Еще с четвертого класса мы оба были изгоями – любителями природы, придурками, – но благодаря своему новому облику Дэн знакомился с крутыми ребятами в своей частной школе и захаживал к ним домой послушать музыку. Теперь, когда я называл кого-то «нудягой», Дэн смотрел на меня так же, как я смотрел на Джерри – ку-ку, ку-ку, – и я понимал, что наша дружба близится к концу. Парни не должны обижаться на такие вещи, и вместо этого я затаил тихую зависть, которая быстро росла и которую чем дальше, тем сложнее было скрывать.
Ярмарка штата началась в середине сентября, и буфетчики бродили туда-сюда между концертами на арене и небольшими мероприятиями на гоночном треке. Мы с Дэном как раз готовились к первой автомобильной гонке, когда Джерри заявил, что вместо колы мы будем продавать банки с напитком под названием «Диво-пиво».
От обычного «Диво-пиво» отличалось отсутствием алкоголя. В пиве таковое имелось, а в «Диво-пиве» – нет. По вкусу оно напоминало газированную овсянку, но Джерри надеялся, что покупателей обманет яркая вполне алкогольная этикетка. «Ум порой способен сыграть с нами злую шутку», – сказал он.
Наверное, он был прав, но люди, пришедшие посмотреть на автогонку Северной Каролины, были не из тех, кто не может отличить таблетку аспирина от сахарозаменителя. Наша первая партия разошлась мгновенно, однако во втором перерыве публика «расколола» уловку. «Какое в задницу пиво, – кричал народ. – Вы все обманщики».
«Оно даст в голову, когда вдарит жарища», – уверял Джерри, но ему никто не верил.
Между первым и вторым заездами был часовой перерыв, и, прогуливаясь с Дэном по рядам, я подумал о замшевой куртке, которую видел на прошлой неделе в магазине «Джей Си Пенни». Именно ее цвет продавщица описала как «мужественный вишнево-красный», еще на ней были полоски бахромы, которые болтались, как ошметки желтка. Восемнадцать долларов – большие деньги, но такую куртку невозможно не заметить. Добавь к ней свитер с высоким горлом или рубашку на пуговицах – и куртка оповестит всех, что ты чувствителен и не чужд миру. Надеть ее на голое тело – и она скажет, что, независимо от длины волос, твоя жизнь проистекала в каком-то богом забытом месте, которое лучше всего назвать «где-то там». Я надеялся, что, работая все выходные, я получу достаточно денег для ее покупки, но с «Диво-пивом» заработки были под большим вопросом. Теперь мне пришлось занести куртку в свой Рождественский список, что явно кастрировало ее привлекательность. То, что казалось хипповым и опасным, представлялось совсем в противоположном свете, если было упаковано в коробку с надписью: «От Санты».
Дешевые места стали заполняться перед вторым заездом, и, когда мы направились обратно к гоночному треку, я заметил пару пристойно одетых мальчиков, которые пялились на чертово колесо. Они выглядели, как я, лишь чуть младше, и, скорее всего, были братьями. На них были одинаковые очки в черной оправе, которые держались на их головах с помощью тугих резиновых повязок. Я видел, как они глядели вверх с раскрытыми ртами, и в тот самый момент я увидел и свою красную замшевую куртку.
– Мелочевка есть?
Братья посмотрели друг на друга, а потом снова на меня.
– Да, конечно, – сказал тот, что постарше. – Джин, дай этому парню немного денег.
– Почему я? – спросил Джин.
– Потому, что я так сказал. – Старший брат приподнял очки и почесал горбик на носу. – Ты хиппи, да?
Он говорил так, будто, подобно канадцам или методистам, хиппари тихо бродили среди нас, не различимые невооруженным взглядом.
– Ну, конечно, он хиппи, – сказал Джин. – Иначе не приставал бы к людям.
Он пошарил в мелочи и дал мне десять центов.
– Покедова, – сказал я.
Это было самым простым делом в мире. Дэн работал с одной стороны от чертова колеса, я – с другой. Мы просили деньги так же, как вы спрашиваете: «который час», и, когда кто-то давал мелочь, мы благословляли его знаком мира или перекошенным кивком, который означал: я рад, что ты знаешь, откуда я пришел. Взрослые были дешевками и осуждали нас, поэтому мы липли к сверстникам, особенно иногородним, которые слышали о хиппи, но никогда не видели их живьем. Люди давали или не давали, но никогда не спрашивали, зачем нам деньги или почему двое, на первый взгляд, здоровых парней беспокоят совсем незнакомых людей по поводу мелочи.
Это была свобода, и, чтобы она казалась нам еще слаще, мы продрались к гоночному треку, где Джерри вел подготовку к третьему заезду. «Я должен надрать вам задницы», – сказал он. – Бросить меня, как сделали вы, – это не по-дружески». Он дал нам наши униформы, а мы бросили их на прилавок, заявляя, что нашли более легкий способ добычи денег.
«Тогда проваливайте отсюдова, – сказал он. – И не приползайте обратно. Здесь нет работы для предателей».
Это было очень кстати. Вспомнив о том, как глупо человек смотрится в бумажной шляпе, мы с Дэном вернулись к попрошайничеству, часто прерываясь, чтобы похлопать друг друга по плечу. «Предатель, ты можешь подумать, что у меня есть для тебя работа, но подумай-ка еще разок. «Ближе к вечеру, мы заменили слово предатель на слово хиппи, позволяя самим себе верить, что Джерри уволил нас не потому, что мы его бросили, а потому, что мы были свободны и современны. Неважно, что мы больше никогда не будем на него работать, так как эти дни уже позади. Работа была позади.
К пяти часам я навыпрашивал достаточно денег, чтобы купить эту куртку, но жадность не дала нам с Дэном остановиться. Мы строили планы по поводу стереосистем и мопедов – всего, чего хотели, – купленных за десятицентовые монетки. Наступали сумерки, и проходы между рядами осветились разноцветными лампочками. Ранний вечер был прибыльным, но теперь пошла другая публика, поползли хулиганские настроения.
«Мелочевки не будет?»
У парня, к которому я обратился, были пушистые, незрелые усики, не более чем пару десятков волосков, расположенные надо ртом размером с рот новорожденного. «Что ты сказал?» – спросил он.
Я отвернулся, но когда он развернул меня к себе, я заметил его военную куртку, которая была не старой и потрепанной, а новой и хрустящей, такой, какую покупают в качестве тренировки перед призывом.
– Ты это мне сказал, придурок? – Его рот теперь стал больше. – Ты сказал что-то мне в лицо?
Второй парень подошел и положил руку на плечо своего злого товарища.
– Спокойно, Курт, – сказал он. – Остынь.
– Ты, видать, не догоняешь, что здесь происходит, – сказал парень по имени Курт, – но этот клоун со мной заговорил, – Курт говорил очень гневно, будто я написал ему в рот. – В смысле, он действительно сказал что-то мне.
Двое из их компании, которые шли впереди, вернулись, чтобы разобраться из-за чего весь сыр-бор, и стояли, сложив руки на груди, пока Курт описывал ситуацию: «Я себе шел, никого не трогал, а этот кусок дерьма стал разевать варежку почем зря. Выходит так, будто он меня знает, но он меня не знает. Никто, черт побери, меня не знает».
Хуже двадцатипятилетнего, вспомнившего Вьетнам, только четырнадцатилетний, которому он предстоит. Я повернул голову в поисках Дэна и увидел, что он отступает, как вдруг кулак Курта зарядил мне в ухо, ломая оправу моих очков. Второй удар пришелся по моей верхней губе, а третий был прерван друзьями, которые схватили Курта за руки, приговаривая: «Чувак, попустись. Он того не стоит».
Я попробовал кровь, сочащуюся из моей губы.
– Это правда, – сказал я. – Я того не стою. Клянусь, не стою. Спроси кого угодно.
– Он не должен базарить с людьми, не зная, с кем, вашу мать, он базарит, – сказал Курт. – В следующий раз, когда кто-то попадется мне на глаза – замочу его к чертям собачим. Клянусь, замочу.
– Мы знаем, дружище. Мы знаем.
Друзья Курта повели его дальше по проходу, но через минуту один из них вернулся и дал мне доллар.
– Ты крутой, чувак, – сказал он. – То, что сделал Курт – неправильно. Он иногда просто срывается, однако мне известно, откуда ты пришел. Я люблю мир.
– Я знаю, что ты любишь мир, – сказал я, – и ценю это.
Это был первый раз, когда мне дали целый доллар, и меня осенило, что если бы меня избивали по двадцать раз на день, то я бы заработал нормальную сумму. Потом я увидел свои поломанные очки, и все подсчеты пошли прахом. Я поднимал их с земли, когда подошел Дэн, сделавший вид, что он пропустил всю взбучку.
– Что с тобой стряслось? – спросил он.
– Не надо вот этого, – сказал я.
– Не надо чего? – он закусил губу, чтобы не смеяться, и в тот самый момент я понял, что нашей дружбе конец.
– Просто позови свою маму, – сказал я. – Я готов отсюда сваливать.
На штатной ярмарке был миллион способов пораниться, поэтому, когда мама спросила меня про губу, я сказал, что ударился об поручень, катаясь на карусели.
– А ты не слишком взрослый для такого? – спросила она. (Мама перепутала карусель с крутящимися чашками и блюдцами, предназначенными для малышни из детского сада. Мама действительно представила меня втиснутым в летающую чашку.)
– Господи, – взмолился я. – За кого ты меня принимаешь?
Мама предложила отремонтировать очки, но, когда я попросил новые, она категорически отказала.
– Но в этих очках я похож на чучело.
– Ну да, – сказала мама. – На то они и очки.
Мы с Дэном планировали вернуться на ярмарку в воскресенье утром, но когда он подошел к двери, я отослал его, сказав, что плохо себя чувствую.
– Мне кажется, у меня какой-то грипп.
– Может быть, куриная слепота, – сказал Дэн, опять еле сдерживая смех. Так поступают с теми, кого жалеют, с теми, кто не понимает шуток, и это было хуже, чем просто пошутить и посмеяться. Он пошел вдоль по улице, а я снова подумал о прошлом вечере и о том, что я сказал после первого удара Курта. Согласие с тем, что я не стою той энергии, которая требуется, чтобы меня ударить, само по себе было мерзко, но разве можно было ссылаться на общественное мнение по этому поводу? Спроси кого угодно. Ничего удивительного, что Курт влупил мне еще раз.
Позже, вечером, Дэн постучал в окно моей спальни. «Угадай, кто заработал сорок четыре доллара?» – спросил он. Купюры, сложенные в виде обвисшего веера, он держал за спиной, а доставал их очень торжественно.
«Да будет тебе. Ты не заработал сорока четырех баксов». Я отрицал это просто ради спора, зная, что он их заработал. В следующие выходные, отрастив волосы подлиннее, он вернулся на ярмарку и заработал еще больше. Некоторое время спустя он уже носил пончо и сидел по-турецки перед искусно сделанными медными кальянами. Для него наша дружба имела столько же значения и была так же нужна, как комбинация на старом замке. «Вы двое росли порознь», – говорила мама. Она это говорила так, будто нас унесло в разных направлениях, хотя у нас была одна цель. Просто я до нее так и не добрался.
Куртка оказалась не замшевой, а вельветовой. Это меня разочаровало, но я столько выстрадал ради нее, что не имел другого выбора, кроме как купить ее. На оставшиеся деньги я купил пару синих вельветовых штанов, которые весьма иронично смотрелись с красной курткой и белой футболкой. Я люблю Америку. Да, люблю!
– Обещай мне, что ты не наденешь этого вне дома, – сказала мама. Мне показалось, что она немножко завидует. Ее молодость прошла, за модой ей было уже не угнаться, и ей было завидно, что я наслаждаюсь вещами, которые ей уже недоступны.
– Ты можешь меня не дергать, пожалуйста, – попросил я.
– Ах, какие мы задерганные. – Она вздохнула и налила себе стакан вина из кувшина в буфете. – Иди, иди, дядя Сэм, – сказала она, – иди, пока я тебя не остановила.
В своем новом наряде я впервые появился в Квик-Пике, где в который раз наткнулся на девушку-хиппи. В этот раз она не попрошайничала, а просто стояла с другом и курила. Просто отвисала. Я кивнул в знак приветствия, и, когда я проходил мимо, она назвала меня выдрючкой, имея в виду, что я выделываюсь. Они вдвоем посмеялись, а я сгорал от стыда, возникающего когда тебе четырнадцать и ты понимаешь, что мама права.
Меньше всего мне хотелось снова пройти мимо хиппи, поэтому я торчал в Квик-Пике так долго, как мог, пока управляющий не вышвырнул меня вон. Как получается, что в одно мгновение ты выглядишь отлично, а в следующее ты готов отдать все, лишь бы только залезть в бакалейную морозилку, забраться под замороженные пироги и сидеть там, пока не Достигнешь того загадочного возраста, когда человек способен сам думать за себя. Это было бы так умиротворяюще – скорее дрема, нежели сон. Каждый раз ты выглядывал бы и видел, что мода меняется. Все носят шевелюры. Из моды вышли бороды. Ты бы видел мир, будто из автобуса, выскакивая в тот момент, который сам посчитаешь своим звездным часом. Вот в этой точке ты без усилий мог быть самим собой и признать, что тебе нравится музыка кантри и что ты ненавидишь саму мысль о волосах на шее. Ты мог бы выглядеть и вести себя так, как тебе угодно, и проводить целые дни в Квик-Пике, если очень хотелось. Уходя оттуда, ты бы прошел мимо женщины в юбке до пола, узор на которой напоминал увеличенных в сотни раз микробов. Вышитая бисером головная повязка, очки в оправе из проволоки: она попросила бы у тебя четвертак, а ты бы рассмеялся, не жестоко, а вежливо, мягко – так, будто она рассказала тебе шутку, которую ты уже слышал.
Глава 8. Паломничество
Глава 9. Империя
Ярмарка штата началась в середине сентября, и буфетчики бродили туда-сюда между концертами на арене и небольшими мероприятиями на гоночном треке. Мы с Дэном как раз готовились к первой автомобильной гонке, когда Джерри заявил, что вместо колы мы будем продавать банки с напитком под названием «Диво-пиво».
От обычного «Диво-пиво» отличалось отсутствием алкоголя. В пиве таковое имелось, а в «Диво-пиве» – нет. По вкусу оно напоминало газированную овсянку, но Джерри надеялся, что покупателей обманет яркая вполне алкогольная этикетка. «Ум порой способен сыграть с нами злую шутку», – сказал он.
Наверное, он был прав, но люди, пришедшие посмотреть на автогонку Северной Каролины, были не из тех, кто не может отличить таблетку аспирина от сахарозаменителя. Наша первая партия разошлась мгновенно, однако во втором перерыве публика «расколола» уловку. «Какое в задницу пиво, – кричал народ. – Вы все обманщики».
«Оно даст в голову, когда вдарит жарища», – уверял Джерри, но ему никто не верил.
Между первым и вторым заездами был часовой перерыв, и, прогуливаясь с Дэном по рядам, я подумал о замшевой куртке, которую видел на прошлой неделе в магазине «Джей Си Пенни». Именно ее цвет продавщица описала как «мужественный вишнево-красный», еще на ней были полоски бахромы, которые болтались, как ошметки желтка. Восемнадцать долларов – большие деньги, но такую куртку невозможно не заметить. Добавь к ней свитер с высоким горлом или рубашку на пуговицах – и куртка оповестит всех, что ты чувствителен и не чужд миру. Надеть ее на голое тело – и она скажет, что, независимо от длины волос, твоя жизнь проистекала в каком-то богом забытом месте, которое лучше всего назвать «где-то там». Я надеялся, что, работая все выходные, я получу достаточно денег для ее покупки, но с «Диво-пивом» заработки были под большим вопросом. Теперь мне пришлось занести куртку в свой Рождественский список, что явно кастрировало ее привлекательность. То, что казалось хипповым и опасным, представлялось совсем в противоположном свете, если было упаковано в коробку с надписью: «От Санты».
Дешевые места стали заполняться перед вторым заездом, и, когда мы направились обратно к гоночному треку, я заметил пару пристойно одетых мальчиков, которые пялились на чертово колесо. Они выглядели, как я, лишь чуть младше, и, скорее всего, были братьями. На них были одинаковые очки в черной оправе, которые держались на их головах с помощью тугих резиновых повязок. Я видел, как они глядели вверх с раскрытыми ртами, и в тот самый момент я увидел и свою красную замшевую куртку.
– Мелочевка есть?
Братья посмотрели друг на друга, а потом снова на меня.
– Да, конечно, – сказал тот, что постарше. – Джин, дай этому парню немного денег.
– Почему я? – спросил Джин.
– Потому, что я так сказал. – Старший брат приподнял очки и почесал горбик на носу. – Ты хиппи, да?
Он говорил так, будто, подобно канадцам или методистам, хиппари тихо бродили среди нас, не различимые невооруженным взглядом.
– Ну, конечно, он хиппи, – сказал Джин. – Иначе не приставал бы к людям.
Он пошарил в мелочи и дал мне десять центов.
– Покедова, – сказал я.
Это было самым простым делом в мире. Дэн работал с одной стороны от чертова колеса, я – с другой. Мы просили деньги так же, как вы спрашиваете: «который час», и, когда кто-то давал мелочь, мы благословляли его знаком мира или перекошенным кивком, который означал: я рад, что ты знаешь, откуда я пришел. Взрослые были дешевками и осуждали нас, поэтому мы липли к сверстникам, особенно иногородним, которые слышали о хиппи, но никогда не видели их живьем. Люди давали или не давали, но никогда не спрашивали, зачем нам деньги или почему двое, на первый взгляд, здоровых парней беспокоят совсем незнакомых людей по поводу мелочи.
Это была свобода, и, чтобы она казалась нам еще слаще, мы продрались к гоночному треку, где Джерри вел подготовку к третьему заезду. «Я должен надрать вам задницы», – сказал он. – Бросить меня, как сделали вы, – это не по-дружески». Он дал нам наши униформы, а мы бросили их на прилавок, заявляя, что нашли более легкий способ добычи денег.
«Тогда проваливайте отсюдова, – сказал он. – И не приползайте обратно. Здесь нет работы для предателей».
Это было очень кстати. Вспомнив о том, как глупо человек смотрится в бумажной шляпе, мы с Дэном вернулись к попрошайничеству, часто прерываясь, чтобы похлопать друг друга по плечу. «Предатель, ты можешь подумать, что у меня есть для тебя работа, но подумай-ка еще разок. «Ближе к вечеру, мы заменили слово предатель на слово хиппи, позволяя самим себе верить, что Джерри уволил нас не потому, что мы его бросили, а потому, что мы были свободны и современны. Неважно, что мы больше никогда не будем на него работать, так как эти дни уже позади. Работа была позади.
К пяти часам я навыпрашивал достаточно денег, чтобы купить эту куртку, но жадность не дала нам с Дэном остановиться. Мы строили планы по поводу стереосистем и мопедов – всего, чего хотели, – купленных за десятицентовые монетки. Наступали сумерки, и проходы между рядами осветились разноцветными лампочками. Ранний вечер был прибыльным, но теперь пошла другая публика, поползли хулиганские настроения.
«Мелочевки не будет?»
У парня, к которому я обратился, были пушистые, незрелые усики, не более чем пару десятков волосков, расположенные надо ртом размером с рот новорожденного. «Что ты сказал?» – спросил он.
Я отвернулся, но когда он развернул меня к себе, я заметил его военную куртку, которая была не старой и потрепанной, а новой и хрустящей, такой, какую покупают в качестве тренировки перед призывом.
– Ты это мне сказал, придурок? – Его рот теперь стал больше. – Ты сказал что-то мне в лицо?
Второй парень подошел и положил руку на плечо своего злого товарища.
– Спокойно, Курт, – сказал он. – Остынь.
– Ты, видать, не догоняешь, что здесь происходит, – сказал парень по имени Курт, – но этот клоун со мной заговорил, – Курт говорил очень гневно, будто я написал ему в рот. – В смысле, он действительно сказал что-то мне.
Двое из их компании, которые шли впереди, вернулись, чтобы разобраться из-за чего весь сыр-бор, и стояли, сложив руки на груди, пока Курт описывал ситуацию: «Я себе шел, никого не трогал, а этот кусок дерьма стал разевать варежку почем зря. Выходит так, будто он меня знает, но он меня не знает. Никто, черт побери, меня не знает».
Хуже двадцатипятилетнего, вспомнившего Вьетнам, только четырнадцатилетний, которому он предстоит. Я повернул голову в поисках Дэна и увидел, что он отступает, как вдруг кулак Курта зарядил мне в ухо, ломая оправу моих очков. Второй удар пришелся по моей верхней губе, а третий был прерван друзьями, которые схватили Курта за руки, приговаривая: «Чувак, попустись. Он того не стоит».
Я попробовал кровь, сочащуюся из моей губы.
– Это правда, – сказал я. – Я того не стою. Клянусь, не стою. Спроси кого угодно.
– Он не должен базарить с людьми, не зная, с кем, вашу мать, он базарит, – сказал Курт. – В следующий раз, когда кто-то попадется мне на глаза – замочу его к чертям собачим. Клянусь, замочу.
– Мы знаем, дружище. Мы знаем.
Друзья Курта повели его дальше по проходу, но через минуту один из них вернулся и дал мне доллар.
– Ты крутой, чувак, – сказал он. – То, что сделал Курт – неправильно. Он иногда просто срывается, однако мне известно, откуда ты пришел. Я люблю мир.
– Я знаю, что ты любишь мир, – сказал я, – и ценю это.
Это был первый раз, когда мне дали целый доллар, и меня осенило, что если бы меня избивали по двадцать раз на день, то я бы заработал нормальную сумму. Потом я увидел свои поломанные очки, и все подсчеты пошли прахом. Я поднимал их с земли, когда подошел Дэн, сделавший вид, что он пропустил всю взбучку.
– Что с тобой стряслось? – спросил он.
– Не надо вот этого, – сказал я.
– Не надо чего? – он закусил губу, чтобы не смеяться, и в тот самый момент я понял, что нашей дружбе конец.
– Просто позови свою маму, – сказал я. – Я готов отсюда сваливать.
* * *
На штатной ярмарке был миллион способов пораниться, поэтому, когда мама спросила меня про губу, я сказал, что ударился об поручень, катаясь на карусели.
– А ты не слишком взрослый для такого? – спросила она. (Мама перепутала карусель с крутящимися чашками и блюдцами, предназначенными для малышни из детского сада. Мама действительно представила меня втиснутым в летающую чашку.)
– Господи, – взмолился я. – За кого ты меня принимаешь?
Мама предложила отремонтировать очки, но, когда я попросил новые, она категорически отказала.
– Но в этих очках я похож на чучело.
– Ну да, – сказала мама. – На то они и очки.
Мы с Дэном планировали вернуться на ярмарку в воскресенье утром, но когда он подошел к двери, я отослал его, сказав, что плохо себя чувствую.
– Мне кажется, у меня какой-то грипп.
– Может быть, куриная слепота, – сказал Дэн, опять еле сдерживая смех. Так поступают с теми, кого жалеют, с теми, кто не понимает шуток, и это было хуже, чем просто пошутить и посмеяться. Он пошел вдоль по улице, а я снова подумал о прошлом вечере и о том, что я сказал после первого удара Курта. Согласие с тем, что я не стою той энергии, которая требуется, чтобы меня ударить, само по себе было мерзко, но разве можно было ссылаться на общественное мнение по этому поводу? Спроси кого угодно. Ничего удивительного, что Курт влупил мне еще раз.
Позже, вечером, Дэн постучал в окно моей спальни. «Угадай, кто заработал сорок четыре доллара?» – спросил он. Купюры, сложенные в виде обвисшего веера, он держал за спиной, а доставал их очень торжественно.
«Да будет тебе. Ты не заработал сорока четырех баксов». Я отрицал это просто ради спора, зная, что он их заработал. В следующие выходные, отрастив волосы подлиннее, он вернулся на ярмарку и заработал еще больше. Некоторое время спустя он уже носил пончо и сидел по-турецки перед искусно сделанными медными кальянами. Для него наша дружба имела столько же значения и была так же нужна, как комбинация на старом замке. «Вы двое росли порознь», – говорила мама. Она это говорила так, будто нас унесло в разных направлениях, хотя у нас была одна цель. Просто я до нее так и не добрался.
Куртка оказалась не замшевой, а вельветовой. Это меня разочаровало, но я столько выстрадал ради нее, что не имел другого выбора, кроме как купить ее. На оставшиеся деньги я купил пару синих вельветовых штанов, которые весьма иронично смотрелись с красной курткой и белой футболкой. Я люблю Америку. Да, люблю!
– Обещай мне, что ты не наденешь этого вне дома, – сказала мама. Мне показалось, что она немножко завидует. Ее молодость прошла, за модой ей было уже не угнаться, и ей было завидно, что я наслаждаюсь вещами, которые ей уже недоступны.
– Ты можешь меня не дергать, пожалуйста, – попросил я.
– Ах, какие мы задерганные. – Она вздохнула и налила себе стакан вина из кувшина в буфете. – Иди, иди, дядя Сэм, – сказала она, – иди, пока я тебя не остановила.
В своем новом наряде я впервые появился в Квик-Пике, где в который раз наткнулся на девушку-хиппи. В этот раз она не попрошайничала, а просто стояла с другом и курила. Просто отвисала. Я кивнул в знак приветствия, и, когда я проходил мимо, она назвала меня выдрючкой, имея в виду, что я выделываюсь. Они вдвоем посмеялись, а я сгорал от стыда, возникающего когда тебе четырнадцать и ты понимаешь, что мама права.
Меньше всего мне хотелось снова пройти мимо хиппи, поэтому я торчал в Квик-Пике так долго, как мог, пока управляющий не вышвырнул меня вон. Как получается, что в одно мгновение ты выглядишь отлично, а в следующее ты готов отдать все, лишь бы только залезть в бакалейную морозилку, забраться под замороженные пироги и сидеть там, пока не Достигнешь того загадочного возраста, когда человек способен сам думать за себя. Это было бы так умиротворяюще – скорее дрема, нежели сон. Каждый раз ты выглядывал бы и видел, что мода меняется. Все носят шевелюры. Из моды вышли бороды. Ты бы видел мир, будто из автобуса, выскакивая в тот момент, который сам посчитаешь своим звездным часом. Вот в этой точке ты без усилий мог быть самим собой и признать, что тебе нравится музыка кантри и что ты ненавидишь саму мысль о волосах на шее. Ты мог бы выглядеть и вести себя так, как тебе угодно, и проводить целые дни в Квик-Пике, если очень хотелось. Уходя оттуда, ты бы прошел мимо женщины в юбке до пола, узор на которой напоминал увеличенных в сотни раз микробов. Вышитая бисером головная повязка, очки в оправе из проволоки: она попросила бы у тебя четвертак, а ты бы рассмеялся, не жестоко, а вежливо, мягко – так, будто она рассказала тебе шутку, которую ты уже слышал.
Глава 8. Паломничество
Я не планировал такого, но в возрасте двадцати двух лет, после того как я бросил уже второй колледж и пару раз попутешествовал по стране, я оказался в Рэйли, в подвале родительского дома. Полгода я просыпался в полдень, накуривался травкой и прослушивал одну и ту же запись Джонни Митчелла по сто раз подряд и в конце концов был вызван в логово к отцу, где получил указание выметаться. Папа очень официально восседал на огромном удобном стуле за своим столом, и я почувствовал, будто он увольнял меня с поста его сына.
Я знал, что рано или поздно это произойдет, и поэтому, если быть откровенным, не слишком волновался. Я воспринимал изгнание из отчего дома как то, что нужно, чтобы хоть когда-нибудь встать на ноги. «Хорошо, – сказал я, – я уйду. Но однажды ты еще пожалеешь».
Я понятия не имел, что значила эта фраза. Просто Мне казалось, что человеку, которому велено уходить, следует произнести подобные слова.
У моей сестры Лизы была квартира возле университета, и она предложила мне приехать и пожить у нее сколько захочу, только без Джонни Митчелла. Мама предложила отвезти меня, и после недолгих препираний я согласился. Пятнадцать минут мы ехали через город и по дороге слушали повтор интерактивного радиошоу: люди дозванивались в студию, чтобы описать различных птиц, увиденных ими возле своих дворовых кормушек. Обычно передача шла по утрам, и было странно слышать ее вечером. Птицы, о которых шла речь, уже давно улеглись спать и, скорее всего, даже не помышляли о том, что о них еще разговаривают. Я переварил это и подумал, разговаривает ли кто-нибудь дома обо мне. Насколько мне известно, никто никогда не пытался сымитировать мой голос или описать форму моей головы, и было удручающе осознавать, что меня не замечают в то время, когда куча людей готова удавиться из-за птицы-кардинала.
Мама остановилась перед домом, в котором жила моя сестра, и начала плакать, когда я открыл дверцу. Меня взволновали ее слезы, грусть и отчаяние, совсем нетипичные для нее. Только несколько месяцев спустя я узнал, что папа вышвырнул меня из дома не потому, что я был лодырем, а потому, что я был гомиком. Наш короткий разговор должен был стать одним из тех решающих моментов, которые творят взрослую жизнь человека, но он слишком стыдился самого важного слова и совсем его не употребил, сказав только: «Мне кажется, мы оба знаем, почему я это делаю». Я думаю, что мог бы положить его на лопатки, но просто не уловил смысла его слов. «Это потому, что я неудачник? Наркоман? Тряпка? Ну, папа, назови мне хоть одну нормальную причину!»
Кто же такое скажет?
Мама считала, что мне известна правда, и это разрывало ее на части. Опять наступил решающий момент, и я снова полностью его проворонил. Она плакала до тех пор, пока не стало казаться, будто она давится. «Извини, – сказала она, – извини, извини, извини».
Я знал, что через пару недель у меня будет работа и хоть какая-то несчастная квартирка, но мамины слезы заставили меня забеспокоиться. Может, это будет не так просто, как я думал? Неужели она и вправду считала меня неудачником? «Серьезно, – сказал я, – все будет хорошо».
Фары автомобиля горели, и мне стало интересно, о чем думают проезжающие мимо водители, слыша мамины всхлипывания. Какими людьми они нас считают? Может, они думали, что она из тех мам-плакс, которые разваливаются на куски каждый раз, когда кто-то роняет на пол чашку? Может, они решили, что я обидел ее? Может, они видели еще одну плачущую мать и ее обкуренного сына-гомика, которые сидят в машине и слушают радиопередачу о птицах, а может, они воображали, хотя бы на мгновение, что мы какие-то особенные?
Я знал, что рано или поздно это произойдет, и поэтому, если быть откровенным, не слишком волновался. Я воспринимал изгнание из отчего дома как то, что нужно, чтобы хоть когда-нибудь встать на ноги. «Хорошо, – сказал я, – я уйду. Но однажды ты еще пожалеешь».
Я понятия не имел, что значила эта фраза. Просто Мне казалось, что человеку, которому велено уходить, следует произнести подобные слова.
У моей сестры Лизы была квартира возле университета, и она предложила мне приехать и пожить у нее сколько захочу, только без Джонни Митчелла. Мама предложила отвезти меня, и после недолгих препираний я согласился. Пятнадцать минут мы ехали через город и по дороге слушали повтор интерактивного радиошоу: люди дозванивались в студию, чтобы описать различных птиц, увиденных ими возле своих дворовых кормушек. Обычно передача шла по утрам, и было странно слышать ее вечером. Птицы, о которых шла речь, уже давно улеглись спать и, скорее всего, даже не помышляли о том, что о них еще разговаривают. Я переварил это и подумал, разговаривает ли кто-нибудь дома обо мне. Насколько мне известно, никто никогда не пытался сымитировать мой голос или описать форму моей головы, и было удручающе осознавать, что меня не замечают в то время, когда куча людей готова удавиться из-за птицы-кардинала.
Мама остановилась перед домом, в котором жила моя сестра, и начала плакать, когда я открыл дверцу. Меня взволновали ее слезы, грусть и отчаяние, совсем нетипичные для нее. Только несколько месяцев спустя я узнал, что папа вышвырнул меня из дома не потому, что я был лодырем, а потому, что я был гомиком. Наш короткий разговор должен был стать одним из тех решающих моментов, которые творят взрослую жизнь человека, но он слишком стыдился самого важного слова и совсем его не употребил, сказав только: «Мне кажется, мы оба знаем, почему я это делаю». Я думаю, что мог бы положить его на лопатки, но просто не уловил смысла его слов. «Это потому, что я неудачник? Наркоман? Тряпка? Ну, папа, назови мне хоть одну нормальную причину!»
Кто же такое скажет?
Мама считала, что мне известна правда, и это разрывало ее на части. Опять наступил решающий момент, и я снова полностью его проворонил. Она плакала до тех пор, пока не стало казаться, будто она давится. «Извини, – сказала она, – извини, извини, извини».
Я знал, что через пару недель у меня будет работа и хоть какая-то несчастная квартирка, но мамины слезы заставили меня забеспокоиться. Может, это будет не так просто, как я думал? Неужели она и вправду считала меня неудачником? «Серьезно, – сказал я, – все будет хорошо».
Фары автомобиля горели, и мне стало интересно, о чем думают проезжающие мимо водители, слыша мамины всхлипывания. Какими людьми они нас считают? Может, они думали, что она из тех мам-плакс, которые разваливаются на куски каждый раз, когда кто-то роняет на пол чашку? Может, они решили, что я обидел ее? Может, они видели еще одну плачущую мать и ее обкуренного сына-гомика, которые сидят в машине и слушают радиопередачу о птицах, а может, они воображали, хотя бы на мгновение, что мы какие-то особенные?
Глава 9. Империя
Когда мама окончательно убедилась, что пересмотрела все существующие черно-белые фильмы, она подписалась на кабельное телевидение и стала смотреть ночные передачи на кухне. Папа поднимался из подвала около четырех, и они вдвоем проводили при ятные полчаса, смеясь над всем, что показывали по телевизору. «Ой, не могу, лопну, – хохотали они. – Ей-богу, лопну!»
Единственную программу, которую они все-таки воспринимали серьезно, вел выбившийся из низов мужчина, сколотивший состояние на недвижимости и обращавшийся к зрителям так, будто это были студенты, готовящиеся к экзаменам. Он постоянно пользовался школьной доской. В таблицы и графики он тыкал указкой, но, сколько бы раз он ни объяснял, я просто не мог понять, о чем идет речь. Выходило, что, рефинансировав свой дом, он смог купить еще семнадцать, которые затем сдал в аренду, что позволило ему отхватить торговый центр и несколько полей для гольфа. Если пройтись по его карманам, будет большой удачей найти там двадцатку, но на бумаге он обладал миллионами. По крайней мере, по его словам.
Если накопление собственности действительно было таким легким делом, то выходило, что каждый последует совету миллионера, но не все смотрели телевизор в четыре утра. Пока остальной мир сладко спал, ты, зритель, принял решение улучшить свою жизнь, а это уже половина успеха, не так ли? У меня тогда еще не было своей квартиры, и я дважды видел эту передачу в доме родителей, прежде чем переехал в свое собственное жилье. Это было весной 1980 года. Через год мама с папой приобрели около десятка дюплексов в южном районе Рэйли и стали на путь обогащения.
Мы называли наших родителей Повелителями Трущоб, но, в принципе, дюплексы были не такими уж и плохими. В каждом имелась ниша с окном, паркетный пол и пристойного размера дворик, затененный деревьями. Сразу после постройки в дюплексах поселились белые люди, но с тех пор квартал изменился, и, за исключением старых затворников, все жители были черными. У нескольких была работа, но основная часть состояла на государственном содержании, а для нас это означало, что их арендная плата выплачивалась правительством и, как правило, вовремя.
Главным для моих родителей было работать в команде: мама занималась арендой, а папа – техосмотрами и ремонтом. Я предположил, что папа возьмет дело в свои руки и будет делать все сам, но впервые в жизни он действовал согласно плану. Арендные соглашения были подписаны, и уже через месяц мама отлично разбиралась в аббревиатурах названий жилищных управлений штата и всей страны. Приходили бланки, копии складывались в кучи, избыток которых перебрался из подвала в мою бывшую спальню, теперь служившую временным офисом. «Это должно идти под грифом РЖО и ФЖО?» – спрашивала мама. «А Б.Д. подходит для АФДС или только для ССИ?» Она сидела с вымазанными в чернилах локтями, и мне становилось жалко всех, кто участвовал в деле.
Что касается меня, то Империя, как мы ее называли, обеспечивала меня временной работой – неделя краски, утепления дома или перекапывания двора в поисках трубы. Ложкой дегтя было то, что я делал эти вещи для отца, так что оплата была договорной. Я показывал рабочий листок, а он его оспаривал, сводя мои часы к цифре, которую сам считал разумной. «Ты думаешь, я поверю, что ты торчал там каждый день с девяти до пяти? Без обеда, перекуров, без просиживания в уборной с заткнутым пальцами носом?»
Видеоэкран в моей голове показывал меня занятым всеми этими делами, и папа каким-то образом ловил такие волны. «Я так и знал. Я заплачу тебе за тридцать часов, и только потому, что я добрый».
Если мы договаривались о чистой ставке – скажем, 300 долларов наличными за покраску квартиры, – я мог финишировать с 220 долларами, за которыми в конце года следовала форма 1099-МИСК. Каждая работа заканчивалась спором, а мои пустые угрозы и обзывания были заморожены и оставлены для дороги домой. Постояльцы обожали смотреть, как мы кричим друг на друга, и поэтому мы делали все возможное, чтобы лишить их удовольствия. В машине мы были дикарями, но в Империи мы становились послами нашей расы и вели себя не как обычные белые люди, с которыми мы росли, а как исключительные белые люли, смутно припоминаемые из эпизодов Великого Театра. Двери были открыты, и мы тратили уйму времени, подбадривая друг друга идти первым.
– После тебя, отец.
– О нет, сын мой, после тебя.
Если бы не мама, мы могли бы стоять там весь день. «Просто зайдите в чертову квартиру! – кричала она. – Господи Иисусе, вы двое как пара старых бабок».
Что касалось Империи, роли моих родителей странно изменились. Мама, безусловно, оставалась самой влиятельной, но если жилец хотел получить какую-либо поблажку, ему следовало идти к моему отцу, который выказывал такой уровень сострадания, который мы редко видели дома. Его собственные дети не могли добиться от него и цента, но, если Честер Кингсли терял свой бумажник или если Реджина Поттс ломала ключицу, папа был рад помочь. Когда Дора У орд задолжала за квартиру, он дал ей продление, потом еще одно и еще. Обнаружив, что она съехала с квартиры среди ночи, прихватив с собой плиту и холодильник, он только сказал: «Ну, что ж. Их все равно надо было заменить». «Черта лысого надо было заменить, – парировала мама. – Этой плите было всего два года. Что же ты за домовладелец такой?»
Я надеялся подзаработать на перепланировке пустующей квартиры Доры, но надежда умерла, когда появилась межрасовая пара, представившаяся Ленсом и Белиндой Тейлор. Я с родителями как раз оценивал пустую кухню, когда они постучали в дверь и попросили показать им квартиру, одновременно заявляя, что им квартира нравится такой, как есть. Все, что им было нужно, – плита и холодильник, а об остальном они сами позаботятся. «Плотник и на все руки мастер – вот кто я», – сказал Лене. В доказательство он предложил свои руки, и мы отметили, что его ладони мозолистые.
«Теперь покажи им другую сторону, – сказала его жена. – Пусть посмотрят на твои костяшки».
Мама предложила паре вернуться через пару месяцев, но папа увидел в ситуации что-то почти библейское. Плотник и его жена в поисках приюта: им не хватало только изнуренного осла. Он вздохнул, когда узнал, что они живут в мотеле, и совсем взвыл, когда увидел фото их троих детей. «Мы собирались немного переделать квартиру, но что я могу сказать? Вы меня задели за живое».
«Давай подумаем», – сказала мама, но папа уже достаточно подумал. Ленс заплатил наличными и на следующий день въехал в квартиру со всем семейством.
Увидев своих новых соседей, Честер признался, что ему больше всего жалко детей. «В смысле, их и мужа. Меня интересует, эта белая женщина уродина или как?»
Папа разыграл роль праведника и постарался увести его от темы. «Ну, вы это не всерьез». «Серьезней не бывает», – сказала мама.
Они действительно были странной парой, но не из-за цвета кожи, а из-за того, что они были разными физически. Ленс был красивым и привык, что им восхищаются, а Белинда – костлявой и, по словам моей мамы, «мягко говоря, не очень привлекательной».
Вначале Тейлоры были вежливы и полны энтузиазма. А можно, мы заведем огород? Конечно! А покрасить гостиную? Почему бы и нет? Но огород так и не появился, а банки с краской стояли нетронутыми. Тейлоры часто громко ссорились, и полиция не раз приезжала, чтобы разнять пару. В первый раз, когда Ленс задолжал квартплату, он позвонил нам домой, требуя, чтобы мой отец равномерно разбросал гальку на его дорожке. «Я плачу триста баксов в месяц не за раздавленные ракушки под ногами, – сказал Ленс. – Это вредно для моих покрышек и для моей обуви, и, перед тем как вы увидите мои деньги, я хочу, чтобы что-то было сделано».
Равномерное разбрасывание гальки на его дорожке означало то же самое для дорожек остальных жильцов, и все мы сильно удивились, когда отец согласился.
– И я говорю не про дешевую гальку, – добавил Ленс. – Я хочу хорошую.
– В смысле, гравий, – предположил отец.
Единственную программу, которую они все-таки воспринимали серьезно, вел выбившийся из низов мужчина, сколотивший состояние на недвижимости и обращавшийся к зрителям так, будто это были студенты, готовящиеся к экзаменам. Он постоянно пользовался школьной доской. В таблицы и графики он тыкал указкой, но, сколько бы раз он ни объяснял, я просто не мог понять, о чем идет речь. Выходило, что, рефинансировав свой дом, он смог купить еще семнадцать, которые затем сдал в аренду, что позволило ему отхватить торговый центр и несколько полей для гольфа. Если пройтись по его карманам, будет большой удачей найти там двадцатку, но на бумаге он обладал миллионами. По крайней мере, по его словам.
Если накопление собственности действительно было таким легким делом, то выходило, что каждый последует совету миллионера, но не все смотрели телевизор в четыре утра. Пока остальной мир сладко спал, ты, зритель, принял решение улучшить свою жизнь, а это уже половина успеха, не так ли? У меня тогда еще не было своей квартиры, и я дважды видел эту передачу в доме родителей, прежде чем переехал в свое собственное жилье. Это было весной 1980 года. Через год мама с папой приобрели около десятка дюплексов в южном районе Рэйли и стали на путь обогащения.
Мы называли наших родителей Повелителями Трущоб, но, в принципе, дюплексы были не такими уж и плохими. В каждом имелась ниша с окном, паркетный пол и пристойного размера дворик, затененный деревьями. Сразу после постройки в дюплексах поселились белые люди, но с тех пор квартал изменился, и, за исключением старых затворников, все жители были черными. У нескольких была работа, но основная часть состояла на государственном содержании, а для нас это означало, что их арендная плата выплачивалась правительством и, как правило, вовремя.
Главным для моих родителей было работать в команде: мама занималась арендой, а папа – техосмотрами и ремонтом. Я предположил, что папа возьмет дело в свои руки и будет делать все сам, но впервые в жизни он действовал согласно плану. Арендные соглашения были подписаны, и уже через месяц мама отлично разбиралась в аббревиатурах названий жилищных управлений штата и всей страны. Приходили бланки, копии складывались в кучи, избыток которых перебрался из подвала в мою бывшую спальню, теперь служившую временным офисом. «Это должно идти под грифом РЖО и ФЖО?» – спрашивала мама. «А Б.Д. подходит для АФДС или только для ССИ?» Она сидела с вымазанными в чернилах локтями, и мне становилось жалко всех, кто участвовал в деле.
Что касается меня, то Империя, как мы ее называли, обеспечивала меня временной работой – неделя краски, утепления дома или перекапывания двора в поисках трубы. Ложкой дегтя было то, что я делал эти вещи для отца, так что оплата была договорной. Я показывал рабочий листок, а он его оспаривал, сводя мои часы к цифре, которую сам считал разумной. «Ты думаешь, я поверю, что ты торчал там каждый день с девяти до пяти? Без обеда, перекуров, без просиживания в уборной с заткнутым пальцами носом?»
Видеоэкран в моей голове показывал меня занятым всеми этими делами, и папа каким-то образом ловил такие волны. «Я так и знал. Я заплачу тебе за тридцать часов, и только потому, что я добрый».
Если мы договаривались о чистой ставке – скажем, 300 долларов наличными за покраску квартиры, – я мог финишировать с 220 долларами, за которыми в конце года следовала форма 1099-МИСК. Каждая работа заканчивалась спором, а мои пустые угрозы и обзывания были заморожены и оставлены для дороги домой. Постояльцы обожали смотреть, как мы кричим друг на друга, и поэтому мы делали все возможное, чтобы лишить их удовольствия. В машине мы были дикарями, но в Империи мы становились послами нашей расы и вели себя не как обычные белые люди, с которыми мы росли, а как исключительные белые люли, смутно припоминаемые из эпизодов Великого Театра. Двери были открыты, и мы тратили уйму времени, подбадривая друг друга идти первым.
– После тебя, отец.
– О нет, сын мой, после тебя.
Если бы не мама, мы могли бы стоять там весь день. «Просто зайдите в чертову квартиру! – кричала она. – Господи Иисусе, вы двое как пара старых бабок».
Что касалось Империи, роли моих родителей странно изменились. Мама, безусловно, оставалась самой влиятельной, но если жилец хотел получить какую-либо поблажку, ему следовало идти к моему отцу, который выказывал такой уровень сострадания, который мы редко видели дома. Его собственные дети не могли добиться от него и цента, но, если Честер Кингсли терял свой бумажник или если Реджина Поттс ломала ключицу, папа был рад помочь. Когда Дора У орд задолжала за квартиру, он дал ей продление, потом еще одно и еще. Обнаружив, что она съехала с квартиры среди ночи, прихватив с собой плиту и холодильник, он только сказал: «Ну, что ж. Их все равно надо было заменить». «Черта лысого надо было заменить, – парировала мама. – Этой плите было всего два года. Что же ты за домовладелец такой?»
Я надеялся подзаработать на перепланировке пустующей квартиры Доры, но надежда умерла, когда появилась межрасовая пара, представившаяся Ленсом и Белиндой Тейлор. Я с родителями как раз оценивал пустую кухню, когда они постучали в дверь и попросили показать им квартиру, одновременно заявляя, что им квартира нравится такой, как есть. Все, что им было нужно, – плита и холодильник, а об остальном они сами позаботятся. «Плотник и на все руки мастер – вот кто я», – сказал Лене. В доказательство он предложил свои руки, и мы отметили, что его ладони мозолистые.
«Теперь покажи им другую сторону, – сказала его жена. – Пусть посмотрят на твои костяшки».
Мама предложила паре вернуться через пару месяцев, но папа увидел в ситуации что-то почти библейское. Плотник и его жена в поисках приюта: им не хватало только изнуренного осла. Он вздохнул, когда узнал, что они живут в мотеле, и совсем взвыл, когда увидел фото их троих детей. «Мы собирались немного переделать квартиру, но что я могу сказать? Вы меня задели за живое».
«Давай подумаем», – сказала мама, но папа уже достаточно подумал. Ленс заплатил наличными и на следующий день въехал в квартиру со всем семейством.
Увидев своих новых соседей, Честер признался, что ему больше всего жалко детей. «В смысле, их и мужа. Меня интересует, эта белая женщина уродина или как?»
Папа разыграл роль праведника и постарался увести его от темы. «Ну, вы это не всерьез». «Серьезней не бывает», – сказала мама.
Они действительно были странной парой, но не из-за цвета кожи, а из-за того, что они были разными физически. Ленс был красивым и привык, что им восхищаются, а Белинда – костлявой и, по словам моей мамы, «мягко говоря, не очень привлекательной».
Вначале Тейлоры были вежливы и полны энтузиазма. А можно, мы заведем огород? Конечно! А покрасить гостиную? Почему бы и нет? Но огород так и не появился, а банки с краской стояли нетронутыми. Тейлоры часто громко ссорились, и полиция не раз приезжала, чтобы разнять пару. В первый раз, когда Ленс задолжал квартплату, он позвонил нам домой, требуя, чтобы мой отец равномерно разбросал гальку на его дорожке. «Я плачу триста баксов в месяц не за раздавленные ракушки под ногами, – сказал Ленс. – Это вредно для моих покрышек и для моей обуви, и, перед тем как вы увидите мои деньги, я хочу, чтобы что-то было сделано».
Равномерное разбрасывание гальки на его дорожке означало то же самое для дорожек остальных жильцов, и все мы сильно удивились, когда отец согласился.
– И я говорю не про дешевую гальку, – добавил Ленс. – Я хочу хорошую.
– В смысле, гравий, – предположил отец.