приподнялась на носочках и поцеловала меня. После чего убежала, спрятав лицо
в фартук; за ней убежала и вторая девушка. Третья открыла мне дверь,
выпроваживая на улицу, и я, стыду своему, ушел, забыв на прилавке двадцать
марок. Не стану врать, кое-какое удовольствие я испытал, хотя нужен мне был
совсем не поцелуй, а подушечка. Я ничего не могу понять.
- А что ты просил? - поинтересовался я.
- Подушечку, - ответил Джордж.
- Что ты хотел попросить, я знаю. Меня интересует, как ты назвал ее
по-немецки?
- Kuss.
- Пеняй на себя. Есть два немецких слова - Kuss и Kissen. Так вот, Kuss
- это "поцелуй", а Kissen - это "подушечка", хотя по-английски все наоборот.
Многие путают эти два слова - не ты первый, не ты последний. Ты попросил
поцелуй за двадцать марок - ты и получил его. Судя по описанию девушки, он
того стоит. Но, как бы то ни было, Гаррису я об этом не скажу. Насколько мне
известно, у него тоже есть тетя.
Джордж согласился, что Гаррису лучше ничего не говорить.
Мистер и мисс Джоунс из Манчестера. - Достоинства какао. - Совет
Комитету борьбы за мир. - Окно как аргумент в богословском споре. - Любимое
развлечение христиан. - Язык гидов. - Как починить разрушенное временем. -
Джордж пробует содержимое пузырька. - Судьба любителя немецкого пива. - Мы с
Гаррисом решаем сделать доброе дело. - Ничем не примечательная статуя. -
Гаррис и его друзья. - Рай без перца. - Женщины и города
Мы отъезжали в Прагу и томились в огромном зале Дрезденского вокзала,
дожидаясь часа, когда железнодорожные власти разрешат нам пройти на перрон.
Джордж, который был послан за билетами, вскоре вернулся. Глаза его бешено
блестели.
- Я видел! - выпалил он.
- Что видел? - спросил я.
Он был слишком возбужден, чтобы изъясняться членораздельно. Он
пробормотал:
- Здесь. Идет сюда, оба идут. Сидите на месте, сами увидите. Я не шучу;
все это настоящее!
В то лето, как и всегда в этот сезон, в газетах стали появляться
заметки, более или менее правдоподобно описывающие встречу с морским змеем,
и на какой-то миг мне показалось, что Джордж говорит о нем. Но тут же я
понял, что, как это ни печально, в центре Европы, за триста миль от моря
морского змея нам не увидеть. Не успел я уточнить, что же именно Джордж
имеет в виду, как он вцепился мне в руку.
- Ага! - сказал он. - Ну что? А вы не верили!
Я повернулся и увидел то, что мало кому из живущих ныне англичан
посчастливилось увидеть, - британских туристов, какими их представляют себе
в Европе. Они направлялись в нашу сторону, были они из плоти и крови - если
это, конечно, был не сон, - живые, осязаемые английский "милорд" и его
"мисс", в том виде, в каком они десятилетиями не сходят со страниц
европейских юмористических журналов и подмостков оперетт. Все в них было
совершенно, до последней детали. Мужчина был высок и тощ, с белесыми
волосами, огромным носом и большущими бакенбардами. Поверх костюма цвета
соли с перцем на нем было легкое пальто, доходившее почти до пят. Белый шлем
был украшен зеленой вуалью; на боку болтался театральный бинокль, а рука в
лиловой перчатке сжимала альпеншток, который был чуть длиннее его самого.
Его дочь была этакой угловатой дылдой. Описать ее платье я не берусь, у
моего дедушки, Царство ему Небесное, это получилось бы лучше; он знал, как
называются все эти финтифлюшки. Единственное, что могу сказать по этому
поводу, - было то платье слишком коротко и открывало пару лодыжек, чего -
простите за грубый натурализм - из эстетических соображений делать не
следовало бы. Шляпка ее была из тех, что принято называть "прощай,
молодость". Обута она была в мягкие башмаки - где-то я читал о каких-то
"прюнельках", должно быть, это они и были, - митенки и пенсне. И у нее в
руке был альпеншток (до ближайшей горы от Дрездена сто миль), а через плечо
была перекинута черная сумка. Зубы у нее выдавались вперед, как у кролика, а
издалека казалось, что она стоит на ходулях.
Гаррис бросился искать фотокамеру и, конечно же, не смог ее найти: он
всегда теряет ее, когда она требуется. Когда мы видим, что Гаррис мечется
как угорелый и вопит: "Где моя камера? Куда, черт побери, она
запропастилась? Вы что, не можете вспомнить, куда я ее положил?" - мы уже
знаем, что впервые за весь день Гаррису попалось нечто, достойное быть
запечатленным на пластинку. Позже он вспоминает, что она в сумке: в таких
случаях она всегда там оказывается.
Да что внешность? Они разыграли все как по нотам. Они шли, поминутно
оглядываясь. У джентльмена в руке был открытый бедекер, а леди сжимала
разговорник. Они говорили на французском, которого никто не понимал, и на
немецком, которого не понимали они сами. Мужчина, желая привлечь внимание
железнодорожного служащего, ткнул его альпенштоком, а леди, заметив рекламу
какого-то какао, сказала: "Возмутительно!" - и отвернулась.
Тут ее легко понять. Вы, наверное, заметили, что даже в чопорной Англии
леди, пьющая какао, не требует от жизни многого - какой-нибудь ярд
прозрачной кисеи, если судить по рекламным плакатам. В Европе ей жить и того
легче, ей вообще ничего не надо. По замыслу производителей какао, этот
напиток должен заменить не только еду и питье, но и одежду. Но это к слову.
Конечно же, они сразу оказались в центре внимания. Я поспешил к ним на
помощь, и мне удалось завязать с ними разговор. Они были крайне вежливы.
Джентльмен сообщил мне, что зовут его Джоунс, сам он из Манчестера; но у
меня сложилось впечатление, что он не знает, где он там живет и вообще где
находится этот самый Манчестер. Я спросил, куда он направляется, но он и сам
толком не знал. Он сказал, что это будет зависеть от обстоятельств. Я
спросил, не кажется ли ему, что альпеншток довольно-таки неудобная вещь для
прогулок по оживленному городу; он согласился со мной, признавшись, что
частенько об него спотыкался. Я спросил, хорошо ли видно сквозь вуаль; он
объяснил, что опускает ее лишь тогда, когда сильно надоедает мошкара. Я
поинтересовался, не боится ли леди, что ей надует, ведь ветры здесь
холодные; он сказал, что да, она неоднократно жаловалась на это. Я не
задавал эти вопросы по порядку в той последовательности, что я привожу; я
ловко ввернул их в нашу беседу, так что расстались мы друзьями.
Я много размышлял над этим явлением, но так ни до чего и не додумался.
Приятель, которого я позже встретил во Франкфурте и которому описал эту
парочку, скачал, что видел их в Париже, три недели спустя после Фашодского
инцидента, а один англичанин из Страсбурга, где он представлял интересы
какого-то нашего сталелитейного завода, вспомнил, что видел их в Берлине в
дни всеобщего возмущения нашим вторжением в Трансвааль. Из этого я заключил,
что это были безработные актеры, нанятые для поддержания мира во всем мире.
Министерство иностранных дел Франции, желая поунять гнев толпы, требующей
немедленной войны с Англией, разыскало эту очаровательную парочку и пустило
ее гулять по городу. В человека, вызывающего у вас смех, стрелять
невозможно. Французская чернь увидела английского гражданина и английскую
гражданку - не на карикатуре, а живьем, и негодование сменилось весельем.
Успех окрылил их, и они предложили свои услуги германскому правительству -
результат оказался потрясающим, в чем мы сами могли убедиться.
Наши власти могли бы извлечь из этого хороший урок. Можно было бы
где-нибудь неподалеку от Даунинг-стрит {Улица в Лондоне, где помещаются
резиденция премьер-министра и Министерство иностранных дел.} держать
пару-тройку коротеньких толстеньких французиков и в случае обострения
отношений с Францией пускать их разгуливать по стране. Они бы размахивали
руками, пожимали плечами и уплетали лягушек. А то еще можно навербовать
взвод нечесаных белокурых немцев. Они бы важно расхаживали по улицам и
покуривали свои длинные трубки, приговаривая: "So" {Так-так (нем.).}.
Публика будет помирать со смеху и кричать: "Это с кем воевать? С ними,
что ли? Чушь!" Если правительству мой план не понравится, я предложу его
Комитету борьбы за мир.
Мы решили подольше задержаться в Праге. Прага - один из самых
интересных городов в Европе. Каждый ее камень дышит историей. Нет такого
предместья, где в свое время ни кипел бой. В этом городе вынашивалась
реформация и подготавливалась Тридцатилетняя война. Но, как мне кажется, не
будь пражские окна столь огромны и соблазнительны, городу удалось бы
избежать половины бед, выпавших на его долю. Первая из этих грандиозных
катастроф началась с того, что в окна пражской ратуши на копья гуситов были
сброшены семь советников-католиков. Несколько позже из окон пражского замка
на Градчанах полетели имперские советники - так началась вторая пертурбация.
Правда, затем в Праге не раз выносились роковые решения, но, поскольку они
обходились без жертв, решались эти вопросы, надо полагать, в подвалах. Окно
как последний аргумент в споре всегда казалось истинному пражанину чересчур
соблазнительным.
В Тейнкирхе стоит скромная кафедра, с которой проповедовал Ян Гус.
Сегодня с этого же амвона можно слышать голос священника-паписта, а в
далекой Констанце, на том месте, где когда-то были заживо сожжены Гус и
Еремия, в их память установлен дикий камень, до половины увитый плюшом.
История порой любит выкидывать такие шутки. В той же Тейнкирхе похоронен
Тихо Браге, астроном, который, подобно многим, ошибочно полагал, что Земля,
где на одно человечество приходится одиннадцать тысяч вероисповеданий,
является центром Вселенной; но, тем не менее, в звездах он разбирался
неплохо.
По примыкающим к пражскому дворцу грязным аллеям спешили по своим делам
слепой Жижка и прямодушный Валленштейн - его величают в Праге "нашим
героем": город гордится, что дал миру такого человека. В мрачном дворце на
Вальдштейнплац вам покажут почитаемую как святыня каморку, в которой он
молился и убедил всех, что у него есть душа. По крутым кривым улочкам Праги
не раз громыхали сапоги солдат - то летучих отрядов Сигизмунда, которых
сменили свирепые табориты, то фанатичных протестантов, которых изгнали
победоносные католики Максимилиана. То саксонцы, то баварцы, то французы, то
святоши Густава Адольфа, то пушки Фридриха Великого осыпают ядрами ее ворота
и берут штурмом мосты.
Евреи всегда были неотъемлемой частью Праги. Иногда они помогали
христианам в их любимом занятии - взаимоистреблении, и над сводами
Альтнойшуле некогда развевалось боевое знамя - знак доблести, под которым
они помогали католику Фердинанду отбиваться от протестантов-шведов. Пражское
гетто - одно из первых в Европе, и до сих пор сохранилась крошечная
синагога, где пражский еврей молится вот уже восемьсот лет, а женщины,
которым входить туда не положено, стоят на улицах и истово слушают молитву,
доходящую до них сквозь слуховые окошечки, прорубленные в каменных стенах.
Еврейское кладбище, примыкающее к ней, "Бетшаим, или Дом Жизни", кажется,
вот-вот лопнет, переполненное покойниками. На протяжении веков, по закону,
кости сынов Израиля могли покоиться только в этом тесном месте. Поэтому
рассыпавшиеся и разбитые надгробия в беспорядке свалены тут и там как
свидетельство молчаливой борьбы, происходящей под землей.
Стены гетто давно уже сровнены с землей, но современные пражские евреи
по-прежнему живут в своих родных переулочках, хотя на их месте с
поразительной быстротой возникают прекрасные новые улицы, обещающие
превратить этот квартал в самый красивый район города.
В Дрездене нам посоветовали не говорить в Праге по-немецки. По всей
Богемии чешское большинство испытывает неприязнь к немецкому меньшинству, и
немцу, который уже не обладает былыми привилегиями, лучше не появляться на
некоторых пражских улицах. Однако кое-где в Праге мы говорили по-немецки:
нам приходилось выбирать - либо по-немецки, либо молчать. Говорят, что
чешский язык очень древний и имеет давнюю письменную традицию. В алфавите
сорок две буквы, которые могут показаться иностранцу китайскими иероглифами
{Очевидно, автор имеет в виду кириллицу. Чешский алфавит создан на базе
латиницы и имеет двадцать пять букв.}.
С наскоку такой язык не выучишь. Мы решили, что стоит все-таки рискнуть
физиономиями, и попытались разговаривать по-немецки; и действительно, ничего
страшного не произошло. Почему - остается только гадать. Пражане - народ
проницательный: легкий иностранный акцент, некоторые грамматические ошибки
подсказали им, что мы вовсе не те, за кого пытаемся себя выдать. Я не
настаиваю на этой версии, это всего лишь моя гипотеза.
Но на всякий случай, чтобы лишний раз не рисковать, мы осматривали
город с помощью гида. Идеального гида я не встречал. У этого было два
существенных недостатка. Английский он знал крайне плохо. Признаться, это
был и не английский. Я-то знаю, что это был за язык! Винить его было бы
слишком несправедливо: английский ему преподавала шотландская леди. Я
немного понимаю по-шотландски, без этого нельзя быть в курсе всех новинок
современной английской литературы, но понимать шотландское просторечье, да
еще когда говорят со славянским акцентом, перемежая речь немецкими
оборотами, - нет, уж увольте! Первое время мы никак не могли избавиться от
опасения, что наш гид задохнется. Мы все ждали, что вот-вот он умрет у нас
на руках. Вскоре, однако, мы к нему привыкли и подавили возникающее всякий
раз, как он открывал рот, желание положить его на спину и разорвать одежду
на груди. Затем мы стали понимать часть того, что он говорил, и тут
выяснился его второй недостаток.
Оказалось, он недавно изобрел средство для ращения волос и пытается
всучить его местным фармацевтам для рекламы и продажи. Половину времени он
расписывал нам не красоты Праги, а выгоды, которое приобретет человечество,
если станет потреблять его зелье; а то, что мы согласно кивали, находясь под
сильным впечатлением его красноречивых комментариев, касающихся, как нам
казалось, достопримечательностей города, он относил на счет нашего живого
участия в судьбе его несчастной жидкости.
В итоге ни о чем другом он теперь и говорить не мог. Мы проезжали мимо
руин дворцов и развалин церквей - он отпускал в их адрес легкомысленные
шуточки в духе декадентов. Свою задачу он видел не в том, чтобы задержать
нэпе внимание на разрушительной работе времени, а объяснить, как все можно
поправить. Какое нам дело до героев с отбитыми головами и плешивых святых?
Нас должен интересовать исключительно живой мир: пышноволосые девушки или
девушки не столь примечательные, которые могли бы придать своим волосам
пышность, употребляй они "Кофкео"; а также молодые люди с могучими усами -
из тех, что изображены на этикетке.
Хотел того наш гид или нет, но мир в его представлении делился на две
части. Прошлое ("до употребления") - жалкий, несчастный, лишенный
привлекательности мир. Будущее ("после употребления") - мир упитанный,
веселый, благодушный. Как проводник по памятникам средневековой истории наш
чичероне ни на что не годился.
Он прислал нам в отель по бутылочке своего снадобья. Должно быть, в
самом начале нашей экскурсии, не разобравшись, что к чему, мы сами попросили
его об этом. Лично я не собираюсь ни хвалить, ни ругать его средство.
Длинная череда горьких неудач убила у меня волю к борьбе; прибавьте к этому
постоянно присутствующий запах парафина, пусть даже легкий, способный
вызывать колкие шуточки, особенно если вы женаты. Теперь я таких средств не
употребляю.
Свою бутылочку я отдал Джорджу. Он выпросил ее у меня для своего
знакомого в Лидсе. Позже я узнал, что под этим же предлогом он выклянчил
бутылочку и у Гарриса.
Запах чеснока не покидал нас, стоило нам только покинуть Прагу. Джордж
сам обратил на него внимание, Он объяснил это тем, что западно-европейская
кухня злоупотребляет чесноком.
В Праге мы с Гаррисом хорошо удружили Джорджу. Мы заметили, что в
последнее время Джордж слишком пристрастился к пильзенскому пиву. Это
немецкое пиво - коварная вещь, особенно в жаркую погоду, но отвыкнуть от
него не так-то легко. В голову оно не ударяет, но от него полнеешь. Всякий
раз, как я приезжаю в Германию, говорю себе: "Нет, немецкого пива я в рот не
возьму. Белое вино местных сортов и немного содовой; ну, иногда стаканчик
пунша. Но пиво - нет, ни за что!"
Это очень хорошее и разумное правило, рекомендую его всем
путешественникам. В следующий раз попробую соблюдать его. Джордж, несмотря
на мои предостережения, отказался от столь строгих ограничений. Он сказал,
что в умеренных дозах немецкое пиво полезно.
- Стаканчик утром, - сказал Джордж, - стаканчик-другой вечером. От
этого никому плохо не бывало.
Не исключаю, что он и прав. Нас с Гаррисом беспокоила та полудюжина
стаканчиков, которую выпивал Джордж.
- Мы должны что-то предпринять, - сказал Гаррис. - Дело принимает
серьезный оборот.
- Его недуг, как он мне объяснил, - наследственный, - ответил я. - У
них в роду все страдали от жажды.
- Но здесь хорошие минеральные воды, - ответил Гаррис, - с долькой
лимона они великолепно утолят любую жажду. Я беспокоюсь за его фигуру. Он
теряет природную элегантность.
Мы обсудили ситуацию и - Провидение пришло к нам на помощь - выработали
план действий. Для украшения города недавно была отлита новая статуя. Кого
она изображала, не помню. В общем, это был обычный городской памятник:
заурядный всадник с неизменно гордой осанкой верхом на заурядном коне -
конь, как водится, поднялся на дыбы, чтобы высвободить передние ноги,
необходимые ему для попрания времени. Но было в этом памятнике кое-что и
оригинальное. Вместо принятого в таких случаях меча или жезла всадник сжимал
в простертой длани шляпу с плюмажем, а у коня вместо хвоста, водопадом
низвергающегося на пьедестал, торчал какой-то худосочный обрубок, никак не
вязавшийся с его горделивой позой. По-моему, коню с таким хвостом задаваться
нечего.
Статую установили на маленькой площади неподалеку от моста Карла, но
стояла она там лишь временно. Перед тем как окончательно определить ей
место, городские власти, вполне благоразумно, решили на практике проверить,
где она будет смотреться лучше. Поэтому были изготовлены три грубые копии -
просто деревянные профили, вблизи ни на что не похожие, но на расстоянии
производящие должный эффект. Одну из них водрузили у подъезда к мосту Франца
Иосифа, другая стояла на площади за театром, а третья - в центре
Венцельплац.
- Если только Джордж не прознал про это, - сказал Гаррис, - мы гуляли с
ним уже около часа, оставив Джорджа в отеле писать письмо тетушке, - если
только он не видел эти статуи, то они помогут нам вернуть ему человеческий
облик сегодня же вечером.
Итак, за обедом мы прочитали ему суровую нотацию, но, не заметив и тени
раскаяния, вытащили на улицу и по боковым переулочкам повели к месту, где
стоял подлинник статуи. Джордж лишь взглянул на нее и собирался пройти мимо,
как он обычно обходится со статуями, но мы его не пустили и заставили
внимательно осмотреть. Четыре раза мы обвели его вокруг статуи, показывая ее
во всех ракурсах. Мы поведали ему историю всадника, назвали имя скульптора,
сообщили ее вес и размеры. Статуя должна была прочно засесть у него в
памяти. По окончании экскурсии его знания о ней превзошли все сведения,
полученные когда-либо. Он проникся этой статуей, но мы оставили его в покое,
лишь взяв обещание вернуться сюда утром, когда она смотрится лучше, а также
проследили, чтобы он записал в книжечке точное местонахождение статуи.
Затем мы зашли в его любимую пивную и посидели с ним, развлекая
рассказами о человеке, который, не зная о коварстве немецкого пива,
злоупотреблял им, в результате чего сошел с ума, страдая манией
преследования; о человеке, которого немецкое пиво свело в могилу раньше
срока; о влюбленных, от которых отказывались красивые девушки из-за того,
что те пили немецкое пиво.
В десять мы собрались в отель. Дул сильный ветер, по небу носились
тучи, заволакивая бледную луну, Гаррис сказал:
- Давайте пойдем другим путем, пойдем по набережной. Река очень красива
в лунном свете.
Во время прогулки Гаррис поведал нам печальную историю одного своего
приятеля, сейчас лежащего в лечебнице для тихих сумасшедших. Он сказал, в
какой связи вспомнил эту историю: последний раз он видел беднягу в такую же
ночь. Они прогуливались по набережной Темзы, и приятель напугал его, начав
вдруг утверждать, что видит у Вестминстерского моста памятник герцогу
Веллингтону, хотя, как известно, установлен он на Пикадилли.
В этот самый момент открылся вид на первую из деревянных копий. Она
стояла в центре маленького, обнесенного оградой сквера, находившегося чуть
выше нас на другом берету. Джордж резко остановился и прислонился к парапету
набережной.
- Что с тобой? - побеспокоился я. - Голова закружилась?
- Да, немного. Давайте передохнем минутку, - попросил он.
Джордж стоял, вперив взор в копию статуи. Хриплым голосом он произнес:
- Кстати о статуях. Меня всегда поражало, до чего же одна похожа на
другую.
Гаррис возразил:
- Тут я с тобой не согласен. Картины - да. Некоторые картины очень
похожи друг на друга, но статуи всегда чем-нибудь отличаются. Взять хотя бы
ту, - продолжал он, - что мы видели сегодня вечером до концерта. Она
изображает человека на коне. В Праге много конных статуй, но похожих на эту
нет.
- Нет, - упорствовал Джордж, - все они похожи. Один и тот же всадник,
один и тот же конь. Все они похожи как близнецы. И глупо утверждать
обратное.
Он начинал злиться на Гарриса.
- С чего это ты взял? - спросил я.
- С чего взял? - взвился Джордж, переключая свою ярость на меня. - Да
ты посмотри на этого чертового истукана!
- На какого чертового истукана? - удивился я.
- Да на этого! - вскипел Джордж. - Да смотри же! Тот же вздыбленный
конь с обрубленным хвостом, тот же всадник со шляпой, тот же...
Тут вмешался Гаррис.
- Да ты же говоришь о статуе, что мы видели на Круглой площади!
- Нет, не о ней, - возразил Джордж, - а вон о той.
- О какой? - изумился Гаррис.
Джордж посмотрел на Гарриса. Из Гарриса, не будь он так ленив,
получился бы великолепный актер. Лицо его светилось дружеским участием,
смешанным с тревогой. Джордж перевел взгляд на меня. Я, употребив все свои
мимические способности, скопировал гримасу Гарриса, добавив со своей стороны
немного укоризны.
- Может, взять извозчика? - сказал я Джорджу как можно мягче.
- На кой черт мне извозчик? - грубо ответил он. - Вы что, ребята, шуток
не понимаете? Связался с двумя старыми дураками!
И, не обращая на нас внимания, пошел через мост.
- Если это шутка, то и слава Богу, - сказал Гаррис, когда нам удалось
нагнать Джорджа. - Я знаю, размягчение мозга иногда начинается...
- Заткнись, глупый осел! - оборвал его Джордж. - Все-то ты знаешь.
Джордж - человек грубый и в выражениях не стесняется.
По набережной мы вышли к театру. Мы убедили его, что так будет короче;
в общем, это соответствовало действительности. На площади за театром стоял
второй деревянный призрак. Джордж его увидел и замер как вкопанный.
- Что с тобой? - мягко спросил Гаррис. - Тебе нездоровится?
- Не думаю, что так будет короче, - пробормотал Джордж.
- Уверяю тебя, - настаивал Гаррис.
- Как хотите, я пошел другим путем, - огрызнулся Джордж повернулся и
зашагал, а мы, как и в прошлый раз, поспешили за ним.
Идя по Фердинандштрассе, мы с Гаррисом беседовали о частных клиниках
для душевнобольных. Клиники эти, по мнению Гарриса, в Англии пребывают в
плачевном состоянии. Он сказал, что один его друг, сидящий в сумасшедшем
доме...
Джордж перебил его:
- Уж что-то слишком много у тебя друзей в сумасшедшем доме.
Он произнес эту фразу крайне язвительным тоном, явно намекая, что всем
друзьям Гарриса там самое место. Но Гаррис не обиделся; он ответил очень
кротко:
- Что поделаешь, действительно странно; но стоит поразмыслить как
следует, как приходишь к выводу, что многие мои друзья еще попадут туда,
рано или поздно. Порой даже страшно становится.
На углу Венцельплац Гаррис, обогнавший нас на несколько шагов,
остановился.
- Красивая улица, что вы скажете? - сказал он, засунув руки в карманы и
с восхищением рассматривая открывающийся вид.
Мы с Джорджем последовали его примеру. В двухстах ярдах от нас в самом
центре площади стояла третья статуя-призрак. По-моему, это была самая лучшая
из трех - самая похожая, самая обманчивая. Ее контуры четко вырисовывались
на фоне неспокойного неба: вздыбленный конь с забавным обрубком вместо
хвоста, всадник с непокрытой головой, сжимающий в поднятой руке шляпу с
пышным плюмажем, как бы грозя мерцающей в выси луне.
- Я думаю, вы не станете возражать, - скорбно сказал Джордж (от былой
задиристости не осталось и ел еда), - если мы возьмем извозчика.
- Сегодня ты немного не в себе, - мягко возразил Гаррис. - Что-нибудь с
головой?
- Скорее всего, - ответил Джордж. - Так и должно было случиться, -
заметил Гаррис. - Знаю, но не хотел говорить. Тебе что-нибудь мерещится?
- Нет-нет, ни в коем случае, - поспешно возразил Джордж. - Сам не
пойму, что со мной.
- А я знаю, - торжественно объявил Гаррис. - Слушай. Это все немецкое
пиво. Знавал я человека, который...
- Не надо, только не сейчас, - взмолился Джордж. - Охотно тебе верю, но
прошу, не надо мне о нем.
- Пиво тебе вредно, - сказал Гаррис.
в фартук; за ней убежала и вторая девушка. Третья открыла мне дверь,
выпроваживая на улицу, и я, стыду своему, ушел, забыв на прилавке двадцать
марок. Не стану врать, кое-какое удовольствие я испытал, хотя нужен мне был
совсем не поцелуй, а подушечка. Я ничего не могу понять.
- А что ты просил? - поинтересовался я.
- Подушечку, - ответил Джордж.
- Что ты хотел попросить, я знаю. Меня интересует, как ты назвал ее
по-немецки?
- Kuss.
- Пеняй на себя. Есть два немецких слова - Kuss и Kissen. Так вот, Kuss
- это "поцелуй", а Kissen - это "подушечка", хотя по-английски все наоборот.
Многие путают эти два слова - не ты первый, не ты последний. Ты попросил
поцелуй за двадцать марок - ты и получил его. Судя по описанию девушки, он
того стоит. Но, как бы то ни было, Гаррису я об этом не скажу. Насколько мне
известно, у него тоже есть тетя.
Джордж согласился, что Гаррису лучше ничего не говорить.
Мистер и мисс Джоунс из Манчестера. - Достоинства какао. - Совет
Комитету борьбы за мир. - Окно как аргумент в богословском споре. - Любимое
развлечение христиан. - Язык гидов. - Как починить разрушенное временем. -
Джордж пробует содержимое пузырька. - Судьба любителя немецкого пива. - Мы с
Гаррисом решаем сделать доброе дело. - Ничем не примечательная статуя. -
Гаррис и его друзья. - Рай без перца. - Женщины и города
Мы отъезжали в Прагу и томились в огромном зале Дрезденского вокзала,
дожидаясь часа, когда железнодорожные власти разрешат нам пройти на перрон.
Джордж, который был послан за билетами, вскоре вернулся. Глаза его бешено
блестели.
- Я видел! - выпалил он.
- Что видел? - спросил я.
Он был слишком возбужден, чтобы изъясняться членораздельно. Он
пробормотал:
- Здесь. Идет сюда, оба идут. Сидите на месте, сами увидите. Я не шучу;
все это настоящее!
В то лето, как и всегда в этот сезон, в газетах стали появляться
заметки, более или менее правдоподобно описывающие встречу с морским змеем,
и на какой-то миг мне показалось, что Джордж говорит о нем. Но тут же я
понял, что, как это ни печально, в центре Европы, за триста миль от моря
морского змея нам не увидеть. Не успел я уточнить, что же именно Джордж
имеет в виду, как он вцепился мне в руку.
- Ага! - сказал он. - Ну что? А вы не верили!
Я повернулся и увидел то, что мало кому из живущих ныне англичан
посчастливилось увидеть, - британских туристов, какими их представляют себе
в Европе. Они направлялись в нашу сторону, были они из плоти и крови - если
это, конечно, был не сон, - живые, осязаемые английский "милорд" и его
"мисс", в том виде, в каком они десятилетиями не сходят со страниц
европейских юмористических журналов и подмостков оперетт. Все в них было
совершенно, до последней детали. Мужчина был высок и тощ, с белесыми
волосами, огромным носом и большущими бакенбардами. Поверх костюма цвета
соли с перцем на нем было легкое пальто, доходившее почти до пят. Белый шлем
был украшен зеленой вуалью; на боку болтался театральный бинокль, а рука в
лиловой перчатке сжимала альпеншток, который был чуть длиннее его самого.
Его дочь была этакой угловатой дылдой. Описать ее платье я не берусь, у
моего дедушки, Царство ему Небесное, это получилось бы лучше; он знал, как
называются все эти финтифлюшки. Единственное, что могу сказать по этому
поводу, - было то платье слишком коротко и открывало пару лодыжек, чего -
простите за грубый натурализм - из эстетических соображений делать не
следовало бы. Шляпка ее была из тех, что принято называть "прощай,
молодость". Обута она была в мягкие башмаки - где-то я читал о каких-то
"прюнельках", должно быть, это они и были, - митенки и пенсне. И у нее в
руке был альпеншток (до ближайшей горы от Дрездена сто миль), а через плечо
была перекинута черная сумка. Зубы у нее выдавались вперед, как у кролика, а
издалека казалось, что она стоит на ходулях.
Гаррис бросился искать фотокамеру и, конечно же, не смог ее найти: он
всегда теряет ее, когда она требуется. Когда мы видим, что Гаррис мечется
как угорелый и вопит: "Где моя камера? Куда, черт побери, она
запропастилась? Вы что, не можете вспомнить, куда я ее положил?" - мы уже
знаем, что впервые за весь день Гаррису попалось нечто, достойное быть
запечатленным на пластинку. Позже он вспоминает, что она в сумке: в таких
случаях она всегда там оказывается.
Да что внешность? Они разыграли все как по нотам. Они шли, поминутно
оглядываясь. У джентльмена в руке был открытый бедекер, а леди сжимала
разговорник. Они говорили на французском, которого никто не понимал, и на
немецком, которого не понимали они сами. Мужчина, желая привлечь внимание
железнодорожного служащего, ткнул его альпенштоком, а леди, заметив рекламу
какого-то какао, сказала: "Возмутительно!" - и отвернулась.
Тут ее легко понять. Вы, наверное, заметили, что даже в чопорной Англии
леди, пьющая какао, не требует от жизни многого - какой-нибудь ярд
прозрачной кисеи, если судить по рекламным плакатам. В Европе ей жить и того
легче, ей вообще ничего не надо. По замыслу производителей какао, этот
напиток должен заменить не только еду и питье, но и одежду. Но это к слову.
Конечно же, они сразу оказались в центре внимания. Я поспешил к ним на
помощь, и мне удалось завязать с ними разговор. Они были крайне вежливы.
Джентльмен сообщил мне, что зовут его Джоунс, сам он из Манчестера; но у
меня сложилось впечатление, что он не знает, где он там живет и вообще где
находится этот самый Манчестер. Я спросил, куда он направляется, но он и сам
толком не знал. Он сказал, что это будет зависеть от обстоятельств. Я
спросил, не кажется ли ему, что альпеншток довольно-таки неудобная вещь для
прогулок по оживленному городу; он согласился со мной, признавшись, что
частенько об него спотыкался. Я спросил, хорошо ли видно сквозь вуаль; он
объяснил, что опускает ее лишь тогда, когда сильно надоедает мошкара. Я
поинтересовался, не боится ли леди, что ей надует, ведь ветры здесь
холодные; он сказал, что да, она неоднократно жаловалась на это. Я не
задавал эти вопросы по порядку в той последовательности, что я привожу; я
ловко ввернул их в нашу беседу, так что расстались мы друзьями.
Я много размышлял над этим явлением, но так ни до чего и не додумался.
Приятель, которого я позже встретил во Франкфурте и которому описал эту
парочку, скачал, что видел их в Париже, три недели спустя после Фашодского
инцидента, а один англичанин из Страсбурга, где он представлял интересы
какого-то нашего сталелитейного завода, вспомнил, что видел их в Берлине в
дни всеобщего возмущения нашим вторжением в Трансвааль. Из этого я заключил,
что это были безработные актеры, нанятые для поддержания мира во всем мире.
Министерство иностранных дел Франции, желая поунять гнев толпы, требующей
немедленной войны с Англией, разыскало эту очаровательную парочку и пустило
ее гулять по городу. В человека, вызывающего у вас смех, стрелять
невозможно. Французская чернь увидела английского гражданина и английскую
гражданку - не на карикатуре, а живьем, и негодование сменилось весельем.
Успех окрылил их, и они предложили свои услуги германскому правительству -
результат оказался потрясающим, в чем мы сами могли убедиться.
Наши власти могли бы извлечь из этого хороший урок. Можно было бы
где-нибудь неподалеку от Даунинг-стрит {Улица в Лондоне, где помещаются
резиденция премьер-министра и Министерство иностранных дел.} держать
пару-тройку коротеньких толстеньких французиков и в случае обострения
отношений с Францией пускать их разгуливать по стране. Они бы размахивали
руками, пожимали плечами и уплетали лягушек. А то еще можно навербовать
взвод нечесаных белокурых немцев. Они бы важно расхаживали по улицам и
покуривали свои длинные трубки, приговаривая: "So" {Так-так (нем.).}.
Публика будет помирать со смеху и кричать: "Это с кем воевать? С ними,
что ли? Чушь!" Если правительству мой план не понравится, я предложу его
Комитету борьбы за мир.
Мы решили подольше задержаться в Праге. Прага - один из самых
интересных городов в Европе. Каждый ее камень дышит историей. Нет такого
предместья, где в свое время ни кипел бой. В этом городе вынашивалась
реформация и подготавливалась Тридцатилетняя война. Но, как мне кажется, не
будь пражские окна столь огромны и соблазнительны, городу удалось бы
избежать половины бед, выпавших на его долю. Первая из этих грандиозных
катастроф началась с того, что в окна пражской ратуши на копья гуситов были
сброшены семь советников-католиков. Несколько позже из окон пражского замка
на Градчанах полетели имперские советники - так началась вторая пертурбация.
Правда, затем в Праге не раз выносились роковые решения, но, поскольку они
обходились без жертв, решались эти вопросы, надо полагать, в подвалах. Окно
как последний аргумент в споре всегда казалось истинному пражанину чересчур
соблазнительным.
В Тейнкирхе стоит скромная кафедра, с которой проповедовал Ян Гус.
Сегодня с этого же амвона можно слышать голос священника-паписта, а в
далекой Констанце, на том месте, где когда-то были заживо сожжены Гус и
Еремия, в их память установлен дикий камень, до половины увитый плюшом.
История порой любит выкидывать такие шутки. В той же Тейнкирхе похоронен
Тихо Браге, астроном, который, подобно многим, ошибочно полагал, что Земля,
где на одно человечество приходится одиннадцать тысяч вероисповеданий,
является центром Вселенной; но, тем не менее, в звездах он разбирался
неплохо.
По примыкающим к пражскому дворцу грязным аллеям спешили по своим делам
слепой Жижка и прямодушный Валленштейн - его величают в Праге "нашим
героем": город гордится, что дал миру такого человека. В мрачном дворце на
Вальдштейнплац вам покажут почитаемую как святыня каморку, в которой он
молился и убедил всех, что у него есть душа. По крутым кривым улочкам Праги
не раз громыхали сапоги солдат - то летучих отрядов Сигизмунда, которых
сменили свирепые табориты, то фанатичных протестантов, которых изгнали
победоносные католики Максимилиана. То саксонцы, то баварцы, то французы, то
святоши Густава Адольфа, то пушки Фридриха Великого осыпают ядрами ее ворота
и берут штурмом мосты.
Евреи всегда были неотъемлемой частью Праги. Иногда они помогали
христианам в их любимом занятии - взаимоистреблении, и над сводами
Альтнойшуле некогда развевалось боевое знамя - знак доблести, под которым
они помогали католику Фердинанду отбиваться от протестантов-шведов. Пражское
гетто - одно из первых в Европе, и до сих пор сохранилась крошечная
синагога, где пражский еврей молится вот уже восемьсот лет, а женщины,
которым входить туда не положено, стоят на улицах и истово слушают молитву,
доходящую до них сквозь слуховые окошечки, прорубленные в каменных стенах.
Еврейское кладбище, примыкающее к ней, "Бетшаим, или Дом Жизни", кажется,
вот-вот лопнет, переполненное покойниками. На протяжении веков, по закону,
кости сынов Израиля могли покоиться только в этом тесном месте. Поэтому
рассыпавшиеся и разбитые надгробия в беспорядке свалены тут и там как
свидетельство молчаливой борьбы, происходящей под землей.
Стены гетто давно уже сровнены с землей, но современные пражские евреи
по-прежнему живут в своих родных переулочках, хотя на их месте с
поразительной быстротой возникают прекрасные новые улицы, обещающие
превратить этот квартал в самый красивый район города.
В Дрездене нам посоветовали не говорить в Праге по-немецки. По всей
Богемии чешское большинство испытывает неприязнь к немецкому меньшинству, и
немцу, который уже не обладает былыми привилегиями, лучше не появляться на
некоторых пражских улицах. Однако кое-где в Праге мы говорили по-немецки:
нам приходилось выбирать - либо по-немецки, либо молчать. Говорят, что
чешский язык очень древний и имеет давнюю письменную традицию. В алфавите
сорок две буквы, которые могут показаться иностранцу китайскими иероглифами
{Очевидно, автор имеет в виду кириллицу. Чешский алфавит создан на базе
латиницы и имеет двадцать пять букв.}.
С наскоку такой язык не выучишь. Мы решили, что стоит все-таки рискнуть
физиономиями, и попытались разговаривать по-немецки; и действительно, ничего
страшного не произошло. Почему - остается только гадать. Пражане - народ
проницательный: легкий иностранный акцент, некоторые грамматические ошибки
подсказали им, что мы вовсе не те, за кого пытаемся себя выдать. Я не
настаиваю на этой версии, это всего лишь моя гипотеза.
Но на всякий случай, чтобы лишний раз не рисковать, мы осматривали
город с помощью гида. Идеального гида я не встречал. У этого было два
существенных недостатка. Английский он знал крайне плохо. Признаться, это
был и не английский. Я-то знаю, что это был за язык! Винить его было бы
слишком несправедливо: английский ему преподавала шотландская леди. Я
немного понимаю по-шотландски, без этого нельзя быть в курсе всех новинок
современной английской литературы, но понимать шотландское просторечье, да
еще когда говорят со славянским акцентом, перемежая речь немецкими
оборотами, - нет, уж увольте! Первое время мы никак не могли избавиться от
опасения, что наш гид задохнется. Мы все ждали, что вот-вот он умрет у нас
на руках. Вскоре, однако, мы к нему привыкли и подавили возникающее всякий
раз, как он открывал рот, желание положить его на спину и разорвать одежду
на груди. Затем мы стали понимать часть того, что он говорил, и тут
выяснился его второй недостаток.
Оказалось, он недавно изобрел средство для ращения волос и пытается
всучить его местным фармацевтам для рекламы и продажи. Половину времени он
расписывал нам не красоты Праги, а выгоды, которое приобретет человечество,
если станет потреблять его зелье; а то, что мы согласно кивали, находясь под
сильным впечатлением его красноречивых комментариев, касающихся, как нам
казалось, достопримечательностей города, он относил на счет нашего живого
участия в судьбе его несчастной жидкости.
В итоге ни о чем другом он теперь и говорить не мог. Мы проезжали мимо
руин дворцов и развалин церквей - он отпускал в их адрес легкомысленные
шуточки в духе декадентов. Свою задачу он видел не в том, чтобы задержать
нэпе внимание на разрушительной работе времени, а объяснить, как все можно
поправить. Какое нам дело до героев с отбитыми головами и плешивых святых?
Нас должен интересовать исключительно живой мир: пышноволосые девушки или
девушки не столь примечательные, которые могли бы придать своим волосам
пышность, употребляй они "Кофкео"; а также молодые люди с могучими усами -
из тех, что изображены на этикетке.
Хотел того наш гид или нет, но мир в его представлении делился на две
части. Прошлое ("до употребления") - жалкий, несчастный, лишенный
привлекательности мир. Будущее ("после употребления") - мир упитанный,
веселый, благодушный. Как проводник по памятникам средневековой истории наш
чичероне ни на что не годился.
Он прислал нам в отель по бутылочке своего снадобья. Должно быть, в
самом начале нашей экскурсии, не разобравшись, что к чему, мы сами попросили
его об этом. Лично я не собираюсь ни хвалить, ни ругать его средство.
Длинная череда горьких неудач убила у меня волю к борьбе; прибавьте к этому
постоянно присутствующий запах парафина, пусть даже легкий, способный
вызывать колкие шуточки, особенно если вы женаты. Теперь я таких средств не
употребляю.
Свою бутылочку я отдал Джорджу. Он выпросил ее у меня для своего
знакомого в Лидсе. Позже я узнал, что под этим же предлогом он выклянчил
бутылочку и у Гарриса.
Запах чеснока не покидал нас, стоило нам только покинуть Прагу. Джордж
сам обратил на него внимание, Он объяснил это тем, что западно-европейская
кухня злоупотребляет чесноком.
В Праге мы с Гаррисом хорошо удружили Джорджу. Мы заметили, что в
последнее время Джордж слишком пристрастился к пильзенскому пиву. Это
немецкое пиво - коварная вещь, особенно в жаркую погоду, но отвыкнуть от
него не так-то легко. В голову оно не ударяет, но от него полнеешь. Всякий
раз, как я приезжаю в Германию, говорю себе: "Нет, немецкого пива я в рот не
возьму. Белое вино местных сортов и немного содовой; ну, иногда стаканчик
пунша. Но пиво - нет, ни за что!"
Это очень хорошее и разумное правило, рекомендую его всем
путешественникам. В следующий раз попробую соблюдать его. Джордж, несмотря
на мои предостережения, отказался от столь строгих ограничений. Он сказал,
что в умеренных дозах немецкое пиво полезно.
- Стаканчик утром, - сказал Джордж, - стаканчик-другой вечером. От
этого никому плохо не бывало.
Не исключаю, что он и прав. Нас с Гаррисом беспокоила та полудюжина
стаканчиков, которую выпивал Джордж.
- Мы должны что-то предпринять, - сказал Гаррис. - Дело принимает
серьезный оборот.
- Его недуг, как он мне объяснил, - наследственный, - ответил я. - У
них в роду все страдали от жажды.
- Но здесь хорошие минеральные воды, - ответил Гаррис, - с долькой
лимона они великолепно утолят любую жажду. Я беспокоюсь за его фигуру. Он
теряет природную элегантность.
Мы обсудили ситуацию и - Провидение пришло к нам на помощь - выработали
план действий. Для украшения города недавно была отлита новая статуя. Кого
она изображала, не помню. В общем, это был обычный городской памятник:
заурядный всадник с неизменно гордой осанкой верхом на заурядном коне -
конь, как водится, поднялся на дыбы, чтобы высвободить передние ноги,
необходимые ему для попрания времени. Но было в этом памятнике кое-что и
оригинальное. Вместо принятого в таких случаях меча или жезла всадник сжимал
в простертой длани шляпу с плюмажем, а у коня вместо хвоста, водопадом
низвергающегося на пьедестал, торчал какой-то худосочный обрубок, никак не
вязавшийся с его горделивой позой. По-моему, коню с таким хвостом задаваться
нечего.
Статую установили на маленькой площади неподалеку от моста Карла, но
стояла она там лишь временно. Перед тем как окончательно определить ей
место, городские власти, вполне благоразумно, решили на практике проверить,
где она будет смотреться лучше. Поэтому были изготовлены три грубые копии -
просто деревянные профили, вблизи ни на что не похожие, но на расстоянии
производящие должный эффект. Одну из них водрузили у подъезда к мосту Франца
Иосифа, другая стояла на площади за театром, а третья - в центре
Венцельплац.
- Если только Джордж не прознал про это, - сказал Гаррис, - мы гуляли с
ним уже около часа, оставив Джорджа в отеле писать письмо тетушке, - если
только он не видел эти статуи, то они помогут нам вернуть ему человеческий
облик сегодня же вечером.
Итак, за обедом мы прочитали ему суровую нотацию, но, не заметив и тени
раскаяния, вытащили на улицу и по боковым переулочкам повели к месту, где
стоял подлинник статуи. Джордж лишь взглянул на нее и собирался пройти мимо,
как он обычно обходится со статуями, но мы его не пустили и заставили
внимательно осмотреть. Четыре раза мы обвели его вокруг статуи, показывая ее
во всех ракурсах. Мы поведали ему историю всадника, назвали имя скульптора,
сообщили ее вес и размеры. Статуя должна была прочно засесть у него в
памяти. По окончании экскурсии его знания о ней превзошли все сведения,
полученные когда-либо. Он проникся этой статуей, но мы оставили его в покое,
лишь взяв обещание вернуться сюда утром, когда она смотрится лучше, а также
проследили, чтобы он записал в книжечке точное местонахождение статуи.
Затем мы зашли в его любимую пивную и посидели с ним, развлекая
рассказами о человеке, который, не зная о коварстве немецкого пива,
злоупотреблял им, в результате чего сошел с ума, страдая манией
преследования; о человеке, которого немецкое пиво свело в могилу раньше
срока; о влюбленных, от которых отказывались красивые девушки из-за того,
что те пили немецкое пиво.
В десять мы собрались в отель. Дул сильный ветер, по небу носились
тучи, заволакивая бледную луну, Гаррис сказал:
- Давайте пойдем другим путем, пойдем по набережной. Река очень красива
в лунном свете.
Во время прогулки Гаррис поведал нам печальную историю одного своего
приятеля, сейчас лежащего в лечебнице для тихих сумасшедших. Он сказал, в
какой связи вспомнил эту историю: последний раз он видел беднягу в такую же
ночь. Они прогуливались по набережной Темзы, и приятель напугал его, начав
вдруг утверждать, что видит у Вестминстерского моста памятник герцогу
Веллингтону, хотя, как известно, установлен он на Пикадилли.
В этот самый момент открылся вид на первую из деревянных копий. Она
стояла в центре маленького, обнесенного оградой сквера, находившегося чуть
выше нас на другом берету. Джордж резко остановился и прислонился к парапету
набережной.
- Что с тобой? - побеспокоился я. - Голова закружилась?
- Да, немного. Давайте передохнем минутку, - попросил он.
Джордж стоял, вперив взор в копию статуи. Хриплым голосом он произнес:
- Кстати о статуях. Меня всегда поражало, до чего же одна похожа на
другую.
Гаррис возразил:
- Тут я с тобой не согласен. Картины - да. Некоторые картины очень
похожи друг на друга, но статуи всегда чем-нибудь отличаются. Взять хотя бы
ту, - продолжал он, - что мы видели сегодня вечером до концерта. Она
изображает человека на коне. В Праге много конных статуй, но похожих на эту
нет.
- Нет, - упорствовал Джордж, - все они похожи. Один и тот же всадник,
один и тот же конь. Все они похожи как близнецы. И глупо утверждать
обратное.
Он начинал злиться на Гарриса.
- С чего это ты взял? - спросил я.
- С чего взял? - взвился Джордж, переключая свою ярость на меня. - Да
ты посмотри на этого чертового истукана!
- На какого чертового истукана? - удивился я.
- Да на этого! - вскипел Джордж. - Да смотри же! Тот же вздыбленный
конь с обрубленным хвостом, тот же всадник со шляпой, тот же...
Тут вмешался Гаррис.
- Да ты же говоришь о статуе, что мы видели на Круглой площади!
- Нет, не о ней, - возразил Джордж, - а вон о той.
- О какой? - изумился Гаррис.
Джордж посмотрел на Гарриса. Из Гарриса, не будь он так ленив,
получился бы великолепный актер. Лицо его светилось дружеским участием,
смешанным с тревогой. Джордж перевел взгляд на меня. Я, употребив все свои
мимические способности, скопировал гримасу Гарриса, добавив со своей стороны
немного укоризны.
- Может, взять извозчика? - сказал я Джорджу как можно мягче.
- На кой черт мне извозчик? - грубо ответил он. - Вы что, ребята, шуток
не понимаете? Связался с двумя старыми дураками!
И, не обращая на нас внимания, пошел через мост.
- Если это шутка, то и слава Богу, - сказал Гаррис, когда нам удалось
нагнать Джорджа. - Я знаю, размягчение мозга иногда начинается...
- Заткнись, глупый осел! - оборвал его Джордж. - Все-то ты знаешь.
Джордж - человек грубый и в выражениях не стесняется.
По набережной мы вышли к театру. Мы убедили его, что так будет короче;
в общем, это соответствовало действительности. На площади за театром стоял
второй деревянный призрак. Джордж его увидел и замер как вкопанный.
- Что с тобой? - мягко спросил Гаррис. - Тебе нездоровится?
- Не думаю, что так будет короче, - пробормотал Джордж.
- Уверяю тебя, - настаивал Гаррис.
- Как хотите, я пошел другим путем, - огрызнулся Джордж повернулся и
зашагал, а мы, как и в прошлый раз, поспешили за ним.
Идя по Фердинандштрассе, мы с Гаррисом беседовали о частных клиниках
для душевнобольных. Клиники эти, по мнению Гарриса, в Англии пребывают в
плачевном состоянии. Он сказал, что один его друг, сидящий в сумасшедшем
доме...
Джордж перебил его:
- Уж что-то слишком много у тебя друзей в сумасшедшем доме.
Он произнес эту фразу крайне язвительным тоном, явно намекая, что всем
друзьям Гарриса там самое место. Но Гаррис не обиделся; он ответил очень
кротко:
- Что поделаешь, действительно странно; но стоит поразмыслить как
следует, как приходишь к выводу, что многие мои друзья еще попадут туда,
рано или поздно. Порой даже страшно становится.
На углу Венцельплац Гаррис, обогнавший нас на несколько шагов,
остановился.
- Красивая улица, что вы скажете? - сказал он, засунув руки в карманы и
с восхищением рассматривая открывающийся вид.
Мы с Джорджем последовали его примеру. В двухстах ярдах от нас в самом
центре площади стояла третья статуя-призрак. По-моему, это была самая лучшая
из трех - самая похожая, самая обманчивая. Ее контуры четко вырисовывались
на фоне неспокойного неба: вздыбленный конь с забавным обрубком вместо
хвоста, всадник с непокрытой головой, сжимающий в поднятой руке шляпу с
пышным плюмажем, как бы грозя мерцающей в выси луне.
- Я думаю, вы не станете возражать, - скорбно сказал Джордж (от былой
задиристости не осталось и ел еда), - если мы возьмем извозчика.
- Сегодня ты немного не в себе, - мягко возразил Гаррис. - Что-нибудь с
головой?
- Скорее всего, - ответил Джордж. - Так и должно было случиться, -
заметил Гаррис. - Знаю, но не хотел говорить. Тебе что-нибудь мерещится?
- Нет-нет, ни в коем случае, - поспешно возразил Джордж. - Сам не
пойму, что со мной.
- А я знаю, - торжественно объявил Гаррис. - Слушай. Это все немецкое
пиво. Знавал я человека, который...
- Не надо, только не сейчас, - взмолился Джордж. - Охотно тебе верю, но
прошу, не надо мне о нем.
- Пиво тебе вредно, - сказал Гаррис.