Сегень Александр. Общество сознания Ч

   - Ну, раз надо, то надо, - снова пожал плечами Тетерин. - Хотя я на своем веку не помню, чтоб кто-нибудь дрался на дуэли. Глупость какая-то!
   Закат догорал. Наступали сумерки.
   Глава девятнадцатая
   Летите, жаворонки, летите!
   - За это убивать надо!
   - Лелик! Только без рук! Я все исправлю!
   - Чтоб ты издох! Чтоб я видел тебя в гробу в белых тапках! Чтоб ты жил на одну зарплату!
   Закат догорел. Наступили сумерки, надвигалась великая пасхальная ночь. Княгиня Екатерина Петровна Жаворонкова, в девичестве Катя Мещанская, спешила ехать прочь из своих владений, в которых уже нестерпимо царствовала вонь, поднятая из-под земли ублиетткой. Пахло уже не серой, а каким-то особенно ядовито протухшим борщом. Ревякин вспомнил, что ему одно время часто приходилось ездить на Новослободскую и при выходе из метро постоянно бывал такой едкий и тошнотворный запах. Он тогда еще всякий раз думал, что где-то там производят какой-нибудь ядовитый газ и постоянно допускают его утечку.
   Отцу-основателю не хотелось ехать, но и оставаться в княжестве при такой вони тоже не улыбалось. Уже несколько подданных птичьего государства в течение дня под разными предлогами и по разным поручениям поспешили удалиться - кто в соседнее село, кто в Тверь, а кто и даже в Москву.
   В половине десятого отправились на том же джипе "Чероки", на котором позавчера приехали, только теперь княгиня и отец-основатель - на заднем сиденье, а за рулем и возле водителя - слуга Виталик и телохранитель Чинмин Мумуров, которого доселе Ревякин считал таджиком и лишь сегодня узнал, что он дунганин. Об этом и заговорили в первую очередь, когда отъехали.
   - Чинмин, - обратился к коренастому крепышу телохранителю Владимир Георгиевич, - так ты, оказывается, дунганин? А я думал, таджик.
   - Я Таджикистана родом, - отвечал тот. - А абще мы, дунгане, аснавном живем Казакстан-Кыргызстан. А сапсем аснавном - Китае.
   - Вот я и знаю, что в основном в Китае, - кивнул отец-основатель. - А на китайца ты совсем не похож. И мусульманин.
   - Правильна, мы, дунгане, асновном псе - мусульман.
   - Кого только нет в нашем княжестве, - покачал головой Виталик. Полный интернационал. Так и надо.
   - Интернационалист нашелся! - фыркнула княгиня.
   - Интернационал-то ладно, - вздохнул Ревякин. - Он нам пока не мешал, а вот брожение мнений началось - это хуже. Хочу доложить о зорянках.
   Он стал рассказывать о зародившемся в княжестве сепаратизме, искоса поглядывая на свою бывшую жену и все больше убеждаясь, к кому она так стремится. "Что за вспышка ее обуяла! - думалось Владимиру Георгиевичу с горечью. - Доигрались мы с этой чертовой ублиетткой!"
   - Не хочется сейчас об этом, - вдруг перебила отца-основателя княгиня Жаворонкова. - Расскажите лучше что-нибудь о мире птиц, Владимир Георгиевич.
   - О мире птиц? - Ревякин малость взбодрился. Если она его просит рассказать о мире птиц, стало быть, он еще не полностью забыт ею как мужчина. - Мир птиц... - мечтательно промолвил он. - Мир птиц многолик и прекрасен. Подобно совершенным и ярким бабочкам, птицы украшают нашу жизнь, наши леса, горы, луга, сады и парки. Птицы неизменно сопровождают нас на всех дорогах жизни. Стоит лишь оглянуться, вслушаться в таинственную тишину весеннего леса, и мир необычных, часто волшебных звуков открывается перед нами. Манит, на всю жизнь увлекает нас бесконечным разнообразием сверкающих красок, движений и звуков. А как нас завораживает песня невидимого в весеннем сверкающем небе жаворонка! А в дремучем лесу очаровывает песня таинственной синехвостки. В сумраке речных зарослей до глубины души потрясает песня обыкновенного соловья. И это первое потрясение никогда не проходит бесследно. Нужно лишь, чтобы эта встреча состоялась как можно раньше. Весенняя песня птиц доступна и понятна для каждого живого существа на Земле. Подобно музыке Моцарта, Чайковского, Грига. С самого своего появления человек жил в окружении птичьих песнопений. Они тревожили его, звали за собой в неведомые леса и горы, долины и степи - за линию горизонта, где тысячелетиями чудилась человеку неоткрытая страна вечной весны, счастья и обновления. Эта светящаяся радужными красками даль манила. Подобно гигантской хрустальной чаше, она до краев была наполнена волшебными звуками крошечных и доверчивых созданий, готовых петь и всегда быть рядом. Эти крошечные существа, живущие всюду, радующиеся каждому дереву и кусту, каждому блюдечку чистой воды, каждому ручейку, живущие в великой гармонии с весенними лазурными небесами, белоснежными облаками, с полями и лесами, полными ярких цветов, сами по себе бесконечно разнообразные и прекрасные, дарят нам волшебное и неповторимое чудо - свои удивительные песни...
   - Стоп! - воскликнула вдруг княгиня Жаворонкова.
   Виталик мгновенно затормозил.
   - Да не ты стоп, - засмеялась княгиня. - Ты езжай дальше.
   Машина снова поехала.
   - Отец-основатель, - повернулась Катя к своему бывшему мужу, наизусть вступительную статью выучили?
   Все существо Ревякина залилось горячей лавой стыда. Он действительно выучил вступительную статью Геннадия Симкина из книги "Певчие птицы". Она ему очень нравилась, и он готовил ее для такого случая, как сейчас. Но кто бы мог подумать и предположить, что Катя удосужится прочесть эту вступиловку!
   - А я-то думаю, - говорила она, - откуда это мне знакомо? А когда ты добрался до блюдечек чистой воды, тут-то меня и осенило. Ведь я как раз недавно читала эту книгу... Забыла фамилию автора... Фимкин? Синичкин?.. Ну не важно. Я еще когда читала там вступительную статью, подумала о том, что ты, бывает, с такой же любовью и так же складно рассказываешь про птиц. А оно, оказывается, вот как все просто объясняется! Володь, ты что, всегда мне тексты из чужих книг наизусть на уши вешал?
   - Ты не поверишь, - промямлил Ревякин намертво пересохшим ртом, - но это со мной впервые. Статья Симкина так запала в душу, что сама собою выучилась наизусть. Это плохо?
   - А я с наслаждением слушал, - заметил Виталик.
   - А тебя никто не спрашивает, - огрызнулась на него Катя.
   - А я и ничего, - съежился слуга. - Вы мне, главное, скажите, как дальше ехать.
   - Владимир Георгиевич! - толкнула отца-основателя княгиня Жаворонкова. - Ямщик интересуется, куда гнать лошадей.
   Ревякин в этот миг особенно остро переживал свой стыд. Больше всего его прижгло, что холуй вдобавок взялся за него заступаться. И он буркнул в ответ на толчок Катиного локтя:
   - Я-то откуда знаю! Ваша была затея ехать.
   - Здрасьте! - уже сердито воскликнула княгиня.
   Тут Ревякина бросило из жара в холод. Прокол за проколом! Он спохватился, что и впрямь должен был знать дорогу, поскольку Белокуров ему показывал план, как ехать к попу. Да вот, как назло, план этот почему-то полностью выветрился из головы Владимира Георгиевича. А Катя продолжала сердиться:
   - Володь, ты что, офонарел? Ты же говорил, тебе все разъяснили! Эй! Проснись, жаворонок!
   - Прошу вас не разговаривать со мной подобным тоном! - вдруг не выдержал и закричал Ревякин. Хотя, возможно, это ему только показалось, что он закричал, а на самом деле просто немного повысил голос.
   Он стал пытаться лихорадочно вспоминать хоть что-нибудь из плана, показанного ему Белокуровым, но в голове его крутились какие-то мальчики, только что не кровавые.
   - Виталий, сколько раз тебе велено было завести карту Тверской области! - ругнул он княжеского холуя.
   - Так есть же! - обиженно откликнулся Виталик. - Чинмин, достань из бардачка карту. Только никакой Тверской области нет. Она до сих пор Калининская. Вот так вот! Получите!
   Он протянул отцу-основателю карту, полученную из бардачка с помощью дунганина Чинмина. Развернув ее, Ревякин стал, потея, рыскать глазами в поисках чего-то похожего на план Белокурова. Ничего не просматривалось. Его опять бросило в жар. Плюнуть на все, выйти из джипа, голоснуть и - на попутке в Москву!
   - Ну? - нетерпеливо спросила Катя.
   Тут на карте мелькнуло что-то спасительное. Еще немного порыскав, Владимир Георгиевич ткнулся наконец взглядом в слово "Девчата". Точно! Никакие не мальчики, а именно "Девчата", а от "Девчат" вправо до села Радость.
   - Так, Владик... Тьфу ты! Виталик, смотри сюда.
   Объяснив холую дорогу, Ревякин мрачно умолк. Долго ехали в полном молчании. Потом Виталик включил радио, по которому пели "Мне малым-мало спалось" вперемежку с пошлой американщиной. Какой-то музыкальный шутничок подкузьмил. Стало еще противнее, и Ревякин рявкнул:
   - Выключи!
   Холуй выключил с большой неохотой и, словно в отместку, остановился через десять минут, чтобы целых полчаса что-то там чинить в моторе. Покуда проходила починка, Владимир Георгиевич вышел размяться и сходить по нужде. Уже стояла ночь. Ревякин вдохнул полной грудью и с наслаждением ощутил отсутствие запаха ублиеттки.
   - Господи помилуй! - ни с того ни с сего вырвалось у него. Он подумал о том, что едет к православному священнику, он - солнцепоклонник, можно сказать - язычник.
   Когда поломка была устранена и они снова двинулись, отец-основатель спросил:
   - Ваше высочество, вы хоть умеете правильно креститься?
   - Умею, - ответила Катя хмуро. - Справа налево. Так?
   - Так.
   Больше они не сказали ни слова, покуда не приехали. Село священника называлось не Радость, а Радоницы. Луна еще не взошла, звезды светили сквозь кудрявчатую облачность, слабо освещая окрестности маленького села: кладбище, избы, храм, показавшийся каким-то необычайно большим и высоким. До полуночи оставалось пятнадцать минут. У входа на кладбище стоял автобус ЛАЗ обтекаемой формы, из которого еще выходили старушки и поспешали к храму.
   - Сервис! - обратил на это внимание Виталик. Он пристроил княжеский джип неподалеку от автобуса.
   Ревякин выбрался наружу, подал руку княгине, которая, спрыгнув на землю, весело тряхнула волосами и сказала:
   - Какой величественный храм! И как здесь легко - будто вот-вот взлетишь.
   Отец-основатель на это лишь тихонько хмыкнул и стал оглядываться по сторонам в поисках сегодняшних недолгих гостей княжества. Но они, вероятно, были уже в церкви.
   - Можете остаться в машине, - кинула Катя слуге и телохранителю. Чинмин мусульманин, а ты, Виталька, поспи.
   - Я должен, - возразил телохранитель, уже стоя наизготовку, будто они приехали не на Пасху, а на "стрелку". Только что пистолета не выхватил из-под мышки.
   - А я посплю, - сказал Виталик. - У них своя Пасха, у меня - своя.
   Отец-основатель зевнул и подумал, что он, пожалуй, посмотрит крестный ход, постоит немного в храме да и тоже придет в джип дрыхнуть. Он двинулся следом за княгиней и охраняющим ее дунганином, отставая от них шагов на пять. Слева и справа поплыли кладбищенские кресты и оградки, кое-где пирамидки с пятиконечными звездами, но мало, потом справа потянулась стена храма, от которого веяло чем-то грозным, жутким, способным раздавить маленького отца-основателя, - недаром в школе говорилось, что большие храмы строились нарочно, дабы подавлять человеческую личность. Ревякин усмехнулся, вспомнив свою учительницу истории. Она сама была такая монументальная, что подавляла собой личность своих учеников. И имя у нее было какое-то громоздкое, под стать телесному изобилию.
   У дверей храма Чинмин остановился, посматривая по сторонам, не желает ли кто-нибудь выстрелить в княгиню Жаворонкову со стороны речушки. Река тут была еще менее широкая, чем Волчица. От нее тянуло сырым ветерком.
   Катя, прежде чем войти, размашисто перекрестилась. Ревякин замешкался - идти или не идти в храм, осенять себя крестом или не осенять. Наконец с вызовом в душе решил: идти, но не осенять. И он стремительно шагнул в дверь храма. В ту же секунду его ударило в лоб, да так, что из глаз посыпались искры и отца-основателя отбросило навзничь. Он услышал грохот каких-то деревяшек, и в голове само собой высветилось имя учительницы - Марионилла Валериановна...
   - Не трогай! Не лапь меня, басурманин! - прозвучал чей-то очень знакомый голос. - Говорю, не лапь, слышишь? Руку сломаешь! Помоги-и-ите!!! Правосла-авные!
   Сидя на земле, Ревякин мотнул головой, в которой еще все гудело, и увидел, как Чинмин, заломив руку сегодняшнему обличителю жаворонковской ереси, оттаскивает того в сторону от дверей храма, а тот упирается и кричит:
   - Спаси, Господи, лю... люди Тво... Твоя!..
   - Чинмин! - крикнул отец-основатель. - Отпусти!
   Тот нехотя выполнил приказ, но чутко следил, что воспоследует дальше.
   - А! Максе-енций! - воскликнул обличитель, потирая хрустнувшее в лапах дунганина плечо. - Явился, значит! А храм-то тебя не пускает. Глянь-ка, об незримую стену лоб расшиб. Так же и Марию, блудницу Александрийскую, не пускало в храм незримой стеною! И сколько ни пытайся войти - не пустит тебя гнев Божий!
   - Чинмин! - призвал ревякин, встал резко на ноги. - Это он меня в лоб ударил?
   - Он, он ударил, - закивал сердито телохранитель. - Как бык бодайчи.
   - Неправда! - отринул показание дунганина обличитель. - Се гнев Божий стену поставил, об которую Максенций ушиблен бысть. А я не бодался. Я дрова нес. Матушка сырых дров притащила, я их прочь уносил, а при дверях одно полешко упало, я наклонился его поднять, выпрямился, а тут Максенций входил, и тотчас его незримая сила в лоб ударила.
   Тут Ревякин обратил внимание, что обличитель объясняет все это не ему и не Чинмину, а двум каким-то припозднившимся старушкам, которые любознательно остановились узнать, что за переполох в преддверии пасхального храма.
   - Смотрите на него, вернии! - взывал бывший "жаворонок", а ныне яростный христианин. - Пред вами ересиарх Максенций. Плюйте в него! Не войдет он нынче в храм Божий.
   - Хватит пороть ерунду, - не выдержал бедный Владимир Георгиевич. Нарочно же сейчас и войду беспрепятственно.
   Он сделал шаг снова к двери храма, но тут совсем уж непонятный и малодушный страх охватил его. Весь день удары судьбы сыпались на отцаоснователя, и он не выдержал, дрогнул, боясь какого-то последнего и сокрушительного удара, застопорился, затем махнул рукой:
   - А, пропадите вы все пропадом! - и зашагал прочь, подальше от обличителя и дверей церкви. Сердце его трепетало и билось, будто птица в руке. Маленькое ранимое существо, радующееся любому блюдцу ласки и любви.
   Отец-основатель очутился на берегу реки. Он ждал, что хоть кто-то бросится ему вдогонку, но он оказался никому не нужен после того, как врата храма поставили пред ним незримую преграду. Владимир Георгиевич сел на пенек, достал сигарету и закурил.
   - Зараза! - промолвил он, глядя на неторопливый бег воды. - Да ведь он попросту боднул меня в лоб своей ретивой башкой!
   С колокольни звякнул колокол. Судя по звуку, маленький, ручной. Следом за первым посыпались другие удары с неровными интервалами. Ревякин глянул на часы. Десять минут первого. А должно, кажется, начинаться ровно в полночь.
   - Припаздывают святые отцы! - злорадно проскрипел он.
   Из дверей стал выходить крестный ход. Ревякин смотрел на него издалека с какой-то необъяснимой завистью, как дети смотрят на недоступные занятия взрослых, а взрослые - на недоступные им игры детей. Впереди несли фонарь, за ним - икону, огромную свечу, хоругви. Вышел священник, и сразу громче стало звучать пение: "Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех..." Двинулись налево, обтекая медленным ходом вокруг храма. Владимир Георгиевич увидел и своего обличителя, и свою бывшую жену, и своего толстого двойника Белокурова, и его приятеля, специалиста по раскопкам, который так и не произвел никаких раскопок в княжестве Жаворонки. Померещилось даже, что учительница Марионилла Валериановна тоже идет вместе с крестным ходом, переваливая свое грузное тело, но это просто была такая же крупная женщина. Телохранитель Чинмин Мумуров шел сбоку, подчеркивая свою мусульманскую непричастность к христианскому событию, но ответственность за судьбу княгини Жаворонковой. Весь крестный ход, по прикидке Ревякина, составил не более сорока человек. Ему хотелось встать с пенька и пойти вместе с этими людьми вокруг храма, увлеченно распевая тропарь или как там оно называлось, это их пение, кондак еще какой-то есть... Но вместо этого он докурил одну сигарету и тотчас зажег и раскурил другую, оставаясь отдаленным наблюдателем. Если бы не злобный обличитель, он, глядишь, и присоединился бы, а так - боялся нового скандала. Хотя Бог его знает, чего он боялся в эти минуты, ибо и он сам не мог бы сказать точно, что так страшит его.
   Когда крестный ход обошел вокруг храма и возвратился в храм, с колокольни перестал раздаваться звон, а у Ревякина иссякла вторая сигарета. Он зажег третью, медленно выкурил ее, глядя на то, как течет речка. Четвертую смолил, наблюдая, как восходит на небо полная, яркая, белосветлая луна. Облака шли над нею все реже и реже, и она уже вовсю овладевала пасхальным небосводом. Владимир Георгиевич вдруг подумал, что, вполне возможно, где-то, в каком-нибудь таком же закрученном уголке России, как княжество Жаворонки, какие-нибудь "совы" или "соловьи" стоят на горе и совершают обряд поклонения луне. Хорошо еще, если "соловьи" или "совы", а если упыри и вурдалаки?..
   Ему стало холодно, да так, что он весь содрогнулся. Он встал и медленно пошел к храму. Он знал, что надо сделать: надо перекреститься, и тогда он сможет войти. Он приблизился к двери и уже собрался с духом, но вдруг увидел телохранителя. Чинмин Мумуров, дунганин-мусульманин, стоял в стороне, прислонившись спиной к высокой могильной ограде, похожий на сову или вурдалака. Тень огромной березы скрывала его от лунного света, и было что-то жутковатое в том, как он наблюдал за отцом-основателем. И Владимир Георгиевич дрогнул, не стал осенять себя крестным знамением на глазах у зловещего дунганина, хотя, быть может, ничего зловещего в нем и не было, кроме имени Чинмин, да и то только потому, что русские имена не начинаются на Ч.
   - Чинмин! Я буду в машине, если что, - громко сказал телохранителю отец-основатель, не дождался никакого ответа и отправился в джип - спать.
   Виталий еще бодрствовал.
   - Ну что там? Воскресе Христосе? - спросил он усмешливо.
   - Как всегда, - ответил Ревякин, забираясь на заднее сиденье и укладываясь калачиком.
   Зря он так много выкурил, сон сбежать может. Но, согревшись в джиповом тепле, Владимир Георгиевич, как обиженный и наплакавшийся мальчик, стал погружаться в забытье...
   Когда он проснулся, Виталий профессионально спал на переднем сиденье, громко посапывая. Открыв дверцу, Ревякин выбрался из автомобиля и увидел полную луну уже не справа, а слева от церкви. Часы показывали пять часов пятнадцать минут. Неужели служба в храме еще не кончилась?! Да ведь до рассвета осталось сорок три минуты! Может быть, Чинмин Мумуров перебил их там всех?
   Зябко поеживаясь, Владимир Георгиевич зашагал в сторону храма. Когда он подошел к дверям, то не сразу увидел телохранителя, а когда увидел, отлегло от сердца - дунганин справлял малую нужду, вежливо отвернувшись от храма.
   - Господи, помилуй! - тихо произнес Ревякин и робко перекрестился, боясь, что рука перестанет слушаться и не сможет осенить его крестным знамением.
   Перекрестившись, отец-основатель осторожно вошел в двери храма, пугливыми шагами миновал паперть, вступил в сам храм, снова накладывая на себя крестное знамение. В храме горела люстра, подрагивали огоньки свечей, но в целом было довольно тускло. Священник стоял с причастной чашей, к нему подходили, причащались, а молодой служка в церковном облачении утирал губы причастников красным платком. В стороне от причастников стояли Белокуров, Тетерин, еще трое мужчин и княгиня Жаворонкова. Не то они уже причастились, не то и не собирались делать этого. Скорее всего, второе. Уж очень у них был отреченный и непричастный вид. В отличие от них, злой ревякинский обличитель подходил к чаше с самым торжественным и гордым видом. Причастившись, он громко произнес:
   - Христос воскресе, отец Василий!
   Потом со скрещенными на груди руками подошел к столику, на котором стояли чашечки, съел просфорку и запил. Только после этого он позволил себе сверкнуть страшным оком в сторону Ревякина. Владимир Георгиевич сделал вид, что это не он. Даже ступил пару шагов назад и в сторону. Вскоре таинство причастия окончилось, и священник, вынеся крест, стал произносить прощальное поздравление, заодно сообщив, что днем снова будут крестный ход и литургия. Затем стали подходить прикладываться ко кресту, на сей раз уже все, включая Тетерина и Белокурова. Катя тоже шла ко кресту, сразу за Белокуровым, но когда Белокуров приложился, она вдруг схватила его за руку, рухнула перед священником на колени, и Ревякин, не веря своим ушам, услыхал, как она довольно громко воскликнула:
   - Святой отец! Повенчайте нас! Прямо сейчас! Ради Христова Воскресения!
   Лицо священника так и подпрыгнуло, будто получив пощечину. Белокуров выдернул свою руку из руки княгини Жаворонковой и сказал:
   - Отец Василий, не слушайте ее! Я не собираюсь жениться на этой женщине.
   - Не собираетесь? - растерянно промолвил поп, наклонился и стал поднимать Катю с колен, говоря ей: - Встаньте, встаньте! Даже если бы у вас было и обоюдное согласие, я не в праве был бы совершить таинство венчания. Ни сегодня, ни завтра, ни во все дни до следующего воскресенья венчание не совершается. И не надо меня называть святым отцом, - поморщился он. Батюшка, да и все. Надо же такое придумать - "повенчайте"! Не расстраивайтесь. Но и так тоже нельзя. Сперва надо было сговориться да посоветоваться со мною. А вы даже к исповеди не подошли.
   - Простите, батюшка, - сказала княгиня Жаворонкова, повернулась и зашагала прочь из храма, прикрыв рот рукой. Проходя мимо Владимира Георгиевича, она зыркнула в его сторону, обожгла взглядом и - исчезла.
   Он даже не оглянулся посмотреть, как она выходит из храма, в котором после ее выходки воцарилось некоторое недоумение.
   - Ей-богу, батюшка, я здесь ни при чем! - восклицал Белокуров. Взбалмошная барынька вбила себе в голову, что может меня осчастливить... Только праздник омрачила...
   - Пустяки, - смеялся священник. - Праздник таким глупым подвигом омрачить невозможно.
   Владимир Георгиевич в душе ликовал и не стыдился своего злорадства по поводу полного фиаско княгини Жаворонковой, бывшей Кати Мещанской. И он бы еще постоял в храме и порадовался, наблюдая, как возмущены старушки, как растерян Белокуров и как рассмешился отец Василий, но тут отец-основатель увидел своего недруга, двигающегося к нему обличительным шагом.
   - Твои проделки, Максенций? Твои?! - уже спрашивал он громко.
   Нарываться на скандал не хотелось, и Владимир Георгиевич поспешил броситься вдогонку за своей бывшей женой.
   - Изыди! Изыди! - слышалось за его спиной грозное слово, и не трудно было догадаться, что вслед ему посылаются изгоняющие крестные знамения.
   Выйдя из храма, Владимир Георгиевич увидел все ту же яркую и полногрудую луну, а на востоке - свет зари, а на дороге - уезжающий восвояси джип "Чероки". Он не сразу понял, что его бросили. Потом побежал, все больше прибавляя ходу. Наконец завопил во все горло:
   - Э-э-эй! Стойте! Куда вы? Стойте же, черти!
   Но "черти" либо не слышали и забыли его, либо, выполняя приказ своей взбалмошной барыньки, нарочно улепетывали, бросив отца-основателя на растерзание ересеборцев.
   Глава двадцатая
   Здравствуй, оружие!
   - Остановите их, мы же с вами современные люди! Ну это же средневековая дикость!
   Ну я нарушил этот кодекс, но я готов признать свои ошибки.
   - Ошибки надо не признавать. Их надо смывать! Кровью!
   Чижов готов был скорее поверить, что этот глупейший поступок совершит Лада, но что такое выкинет эта неизвестно откуда взявшаяся дама, явно из богатеньких, оказалось полной неожиданностью. Когда она бухнулась на колени, схватив Белокурова за руку, и воскликнула: "Повенчайте нас!", Василий Васильевич невольно стал искать взглядом Ладу. когда он выходил читать перед всем клиром "Верую", Лада стояла среди старушек, теперь же ее нигде не наблюдалось, и Чижов огорчился, что она не видела эту нелепую и даже стыдную сцену, в которой Белокуров выглядел более чем неловко. Особенно когда стал оправдываться, что он тут совсем ни при чем. Теперь он был особенно ему противен, и мысль о предстоящей дуэли воскресла в памяти Чижова вместе со всеми вчерашними переговорами с этим негодяем, соблазнившим его жену.
   Во время вчерашнего разговора все кипело и боролось в сердце Василия Васильевича. С одной стороны, он по-прежнему любил свою жену и не представлял, как станет жить без нее, и по-прежнему почитал Белокурова в качестве одного из самых лучших русских публицистов. С другой стороны, они оба - и жена, и Белокуров - совершили предательство по отношению к нему, предательство чудовищное и непростительное. Они надругались над его любовью к ним обоим, и просто так этого нельзя оставить. Конечно, то, что рассказал Белокуров про жену, американца, про спасение сына и про общество Ч, не могло не взволновать Чижова, и Чижов нисколько не хотел никакой расправы над уже изрядно наказанным газетчиком. Но... А эспадроны? Случайно, что ли, они приехали сюда? И Чижов, который с оружием в руках некогда защищал честь чужой жены, неужели не станет отстаивать свою честь, честь своей семьи? Он так и сказал вчера Белокурову: "Я ничего не имею против вас, и можете считать, что я уже простил - и вас, и Ладу. Но честь... Она должна быть защищена".
   Так было решено, что поединок неминуемо должен состояться. Вечером, помогая отцу Василию приуготавливать храм к предстоящей встрече Воскресшего, Чижов думал о том, что теперь все решит главное - венчаны ли батюшка с матушкой, оклеветал ли их Вячеслав, или они впрямь живут во грехе. От этого теперь зависело все в этом мире. Конечно, можно было прямо сейчас и спросить отца Василия, но что-то мешало Чижову сделать это. Он рассуждал так: если спрошу сейчас, то наверняка окажется, что не венчаны, и наоборот - если спрошу утром, то Воскресший поможет, сделает так, что Вячеслав оклеветал любимого батюшку. Надо только усиленно молиться ему во время всенощной.