мере. Потому что так никогда не получается. Хочешь сказать что-нибудь запоминающееся – и обязательно ляпнешь что-то, как последний придурок. Может, конечно, тебя и запомнят, но не так, как тебе хотелось. Брат всю жизнь спасал меня от подобных моментов, и сейчас ему предстояло вновь это сделать.
Начал моросить мелкий дождик, я откашлялся, Венера присела в травке, выдавливая из себя какашки размером с горошину. «Ты что, убирать за ней не будешь?» – спросил я. Пол указал на землю и свистнул датского дога. Тот с шумом промчался по лужайке и молниеносно сожрал фекалии. «Еще скажи, что это вышло случайно», – сказал я. «Случайно, черта с два. Я этого сукина сына специально тренировал, – ответил он. – Иногда он подставляет морду к ее заднице и ест дерьмо прямо из-под крана».
Я представил себе, как мой брат у себя посреди двора учит пса есть дерьмо, и понял, что эта картина останется со мной до самой смерти. Какие там слезы и братские признания – настоящие воспоминания именно такие. Дог облизнулся и поискал в траве добавку. «Так что ты говорил?» – спросил Пол.
«Да так, ничего». Чуваки на вершине дюны, которая грозила вот-вот обвалиться, издали боевой клич. Стоя в дверях своей комнаты, Кэти окликнула брата, и он, вместе с собаками, пошел на зов, распространяя вокруг себя любовь, какую не найдешь ни под деревом, ни под ракушкой, ни в сундуке с сокровищами, зарытом много столетий назад на этих исторических островах, окружающих нас.
Глава 16. Домовладение
Глава 17. Закрой крышку
Хотя сама церемония должна была происходить в «Королевском павильоне», все гости остановились по соседству, в трехэтажном мотеле «Атлантида,» мало изменившемся с начала космической эры. В нем мы в молодости проводили свои уикенды, когда путешествия на пляж превратились в путешествия на пляже. Грибы, кокаин, героин, пейотль – когда бы я ни приехал туда, я был изрядно наколот, и каждый раз удивлялся, что мебель, как ни странно, стоит на месте.
Брат выбрал «Атлантиду» не из сентиментальных соображений, а потому, что там разрешалось Держать собак. Друзья Пола, компания, которую мы называли просто «чуваки», тоже привезли своих любимцев, которые выли, скулили и царапали когтями Раздвижную стеклянную дверь. Вот что бывает с бездетными людьми, с теми, кто даже не знаком с людьми, имеющими детей.
У собаки была течка. На репетиции обеда подавали и консервы, и сухие продукты, а когда брат провозгласил тост «За мою клевую сучку!» все решили, что он имеет в виду мопсиху.
За час до свадьбы все мужчины семьи должны были встретиться в комнате Пола, без всяких женщин и чуваков. Пошел и я, желая хоть раз в жизни ощутить мужскую солидарность, и теперь, вспоминая об этом, я думаю, что, может, это она и была. После моего собственного безупречного номера комната Пола выглядела темной и грязной, как пещера какого-то зверя. Он прибыл накануне, а номер уже выглядел так, как будто он жил в нем годами, питаясь пивом и мясом пропавших без вести отдыхающих. Я расстелил газету и сел на кровать, а отец как свидетель со стороны жениха поправил на брате пояс. Было пять часов дня – одного из важнейших дней в их жизни, а они сидели и смотрели телевизор, какой-то кабельный канал, по которому передавали специальное сообщение о наводнении в отдаленном городке, бездумно построенном на берегу коварной реки. Жители укладывали мешки с песком под единственную уцелевшую стену. Вниз по улице плыла тележка. «А дождь, – сказал комментатор, – все продолжает идти». Когда-то я слышал – может и вранье, – что во время съемок фильма «Ганди» режиссер нанимал людей на роли мешков с песком. Ему было легче им заплатить, чем найти натуральные мешки. Мне показалось, что это неплохое начало разговора, но не успел я закончить первое предложение, как отец велел мне заткнуться. «Господи, мы тут пытаемся посмотреть телевизор, – сказал он. – Тебе что, это мешает?» В комнате невесты тем временем накладывали макияж и тут же слезами смывали его. При этом говорили важные вещи, и я не мог избавиться от ощущения, что попал не в ту комнату. Отец развернул брата лицом к себе и, не отрывая глаз от телевизора, стал завязывать ему галстук-бабочку. «Такое наводнение испортит на хрен полы из твердой древесины, – заметил Пол. – Этим сукиным детям придется все менять, полностью, я тебе говорю».
«Это уж точно». Отец помог жениху влезть в пиджак и обернулся, чтобы бросить прощальный взгляд на жертв наводнения. «Ну, ладно, – сказал он. – Пошли жениться».
В «Королевском павильоне» царила суматоха. Пятичасовая свадьба задержалась, так что мы наблюдали из бокового коридора, как капеллан из морской пехоты завершил венчание симпатичной молодой пары – обоим было лет по двадцать, не больше. Лиза и Эми прикинули, что брак продержится года три. Гретхен и я склонялись к полутора годам, а Тиффани сказала, что, если мы хотим добиться точного ответа, лучше спросить ясновидящую, стоявшую у колючего куста вместе с крестной Пола. Это была высокая женщина, традиционно одетая, с волосами телесного цвета и ногтями в тон. На цепочке вокруг шеи у нее висели темные очки, и, рассказывая о своей квалификации, она протирала стекла. Оказалось, что кроме пятничного гадания по картам таро, она лечит рак, диабет и сердечные заболевания наложением рук на всякие потайные и труднодоступные места страждущих. «Дар у меня проявился в семь лет, – объявила она. – И уж поверьте мне, то, что я делаю, я делаю просто замечательно».
На свадьбах она предсказывала судьбу жениха и невесты, забираясь в самые глубины их личностей, а затем использовала свои открытия для составления персональной и уникальной супружеской клятвы. «Мне лично кажется, что это прекрасно», – сказала Лиза. «Я знаю, – ответила ясновидящая, – я знаю». Моряки высыпали из беседки, и мы заняли их места. «Что она о себе воображает? – прошептала Лиза. – Я всего-навсего хотела поддержать светскую беседу». «Я знаю, – ответил я. – Я знаю».
Диск-жокей Джей Ди застрял в пробке на мосту, так что церемония началась без записи свадебного марша. Лиза, как и следовало ожидать, завыла, как только невеста, под руку со своим отцом, появилась из-за автомата для кока-колы. Ее примеру последовали собаки, и я, твердо решив ни в коем случае к ним не присоединяться, сосредоточился на маленькой полоске океана, проглядывающей из-за деревьев за спиной у ясновидящей. Именно здесь двадцать два года назад брат едва не утонул. Мы резвились в воде во время прилива, перескакивали через волны, уходя все дальше и дальше от гостиницы. Это было неправильно, и я поплыл к берегу в полной уверенности, что он плывет рядом.
«Родственники и друзья, поздравляю, – говорила ясновидящая. – Сегодня мы все стоим на…». Тут она глянула на невесту, возвышающуюся над моим братом-недомерком, «…на цыпочках, чтобы поздравить… Пола и Кэти».
В это время дня ему не полагалось гулять, тем более со мной. «Ты его заводишь, – говорила мама. – Оставь его в покое, ради Бога». Когда она меня обвиняла в том, что я завожу своих сестер, я всегда чувствовал себя виноватым, но мне было приятно сознавать, что я могу возбудить достаточный энтузиазм у двенадцатилетнего мальчика. Это мне и полагалось делать как старшему брату, и меня радовало, что у меня получается. Я проплыл примерно длину бассейна, остановился и обернулся. Пола не было.
«Такую любовь…, в магазине не купишь, – продолжала ясновидящая. – Не найдешь под деревом или под… ракушкой». Было видно, что она старается представить себе все возможные нычки. «Даже в сундуке с сокровищами, зарытом сотни лет назад на этих исторических островах вокруг нас».
Накатил новый вал, и брат исчез под ним. Я видел только его правую руку, поднятую в международном жесте, обозначающем: «Я умираю, причем по твоей вине». Я рванулся к нему, пытаясь вспомнить занятия по безопасности на воде, которые посещал много лет назад. «Думай, – велел я себе, – думай как мужчина». Я пытался сосредоточиться, но на ум мне приходил только наш инструктор, семнадцатилетний атлет по прозвищу Блин. Я вспомнил россыпь веснушек у него на плечах и слабый луч надежды, когда он обводил взглядом учеников, выбирая потенциального утопающего. «Меня, меня, – шептал я. – Я тут». Я вспомнил аромат гамбургеров, тянущийся из домика, ощущение спасжилета на моей обоженной спине и чувство глубочайшего разочарования, когда Блин выбрал Пэтси-Пайн; и она потом вспоминала, что тот день «полностью изменил ее жизнь». Такими воспоминаниями жизнь вряд ли спасешь, так что я отбросил прошлое и, наоборот, положился на инстинкт.
«Да будет этот брак благословен, и да будет благословений столько… сколько песчинок… в океане».
В конце концов я схватил Пола за волосы и заорал, чтоб он лежал, не двигаясь. Его вырвало морской водой, и вместе мы стали пробиваться к берегу, болтаясь примерно в полумиле от гостиницы. Мы лежали рядом, на мелководье, пытаясь отдышаться. Я чувствовал, что надо обязательно что-нибудь сказать, момент требовал какого-нибудь выражения облегчения и братской любви.
– Слушай, – начал я, – я хочу, чтоб ты знал…
– Да отстебись ты, – ответил мне Пол.
«Да», – сказал Пол, обращаясь к Кэти. «Не думала я, что доживу до этого дня», – всхлипнула Лиза. Брат поцеловал свою невесту, а ясновидящая оглядывала гостей и кивала головой, как бы говоря: «Я знала, что так и будет».
Щелкали фотоаппараты, и ветер развевал по воздуху фату и шлейф Кэти. Выражение изумления, крепкие объятья – на снимках, сделанных в этот день, она выглядит так, будто только что упала прямо с неба и лишь в последний момент ее удалось поймать тому, кто отныне считает себя самым счастливым человеком на свете.
На вечеринке брат танцевал червяком, извиваясь на пузе под речитатив чуваков: «Пляши, толстяк, пляши». Отец произнес короткую неуклюжую речь, размахивая резиновым цыпленком, и аппараты защелкали вновь.
«Я не верю собственным глазам, – вмешался я. – Резиновый цыпленок! «
Он стал объяснять, что искал, но не нашел резинового петуха, а я объяснил, что не о том речь. «Даром импровизации обладают не все, – сказал я. – Где твои заметки? Почему ты не попросил меня помочь?» Я был так суров к нему потому, что собирался сказать настоящую речь. Я мечтал об этой речи, еще когда Пол был ребенком, но никто никогда не предложил мне ее произнести. А теперь придется ждать до его похорон.
* * *
Зал сдавали всего до часу ночи, так что возникла идея перенести празднование на пляж. Кэти переоделась, а мы с Полом пошли выгуливать собак на лужайке перед «Атлантидой». Впервые с момента свадьбы мы были одни, и я намеревался воспользоваться этим в полной мере. Ключевые слова – в полной мере. Потому что так никогда не получается. Хочешь сказать что-нибудь запоминающееся – и обязательно ляпнешь что-то, как последний придурок. Может, конечно, тебя и запомнят, но не так, как тебе хотелось. Брат всю жизнь спасал меня от подобных моментов, и сейчас ему предстояло вновь это сделать.
Начал моросить мелкий дождик, я откашлялся, Венера присела в травке, выдавливая из себя какашки размером с горошину. «Ты что, убирать за ней не будешь?» – спросил я. Пол указал на землю и свистнул датского дога. Тот с шумом промчался по лужайке и молниеносно сожрал фекалии. «Еще скажи, что это вышло случайно», – сказал я. «Случайно, черта с два. Я этого сукина сына специально тренировал, – ответил он. – Иногда он подставляет морду к ее заднице и ест дерьмо прямо из-под крана».
Я представил себе, как мой брат у себя посреди двора учит пса есть дерьмо, и понял, что эта картина останется со мной до самой смерти. Какие там слезы и братские признания – настоящие воспоминания именно такие. Дог облизнулся и поискал в траве добавку. «Так что ты говорил?» – спросил Пол.
«Да так, ничего». Чуваки на вершине дюны, которая грозила вот-вот обвалиться, издали боевой клич. Стоя в дверях своей комнаты, Кэти окликнула брата, и он, вместе с собаками, пошел на зов, распространяя вокруг себя любовь, какую не найдешь ни под деревом, ни под ракушкой, ни в сундуке с сокровищами, зарытом много столетий назад на этих исторических островах, окружающих нас.
Глава 16. Домовладение
«Найти подходящую квартиру все равно, что влюбиться», – сказала нам брокерша, стильная старушка в фирменных темных очках. Крашеные светлые волосы, черные чулки, маленький шарфик, игриво повязанный вокруг шеи – три месяца она таскала нас по всему Парижу в своей спортивной машине. Хью – впереди, а я сидел на заднем сиденье, сложившись пополам, как шезлонг.
После каждой поездки мне приходилось заново учиться ходить, но это были мелкие физические неудобства. Проблема же заключалась в том, что я уже влюбился – в нашу квартиру. Она была идеальной, и поиски другой представлялись мне предательством и изменой, как совершение прелюбодеяния. После очередного осмотра я становился посреди нашей гостиной, смотрел на высокий потолок с перекрытиями и пытался объяснить, что другие квартиры для меня ничего не значат. Хью занял противоположную позицию, он обвинял нашу квартиру в том, что нам приходится хитрить. Мы предлагали, мы просто умоляли купить ее, но хозяин держал ее для своих дочек, двух маленьких девочек, которым предстояло вырасти и выгнать нас из дому. Мы могли бы продлить контракт еще на пятнадцать лет, но Хью отказался вкладывать свою любовь в безнадежное дело. Услышав, что наша квартира никогда не будет по-настоящему нашей, он повесил трубку и связался с престарелой брокершей, и так он поступает всегда, если что не по нем: он начинает действовать и движется вперед.
Квартира для него больше не существовала, но я все еще надеялся на чудо. Автокатастрофа, пожар на детской площадке – да мало ли что может случиться с маленькими девочками.
Когда мы смотрели квартиры, я старался быть объективным, но чем больше мы видели, тем сильнее я впадал в отчаяние. Если квартира была не слишком маленькой, значит, была слишком дорогой, слишком современной, слишком далеко от центра. Я сразу почувствовал, что о любви и речи быть не может, но Хью уперся рогом и во всем находил потенциальные возможности.
Ему нравилась разруха, дающая возможность все исправить, и когда поздним летом старушка достала описание того, что можно перевести как «удачно расположенный бардак», он пришел в восторг. Чувство это возрастало, пока мы подымались по лестнице, и достигло апогея, когда дверь отворилась, и на лестничную клетку просочился запах застарелой мочи. Предыдущие жильцы съехали, оставив повсюду следы своего пребывания и характера. Все ниже пояса было искурочено, разбито в щепки, на всем были следы крови и человеческие волосы. На полу в гостиной я нашел зуб, а к двери прилепилось что-то, похожее на целый ноготь, измазанный соплями. Конечно, все это видел я один, вечный пессимист. Пока я искал остальные части тела, Хью носился взад-вперед между пещероподобными кухней и ванной, и глаза его горели безумным огнем.
Когда мы нашли нашу старую квартиру, у меня было такое же выражение, но на этот раз я не мог его поддержать, хотя всячески старался разделить его энтузиазм: «Смотри-ка, перерезанная проволока!» – но это звучало неубедительно. Так говорит человек, идущий на компромисс и пытающийся это скрыть. Место было не такое уж страшное. Комнаты были большие и светлые, и против расположения возразить было нечего. Просто оно меня как-то не впечатлило.
«Может быть, ты путаешь любовь с жалостью», – сказал я ему, а он мне на это ответил: «Если ты и впрямь так считаешь, мне искренне жаль тебя».
Старушка почуяла недостаток энтузиазма с моей стороны и тут же приписала его отсутствию воображения. «Некоторые люди не видят дальше своего носа», – вздохнула она. «Минуточку, – начал я – и сказал невероятную глупость: – я обладаю даром предвидения».
Она вытащила из сумочки телефон и предложила: «Докажите. Владелец получил уже три предложения и не собирается ждать вечно».
Если найти квартиру все равно что влюбиться, то купить ее все равно что сделать предложение во время первого свидания и пообещать не видеть друг друга до самой свадьбы. Мы назвали свою цену, и когда она была принята, я сделал вид, что счастлив так же, как Хью и старушка, подружка невесты. Мы встретились с банкиром и юристом, к которому надо было обращаться мэтр Ла Брюс. Я надеялся, что кто-нибудь из них прекратит это – откажут нам в ссуде, откопают какой-нибудь кодицил, – но все двигалось по расписанию. Наш мэтр провел подписание документов, а на следующий день появились подрядчики. Начались ремонтные работы, а я все еще просматривал каталоги недвижимости, надеясь выбрать что-нибудь получше. Меня беспокоило, что мы выбрали не только неправильную квартиру, но и неправильный район, неправильный город, неправильную страну. «Обычное раскаяние покупателя, – сказала старушка, – но вы не волнуйтесь, это вполне естественно». Естественно. Странно было услышать это слово из уст восьмидесятилетки с лицом без единой морщинки и волосами цвета американских школьных автобусов.
Через три месяца после переезда мы поехали в Амстердам, город, о котором так часто говорят: «Там протащишься, как нигде». Я представлял себе залитые неоновым светом мосты и каналы с ширкой, но Амстердам оказался больше похож на картины Брейгеля, чем на комикс. Нам понравились узкие кирпичные здания и шелест велосипедных шин на опавших листьях. Окна гостиницы выходили на Херенграхт, и, заселившись, я подумал, что мы совершили ужасную ошибку. С какой стати мы поселились в Париже, не изучив всех возможностей Амстердама? О чем только мы думали?
В первый же день мы отправились на прогулку и наткнулись на дом Анны Франк, что было для нас неожиданностью. Раньше мне казалось, что она жила в какой-то дыре, а на самом деле оказалось, что в очень красивом здании XVII века прямо над каналом. Тенистая улица, недалеко от магазинов и городского транспорта в смысле расположения место превосходное. За долгие месяцы поисков квартиры я стал смотреть на вещи под определенным углом, и когда увидел толпу перед входом, мне и в голову не пришло, что это очередь за билетами. Я сразу решил, что это день открытых дверей перед продажей дома.
Мы вошли в чуланчик за знаменитым книжным шкафом, и, как только я пересек порог, тут же почувствовал то, что старушка называла «ударом молнии»: абсолютную уверенность, что эта квартира – для меня, что она будет моей. Все здание нам было ни к чему, да и дорого, но квартира, где жила семья Анны Франк, была как раз подходящего размера и просто очаровательна. Об этом никто не упоминает – в спектаклях и фильмах ее всегда показывают облезлой и старомодной. Стоит распахнуть занавески, и первые слова, которые приходят на ум, – это не «Я все-таки верю, что все люди в душе хорошие», а «Кого надо укокошить, чтобы получить эту квартиру?» Конечно, я бы внес кое-какие изменения, но я видел, что в целом это то, что надо, особенно без мебели и всяких вещей, из-за которых любая комната всегда кажется меньше.
Хью задержался посмотреть на снимки кинозвезд, висящие на стене в спальне Анны Франк – на стене, которую я лично вообще снес бы, – а я рванул в ванную, а потом – в туалет с дельфтским унитазом, напоминавшим большую супницу. Затем – наверх, в кухню с двумя окнами, служившую одновременно и столовой. Я бы убрал столешницу и, конечно, поменял бы трубы. Но в первую очередь я бы выбросил печку и восстановил очаг. Я словно услышал слова старушки: «Это – основной акцент всего оформления». Сначала я решил, что мой кабинет будет в комнате рядом с кухней, но потом увидел чердак с чудесными мансардными окнами, и комната рядом с кухней тут же превратилась в уголок для отдыха.
Теперь – снова вниз, еще раз взглянуть на унитаз, потом – опять наверх, получше приглядеться к столешнице, которую, по зрелом размышлении, я решил оставить. А может, и нет. Люди входили и выходили, толпились на лестнице, не закрывали рта, так что сосредоточиться было трудно. Женщина в фуфайке с надписью «Диснейленд» стояла в дверях и снимала мою раковину, и я нарочно пихнул ее, чтобы снимки вышли смазанные и непривлекательные. «Осторожнее!» – воскликнула она.
«Сама осторожнее!» Я был как в лихорадке. Ничего, кроме квартиры, не имело значения. Дело было не в том, что тут жила знаменитость, и не в исторической ценности – не то, что приобрести ресницу Марии Каллас или кухонные щипцы, которыми когда-то размахивал Папа Иннокентий ХШ. Конечно, я бы упомянул, что я не первый обитатель этой квартиры, который вел дневник, но я влюбился в нее не потому. Рискую показаться слишком сентиментальным, но я почувствовал, что наконец вернулся домой. По жестокой прихоти судьбы я был далеко отсюда, но теперь вернулся, чтобы потребовать то, что принадлежало мне по праву. Это было самое прекрасное чувство на свете: возбуждение и облегчение в сочетании с головокружительным ощущением, что покупка квартиры расставит все по местам.
Оно не покидало меня до той минуты, когда я случайно перешел в соседнее здание, присоединенное к музею. Над витриной огромными буквами были написаны слова Примо Леви: «Одна Анна Франк трогает нас больше, чем бесчисленные другие, страдавшие так же, как она, но чьи лица остались в тени. Возможно, так даже лучше. Если бы мы могли принять в себя страдания всех людей, мы не смогли бы жить».
Он не уточнил, что мы не смогли бы жить в ее доме, но это явно подразумевалось и бесповоротно разрушало любые мечты о домовладении. Трагедия Анны Франк усугубляется еще и тем, что она не дожила совсем чуть-чуть, что они с сестрой погибли всего за несколько недель до того, как их лагерь освободили. Их семья пряталась два года, и они могли бы пережить войну, если бы их не заложил сосед – неизвестно, какой именно. Я выглянул из окна, размышляя о том, кто же способен на такое. На меня глядело мое отражение, а сквозь него просвечивала самая красивая квартира в мире.
После каждой поездки мне приходилось заново учиться ходить, но это были мелкие физические неудобства. Проблема же заключалась в том, что я уже влюбился – в нашу квартиру. Она была идеальной, и поиски другой представлялись мне предательством и изменой, как совершение прелюбодеяния. После очередного осмотра я становился посреди нашей гостиной, смотрел на высокий потолок с перекрытиями и пытался объяснить, что другие квартиры для меня ничего не значат. Хью занял противоположную позицию, он обвинял нашу квартиру в том, что нам приходится хитрить. Мы предлагали, мы просто умоляли купить ее, но хозяин держал ее для своих дочек, двух маленьких девочек, которым предстояло вырасти и выгнать нас из дому. Мы могли бы продлить контракт еще на пятнадцать лет, но Хью отказался вкладывать свою любовь в безнадежное дело. Услышав, что наша квартира никогда не будет по-настоящему нашей, он повесил трубку и связался с престарелой брокершей, и так он поступает всегда, если что не по нем: он начинает действовать и движется вперед.
Квартира для него больше не существовала, но я все еще надеялся на чудо. Автокатастрофа, пожар на детской площадке – да мало ли что может случиться с маленькими девочками.
Когда мы смотрели квартиры, я старался быть объективным, но чем больше мы видели, тем сильнее я впадал в отчаяние. Если квартира была не слишком маленькой, значит, была слишком дорогой, слишком современной, слишком далеко от центра. Я сразу почувствовал, что о любви и речи быть не может, но Хью уперся рогом и во всем находил потенциальные возможности.
Ему нравилась разруха, дающая возможность все исправить, и когда поздним летом старушка достала описание того, что можно перевести как «удачно расположенный бардак», он пришел в восторг. Чувство это возрастало, пока мы подымались по лестнице, и достигло апогея, когда дверь отворилась, и на лестничную клетку просочился запах застарелой мочи. Предыдущие жильцы съехали, оставив повсюду следы своего пребывания и характера. Все ниже пояса было искурочено, разбито в щепки, на всем были следы крови и человеческие волосы. На полу в гостиной я нашел зуб, а к двери прилепилось что-то, похожее на целый ноготь, измазанный соплями. Конечно, все это видел я один, вечный пессимист. Пока я искал остальные части тела, Хью носился взад-вперед между пещероподобными кухней и ванной, и глаза его горели безумным огнем.
Когда мы нашли нашу старую квартиру, у меня было такое же выражение, но на этот раз я не мог его поддержать, хотя всячески старался разделить его энтузиазм: «Смотри-ка, перерезанная проволока!» – но это звучало неубедительно. Так говорит человек, идущий на компромисс и пытающийся это скрыть. Место было не такое уж страшное. Комнаты были большие и светлые, и против расположения возразить было нечего. Просто оно меня как-то не впечатлило.
«Может быть, ты путаешь любовь с жалостью», – сказал я ему, а он мне на это ответил: «Если ты и впрямь так считаешь, мне искренне жаль тебя».
Старушка почуяла недостаток энтузиазма с моей стороны и тут же приписала его отсутствию воображения. «Некоторые люди не видят дальше своего носа», – вздохнула она. «Минуточку, – начал я – и сказал невероятную глупость: – я обладаю даром предвидения».
Она вытащила из сумочки телефон и предложила: «Докажите. Владелец получил уже три предложения и не собирается ждать вечно».
Если найти квартиру все равно что влюбиться, то купить ее все равно что сделать предложение во время первого свидания и пообещать не видеть друг друга до самой свадьбы. Мы назвали свою цену, и когда она была принята, я сделал вид, что счастлив так же, как Хью и старушка, подружка невесты. Мы встретились с банкиром и юристом, к которому надо было обращаться мэтр Ла Брюс. Я надеялся, что кто-нибудь из них прекратит это – откажут нам в ссуде, откопают какой-нибудь кодицил, – но все двигалось по расписанию. Наш мэтр провел подписание документов, а на следующий день появились подрядчики. Начались ремонтные работы, а я все еще просматривал каталоги недвижимости, надеясь выбрать что-нибудь получше. Меня беспокоило, что мы выбрали не только неправильную квартиру, но и неправильный район, неправильный город, неправильную страну. «Обычное раскаяние покупателя, – сказала старушка, – но вы не волнуйтесь, это вполне естественно». Естественно. Странно было услышать это слово из уст восьмидесятилетки с лицом без единой морщинки и волосами цвета американских школьных автобусов.
Через три месяца после переезда мы поехали в Амстердам, город, о котором так часто говорят: «Там протащишься, как нигде». Я представлял себе залитые неоновым светом мосты и каналы с ширкой, но Амстердам оказался больше похож на картины Брейгеля, чем на комикс. Нам понравились узкие кирпичные здания и шелест велосипедных шин на опавших листьях. Окна гостиницы выходили на Херенграхт, и, заселившись, я подумал, что мы совершили ужасную ошибку. С какой стати мы поселились в Париже, не изучив всех возможностей Амстердама? О чем только мы думали?
В первый же день мы отправились на прогулку и наткнулись на дом Анны Франк, что было для нас неожиданностью. Раньше мне казалось, что она жила в какой-то дыре, а на самом деле оказалось, что в очень красивом здании XVII века прямо над каналом. Тенистая улица, недалеко от магазинов и городского транспорта в смысле расположения место превосходное. За долгие месяцы поисков квартиры я стал смотреть на вещи под определенным углом, и когда увидел толпу перед входом, мне и в голову не пришло, что это очередь за билетами. Я сразу решил, что это день открытых дверей перед продажей дома.
Мы вошли в чуланчик за знаменитым книжным шкафом, и, как только я пересек порог, тут же почувствовал то, что старушка называла «ударом молнии»: абсолютную уверенность, что эта квартира – для меня, что она будет моей. Все здание нам было ни к чему, да и дорого, но квартира, где жила семья Анны Франк, была как раз подходящего размера и просто очаровательна. Об этом никто не упоминает – в спектаклях и фильмах ее всегда показывают облезлой и старомодной. Стоит распахнуть занавески, и первые слова, которые приходят на ум, – это не «Я все-таки верю, что все люди в душе хорошие», а «Кого надо укокошить, чтобы получить эту квартиру?» Конечно, я бы внес кое-какие изменения, но я видел, что в целом это то, что надо, особенно без мебели и всяких вещей, из-за которых любая комната всегда кажется меньше.
Хью задержался посмотреть на снимки кинозвезд, висящие на стене в спальне Анны Франк – на стене, которую я лично вообще снес бы, – а я рванул в ванную, а потом – в туалет с дельфтским унитазом, напоминавшим большую супницу. Затем – наверх, в кухню с двумя окнами, служившую одновременно и столовой. Я бы убрал столешницу и, конечно, поменял бы трубы. Но в первую очередь я бы выбросил печку и восстановил очаг. Я словно услышал слова старушки: «Это – основной акцент всего оформления». Сначала я решил, что мой кабинет будет в комнате рядом с кухней, но потом увидел чердак с чудесными мансардными окнами, и комната рядом с кухней тут же превратилась в уголок для отдыха.
Теперь – снова вниз, еще раз взглянуть на унитаз, потом – опять наверх, получше приглядеться к столешнице, которую, по зрелом размышлении, я решил оставить. А может, и нет. Люди входили и выходили, толпились на лестнице, не закрывали рта, так что сосредоточиться было трудно. Женщина в фуфайке с надписью «Диснейленд» стояла в дверях и снимала мою раковину, и я нарочно пихнул ее, чтобы снимки вышли смазанные и непривлекательные. «Осторожнее!» – воскликнула она.
«Сама осторожнее!» Я был как в лихорадке. Ничего, кроме квартиры, не имело значения. Дело было не в том, что тут жила знаменитость, и не в исторической ценности – не то, что приобрести ресницу Марии Каллас или кухонные щипцы, которыми когда-то размахивал Папа Иннокентий ХШ. Конечно, я бы упомянул, что я не первый обитатель этой квартиры, который вел дневник, но я влюбился в нее не потому. Рискую показаться слишком сентиментальным, но я почувствовал, что наконец вернулся домой. По жестокой прихоти судьбы я был далеко отсюда, но теперь вернулся, чтобы потребовать то, что принадлежало мне по праву. Это было самое прекрасное чувство на свете: возбуждение и облегчение в сочетании с головокружительным ощущением, что покупка квартиры расставит все по местам.
Оно не покидало меня до той минуты, когда я случайно перешел в соседнее здание, присоединенное к музею. Над витриной огромными буквами были написаны слова Примо Леви: «Одна Анна Франк трогает нас больше, чем бесчисленные другие, страдавшие так же, как она, но чьи лица остались в тени. Возможно, так даже лучше. Если бы мы могли принять в себя страдания всех людей, мы не смогли бы жить».
Он не уточнил, что мы не смогли бы жить в ее доме, но это явно подразумевалось и бесповоротно разрушало любые мечты о домовладении. Трагедия Анны Франк усугубляется еще и тем, что она не дожила совсем чуть-чуть, что они с сестрой погибли всего за несколько недель до того, как их лагерь освободили. Их семья пряталась два года, и они могли бы пережить войну, если бы их не заложил сосед – неизвестно, какой именно. Я выглянул из окна, размышляя о том, кто же способен на такое. На меня глядело мое отражение, а сквозь него просвечивала самая красивая квартира в мире.
Глава 17. Закрой крышку
В туалете аэропорта Ла Гуардиа я видел, как мужчина достал мобильник из кармана пиджака, зашел в пустую кабинку и начал набирать номер. Я подумал, он собирается писать и говорить одновременно, но, посмотрев на щель под дверью, я увидел, что штаны у него спущены до лодыжек. Он сидел на унитазе.
Большинство звонков из аэропортов начинается с географии. «Я в Канзас-Сити», – сообщают люди. «Я в Кеннеди». «Я в Хьюстоне». Этот мужчина, на вопрос, где он, ответил просто: «В аэропорту, а где ж еще?» Звуки общественного туалета не похожи на звуки аэропорта, по крайней мере, безопасного аэропорта, поэтому его «А где ж еще?» показалось мне несправедливым. Тому, с кем он говорил, наверно, тоже. «То есть как в каком аэропорту? – сказал Мужчина. – Я в Ла Гуардиа. А теперь давай-ка мне Марти».
Чуть позже я уже был в Бостоне. Моя сестра Тиффани встретила меня в холле гостиницы и предложила провести остаток дня у нее. Швейцар вызвал такси, и, усевшись в него, я рассказал ей про человека в Ла Гуардиа. «Представляешь, он действительно звонил, сидя на унитазе!»
Тиффани очень уважает всякие правила, но проявляет большую широту кругозора, когда речь заходит о смертных грехах. Изнасилование, убийство, отказ от детей – она склонна рассматривать каждый случай индивидуально. А вот мелочи выводят ее из себя, она их осуждает, преимущественно, в форме деклараций, начинающихся словами: «Никто не может…». «Никто не может взять и начать делать всякие штуки из еловых шишек», – говорит она. Или: «Никто не может употреблять слово малипусенький, говоря о хот-доге. Это не красиво. Это не смешно. Так не делают».
Рассказывая Тиффани о мужике на унитазе, я ожидал, что за этим последует взрыв возмущения. Я ожидал декларации, но она сказала только: «Я считаю, что мобильники – это неправильно».
– А звонить, сидя на унитазе – правильно?
– Ну, насчет этого я не уверена, – сказала она, – но в принципе, конечно.
Я снова представил себе туалет в Ла Гуардиа. «Но ведь люди могут догадаться, что происходит? Как ты объяснишь все эти звуки?»
Сестра поднесла ко рту воображаемую трубку. Потом лицо ее сморщилось, и она произнесла неестественным прерывающимся голосом, какой бывает у людей, когда они поднимают что-то тяжелое: «Ты это, не обращай внимания. Я тут пытаюсь… открыть эту… крышку». Тиффани снова откинулась на сиденье, а я вспомнил, сколько раз слышал эту фразу, и представлял себе, как моя сестра беспомощно стоит посреди кухни. «Побей крышку о стол, – обычно советовал я. – Засунь банку под горячую воду, иногда помогает».
Со временем, после продолжительной борьбы, она с облегчением выдыхала: «Ну, вот… теперь получилось». Потом она благодарила меня, и я чувствовал себя могущественным, единственным человеком на Земле, способным открыть банку по телефону. Апеллировать к моему тщеславию – старый прием, но дело было не только в этом. Тиффани прекрасно готовит. Она не признает упрощенных вариантов, так что я всегда считал, что в банке было что-то, что она законсервировала сама. Может быть, варенье или персики. Я представлял себе, как после открытия крышки по кухне распространяется сладостный запах, а с ним – ощущение гордости и удовлетворения, наступающее, когда делаешь что-то «как полагается, по старинке». Я тоже гордился на расстоянии, но сейчас почувствовал, что меня предали.
– Папик слишком много думает, – сказала она.
– Папик?
– Ага, – сказала она. – Ты.
– Никто меня не называет папиком.
– А мамик называет.
Это у нее такой новый прикол. Всех мужчин она называет папиками, всех женщин – мамиками. В сорок лет она разговаривает как не по годам развитой младенец.
Моя сестра живет в Соммервилле, на первом этаже маленького двухэтажного домика. Металлическая сетка отделяет двор от тротуара, а за домом есть гараж, там она держит велосипед и самодельную тележку, которую регулярно прицепляет к велосипеду. Это такая неуклюжая штука, похожая на старинную повозку. Сделана она из фанеры и двух колес, найденных в Металлоломе. Есть много всяких правил, касающихся тележки, в частности, что разрешается, а что запрещается делать при виде ее. Абсолютно запрещено смеяться, а также гудеть, показывать пальцем, растягивать глаза к вискам, намекая на китайца-рикшу. Это последнее нарушение встречается гораздо чаще, чем вы думаете, и бесит Тиффани чрезвычайно. Она начинает свирепо защищать китайцев, особенно свою квартирную хозяйку, миссис Йип, которая ей посоветовала бороться с жиром, нанося ритмичные удары по бедрам и животу. Каждое утро моя сестра включает телевизор и, стоя в гостиной, в течение получаса занимается самоистязанием. Она утверждает, что это ей помогает держаться в форме, но я думаю, что ей помогает велосипед и постоянно нагруженная тележка.
Большинство звонков из аэропортов начинается с географии. «Я в Канзас-Сити», – сообщают люди. «Я в Кеннеди». «Я в Хьюстоне». Этот мужчина, на вопрос, где он, ответил просто: «В аэропорту, а где ж еще?» Звуки общественного туалета не похожи на звуки аэропорта, по крайней мере, безопасного аэропорта, поэтому его «А где ж еще?» показалось мне несправедливым. Тому, с кем он говорил, наверно, тоже. «То есть как в каком аэропорту? – сказал Мужчина. – Я в Ла Гуардиа. А теперь давай-ка мне Марти».
Чуть позже я уже был в Бостоне. Моя сестра Тиффани встретила меня в холле гостиницы и предложила провести остаток дня у нее. Швейцар вызвал такси, и, усевшись в него, я рассказал ей про человека в Ла Гуардиа. «Представляешь, он действительно звонил, сидя на унитазе!»
Тиффани очень уважает всякие правила, но проявляет большую широту кругозора, когда речь заходит о смертных грехах. Изнасилование, убийство, отказ от детей – она склонна рассматривать каждый случай индивидуально. А вот мелочи выводят ее из себя, она их осуждает, преимущественно, в форме деклараций, начинающихся словами: «Никто не может…». «Никто не может взять и начать делать всякие штуки из еловых шишек», – говорит она. Или: «Никто не может употреблять слово малипусенький, говоря о хот-доге. Это не красиво. Это не смешно. Так не делают».
Рассказывая Тиффани о мужике на унитазе, я ожидал, что за этим последует взрыв возмущения. Я ожидал декларации, но она сказала только: «Я считаю, что мобильники – это неправильно».
– А звонить, сидя на унитазе – правильно?
– Ну, насчет этого я не уверена, – сказала она, – но в принципе, конечно.
Я снова представил себе туалет в Ла Гуардиа. «Но ведь люди могут догадаться, что происходит? Как ты объяснишь все эти звуки?»
Сестра поднесла ко рту воображаемую трубку. Потом лицо ее сморщилось, и она произнесла неестественным прерывающимся голосом, какой бывает у людей, когда они поднимают что-то тяжелое: «Ты это, не обращай внимания. Я тут пытаюсь… открыть эту… крышку». Тиффани снова откинулась на сиденье, а я вспомнил, сколько раз слышал эту фразу, и представлял себе, как моя сестра беспомощно стоит посреди кухни. «Побей крышку о стол, – обычно советовал я. – Засунь банку под горячую воду, иногда помогает».
Со временем, после продолжительной борьбы, она с облегчением выдыхала: «Ну, вот… теперь получилось». Потом она благодарила меня, и я чувствовал себя могущественным, единственным человеком на Земле, способным открыть банку по телефону. Апеллировать к моему тщеславию – старый прием, но дело было не только в этом. Тиффани прекрасно готовит. Она не признает упрощенных вариантов, так что я всегда считал, что в банке было что-то, что она законсервировала сама. Может быть, варенье или персики. Я представлял себе, как после открытия крышки по кухне распространяется сладостный запах, а с ним – ощущение гордости и удовлетворения, наступающее, когда делаешь что-то «как полагается, по старинке». Я тоже гордился на расстоянии, но сейчас почувствовал, что меня предали.
– Папик слишком много думает, – сказала она.
– Папик?
– Ага, – сказала она. – Ты.
– Никто меня не называет папиком.
– А мамик называет.
Это у нее такой новый прикол. Всех мужчин она называет папиками, всех женщин – мамиками. В сорок лет она разговаривает как не по годам развитой младенец.
Моя сестра живет в Соммервилле, на первом этаже маленького двухэтажного домика. Металлическая сетка отделяет двор от тротуара, а за домом есть гараж, там она держит велосипед и самодельную тележку, которую регулярно прицепляет к велосипеду. Это такая неуклюжая штука, похожая на старинную повозку. Сделана она из фанеры и двух колес, найденных в Металлоломе. Есть много всяких правил, касающихся тележки, в частности, что разрешается, а что запрещается делать при виде ее. Абсолютно запрещено смеяться, а также гудеть, показывать пальцем, растягивать глаза к вискам, намекая на китайца-рикшу. Это последнее нарушение встречается гораздо чаще, чем вы думаете, и бесит Тиффани чрезвычайно. Она начинает свирепо защищать китайцев, особенно свою квартирную хозяйку, миссис Йип, которая ей посоветовала бороться с жиром, нанося ритмичные удары по бедрам и животу. Каждое утро моя сестра включает телевизор и, стоя в гостиной, в течение получаса занимается самоистязанием. Она утверждает, что это ей помогает держаться в форме, но я думаю, что ей помогает велосипед и постоянно нагруженная тележка.