Выйдя из кино, мы долго и вынужденно молчали. Между тем фильмом, который мы только что посмотрели, и тем, который должен был сниматься, мы оба чувствовали себя неловко и стесненно, будто на кастинге для подбора актеров на роль самих себя. Я начал было рассказывать какую-то добродушную сплетню об актере, который сыграл роль брата, но перестал говорить, заявив, что, с другой стороны, это не так уж интересно. Она тоже не могла ничего придумать, поэтому мы молчали, представляя себе заскучавших зрителей, ерзающих на своих сидениях.
Мы остановились заправиться по дороге домой и уже парковались возле ее дома, как вдруг она повернулась и начала рассказывать историю, которую я посчитал наиболее характерной для Лизы. «Однажды, – сказала она, – однажды я вела машину…». Рассказ начинался с быстрой поездки за продуктами и неожиданно заканчивался описанием раненого животного, завернутого в наволочку и привязанного к выхлопной трубе ее автомобиля. Как и большинство рассказов моей сестры, этот вызывал потрясающие воображение картины и улавливал мгновение, когда чьи-то действия кажутся одновременно и невообразимо жестокими, и абсолютно естественными. Подробности были тщательно подобраны, а повествование умело развивалось и разбивалось на части вовремя поставленными паузами. «А потом… а затем…». Она добралась до неизбежной развязки, и, как только я начал смеяться, она положила голову на руль и разрыдалась. Это не был тихий поток слез, который вы проливаете, вспоминая какое-то отдельно взятое действие или событие, а бурный взрыв рыданий, который происходит, когда вы осознаете, что все эти события связаны и образуют бесконечную цепь вины и страданий.
Я инстинктивно потянулся за блокнотом, который держу в кармане, а она схватила меня за руку, чтобы остановить.
– Если ты когда-нибудь, – сказала она, – когда-нибудь перескажешь эту историю, я больше никогда с тобой не заговорю.
В киноверсии наших жизней я бы повернулся и утешил ее, напоминая ей, убеждая ее в том, что действия, которые она описала, были хорошими и справедливыми. Потому что так оно и было. Она не способна вести себя иначе.
В настоящей же версии наших жизней моей первоочередной целью стало заставить ее передумать. «Короче, – сказал я, – рассказик действительно смешной, и я хочу тебя заверить в том, что лично тебе необязательно в нем фигурировать».
Твоя жизнь, твоя личность, твоя случайная печаль – лично тебе необязательно в этом фигурировать. Таким братом я был всегда или таким братом я стал?
Я забеспокоился, что, работая над фильмом, режиссер может понять меня и моих близких неправильно, но вдруг худшая мысль посетила меня: а что, если он поймет все верно?
Закат. Камера панорамирует ничем не примечательную пригородную улицу, наезжая на припаркованный четырехдверный автомобиль, в котором маленький злой человечек обращается к своей плачущей сестре со словами: «А что, если я использую историю, но скажу, что она приключилась с другом?»
Но, возможно, это не конец. Быть может, перед тем как пойдут титры, мы увидим того самого чело века встающим с кровати посреди ночи, проходящим мимо двери его сестры и спускающимся вниз на кухню. Щелкает выключатель, и мы замечаем, что в дальнем углу комнаты стоит большая птичья клетка, накрытая скатертью. Он осторожно подходит и снимает скатерть, при этом будит синегрудого амазонского попугая, чьи глаза вспыхивают красным при резком освещении. Из всего, что происходило ранее, мы догадываемся, что человек хочет сказать нечто важное. Услышанные от него слова не имеют значения, поэтому он придвигает стул. Часы показывают три часа утра, потом четыре, затем пять, а он все сидит перед несравненной птицей, медленно и четко повторяя слова: «Прости меня. Прости меня. Прости меня».
Глава 14. Шесть-восемь чернокожих
Глава 15. Петух на насесте
Мы остановились заправиться по дороге домой и уже парковались возле ее дома, как вдруг она повернулась и начала рассказывать историю, которую я посчитал наиболее характерной для Лизы. «Однажды, – сказала она, – однажды я вела машину…». Рассказ начинался с быстрой поездки за продуктами и неожиданно заканчивался описанием раненого животного, завернутого в наволочку и привязанного к выхлопной трубе ее автомобиля. Как и большинство рассказов моей сестры, этот вызывал потрясающие воображение картины и улавливал мгновение, когда чьи-то действия кажутся одновременно и невообразимо жестокими, и абсолютно естественными. Подробности были тщательно подобраны, а повествование умело развивалось и разбивалось на части вовремя поставленными паузами. «А потом… а затем…». Она добралась до неизбежной развязки, и, как только я начал смеяться, она положила голову на руль и разрыдалась. Это не был тихий поток слез, который вы проливаете, вспоминая какое-то отдельно взятое действие или событие, а бурный взрыв рыданий, который происходит, когда вы осознаете, что все эти события связаны и образуют бесконечную цепь вины и страданий.
Я инстинктивно потянулся за блокнотом, который держу в кармане, а она схватила меня за руку, чтобы остановить.
– Если ты когда-нибудь, – сказала она, – когда-нибудь перескажешь эту историю, я больше никогда с тобой не заговорю.
В киноверсии наших жизней я бы повернулся и утешил ее, напоминая ей, убеждая ее в том, что действия, которые она описала, были хорошими и справедливыми. Потому что так оно и было. Она не способна вести себя иначе.
В настоящей же версии наших жизней моей первоочередной целью стало заставить ее передумать. «Короче, – сказал я, – рассказик действительно смешной, и я хочу тебя заверить в том, что лично тебе необязательно в нем фигурировать».
Твоя жизнь, твоя личность, твоя случайная печаль – лично тебе необязательно в этом фигурировать. Таким братом я был всегда или таким братом я стал?
Я забеспокоился, что, работая над фильмом, режиссер может понять меня и моих близких неправильно, но вдруг худшая мысль посетила меня: а что, если он поймет все верно?
Закат. Камера панорамирует ничем не примечательную пригородную улицу, наезжая на припаркованный четырехдверный автомобиль, в котором маленький злой человечек обращается к своей плачущей сестре со словами: «А что, если я использую историю, но скажу, что она приключилась с другом?»
Но, возможно, это не конец. Быть может, перед тем как пойдут титры, мы увидим того самого чело века встающим с кровати посреди ночи, проходящим мимо двери его сестры и спускающимся вниз на кухню. Щелкает выключатель, и мы замечаем, что в дальнем углу комнаты стоит большая птичья клетка, накрытая скатертью. Он осторожно подходит и снимает скатерть, при этом будит синегрудого амазонского попугая, чьи глаза вспыхивают красным при резком освещении. Из всего, что происходило ранее, мы догадываемся, что человек хочет сказать нечто важное. Услышанные от него слова не имеют значения, поэтому он придвигает стул. Часы показывают три часа утра, потом четыре, затем пять, а он все сидит перед несравненной птицей, медленно и четко повторяя слова: «Прости меня. Прости меня. Прости меня».
Глава 14. Шесть-восемь чернокожих
Я никогда не жаловал путеводители, поэтому, если мне нужно сориентироваться в незнакомом американском городе, я, как правило, начинаю с того, что задаю таксисту или консьержу какой-нибудь глупый вопрос, касающийся последних данных переписи населения. Я говорю «глупый», потому что мне на самом деле наплевать на то, сколько людей живет в Олимпии, штат Вашингтон, или в Коламбусе, штат Огайо. Это довольно милые городишки, но цифры для меня ничего не значат. Мой второй вопрос мог касаться количества осадков за год, что, опять же, ничего мне не говорит о людях, избравших это место своим домом.
Что действительно меня интересует, так это местные законы о ношении оружия. Могу ли я носить при себе оружие, и если да, то на каких условиях? Сколько ожидать регистрации автомата? Могу ли я приобрести «Глок 17», если я недавно развелся или был уволен с работы? На собственном опыте я убедился, что к этой теме собеседника следует подводить как можно осторожнее, особенно если вы и местный житель одни и к тому же ограничены относительно маленьким пространством. Будьте терпеливы, и вы получите отменные сведения. Я узнал, например, что слепые могут законно охотиться в Техасе и Мичигане. В Техасе их должен сопровождать зрячий спутник, но я слышал, что в Мичигане им разрешено идти самим. И тут возникает вопрос: каким образом они находят то, что подстрелили? А как они доставляют это нечто домой? Может, мичиганским слепым и машины водить разрешено? Я спрашиваю про оружие не потому, что хочу пистолет, а потому, что ответы на мои вопросы в разных штатах резко отличаются. В чрезмерно однородной стране меня утешают очаровательные веяния регионализма.
Огнестрельное оружие неактуально в Европе, так что, путешествуя за границей, я первым делом спрашиваю что-либо о домашних животных. Вопрос «Как кричат ваши петухи?» отлично подходит для начала, потому что в каждой стране предлагают различные ответы на него. В Германии, где собаки гавкают «вау-вау», а лягушки и утки одинаково говорят «куэк», петух встречает рассвет искренним «кик-а-рики». Греческие петухи кряхтят «кири-а-ки», а во Франции эти птицы вопят «коко-рико», что звучит как название какого-нибудь ужасного, готового к употреблению коктейля с изображением пирата на этикетке. Когда я сообщаю, что американские петухи говорят «кок-эй-дудл-ду», мои собеседники смотрят на меня с недоверием и жалостью.
«Когда вы открываете рождественские подарки?» – еще одно хорошее начало для разговора, так как это, я считаю, много говорит о менталитете нации. Люди, которые, согласно традиции, открывают подарки Рождественским вечером, кажутся более набожными и семейными, чем те, кто ждет Рождественского утра. Они идут на литургию, открывают подарки, съедают позднюю трапезу, возвращаются в церковь на следующее утро и посвящают весь оставшийся день другой большой трапезе. Подарки, в основном, дарят детям, и родители стараются не переборщить. Лично мне это все ни к чему, но, полагаю, полезно для тех, кто предпочитает еду и семью по-настоящему ценным вещам.
Во Франции и Германии подарками обмениваются в канун Рождества, в то время как в Нидерландах дети открывают свои подарки 5 декабря, в День святого Николая. Я считал, что это странно пока не поговорил в Амстердаме с человеком по имени Оскар, который посвятил меня в некоторые подробности, провожая от отеля до железнодорожного вокзала.
В отличие от веселого и пухлого американского Санты, святой Николай болезненно худ и одет подобно Папе Римскому. Завершает его гардероб высокая шляпа, напоминающая вышитый чехольчик на чайник. Его одежда, как мне сказали, была данью его старой профессии, когда он был епископом Турции.
«Простите, – сказал я, – но вы не могли бы повторить? «
Не хочу слыть слишком большим культурным шовинистом, но это показалось мне абсолютно неправильным. Для начала: раньше Санта никем не был. Он не на пенсии, и, что более важно, никакого отношения к Турции не имеет. Там слишком опасно, да и люди его там не оценили бы. На вопрос о том, каким образом Санта из Турции попал на Северный полюс, Оскар с полной уверенностью ответил, что в данный момент святой Николай пребывает в Испании, что, снова-таки, просто-напросто неправда. Санта выбрал Северный полюс из-за сурового климата и большой отдаленности. Никто не может за ним следить, и ему нечего беспокоиться о том, что кто-то придет. Кто угодно может явиться к нему на порог в Испании, и в таком убранстве, понятное дело, его узнают. К тому же, кроме пары шуточек, Санта не говорит по испански. «Здрасьте. Как дела? Хотите конфетку?» Ну, хорошо. Пару слов связать он может, но говорить на испанском свободно ему не по силам, и, конечно же, он не ест тапу.
В то время как наш Санта летает на санях, голландский аналог приплывает на лодке, а затем пересаживается на белую лошадь. Это событие показывают по телевизору, а на берегу собирается большая толпа, чтобы его поприветствовать. Не уверен, есть ли определенное число, но обычно он причаливает в конце ноября и проводит пару недель, отдыхая и расспрашивая людей об их желаниях.
«Так он один? – спросил я. – Или появляется с подкреплением?»
Оскар, который почти блестяще говорил по-английски, казался сбитым с толку словом, обычно используемым для обозначения полицейской подмоги.
«Помощники, – сказал я. – У него есть какие-нибудь эльфы?»
Наверное, я слишком чувствительный. Я не мог справиться с чувством личной обиды, когда Оскар назвал саму мысль об этом смехотворной и нереальной. «Эльфы, – сказал он. – Они же такие глупые».
Слова глупый и нереальный были переосмыслены мною, когда я узнал, что святой Николай путешествует с теми, кого все называли «шесть-восемь чернокожих». Я просил нескольких голландцев назвать более точную цифру, но ни один из них не смог указать мне точное число. Оно всегда было «шесть-восемь», что кажется странным, если вспомнить, что у них были сотни лет для точного подсчета.
Эти шесть-восемь чернокожих были личными рабами до середины 1950-х, когда политический климат изменился, и было решено, что они теперь не рабы, а просто хорошие друзья. Мне кажется, история доказала, что нечто все-таки стоит между рабством и дружбой, период времени, характеризующийся не печеньем и тихими часами возле камина, а кровопролитиями и взаимной враждебностью. У них в Голландии такая жестокость есть, но, вместо того чтобы практиковать ее между собой, Санта и его бывшие рабы решили выставить ее на всеобщее обозрение. На первых порах, если ребенок был вредным, святой Николай и шесть-восемь чернокожих били его тем, что Оскар назвал «маленькой веткой дерева».
– Розгой?
– Да, – сказал он. – Вот именно. Они лупили его и били розгой. Потом, если чадо было совсем гадким, они засовывали его в мешок и увозили обратно в Испанию.
– Святой Николай бьет вас?
– Нет, уже нет, – сказал Оскар. – Теперь он просто делает вид, что бьет.
Он считал это прогрессивным веяньем, но, по-моему, это еще более неправильно, чем оригинальное наказание. «Я сделаю тебе больно, но не очень». Как часто мы обманывались этими словами? Фальшивый шлепок неизменно создает контакт, добавляя элементы шока и предательства к тому, что раньше было простым старомодным страхом. Какой же Санта тратит время на избивание людей перед тем, как засунуть их в холстяной мешок? Кроме того, конечно, еще есть шесть-восемь бывших рабов, которые могут сорваться в любой момент. В этом, по-моему, и заключается наибольшее отличие между нами и голландцами. В то время как определенная часть нашего населения будет полностью довольна ситуацией, обычный белый американец, если вы скажете ему, что шесть-восемь неизвестных чернокожих проберутся в его дом среди ночи, забаррикадирует двери и вооружится всем, что только будет под рукой.
«Так вы говорите, их будет шесть-восемь?»
В те времена, когда отопления в домах еще не было, голландские дети оставляли свою обувь возле огня, надеясь, что, святой Николай и шесть-восемь чернокожих наполнят их башмаки подарками, если не решат отлупить или засунуть в мешок. Не принимая во внимание угрозы насилия и похищения, это не слишком отличается от вывешивания чулок над камином. Теперь, когда лишь у немногих есть работающая печка, голландских детей учат оставлять свою обувь возле батареи, «буржуйки» или обогревателя. Святой Николай и шесть-восемь чернокожих приезжают на лошадях, которые со двора запрыгивают на крышу. На этом этапе, я полагаю, они или спрыгивают обратно вниз и проходят через дверь, или остаются на месте и просачиваются через трубы и электропроводку. Оскар не дал вразумительного ответа на этот вопрос, но кто его в этом обвинит? У нас та же проблема с нашим Сантой. Он, по идее, должен пользоваться дымоходом, но, если у вас такового не имеется, он все равно умудряется попасть внутрь. Лучше об этом не думать.
Хотя в восемь летающих оленей сложно поверить, наша Рождественская история остается относительно скучной. Санта живет со своей женой в далекой полярной деревне и проводит одну ночь в году, путешествуя вокруг света. Если ты вел себя плохо, он оставляет тебе угли. Если ты вел себя хорошо и живешь в Америке, он подарит тебе практически все, что ты хочешь. Мы наставляем своих детей быть послушными и отправляем их в кровать, где они лежат без сна, предвкушая свою великую награду. Голландский родитель может рассказать гораздо более занятную историю. Он говорит своим детям: «Слушай, а ты не хочешь собрать пару своих вещей перед тем, как идти спать? Бывший епископ Турции приедет сегодня ночью с шестью-восемью чернокожими. Они могут положить конфет в твои кроссовки, а могут засунуть в мешок и отвезти в Испанию или просто сделать вид, что бьют тебя. Мы точно не знаем, но хотим, чтобы ты был готов».
Вот вам награда за жизнь в Нидерландах. Еще ребенком вам предстоит услышать эту историю, а став взрослым, повторить ее. Как дополнительный бонус, правительство легализировало наркотики и проституцию – так что же может не нравиться в голландском образе жизни?
Оскар закончил свою историю, как только мы добрались до вокзала. Он был отличным парнем – очень хорошим спутником, – но когда он предложил подождать со мной поезд, я отказался, сославшись на то, что мне нужно сделать пару звонков. Сидя в просторном дребезжащем терминале в окружении тысяч вежливых и, на первый взгляд, интересных голландцев, я не мог подавить в себе чувство второсортности. Да, Голландия – маленькая страна, но там есть шесть-восемь чернокожих и по-настоящему классная сказка на ночь. Будучи очень азартным человеком, я почувствовал зависть, а потом горечь. Я уже приближался к состоянию враждебности, как вдруг вспомнил слепого охотника, одиноко блуждающего по мичиганскому лесу. Он может попасть в оленя, а может прострелить живот туристу. Он может найти обратную Дорогу к машине, а может шляться вокруг неделю или Две, прежде чем наткнется на заднюю дверь вашего дома. Мы точно не знаем, что случится, но, прикрепляя разрешение на охоту к своей груди, слепой охот ник вдохновляет на такое изложение событий, которое в конечном счете заставляет меня гордиться тем, что я американец.
Что действительно меня интересует, так это местные законы о ношении оружия. Могу ли я носить при себе оружие, и если да, то на каких условиях? Сколько ожидать регистрации автомата? Могу ли я приобрести «Глок 17», если я недавно развелся или был уволен с работы? На собственном опыте я убедился, что к этой теме собеседника следует подводить как можно осторожнее, особенно если вы и местный житель одни и к тому же ограничены относительно маленьким пространством. Будьте терпеливы, и вы получите отменные сведения. Я узнал, например, что слепые могут законно охотиться в Техасе и Мичигане. В Техасе их должен сопровождать зрячий спутник, но я слышал, что в Мичигане им разрешено идти самим. И тут возникает вопрос: каким образом они находят то, что подстрелили? А как они доставляют это нечто домой? Может, мичиганским слепым и машины водить разрешено? Я спрашиваю про оружие не потому, что хочу пистолет, а потому, что ответы на мои вопросы в разных штатах резко отличаются. В чрезмерно однородной стране меня утешают очаровательные веяния регионализма.
Огнестрельное оружие неактуально в Европе, так что, путешествуя за границей, я первым делом спрашиваю что-либо о домашних животных. Вопрос «Как кричат ваши петухи?» отлично подходит для начала, потому что в каждой стране предлагают различные ответы на него. В Германии, где собаки гавкают «вау-вау», а лягушки и утки одинаково говорят «куэк», петух встречает рассвет искренним «кик-а-рики». Греческие петухи кряхтят «кири-а-ки», а во Франции эти птицы вопят «коко-рико», что звучит как название какого-нибудь ужасного, готового к употреблению коктейля с изображением пирата на этикетке. Когда я сообщаю, что американские петухи говорят «кок-эй-дудл-ду», мои собеседники смотрят на меня с недоверием и жалостью.
«Когда вы открываете рождественские подарки?» – еще одно хорошее начало для разговора, так как это, я считаю, много говорит о менталитете нации. Люди, которые, согласно традиции, открывают подарки Рождественским вечером, кажутся более набожными и семейными, чем те, кто ждет Рождественского утра. Они идут на литургию, открывают подарки, съедают позднюю трапезу, возвращаются в церковь на следующее утро и посвящают весь оставшийся день другой большой трапезе. Подарки, в основном, дарят детям, и родители стараются не переборщить. Лично мне это все ни к чему, но, полагаю, полезно для тех, кто предпочитает еду и семью по-настоящему ценным вещам.
Во Франции и Германии подарками обмениваются в канун Рождества, в то время как в Нидерландах дети открывают свои подарки 5 декабря, в День святого Николая. Я считал, что это странно пока не поговорил в Амстердаме с человеком по имени Оскар, который посвятил меня в некоторые подробности, провожая от отеля до железнодорожного вокзала.
В отличие от веселого и пухлого американского Санты, святой Николай болезненно худ и одет подобно Папе Римскому. Завершает его гардероб высокая шляпа, напоминающая вышитый чехольчик на чайник. Его одежда, как мне сказали, была данью его старой профессии, когда он был епископом Турции.
«Простите, – сказал я, – но вы не могли бы повторить? «
Не хочу слыть слишком большим культурным шовинистом, но это показалось мне абсолютно неправильным. Для начала: раньше Санта никем не был. Он не на пенсии, и, что более важно, никакого отношения к Турции не имеет. Там слишком опасно, да и люди его там не оценили бы. На вопрос о том, каким образом Санта из Турции попал на Северный полюс, Оскар с полной уверенностью ответил, что в данный момент святой Николай пребывает в Испании, что, снова-таки, просто-напросто неправда. Санта выбрал Северный полюс из-за сурового климата и большой отдаленности. Никто не может за ним следить, и ему нечего беспокоиться о том, что кто-то придет. Кто угодно может явиться к нему на порог в Испании, и в таком убранстве, понятное дело, его узнают. К тому же, кроме пары шуточек, Санта не говорит по испански. «Здрасьте. Как дела? Хотите конфетку?» Ну, хорошо. Пару слов связать он может, но говорить на испанском свободно ему не по силам, и, конечно же, он не ест тапу.
В то время как наш Санта летает на санях, голландский аналог приплывает на лодке, а затем пересаживается на белую лошадь. Это событие показывают по телевизору, а на берегу собирается большая толпа, чтобы его поприветствовать. Не уверен, есть ли определенное число, но обычно он причаливает в конце ноября и проводит пару недель, отдыхая и расспрашивая людей об их желаниях.
«Так он один? – спросил я. – Или появляется с подкреплением?»
Оскар, который почти блестяще говорил по-английски, казался сбитым с толку словом, обычно используемым для обозначения полицейской подмоги.
«Помощники, – сказал я. – У него есть какие-нибудь эльфы?»
Наверное, я слишком чувствительный. Я не мог справиться с чувством личной обиды, когда Оскар назвал саму мысль об этом смехотворной и нереальной. «Эльфы, – сказал он. – Они же такие глупые».
Слова глупый и нереальный были переосмыслены мною, когда я узнал, что святой Николай путешествует с теми, кого все называли «шесть-восемь чернокожих». Я просил нескольких голландцев назвать более точную цифру, но ни один из них не смог указать мне точное число. Оно всегда было «шесть-восемь», что кажется странным, если вспомнить, что у них были сотни лет для точного подсчета.
Эти шесть-восемь чернокожих были личными рабами до середины 1950-х, когда политический климат изменился, и было решено, что они теперь не рабы, а просто хорошие друзья. Мне кажется, история доказала, что нечто все-таки стоит между рабством и дружбой, период времени, характеризующийся не печеньем и тихими часами возле камина, а кровопролитиями и взаимной враждебностью. У них в Голландии такая жестокость есть, но, вместо того чтобы практиковать ее между собой, Санта и его бывшие рабы решили выставить ее на всеобщее обозрение. На первых порах, если ребенок был вредным, святой Николай и шесть-восемь чернокожих били его тем, что Оскар назвал «маленькой веткой дерева».
– Розгой?
– Да, – сказал он. – Вот именно. Они лупили его и били розгой. Потом, если чадо было совсем гадким, они засовывали его в мешок и увозили обратно в Испанию.
– Святой Николай бьет вас?
– Нет, уже нет, – сказал Оскар. – Теперь он просто делает вид, что бьет.
Он считал это прогрессивным веяньем, но, по-моему, это еще более неправильно, чем оригинальное наказание. «Я сделаю тебе больно, но не очень». Как часто мы обманывались этими словами? Фальшивый шлепок неизменно создает контакт, добавляя элементы шока и предательства к тому, что раньше было простым старомодным страхом. Какой же Санта тратит время на избивание людей перед тем, как засунуть их в холстяной мешок? Кроме того, конечно, еще есть шесть-восемь бывших рабов, которые могут сорваться в любой момент. В этом, по-моему, и заключается наибольшее отличие между нами и голландцами. В то время как определенная часть нашего населения будет полностью довольна ситуацией, обычный белый американец, если вы скажете ему, что шесть-восемь неизвестных чернокожих проберутся в его дом среди ночи, забаррикадирует двери и вооружится всем, что только будет под рукой.
«Так вы говорите, их будет шесть-восемь?»
В те времена, когда отопления в домах еще не было, голландские дети оставляли свою обувь возле огня, надеясь, что, святой Николай и шесть-восемь чернокожих наполнят их башмаки подарками, если не решат отлупить или засунуть в мешок. Не принимая во внимание угрозы насилия и похищения, это не слишком отличается от вывешивания чулок над камином. Теперь, когда лишь у немногих есть работающая печка, голландских детей учат оставлять свою обувь возле батареи, «буржуйки» или обогревателя. Святой Николай и шесть-восемь чернокожих приезжают на лошадях, которые со двора запрыгивают на крышу. На этом этапе, я полагаю, они или спрыгивают обратно вниз и проходят через дверь, или остаются на месте и просачиваются через трубы и электропроводку. Оскар не дал вразумительного ответа на этот вопрос, но кто его в этом обвинит? У нас та же проблема с нашим Сантой. Он, по идее, должен пользоваться дымоходом, но, если у вас такового не имеется, он все равно умудряется попасть внутрь. Лучше об этом не думать.
Хотя в восемь летающих оленей сложно поверить, наша Рождественская история остается относительно скучной. Санта живет со своей женой в далекой полярной деревне и проводит одну ночь в году, путешествуя вокруг света. Если ты вел себя плохо, он оставляет тебе угли. Если ты вел себя хорошо и живешь в Америке, он подарит тебе практически все, что ты хочешь. Мы наставляем своих детей быть послушными и отправляем их в кровать, где они лежат без сна, предвкушая свою великую награду. Голландский родитель может рассказать гораздо более занятную историю. Он говорит своим детям: «Слушай, а ты не хочешь собрать пару своих вещей перед тем, как идти спать? Бывший епископ Турции приедет сегодня ночью с шестью-восемью чернокожими. Они могут положить конфет в твои кроссовки, а могут засунуть в мешок и отвезти в Испанию или просто сделать вид, что бьют тебя. Мы точно не знаем, но хотим, чтобы ты был готов».
Вот вам награда за жизнь в Нидерландах. Еще ребенком вам предстоит услышать эту историю, а став взрослым, повторить ее. Как дополнительный бонус, правительство легализировало наркотики и проституцию – так что же может не нравиться в голландском образе жизни?
Оскар закончил свою историю, как только мы добрались до вокзала. Он был отличным парнем – очень хорошим спутником, – но когда он предложил подождать со мной поезд, я отказался, сославшись на то, что мне нужно сделать пару звонков. Сидя в просторном дребезжащем терминале в окружении тысяч вежливых и, на первый взгляд, интересных голландцев, я не мог подавить в себе чувство второсортности. Да, Голландия – маленькая страна, но там есть шесть-восемь чернокожих и по-настоящему классная сказка на ночь. Будучи очень азартным человеком, я почувствовал зависть, а потом горечь. Я уже приближался к состоянию враждебности, как вдруг вспомнил слепого охотника, одиноко блуждающего по мичиганскому лесу. Он может попасть в оленя, а может прострелить живот туристу. Он может найти обратную Дорогу к машине, а может шляться вокруг неделю или Две, прежде чем наткнется на заднюю дверь вашего дома. Мы точно не знаем, что случится, но, прикрепляя разрешение на охоту к своей груди, слепой охот ник вдохновляет на такое изложение событий, которое в конечном счете заставляет меня гордиться тем, что я американец.
Глава 15. Петух на насесте
В ночь, когда родился петух, отец проскользнул в мою спальню, чтобы лично сообщить мне эту новость. Мне было одиннадцать лет, и я едва продрал глаза, что все же не помешало мне оценить мужскую солидарность момента: патриарх пришел оповестить первородного сына о том, что в команде появился новый игрок. Окинув взглядом мою комнату – камышинки, кокетливо торчащие из вазочки, миску с засушенными травами и цветами, – он должен был понять, что я в его команде не играю. Даже девочка не окружила бы салфеточками все розетки в комнате. Но реальность была для отца столь болезненной, что он старался ее не замечать, играл свою роль, и даже предложил мне обернутую в пластик сигару с надписью на ленточке: «Это мальчик». У него их было две – для Меня и для себя. Моя была из жевательной резинки, а его – настоящая.
«Надеюсь, ты не собираешься курить прямо здесь, – сказал я. – Вообще-то я бы не возражал, но я только что заклеил окна на зиму».
Первые шесть месяцев мой брат Пол был просто колобком, потом – куклой, которую мы с сестрами пеленали и опекали по своему усмотрению. Одень его соответственно, и можно забыть о маленьком пенисе, лежащем, как соленый гриб, у него между ножками. Небольшая доля воображения плюс необходимые аксессуары – и он превращался то в Полетт, капризную маленькую француженку, то в Паолу, бамбину в темном парике, только что приехавшую из родной Тоскани, то в Полину, хипповую прикольную девчонку. Пока он был маленьким и беспомощным, терпел это; но к восемнадцати месяцам он полностью развеял миф о том, что из человека можно сделать гея. Несмотря на все наши усилия, ленточка говорила правду. Наш брат был мальчиком. Он получил по наследству все мое спортивное снаряжение, даже нераспечатанное, и целыми днями пропадал на улице с друзьями, играя в разные игры в зависимости от сезона. Если он выигрывал – класс, если проигрывал – невелико дело.
«Неужели ты не поплачешь? – спрашивали мы. – Ну, хоть чуточку?»
Мы пытались объяснить ему преимущества хорошего длинного плача – какое облегчение испытываешь ты сам, какую жалость испытывают окружающие, – но он рассмеялся нам в лицо. Мы все хлюпали, как испорченный душ, но для него производство воды ограничивалось мочой и потом. Он мог замочить простыни, но подушка его неизменно оставалась сухой.
Независимо от ситуации, для Пола все превращалось в шутку. Нежное объятие, искреннее проявление заботы – в минуты слабости мы попадались на эту удочку, а потом клялись не повторять ошибку больше никогда. В последний раз, позволив брату обнять меня, я отправился из Рейли в Нью-Йорк с огромной надписью, прилепленной сзади к моей куртке: «Привет, я гей!» Это было после другого торжества – похорон нашей мамы.
Когда со временем мы с сестрами уезжали из дому, это выглядело как естественный процесс – молодые люди, переходящие из одной окружающей среды в другую. Мы покидали дом безболезненно, а вот Пол напоминал домашнее животное, выпущенное на волю. Он знал, как приготовить еду, но когда доходило до самой готовки, терпения ему явно не хватало. Замороженные обеды поглощались без всякой обработки – он съедал бифштекс как мясной леденец без палочки. Однажды вечером я позвонил, когда он пытался расчленить большой пакет замороженных куриных крылышек. Он забыл их разморозить и теперь старался ногой разбить монолит на три шестидюймовых порции, которые затем намеревался запихнуть в тостер.
Я услышал специфический звук – башмак крушил замороженное мясо – и тяжелое дыхание брата. «Чертовы… гребаные… куриные… крылышки».
Я позвонил на следующий вечер и узнал, что все усилия были напрасны – цыпленок никуда не годился. На вкус он был, как рыба, так что брат выбросил его и забил на это дело. Но через пару часов он решил, что испорченный цыпленок лучше, чем никакого цыпленка, вылез из постели, вышел в одних трусах во двор и стал есть остатки цыпленка прямо из мусорника.
Я был шокирован. «В трусах?»
«Чтоб ты не сомневался, – подтвердил он, – наряжаться, чтобы съесть вонючего цыпленка, я уж точно не стану».
Я волновался, когда представлял себе, как мой брат стоит в одних трусах и жует протухшего цыпленка при лунном свете. Я волновался, когда услышал его рассказ о том, как он отрубился на автостоянке, а проснувшись, обнаружил у себя на заднице чьи-то инициалы, написанные помадой. Но я никогда не волновался, что он не сможет заработать себе на жизнь. Он начал зарабатывать, еще учась в школе, а к двадцати шести годам открыл свою компанию по шлифовке полов. Физическая работа тяжела и сама по себе, но еще больше достают всякие мелочи – выписывание счетов, поиски рабочих, бесконечные переговоры с нерешительными клиентами. Когда Пола спрашивают, как ему удается удовлетворить запросы всех заинтересованных сторон, он начинает распространяться о пользе компромиссов. «Иногда возьмешь хрен в рот, да и покрутишь там немножко. Глотать не обязательно, а поиграть можешь. Догоняешь?»
«Да, …в общем».
Пока нам еле удавалось платить квартплату, он приобрел себе дом. В тридцать два года он продал его и выгодно купил новый, в благопристойном районе внутри городской черты. Теперь у него было четыре спальни и еще грузовики и спортивные машины, заезжавшие на лужайку, которую ему подстригали за деньги. И все благодаря его философии, опирающейся на искусство орального секса.
Пол называл свой дом «приютом растерянного клоуна», но, на первый взгляд, клоун был вполне уверен в себе. На камине лежала пукающая горка дерьма с дистанционным управлением, в гостиной на полу – инкрустация в виде петуха – тезки хозяина; добавьте к этому ярко-зеленые стены и музыкальные мясницкие ножи. «Никакой растерянности, все четко», – сказали бы вы, споткнувшись о крокодила из цемента. Это был ужасно большой дом как для одного клоуна, так что, услышав, что к нему перебралась подружка с престарелой мопсихой по имени Венера, я испытал облегчение.
Брат был вне себя от радости. «Хочешь ей чего-нибудь сказать? Подожди, сейчас я ей дам трубку. «
Я приготовился услышать типичный северокаро-линский выговор, что-то вроде голоса самого Пола, но погрубее, а вместо этого услышал визг пилы, методично вгрызающейся в дерево. Это была Венера. Через несколько месяцев он предложил мне поговорить с их новой собакой, шестинедельным датским догом по имени Дизель. Я беседовал с дворовыми котами, домашними котами и усыновленным поросенком, который был очень мил, пока не научился переваривать твердую пищу. Когда я наконец встретился с его подружкой, дипломированной парикмахершей Кэти, они уже прожили вместе больше года. Если бы не татуировки и противоникотиновый пластырь, она была бы похожа на одну из фламандских мадонн, только на руках у нее был не младенец Иисус, а задыхающийся мопс. Мы полюбили ее сразу – ее грациозность, чувство юмора и свитера, отделанные мехом. А главное – она была с севера, так что, доведись им с Полом зачать ребенка, мы могли быть уверены хотя бы на пятьдесят процентов, что он будет говорить на вразумительном английском.
Они объявили о своей помолвке и назначили свадьбу на конец мая специально, чтобы позлить греков. И она должна была состояться не в церкви Святой Троицы, а в гостинице на побережье, в Северной Каролине. Женить их должен был не священник, а ясновидящая, которую они нашли по телефонной книге. Музыку обеспечивал диджей по имени Джей Ди, работавший по будням в местной тюрьме.
«Ладно, – вздохнула крестная, – наверное, сейчас у молодых людей так принято».
Я прилетел из Парижа за два дня до свадьбы и сидел у отца на кухне, когда отворилась дверь и вошел Пол в костюме и при галстуке. Бывший одноклассник покончил жизнь самоубийством, вот он и решил заскочить по дороге с похорон. С нашей последней встречи мой когда-то стройный братец набрал фунтов шестьдесят. Все как бы пропорционально увеличилось, но основная масса распределилась между лицом и туловищем, приведя к тому, что мой родственник называл зеркальной болезнью: «С таким пузом хрен только в зеркале и увидишь».
Избыточный вес смягчил некоторые черты, а другие поглотил полностью. Например, шею. Украшенная вторым подбородком, его голова, казалось, балансирует непосредственно на плечах, и двигался он осторожно, будто боялся, что она скатится. Я сказал себе, что если вижу брата в другом свете, так это из-за костюма, а не из-за веса. Он же теперь взрослый мужчина. Он собирался жениться, и, должно быть, стал другим человеком.
Он отхлебнул слабого кофе, сваренного отцом, и выплюнул его обратно в кружку.
– Пить эту дрянь все равно что трахаться в лодке.
– Что?
– Вода мешает.
– «А впрочем, – подумал я, – может быть, дело все-таки в весе».
На следующее утро я поехал на побережье вместе с сестрой Лизой и ее мужем Бобом. Как самая старшая и единственная замужняя из сестер, она сама себе назначила сразу две роли – умудренной опытом старшей сестры и посаженной матери жениха. Стоило лишь упомянуть Пола, Кэти или даже Атлантик-Бич, как она начала плакать, приговаривая сдавленным голосом: «Не думала я, что мне доведется дожить до этого дня». Начиная от Морхед Сити она практически плакала без умолку, вдохновленная картинками из нашего детства. «О, мостик! О, причал! О, поле для минигольфа!»
«Надеюсь, ты не собираешься курить прямо здесь, – сказал я. – Вообще-то я бы не возражал, но я только что заклеил окна на зиму».
Первые шесть месяцев мой брат Пол был просто колобком, потом – куклой, которую мы с сестрами пеленали и опекали по своему усмотрению. Одень его соответственно, и можно забыть о маленьком пенисе, лежащем, как соленый гриб, у него между ножками. Небольшая доля воображения плюс необходимые аксессуары – и он превращался то в Полетт, капризную маленькую француженку, то в Паолу, бамбину в темном парике, только что приехавшую из родной Тоскани, то в Полину, хипповую прикольную девчонку. Пока он был маленьким и беспомощным, терпел это; но к восемнадцати месяцам он полностью развеял миф о том, что из человека можно сделать гея. Несмотря на все наши усилия, ленточка говорила правду. Наш брат был мальчиком. Он получил по наследству все мое спортивное снаряжение, даже нераспечатанное, и целыми днями пропадал на улице с друзьями, играя в разные игры в зависимости от сезона. Если он выигрывал – класс, если проигрывал – невелико дело.
«Неужели ты не поплачешь? – спрашивали мы. – Ну, хоть чуточку?»
Мы пытались объяснить ему преимущества хорошего длинного плача – какое облегчение испытываешь ты сам, какую жалость испытывают окружающие, – но он рассмеялся нам в лицо. Мы все хлюпали, как испорченный душ, но для него производство воды ограничивалось мочой и потом. Он мог замочить простыни, но подушка его неизменно оставалась сухой.
Независимо от ситуации, для Пола все превращалось в шутку. Нежное объятие, искреннее проявление заботы – в минуты слабости мы попадались на эту удочку, а потом клялись не повторять ошибку больше никогда. В последний раз, позволив брату обнять меня, я отправился из Рейли в Нью-Йорк с огромной надписью, прилепленной сзади к моей куртке: «Привет, я гей!» Это было после другого торжества – похорон нашей мамы.
Когда со временем мы с сестрами уезжали из дому, это выглядело как естественный процесс – молодые люди, переходящие из одной окружающей среды в другую. Мы покидали дом безболезненно, а вот Пол напоминал домашнее животное, выпущенное на волю. Он знал, как приготовить еду, но когда доходило до самой готовки, терпения ему явно не хватало. Замороженные обеды поглощались без всякой обработки – он съедал бифштекс как мясной леденец без палочки. Однажды вечером я позвонил, когда он пытался расчленить большой пакет замороженных куриных крылышек. Он забыл их разморозить и теперь старался ногой разбить монолит на три шестидюймовых порции, которые затем намеревался запихнуть в тостер.
Я услышал специфический звук – башмак крушил замороженное мясо – и тяжелое дыхание брата. «Чертовы… гребаные… куриные… крылышки».
Я позвонил на следующий вечер и узнал, что все усилия были напрасны – цыпленок никуда не годился. На вкус он был, как рыба, так что брат выбросил его и забил на это дело. Но через пару часов он решил, что испорченный цыпленок лучше, чем никакого цыпленка, вылез из постели, вышел в одних трусах во двор и стал есть остатки цыпленка прямо из мусорника.
Я был шокирован. «В трусах?»
«Чтоб ты не сомневался, – подтвердил он, – наряжаться, чтобы съесть вонючего цыпленка, я уж точно не стану».
Я волновался, когда представлял себе, как мой брат стоит в одних трусах и жует протухшего цыпленка при лунном свете. Я волновался, когда услышал его рассказ о том, как он отрубился на автостоянке, а проснувшись, обнаружил у себя на заднице чьи-то инициалы, написанные помадой. Но я никогда не волновался, что он не сможет заработать себе на жизнь. Он начал зарабатывать, еще учась в школе, а к двадцати шести годам открыл свою компанию по шлифовке полов. Физическая работа тяжела и сама по себе, но еще больше достают всякие мелочи – выписывание счетов, поиски рабочих, бесконечные переговоры с нерешительными клиентами. Когда Пола спрашивают, как ему удается удовлетворить запросы всех заинтересованных сторон, он начинает распространяться о пользе компромиссов. «Иногда возьмешь хрен в рот, да и покрутишь там немножко. Глотать не обязательно, а поиграть можешь. Догоняешь?»
«Да, …в общем».
Пока нам еле удавалось платить квартплату, он приобрел себе дом. В тридцать два года он продал его и выгодно купил новый, в благопристойном районе внутри городской черты. Теперь у него было четыре спальни и еще грузовики и спортивные машины, заезжавшие на лужайку, которую ему подстригали за деньги. И все благодаря его философии, опирающейся на искусство орального секса.
Пол называл свой дом «приютом растерянного клоуна», но, на первый взгляд, клоун был вполне уверен в себе. На камине лежала пукающая горка дерьма с дистанционным управлением, в гостиной на полу – инкрустация в виде петуха – тезки хозяина; добавьте к этому ярко-зеленые стены и музыкальные мясницкие ножи. «Никакой растерянности, все четко», – сказали бы вы, споткнувшись о крокодила из цемента. Это был ужасно большой дом как для одного клоуна, так что, услышав, что к нему перебралась подружка с престарелой мопсихой по имени Венера, я испытал облегчение.
Брат был вне себя от радости. «Хочешь ей чего-нибудь сказать? Подожди, сейчас я ей дам трубку. «
Я приготовился услышать типичный северокаро-линский выговор, что-то вроде голоса самого Пола, но погрубее, а вместо этого услышал визг пилы, методично вгрызающейся в дерево. Это была Венера. Через несколько месяцев он предложил мне поговорить с их новой собакой, шестинедельным датским догом по имени Дизель. Я беседовал с дворовыми котами, домашними котами и усыновленным поросенком, который был очень мил, пока не научился переваривать твердую пищу. Когда я наконец встретился с его подружкой, дипломированной парикмахершей Кэти, они уже прожили вместе больше года. Если бы не татуировки и противоникотиновый пластырь, она была бы похожа на одну из фламандских мадонн, только на руках у нее был не младенец Иисус, а задыхающийся мопс. Мы полюбили ее сразу – ее грациозность, чувство юмора и свитера, отделанные мехом. А главное – она была с севера, так что, доведись им с Полом зачать ребенка, мы могли быть уверены хотя бы на пятьдесят процентов, что он будет говорить на вразумительном английском.
Они объявили о своей помолвке и назначили свадьбу на конец мая специально, чтобы позлить греков. И она должна была состояться не в церкви Святой Троицы, а в гостинице на побережье, в Северной Каролине. Женить их должен был не священник, а ясновидящая, которую они нашли по телефонной книге. Музыку обеспечивал диджей по имени Джей Ди, работавший по будням в местной тюрьме.
«Ладно, – вздохнула крестная, – наверное, сейчас у молодых людей так принято».
Я прилетел из Парижа за два дня до свадьбы и сидел у отца на кухне, когда отворилась дверь и вошел Пол в костюме и при галстуке. Бывший одноклассник покончил жизнь самоубийством, вот он и решил заскочить по дороге с похорон. С нашей последней встречи мой когда-то стройный братец набрал фунтов шестьдесят. Все как бы пропорционально увеличилось, но основная масса распределилась между лицом и туловищем, приведя к тому, что мой родственник называл зеркальной болезнью: «С таким пузом хрен только в зеркале и увидишь».
Избыточный вес смягчил некоторые черты, а другие поглотил полностью. Например, шею. Украшенная вторым подбородком, его голова, казалось, балансирует непосредственно на плечах, и двигался он осторожно, будто боялся, что она скатится. Я сказал себе, что если вижу брата в другом свете, так это из-за костюма, а не из-за веса. Он же теперь взрослый мужчина. Он собирался жениться, и, должно быть, стал другим человеком.
Он отхлебнул слабого кофе, сваренного отцом, и выплюнул его обратно в кружку.
– Пить эту дрянь все равно что трахаться в лодке.
– Что?
– Вода мешает.
– «А впрочем, – подумал я, – может быть, дело все-таки в весе».
На следующее утро я поехал на побережье вместе с сестрой Лизой и ее мужем Бобом. Как самая старшая и единственная замужняя из сестер, она сама себе назначила сразу две роли – умудренной опытом старшей сестры и посаженной матери жениха. Стоило лишь упомянуть Пола, Кэти или даже Атлантик-Бич, как она начала плакать, приговаривая сдавленным голосом: «Не думала я, что мне доведется дожить до этого дня». Начиная от Морхед Сити она практически плакала без умолку, вдохновленная картинками из нашего детства. «О, мостик! О, причал! О, поле для минигольфа!»