Страница:
вернулся домой из плена. Мальчик был сиротой трех лет от роду и, если бы не
Ивар, умер бы с голоду в родной стране. Правда, воспитали его Иварссоны в
правилах честности и справедливости, да и вел он себя всегда как подобало.
Вырос он вместе с Марит Эриксдоттер, они полюбили друг друга, и как-то не
верилось, что человек, которого ожидают счастье и богатство, вдруг возьмет
да и поставит все это на карту, похитив перстень.
Но, с другой стороны, не следовало забывать и генерала, о котором люди
сызмальства слышали столько разных легенд и историй, генерала, которого
знали, пожалуй, не хуже родного отца, генерала, который был высок ростом,
могуч и достоин доверия. А теперь он умер, и у него похитили самое дорогое
из его имущества.
Генерал знал, что когда Ингильберт Бордссон бежал из дому, перстень был
при нем, а не то Ингильберт спокойно отправился бы своей дорогой и не был бы
мертв. Генералу, видно, было также известно, что крестьяне из Ольсбю украли
перстень, иначе бы им никак не повстречался по дороге ротмистр, их не взяли
бы под стражу и не держали бы под арестом.
Да, мудрено было разобраться по справедливости в таком деле, но на
генерала уповали даже больше, чем на самого короля Карла. И почти на всех
судебных разбирательствах, которые велись в бедных лачугах, был вынесен
обвинительный приговор.
Большое удивление, конечно, вызвало то, что уездный суд, заседавший в
судебной палате на холме в Брубю, учинив обвиняемым строжайшее дознание, но
так и не изобличив их и не склонив к признанию вины, вынужден был оправдать
крестьян, обвиняемых в убийстве и разбое.
Однако на волю их не выпустили, ибо приговор уездного суда должен был
еще утвердить коронный суд, а коронный суд счел крестьян из Ольсбю виновными
и приговорил их к повешению.
Но и этот приговор не был приведен в исполнение, поскольку ему
надлежало сперва быть утвержденным самим королем.
После того как был вынесен и оглашен королевский приговор, прихожане,
вернувшись из церкви, отложили свой обед; им не терпелось рассказать тем,
кто оставался дома, что гласил приговор.
А он гласил: вполне очевидно, что кто-то из обвиняемых - убийца и вор,
но поскольку ни один из них не признал себя виновным, то пусть их рассудит
Божий суд.
На ближайшем тинге им надлежит в присутствии судьи, заседателей и всех
прихожан сыграть друг с другом в кости. Того, кто выкинет меньше всего
очков, следует признать виновным и покарать за содеянное преступление,
подвергнув смертной казни через повешение, а двух других немедля освободить,
дабы они вернулись к своей обычной жизни.
Мудрый был тот приговор, справедливый. Все жители долин Вермланда были
им довольны. Разве не прекрасно со стороны старого короля, что в этом темном
деле он не возомнил, будто видит яснее, нежели другие, а воззвал к
Всеведущему? Теперь-то уж наконец можно поверить в то, что правда выйдет
наружу.
К тому же в этом судебном деле было нечто совершенно особое. Оно велось
не человеком против человека; истцом в этой тяжбе был покойник - покойник,
требовавший вернуть ему его достояние. В любых других случаях можно было еще
колебаться, стоит ли прибегать к игральным костям, но только не в этом. Уж
покойный-то генерал наверняка знал, кто утаил его добро. Вот и в королевском
приговоре самым большим достоинством было то, что он давал старому генералу
возможность казнить или миловать.
Могло даже показаться, будто король Фредрик хотел предоставить
окончательное решение генералу. Может статься, он знавал его в старые
военные годы и ему было известно, что на этого человека можно положиться.
Вполне вероятно, что как раз это и имелось в виду. А так или не так, сказать
трудно!
Как бы там ни было, все во что бы то ни стало хотели присутствовать на
тинге в тот день, когда будет оглашен божий приговор. Каждый, кто не был
слишком стар, чтобы идти, либо слишком мал, чтобы ползти, отправился в путь.
Столь знаменательного события, как это, не случалось уже много лет. Тут
нельзя было довольствоваться тем, чтобы потом, да еще от других, услышать,
как все кончилось. Нет, тут непременно надо было присутствовать самому.
Верно, что усадьбы были прежде рассеяны по всей округе, верно и то, что
тогда, бывало, целую милю проедешь, да так и не встретишь ни души. Но когда
люди со всего уезда сошлись на одной и той же площади, все так и ахнули -
сколько их тут! Тесно прижатые друг к другу, несчетными рядами стояли они
перед судебной палатой. Казалось, будто пчелиный рой, черный и отяжелевший,
нависает перед ульем в летний день. Люди напоминали роящихся пчел еще и тем,
что были не в своем обычном расположении духа. Они не были безмолвны и
торжественны, как всегда бывали в церкви; не были они веселы и добродушны,
как всегда на ярмарках: они были свирепы и раздражительны, были одержимы
ненавистью и жаждой мести.
Что ж тут мудреного? С молоком матери впитали они ужас перед лиходеями.
Их убаюкивали колыбельными песнями о бродягах, объявленных вне закона. В их
представлении все воры и убийцы были выродками, чертовым отродьем, они их и
за людей-то не считали. Мысль о милосердии к таким нелюдям им и в голову не
приходила. Они знали, что такой вот страшной и подлой твари ныне будет
вынесен приговор, и радовались этому. "Слава тебе господи, теперь-то уж
этому кровожадному дьяволу придет конец,- думали они.- Теперь-то уж по
крайней мере ему не удастся больше вредить нам".
Хорошо, что божий суд должен был отправляться не в судебной палате, а
на воле. Но плохо, конечно, что рота солдат частоколом стала на площади
перед судебной палатой и близко подойти было нельзя; люди же без конца
поносили грубой бранью солдат за то, что те преграждали им путь. Прежде
никто бы себе этого не позволил, но ныне все были дерзостны и наглы.
Ведь людям пришлось заблаговременно, с самого раннего утра выйти из
дому, чтобы занять место поближе к частоколу из солдат, и на их долю выпало
много долгих часов томительного ожидания. А за все это время развлечься было
нечем. Разве что из судебной палаты вышел судебный пристав и поставил
посреди площади огромный барабан. Все-таки стало повеселее, ибо люди
увидели, что судейские там, в палате, намереваются дать делу ход еще до
вечера. Судебный пристав вынес также стол со стулом да еще перо с
чернильницей для писаря. Под конец он появился, держа в руках небольшой
кубок, в котором звонко перекатывались игральные кости. Пристав несколько
раз выкинул их на барабанную шкуру. Видно, хотел убедиться в том, что они не
фальшивые и выпадают то так, то этак, как игральным костям и положено.
Затем он быстро ушел назад в палату, и ничего удивительного в том тоже
не было: ведь стоило ему только показаться на крыльце, как люди тотчас же
начинали осыпать его бранью и насмешками. Прежде никто бы себе этого не
позволил, но в тот день толпа просто обезумела.
Судью с заседателями пропустили сквозь заслон, и к судебной палате одни
из них прошествовали пешком, другие же подъехали верхом. Лишь только
появлялся кто-нибудь из них, как толпа сразу оживлялась. Но опять-таки никто
не шептался и не шушукался, как бывало прежде. Вовсе нет! И лестные и
поносные слова выкрикивались во весь голос. И ничем нельзя было этому
помешать. Ожидавших тинга было немало, и не такие они были, чтобы с ними
шутить. Важных господ, которые прибыли на тинг, тоже впустили в судебную
палату. Были там и Левеншельд из Хедебю, и пастор из Бру, и заводчик из
Экебю, и капитан из Хельгесэттера, и многие, многие другие. И пока они
проходили, всем им пришлось выслушать множество замечаний вроде того, что
есть, мол, счастливчики, которым не приходится стоять сзади и драться за
место поближе, да и еще много всякого другого.
Когда уже больше некого было поносить, толпа стала осыпать колкими
насмешками молодую девушку, которая изо всех сил старалась держаться как
можно ближе к частоколу из солдат. Она была маленькая и хрупкая, и мужчины -
то один, то другой - не раз пытались пробиться сквозь толпу и захватить ее
место; но всякий раз кто-либо из стоявших поблизости кричал, что она дочка
Эрика Иварссона из Ольсбю, и после подобного вразумления девушку больше не
пытались согнать с места.
Но зато на нее градом сыпались насмешки. Девушку спрашивали, кого ей
больше хочется видеть на виселице - отца или жениха. И удивлялись: с какой
это стати дочка вора должна занимать лучшее место.
Те же, что пришли из дальних лесов, только диву давались, как у нее
хватает духу оставаться на площади. Но им тут же рассказали про нее и немало
других диковинных вещей. Она была не робкого десятка, эта девчонка, она
присутствовала на всех судебных разбирательствах, она не проронила ни единой
слезинки и все время сохраняла спокойствие. То и дело кивала она головой
обвиняемым и улыбалась им так, словно была уверена в том, что на другой день
их освободят. И когда обвиняемые видели ее, они снова обретали мужество. Они
думали про себя, что есть на свете хоть один человек, который уверен в их
невиновности. Хоть один, кто не верит в то, что какой-то жалкий золотой
перстень мог соблазнить их и толкнуть на преступление.
Красивая, кроткая и терпеливая, сидела она в судебной зале. Ни разу не
вызвала она ни у кого гнева. Отнюдь, даже судью с заседателями, да и
ленсмана она расположила в свою пользу. Сами бы они, положим, в этом не
признались, но ходила молва, будто уездный суд ни за что не оправдал бы
обвиняемых, не будь там ее. Невозможно было поверить, что кто-либо из тех,
кого любит Марит Эриксдоттер, может быть повинен в лиходействе.
И вот теперь она снова была здесь, чтобы арестанты могли видеть ее. Она
стояла здесь, чтобы быть им опорою и утешением. Она хотела молиться за них в
час их тяжкого испытания, хотела вверить их души милости божьей.
Как знать! Говорят же в народе, что яблоко от яблони недалеко падает.
Но ничего не скажешь, с виду она была добра и невинна. Да и сердце было у
нее любящее, раз она могла оставаться здесь на площади.
Ведь она, наверно, слышала все, что ей кричали, но не отвечала, и не
плакала, и не пыталась спастись бегством. Она знала, что несчастные узники
будут рады видеть ее. Ведь во всей огромной толпе она была
одна-единственная, кто всем сердцем по-человечески сочувствовал им.
Но что ни говори, а стояла она тут вовсе не зря. Нашлись в толпе
один-два человека, у которых были свои дочери, такие же тихие, милосердные и
невинные, как Марит. И в глубине души эти люди чувствовали, что им не
хотелось бы видеть своих дочерей на ее месте.
Послышались в толпе и один-два голоса, которые защищали ее или пытались
хотя бы унять разошедшихся острословов и горланов.
Не только потому, что настал конец томительному ожиданию, но и из
сочувствия к Марит Эриксдоттер все обрадовались, когда двери судебной палаты
распахнулись и суд начался. Сперва торжественно прошествовали судебный
пристав, ленсман и арестанты, с которых сняли кандалы, хотя каждого из них
стерегли два солдата. Затем появились пономарь, пастор, заседатели, писец и
судья. Замыкали шествие важные господа и несколько крестьян, которые были в
такой чести, что и им дозволили находиться за оцеплением.
Ленсман с арестантами стали по левую сторону судебной палаты, судья с
заседателями свернули направо, а господа разместились посредине. Писец со
своими бумагами занял место за столом. Большой барабан по-прежнему стоял
посреди площади у всех на виду.
Лишь только показалось шествие, в толпе началась толкотня и давка.
Немало рослых и дюжих мужчин так и норовили протиснуться в первый ряд, метя
прежде всего согнать с места Марит Эриксдоттер. Но боясь, как бы ее не
оттеснили, она, маленькая и тоненькая, нагнувшись, проскользнула мимо солдат
и оказалась по другую сторону частокола.
Это было противно всем правилам порядка, и ленсман дал знак судебному
приставу убрать Марит Эриксдоттер. Пристав тотчас же подошел к ней, положив
руку ей на плечо, будто намереваясь ее арестовать, и повел к судебной
палате. Но как только они смешались с толпой стоявших там людей, он отпустил
ее. Пристав уже насмотрелся на девушку и знал - лишь бы ей дозволили стоять
поблизости от арестантов, а она даже не попытается бежать. Если же ленсман
захочет ее проучить, найти Марит будет легко.
Впрочем, разве было теперь у кого-нибудь время думать о Марит
Эриксдоттер? Пастор с пономарем вышли вперед и встали посреди площади. Оба
сняли шляпы, а пономарь затянул псалом. И когда те, кто стоял перед цепью
солдат, услыхали это пение, они начали понимать, что сейчас свершится нечто
великое и торжественное, самое торжественное из всего, чему им когда-либо
приходилось быть свидетелями на своем веку: призыв к всемогущему,
всеведущему божеству, дабы узнать его волю.
Когда же заговорил пастор, люди преисполнились еще большим
благоговением. Он молил Христа, сына божьего, который некогда сам предстал
пред судилищем Пилата, смилостивиться над этими обвиняемыми, дабы не
претерпели они суда неправедного. Он молил его также смилостивиться над
судьями, дабы не были они вынуждены приговорить к смерти невинного.
Под конец он молил его смилостивиться над прихожанами, дабы не пришлось
им быть свидетелями великой несправедливости, как некогда евреям у Голгофы.
Все слушали пастора, обнажив головы, они не думали больше о своих
жалких мирских делах. Они были настроены совсем иначе. Им чудилось, будто
пастор призывает на землю самого господа Бога, они ощущали его незримое
присутствие.
Стоял прекрасный осенний день: синее небо, усеянное белыми тучками,
деревья с зеленой, чуть тронутой желтизной листвой. Над головами людей
непрерывно проносились к югу стаи перелетных птиц. Непривычно было видеть
такую уйму птиц сразу в один день. Людям казалось, что это, должно быть,
неспроста. Не было ли то знамением, что господь одобряет помыслы
человеческие?
Когда пастор замолк, выступил вперед председатель уездного суда и
огласил королевский приговор. Приговор был пространный, со множеством
замысловатых оборотов речи, которые с трудом доходили до собравшихся. Но они
поняли, что светская власть как бы сложила скипетр свой и меч, отреклась от
мудрости своей и знания и уповала в своих надеждах всецело на волю божью. И
они стали молиться, молиться все как один, чтобы господь помог им и вразумил
их.
Затем ленсман взял в руки игральные кости и попросил судью и кое-кого
из присутствующих бросить эти кости, чтобы проверить, не фальшивые ли они. С
каким-то странным трепетом прислушивался народ к стуку игральных костей,
ударявшихся о барабанную шкуру. Эти кубики, сгубившие стольких людей, неужто
теперь их сочли достойными возвещать волю божью?!
Как только кости были испробованы, арестантов вывели вперед. Сперва
кубок передали Эрику Иварссону, самому старшему из всех. Но ленсман тут же
объяснил ему, что сейчас решение будет еще не окончательным. Сейчас им нужно
бросить жребий лишь для того, чтобы каждому определить свой черед играть.
В первый раз Паулю Элиассону выпало меньше всего, а Ивару Иварссону
больше всего очков. Стало быть, ему первому и надо было начинать.
Трое обвиняемых были одеты в ту же самую одежду, что была на них, когда
они, спускаясь с гор, со своего летнего сэттера, повстречали ротмистра.
Теперь эта одежда была в грязи и вся драная. Такой же изношенный вид, как у
кафтанов, был и у их хозяев. Однако всем показалось, будто Ивар Иварссон
держался из троих вроде бы лучше всех. Верно, потому, что он был солдат,
закаленный бессчетными муками боев и плена. Держался он все еще прямо, и вид
у него был мужественный и бесстрашный.
Когда Ивар вышел вперед к барабану и принял кубок с костями из рук
ленсмана, тот хотел было показать ему, как следует держать кубок и как
играть в кости. На губах старика проскользнула усмешка.
- Не впервой играть мне в кости, ленсман,- сказал он таким громким
голосом, что все услышали.- Бенгт-силач из Хедебю да я не раз, бывало,
баловались вечером этой игрой там, в степных краях. Но не чаял я, что мне
доведется сыграть с ним еще раз.
Ленсман хотел было поторопить его, но толпе понравилось слушать Ивара.
Вот храбрец! Он еще мог шутить пред таким решающим испытанием!
Ивар обхватил кубок обеими руками, и все увидели, что он молится.
Прочитав "Отче наш", он громко воскликнул:
- А теперь молю тебя, господи Исусе Христе, кому ведомо, что я
неповинен, да смилуешься надо мной и даруешь мне меньше всего очков: ведь у
меня нет ни детей, ни возлюбленной, которые станут плакать по мне!
Вымолвив эти слова, он с такой силой швырнул кости на барабанную шкуру,
что те загрохотали.
И все стоявшие перед частоколом пожелали в тот миг, чтобы Ивара
Иварссона освободили. Они полюбили его за храбрость и доброту и никак не
могли взять в толк, как же это они считали его злодеем.
Почти невыносимо было стоять так далеко, не зная, что выпало на костях.
Судья с ленсманом нагнулись над барабаном, чтобы поглядеть, заседатели и
присутствовавшие при сем лица знатного сословия подошли поближе и тоже стали
глядеть, каков исход. Казалось, все пришли в замешательство, некоторые
кивали Ивару Иварссону, кое-кто пожимал ему руку, а толпа так ничего и не
знала. По рядам пробежал негодующий ропот.
Тогда судья сделал знак ленсману, и тот поднялся на крыльцо судебной
палаты, где его лучше видели и слышали:
- Ивар Иварссон выкинул на обеих костях по шестерке, больше очков
набрать нельзя!
Люди поняли, что Ивар Иварссон признан невиновным, и обрадовались. А
многие стали кричать:
- Будь здрав, Ивар Иварссон!
Но тут случилось такое, что повергло всех в изумление. Пауль Элиассон
разразился громкими криками радости и, сорвав с головы свою вязаную шапочку
с кисточкой, подбросил ее в воздух. Это произошло так неожиданно, что
стражники не успели помешать ему. Все только ахнули. Правда, Ивар Иварссон
был Паулю Элиассону все равно что отец, но теперь, когда дело шло о его
жизни, неужто он и вправду радовался тому, что другого признали невиновным?
Вскоре был восстановлен порядок: начальство отошло направо, арестанты
со стражниками налево, другие зрители придвинулись поближе к судебной
палате, так что барабан снова остался посредине, ничем не заслоненный, и его
было видно со всех сторон. Теперь настал черед Эрика Иварссона подвергнуться
смертельному испытанию.
Вперед нетвердой и спотыкающейся походкой вышел надломленный и старый
человек. Его едва можно было узнать. Неужто это Эрик Иварссон, который
всегда размашисто и властно ступал по земле? Взгляд его потускнел, и кое-кто
подумал, что он едва ли сознает до конца, какое ему предстоит испытание. Но,
приняв в руки кубок с костями, он попытался выпрямить согнутую спину и
произнес:
- Благодарение Богу, что брат мой Ивар оправдан, потому что хоть в этом
деле я так же невинен, как и он, он всегда был лучше меня. И молю господа
нашего Иисуса Христа, дабы он сподобил меня выкинуть меньше всего очков,
дабы дочь моя могла обвенчаться с тем, кого она любит, и жить с ним
счастливо до конца дней своих!
С Эриком Иварссоном случилось то, что часто бывает со стариками: вся
его былая сила, казалось, ушла в голос. Его слова были услышаны всеми и
всколыхнули народ. Уж очень не похоже на Эрика Иварссона было признать, что
кто-то много достойнее его, да еще желать себе смерти ради чужого счастья.
Во всей толпе не нашлось бы теперь ни единого человека, кто по-прежнему
считал бы его разбойником и вором. Со слезами на глазах молились люди богу,
чтобы Эрик выкинул побольше очков.
Он и не потрудился потрясти в кубке кости, а лишь подняв кубок вверх и
опустив его вниз, выбросил кости на барабанную шкуру. Глаза его были слишком
стары, чтобы различить очки на кубиках, и он, даже не удостоив их взглядом,
стоял, вперив взор в пространство.
Но судья и другие поспешили к барабану. И все прочли на их лицах то же
удивление, что и в прошлый раз.
А толпа, стоявшая перед частоколом, будто поняла все, что произошло,
еще задолго до того, как ленсман огласил исход дела. Какая-то женщина
воскликнула:
- Спаси тебя господь, Эрик Иварссон!
И вслед послышался многоголосый крик:
- Благодарение и хвала господу за то, что он помог тебе, Эрик Иварссон!
Вязаная шапочка Пауля Элиассона взлетела в воздух, как и в первый раз,
и все снова ахнули. Неужто он не думает, чем это грозит ему самому?
Эрик Иварссон стоял безгласный и равнодушный, лицо его ничуть не
просветлело. Думали - быть может, он ждет, когда ленсман огласит исход дела,
но даже когда это свершилось и Эрик узнал, что он тоже, как и брат его,
выкинул на обеих костях по шестерке, он остался безучастен. Он хотел было
добраться до своего прежнего места, но так обессилел, что судебному приставу
пришлось подхватить его, а то бы не удержаться ему на ногах.
Настал черед Паулю Элиассону подойти к барабану, чтобы попытать свое
счастье, и все взоры обратились к нему. Еще задолго до испытания все сочли,
что он-то, должно быть, и есть истинный преступник; теперь он был, можно
сказать, приговорен. Ведь больше очков, чем братья Иварссоны, выкинуть было
невозможно.
Такой исход никого бы прежде не огорчил, но тут все увидали, что Марит
Эриксдоттер украдкой пробралась к Паулю Элиассону.
Он не держал ее в своих объятиях, ни поцелуя, ни ласки не было меж
ними. Она лишь стояла рядом, крепко-крепко прижавшись к нему, а он обнял ее
стан рукой. Никто не мог бы с точностью сказать, долго ли они так простояли,
потому что внимание всех поглотила игра в кости.
Как бы то ни было, они стояли бок о бок, соединенные неисповедимой
судьбой вопреки страже и грозному начальству, вопреки тысячам зрителей,
вопреки ужасной игре со смертью, в которую были вовлечены.
Их свела вместе любовь, но любовь более возвышенная, нежели земная. Они
могли бы стоять так летним утром у лаза в плетне, проплясав всю ночь
напролет и впервые признавшись друг другу в том, что хотят стать мужем и
женой. Они могли бы стоять так после первого причастия, чувствуя, что все
грехи сняты с души. Они могли бы стоять так, если бы обоим довелось
претерпеть ужас смерти, и перейти в потусторонний мир, и встретиться вновь,
и постигнуть, что они на веки вечные принадлежат друг другу.
Она стояла, глядя на него с такой нежной любовью! И что-то шевельнулось
в людских душах и подсказало им - вот над Паулем Элиассоном и следовало бы
сжалиться. Ведь он был юным деревцем, которому не суждено цвести и
плодоносить, он был ржаным полем, которому суждено быть вытоптанным, прежде
чем ему доведется одарить кого-либо от щедрот своих.
Он молча опустил руку, обвивавшую стан Марит, и вслед за ленсманом
подошел к барабану. По его лицу незаметно было, чтоб он хоть сколько-нибудь
тревожился, когда принял в руки кубок. Он не держал речи перед народом, как
другие, а повернулся к Марит.
- Не бойся! - сказал он.- Богу ведомо, что я так же невинен, как и
другие.
После этого он, будто играючи, перетряхнул несколько раз кости в кубке,
не останавливая их, покуда они не перекатились через край и не упали на
барабанную шкуру.
- Я выкинул на обеих по шестерке, Марит! Я выкинул по шестерке, и я
тоже!
Он будет оправдан - иное ему и в голову не приходило, и от радости он
не мог устоять на месте. Высоко подпрыгнув, он подбросил шапочку ввысь,
схватил стоявшего рядом с ним стражника в объятия и поцеловал.
Тут многие подумали: "Видать сразу, что он иноземец. Будь он швед, не
стал бы торжествовать до времени".
Судья, ленсман, заседатели и знатные господа степенно и не торопясь
подошли к барабану и стали разглядывать кости. Но на этот раз вид их был
нерадостен. Они лишь покачали головой и ни один из них не поздравил Пауля
Элиассона с выпавшим ему на долю счастливым жребием.
Взойдя в третий раз на крыльцо судебной палаты, ленсман возвестил:
- Пауль Элиассон выкинул на обеих костях по шестерке, больше очков
набрать нельзя!
Толпа заволновалась, но никто не ликовал. Никому и в голову не пришло,
что тут есть какой-то подвох. Этого быть не может! Но всем было боязно и
как-то не по себе, поскольку божий суд ничуть не прояснил суть дела.
Значило ли это, что все трое были одинаково невиновны, или это значило,
что все они были одинаково виновны?
Люди увидели, как ротмистр Левеншельд поспешно подошел к судье.
Вероятно, хотел сказать, что божий суд так ничего и не решил, но судья
угрюмо отвернулся от него.
Судья с заседателями направились в судебную палату и стали держать
совет, а тем временем никто не осмелился ни пошевельнуться, ни даже
прошептать хоть слово. Даже Пауль Элиассон, и тот держался смирно. Казалось,
он понял наконец, что божий суд можно истолковать и так и этак.
Суд снова появился после краткого совещания, и судья возвестил, что
уездный суд склонен толковать божий приговор таким образом, что всех трех
обвиняемых следует признать невиновными.
Вырвавшись из рук стражей, Пауль Элиассон в величайшем восторге опять
подбросил свою шапочку, но и это было несколько преждевременно, так как
судья еще не кончил речь:
- Но это решение суда надлежит представить королю через гонца, которого
нынче же должно снарядить в Стокгольм. Обвиняемым же следует пребывать в
темнице, покуда его королевское величество не утвердит приговор суда.
Однажды осенью, лет тридцать спустя после той достопамятной игры в
Ивар, умер бы с голоду в родной стране. Правда, воспитали его Иварссоны в
правилах честности и справедливости, да и вел он себя всегда как подобало.
Вырос он вместе с Марит Эриксдоттер, они полюбили друг друга, и как-то не
верилось, что человек, которого ожидают счастье и богатство, вдруг возьмет
да и поставит все это на карту, похитив перстень.
Но, с другой стороны, не следовало забывать и генерала, о котором люди
сызмальства слышали столько разных легенд и историй, генерала, которого
знали, пожалуй, не хуже родного отца, генерала, который был высок ростом,
могуч и достоин доверия. А теперь он умер, и у него похитили самое дорогое
из его имущества.
Генерал знал, что когда Ингильберт Бордссон бежал из дому, перстень был
при нем, а не то Ингильберт спокойно отправился бы своей дорогой и не был бы
мертв. Генералу, видно, было также известно, что крестьяне из Ольсбю украли
перстень, иначе бы им никак не повстречался по дороге ротмистр, их не взяли
бы под стражу и не держали бы под арестом.
Да, мудрено было разобраться по справедливости в таком деле, но на
генерала уповали даже больше, чем на самого короля Карла. И почти на всех
судебных разбирательствах, которые велись в бедных лачугах, был вынесен
обвинительный приговор.
Большое удивление, конечно, вызвало то, что уездный суд, заседавший в
судебной палате на холме в Брубю, учинив обвиняемым строжайшее дознание, но
так и не изобличив их и не склонив к признанию вины, вынужден был оправдать
крестьян, обвиняемых в убийстве и разбое.
Однако на волю их не выпустили, ибо приговор уездного суда должен был
еще утвердить коронный суд, а коронный суд счел крестьян из Ольсбю виновными
и приговорил их к повешению.
Но и этот приговор не был приведен в исполнение, поскольку ему
надлежало сперва быть утвержденным самим королем.
После того как был вынесен и оглашен королевский приговор, прихожане,
вернувшись из церкви, отложили свой обед; им не терпелось рассказать тем,
кто оставался дома, что гласил приговор.
А он гласил: вполне очевидно, что кто-то из обвиняемых - убийца и вор,
но поскольку ни один из них не признал себя виновным, то пусть их рассудит
Божий суд.
На ближайшем тинге им надлежит в присутствии судьи, заседателей и всех
прихожан сыграть друг с другом в кости. Того, кто выкинет меньше всего
очков, следует признать виновным и покарать за содеянное преступление,
подвергнув смертной казни через повешение, а двух других немедля освободить,
дабы они вернулись к своей обычной жизни.
Мудрый был тот приговор, справедливый. Все жители долин Вермланда были
им довольны. Разве не прекрасно со стороны старого короля, что в этом темном
деле он не возомнил, будто видит яснее, нежели другие, а воззвал к
Всеведущему? Теперь-то уж наконец можно поверить в то, что правда выйдет
наружу.
К тому же в этом судебном деле было нечто совершенно особое. Оно велось
не человеком против человека; истцом в этой тяжбе был покойник - покойник,
требовавший вернуть ему его достояние. В любых других случаях можно было еще
колебаться, стоит ли прибегать к игральным костям, но только не в этом. Уж
покойный-то генерал наверняка знал, кто утаил его добро. Вот и в королевском
приговоре самым большим достоинством было то, что он давал старому генералу
возможность казнить или миловать.
Могло даже показаться, будто король Фредрик хотел предоставить
окончательное решение генералу. Может статься, он знавал его в старые
военные годы и ему было известно, что на этого человека можно положиться.
Вполне вероятно, что как раз это и имелось в виду. А так или не так, сказать
трудно!
Как бы там ни было, все во что бы то ни стало хотели присутствовать на
тинге в тот день, когда будет оглашен божий приговор. Каждый, кто не был
слишком стар, чтобы идти, либо слишком мал, чтобы ползти, отправился в путь.
Столь знаменательного события, как это, не случалось уже много лет. Тут
нельзя было довольствоваться тем, чтобы потом, да еще от других, услышать,
как все кончилось. Нет, тут непременно надо было присутствовать самому.
Верно, что усадьбы были прежде рассеяны по всей округе, верно и то, что
тогда, бывало, целую милю проедешь, да так и не встретишь ни души. Но когда
люди со всего уезда сошлись на одной и той же площади, все так и ахнули -
сколько их тут! Тесно прижатые друг к другу, несчетными рядами стояли они
перед судебной палатой. Казалось, будто пчелиный рой, черный и отяжелевший,
нависает перед ульем в летний день. Люди напоминали роящихся пчел еще и тем,
что были не в своем обычном расположении духа. Они не были безмолвны и
торжественны, как всегда бывали в церкви; не были они веселы и добродушны,
как всегда на ярмарках: они были свирепы и раздражительны, были одержимы
ненавистью и жаждой мести.
Что ж тут мудреного? С молоком матери впитали они ужас перед лиходеями.
Их убаюкивали колыбельными песнями о бродягах, объявленных вне закона. В их
представлении все воры и убийцы были выродками, чертовым отродьем, они их и
за людей-то не считали. Мысль о милосердии к таким нелюдям им и в голову не
приходила. Они знали, что такой вот страшной и подлой твари ныне будет
вынесен приговор, и радовались этому. "Слава тебе господи, теперь-то уж
этому кровожадному дьяволу придет конец,- думали они.- Теперь-то уж по
крайней мере ему не удастся больше вредить нам".
Хорошо, что божий суд должен был отправляться не в судебной палате, а
на воле. Но плохо, конечно, что рота солдат частоколом стала на площади
перед судебной палатой и близко подойти было нельзя; люди же без конца
поносили грубой бранью солдат за то, что те преграждали им путь. Прежде
никто бы себе этого не позволил, но ныне все были дерзостны и наглы.
Ведь людям пришлось заблаговременно, с самого раннего утра выйти из
дому, чтобы занять место поближе к частоколу из солдат, и на их долю выпало
много долгих часов томительного ожидания. А за все это время развлечься было
нечем. Разве что из судебной палаты вышел судебный пристав и поставил
посреди площади огромный барабан. Все-таки стало повеселее, ибо люди
увидели, что судейские там, в палате, намереваются дать делу ход еще до
вечера. Судебный пристав вынес также стол со стулом да еще перо с
чернильницей для писаря. Под конец он появился, держа в руках небольшой
кубок, в котором звонко перекатывались игральные кости. Пристав несколько
раз выкинул их на барабанную шкуру. Видно, хотел убедиться в том, что они не
фальшивые и выпадают то так, то этак, как игральным костям и положено.
Затем он быстро ушел назад в палату, и ничего удивительного в том тоже
не было: ведь стоило ему только показаться на крыльце, как люди тотчас же
начинали осыпать его бранью и насмешками. Прежде никто бы себе этого не
позволил, но в тот день толпа просто обезумела.
Судью с заседателями пропустили сквозь заслон, и к судебной палате одни
из них прошествовали пешком, другие же подъехали верхом. Лишь только
появлялся кто-нибудь из них, как толпа сразу оживлялась. Но опять-таки никто
не шептался и не шушукался, как бывало прежде. Вовсе нет! И лестные и
поносные слова выкрикивались во весь голос. И ничем нельзя было этому
помешать. Ожидавших тинга было немало, и не такие они были, чтобы с ними
шутить. Важных господ, которые прибыли на тинг, тоже впустили в судебную
палату. Были там и Левеншельд из Хедебю, и пастор из Бру, и заводчик из
Экебю, и капитан из Хельгесэттера, и многие, многие другие. И пока они
проходили, всем им пришлось выслушать множество замечаний вроде того, что
есть, мол, счастливчики, которым не приходится стоять сзади и драться за
место поближе, да и еще много всякого другого.
Когда уже больше некого было поносить, толпа стала осыпать колкими
насмешками молодую девушку, которая изо всех сил старалась держаться как
можно ближе к частоколу из солдат. Она была маленькая и хрупкая, и мужчины -
то один, то другой - не раз пытались пробиться сквозь толпу и захватить ее
место; но всякий раз кто-либо из стоявших поблизости кричал, что она дочка
Эрика Иварссона из Ольсбю, и после подобного вразумления девушку больше не
пытались согнать с места.
Но зато на нее градом сыпались насмешки. Девушку спрашивали, кого ей
больше хочется видеть на виселице - отца или жениха. И удивлялись: с какой
это стати дочка вора должна занимать лучшее место.
Те же, что пришли из дальних лесов, только диву давались, как у нее
хватает духу оставаться на площади. Но им тут же рассказали про нее и немало
других диковинных вещей. Она была не робкого десятка, эта девчонка, она
присутствовала на всех судебных разбирательствах, она не проронила ни единой
слезинки и все время сохраняла спокойствие. То и дело кивала она головой
обвиняемым и улыбалась им так, словно была уверена в том, что на другой день
их освободят. И когда обвиняемые видели ее, они снова обретали мужество. Они
думали про себя, что есть на свете хоть один человек, который уверен в их
невиновности. Хоть один, кто не верит в то, что какой-то жалкий золотой
перстень мог соблазнить их и толкнуть на преступление.
Красивая, кроткая и терпеливая, сидела она в судебной зале. Ни разу не
вызвала она ни у кого гнева. Отнюдь, даже судью с заседателями, да и
ленсмана она расположила в свою пользу. Сами бы они, положим, в этом не
признались, но ходила молва, будто уездный суд ни за что не оправдал бы
обвиняемых, не будь там ее. Невозможно было поверить, что кто-либо из тех,
кого любит Марит Эриксдоттер, может быть повинен в лиходействе.
И вот теперь она снова была здесь, чтобы арестанты могли видеть ее. Она
стояла здесь, чтобы быть им опорою и утешением. Она хотела молиться за них в
час их тяжкого испытания, хотела вверить их души милости божьей.
Как знать! Говорят же в народе, что яблоко от яблони недалеко падает.
Но ничего не скажешь, с виду она была добра и невинна. Да и сердце было у
нее любящее, раз она могла оставаться здесь на площади.
Ведь она, наверно, слышала все, что ей кричали, но не отвечала, и не
плакала, и не пыталась спастись бегством. Она знала, что несчастные узники
будут рады видеть ее. Ведь во всей огромной толпе она была
одна-единственная, кто всем сердцем по-человечески сочувствовал им.
Но что ни говори, а стояла она тут вовсе не зря. Нашлись в толпе
один-два человека, у которых были свои дочери, такие же тихие, милосердные и
невинные, как Марит. И в глубине души эти люди чувствовали, что им не
хотелось бы видеть своих дочерей на ее месте.
Послышались в толпе и один-два голоса, которые защищали ее или пытались
хотя бы унять разошедшихся острословов и горланов.
Не только потому, что настал конец томительному ожиданию, но и из
сочувствия к Марит Эриксдоттер все обрадовались, когда двери судебной палаты
распахнулись и суд начался. Сперва торжественно прошествовали судебный
пристав, ленсман и арестанты, с которых сняли кандалы, хотя каждого из них
стерегли два солдата. Затем появились пономарь, пастор, заседатели, писец и
судья. Замыкали шествие важные господа и несколько крестьян, которые были в
такой чести, что и им дозволили находиться за оцеплением.
Ленсман с арестантами стали по левую сторону судебной палаты, судья с
заседателями свернули направо, а господа разместились посредине. Писец со
своими бумагами занял место за столом. Большой барабан по-прежнему стоял
посреди площади у всех на виду.
Лишь только показалось шествие, в толпе началась толкотня и давка.
Немало рослых и дюжих мужчин так и норовили протиснуться в первый ряд, метя
прежде всего согнать с места Марит Эриксдоттер. Но боясь, как бы ее не
оттеснили, она, маленькая и тоненькая, нагнувшись, проскользнула мимо солдат
и оказалась по другую сторону частокола.
Это было противно всем правилам порядка, и ленсман дал знак судебному
приставу убрать Марит Эриксдоттер. Пристав тотчас же подошел к ней, положив
руку ей на плечо, будто намереваясь ее арестовать, и повел к судебной
палате. Но как только они смешались с толпой стоявших там людей, он отпустил
ее. Пристав уже насмотрелся на девушку и знал - лишь бы ей дозволили стоять
поблизости от арестантов, а она даже не попытается бежать. Если же ленсман
захочет ее проучить, найти Марит будет легко.
Впрочем, разве было теперь у кого-нибудь время думать о Марит
Эриксдоттер? Пастор с пономарем вышли вперед и встали посреди площади. Оба
сняли шляпы, а пономарь затянул псалом. И когда те, кто стоял перед цепью
солдат, услыхали это пение, они начали понимать, что сейчас свершится нечто
великое и торжественное, самое торжественное из всего, чему им когда-либо
приходилось быть свидетелями на своем веку: призыв к всемогущему,
всеведущему божеству, дабы узнать его волю.
Когда же заговорил пастор, люди преисполнились еще большим
благоговением. Он молил Христа, сына божьего, который некогда сам предстал
пред судилищем Пилата, смилостивиться над этими обвиняемыми, дабы не
претерпели они суда неправедного. Он молил его также смилостивиться над
судьями, дабы не были они вынуждены приговорить к смерти невинного.
Под конец он молил его смилостивиться над прихожанами, дабы не пришлось
им быть свидетелями великой несправедливости, как некогда евреям у Голгофы.
Все слушали пастора, обнажив головы, они не думали больше о своих
жалких мирских делах. Они были настроены совсем иначе. Им чудилось, будто
пастор призывает на землю самого господа Бога, они ощущали его незримое
присутствие.
Стоял прекрасный осенний день: синее небо, усеянное белыми тучками,
деревья с зеленой, чуть тронутой желтизной листвой. Над головами людей
непрерывно проносились к югу стаи перелетных птиц. Непривычно было видеть
такую уйму птиц сразу в один день. Людям казалось, что это, должно быть,
неспроста. Не было ли то знамением, что господь одобряет помыслы
человеческие?
Когда пастор замолк, выступил вперед председатель уездного суда и
огласил королевский приговор. Приговор был пространный, со множеством
замысловатых оборотов речи, которые с трудом доходили до собравшихся. Но они
поняли, что светская власть как бы сложила скипетр свой и меч, отреклась от
мудрости своей и знания и уповала в своих надеждах всецело на волю божью. И
они стали молиться, молиться все как один, чтобы господь помог им и вразумил
их.
Затем ленсман взял в руки игральные кости и попросил судью и кое-кого
из присутствующих бросить эти кости, чтобы проверить, не фальшивые ли они. С
каким-то странным трепетом прислушивался народ к стуку игральных костей,
ударявшихся о барабанную шкуру. Эти кубики, сгубившие стольких людей, неужто
теперь их сочли достойными возвещать волю божью?!
Как только кости были испробованы, арестантов вывели вперед. Сперва
кубок передали Эрику Иварссону, самому старшему из всех. Но ленсман тут же
объяснил ему, что сейчас решение будет еще не окончательным. Сейчас им нужно
бросить жребий лишь для того, чтобы каждому определить свой черед играть.
В первый раз Паулю Элиассону выпало меньше всего, а Ивару Иварссону
больше всего очков. Стало быть, ему первому и надо было начинать.
Трое обвиняемых были одеты в ту же самую одежду, что была на них, когда
они, спускаясь с гор, со своего летнего сэттера, повстречали ротмистра.
Теперь эта одежда была в грязи и вся драная. Такой же изношенный вид, как у
кафтанов, был и у их хозяев. Однако всем показалось, будто Ивар Иварссон
держался из троих вроде бы лучше всех. Верно, потому, что он был солдат,
закаленный бессчетными муками боев и плена. Держался он все еще прямо, и вид
у него был мужественный и бесстрашный.
Когда Ивар вышел вперед к барабану и принял кубок с костями из рук
ленсмана, тот хотел было показать ему, как следует держать кубок и как
играть в кости. На губах старика проскользнула усмешка.
- Не впервой играть мне в кости, ленсман,- сказал он таким громким
голосом, что все услышали.- Бенгт-силач из Хедебю да я не раз, бывало,
баловались вечером этой игрой там, в степных краях. Но не чаял я, что мне
доведется сыграть с ним еще раз.
Ленсман хотел было поторопить его, но толпе понравилось слушать Ивара.
Вот храбрец! Он еще мог шутить пред таким решающим испытанием!
Ивар обхватил кубок обеими руками, и все увидели, что он молится.
Прочитав "Отче наш", он громко воскликнул:
- А теперь молю тебя, господи Исусе Христе, кому ведомо, что я
неповинен, да смилуешься надо мной и даруешь мне меньше всего очков: ведь у
меня нет ни детей, ни возлюбленной, которые станут плакать по мне!
Вымолвив эти слова, он с такой силой швырнул кости на барабанную шкуру,
что те загрохотали.
И все стоявшие перед частоколом пожелали в тот миг, чтобы Ивара
Иварссона освободили. Они полюбили его за храбрость и доброту и никак не
могли взять в толк, как же это они считали его злодеем.
Почти невыносимо было стоять так далеко, не зная, что выпало на костях.
Судья с ленсманом нагнулись над барабаном, чтобы поглядеть, заседатели и
присутствовавшие при сем лица знатного сословия подошли поближе и тоже стали
глядеть, каков исход. Казалось, все пришли в замешательство, некоторые
кивали Ивару Иварссону, кое-кто пожимал ему руку, а толпа так ничего и не
знала. По рядам пробежал негодующий ропот.
Тогда судья сделал знак ленсману, и тот поднялся на крыльцо судебной
палаты, где его лучше видели и слышали:
- Ивар Иварссон выкинул на обеих костях по шестерке, больше очков
набрать нельзя!
Люди поняли, что Ивар Иварссон признан невиновным, и обрадовались. А
многие стали кричать:
- Будь здрав, Ивар Иварссон!
Но тут случилось такое, что повергло всех в изумление. Пауль Элиассон
разразился громкими криками радости и, сорвав с головы свою вязаную шапочку
с кисточкой, подбросил ее в воздух. Это произошло так неожиданно, что
стражники не успели помешать ему. Все только ахнули. Правда, Ивар Иварссон
был Паулю Элиассону все равно что отец, но теперь, когда дело шло о его
жизни, неужто он и вправду радовался тому, что другого признали невиновным?
Вскоре был восстановлен порядок: начальство отошло направо, арестанты
со стражниками налево, другие зрители придвинулись поближе к судебной
палате, так что барабан снова остался посредине, ничем не заслоненный, и его
было видно со всех сторон. Теперь настал черед Эрика Иварссона подвергнуться
смертельному испытанию.
Вперед нетвердой и спотыкающейся походкой вышел надломленный и старый
человек. Его едва можно было узнать. Неужто это Эрик Иварссон, который
всегда размашисто и властно ступал по земле? Взгляд его потускнел, и кое-кто
подумал, что он едва ли сознает до конца, какое ему предстоит испытание. Но,
приняв в руки кубок с костями, он попытался выпрямить согнутую спину и
произнес:
- Благодарение Богу, что брат мой Ивар оправдан, потому что хоть в этом
деле я так же невинен, как и он, он всегда был лучше меня. И молю господа
нашего Иисуса Христа, дабы он сподобил меня выкинуть меньше всего очков,
дабы дочь моя могла обвенчаться с тем, кого она любит, и жить с ним
счастливо до конца дней своих!
С Эриком Иварссоном случилось то, что часто бывает со стариками: вся
его былая сила, казалось, ушла в голос. Его слова были услышаны всеми и
всколыхнули народ. Уж очень не похоже на Эрика Иварссона было признать, что
кто-то много достойнее его, да еще желать себе смерти ради чужого счастья.
Во всей толпе не нашлось бы теперь ни единого человека, кто по-прежнему
считал бы его разбойником и вором. Со слезами на глазах молились люди богу,
чтобы Эрик выкинул побольше очков.
Он и не потрудился потрясти в кубке кости, а лишь подняв кубок вверх и
опустив его вниз, выбросил кости на барабанную шкуру. Глаза его были слишком
стары, чтобы различить очки на кубиках, и он, даже не удостоив их взглядом,
стоял, вперив взор в пространство.
Но судья и другие поспешили к барабану. И все прочли на их лицах то же
удивление, что и в прошлый раз.
А толпа, стоявшая перед частоколом, будто поняла все, что произошло,
еще задолго до того, как ленсман огласил исход дела. Какая-то женщина
воскликнула:
- Спаси тебя господь, Эрик Иварссон!
И вслед послышался многоголосый крик:
- Благодарение и хвала господу за то, что он помог тебе, Эрик Иварссон!
Вязаная шапочка Пауля Элиассона взлетела в воздух, как и в первый раз,
и все снова ахнули. Неужто он не думает, чем это грозит ему самому?
Эрик Иварссон стоял безгласный и равнодушный, лицо его ничуть не
просветлело. Думали - быть может, он ждет, когда ленсман огласит исход дела,
но даже когда это свершилось и Эрик узнал, что он тоже, как и брат его,
выкинул на обеих костях по шестерке, он остался безучастен. Он хотел было
добраться до своего прежнего места, но так обессилел, что судебному приставу
пришлось подхватить его, а то бы не удержаться ему на ногах.
Настал черед Паулю Элиассону подойти к барабану, чтобы попытать свое
счастье, и все взоры обратились к нему. Еще задолго до испытания все сочли,
что он-то, должно быть, и есть истинный преступник; теперь он был, можно
сказать, приговорен. Ведь больше очков, чем братья Иварссоны, выкинуть было
невозможно.
Такой исход никого бы прежде не огорчил, но тут все увидали, что Марит
Эриксдоттер украдкой пробралась к Паулю Элиассону.
Он не держал ее в своих объятиях, ни поцелуя, ни ласки не было меж
ними. Она лишь стояла рядом, крепко-крепко прижавшись к нему, а он обнял ее
стан рукой. Никто не мог бы с точностью сказать, долго ли они так простояли,
потому что внимание всех поглотила игра в кости.
Как бы то ни было, они стояли бок о бок, соединенные неисповедимой
судьбой вопреки страже и грозному начальству, вопреки тысячам зрителей,
вопреки ужасной игре со смертью, в которую были вовлечены.
Их свела вместе любовь, но любовь более возвышенная, нежели земная. Они
могли бы стоять так летним утром у лаза в плетне, проплясав всю ночь
напролет и впервые признавшись друг другу в том, что хотят стать мужем и
женой. Они могли бы стоять так после первого причастия, чувствуя, что все
грехи сняты с души. Они могли бы стоять так, если бы обоим довелось
претерпеть ужас смерти, и перейти в потусторонний мир, и встретиться вновь,
и постигнуть, что они на веки вечные принадлежат друг другу.
Она стояла, глядя на него с такой нежной любовью! И что-то шевельнулось
в людских душах и подсказало им - вот над Паулем Элиассоном и следовало бы
сжалиться. Ведь он был юным деревцем, которому не суждено цвести и
плодоносить, он был ржаным полем, которому суждено быть вытоптанным, прежде
чем ему доведется одарить кого-либо от щедрот своих.
Он молча опустил руку, обвивавшую стан Марит, и вслед за ленсманом
подошел к барабану. По его лицу незаметно было, чтоб он хоть сколько-нибудь
тревожился, когда принял в руки кубок. Он не держал речи перед народом, как
другие, а повернулся к Марит.
- Не бойся! - сказал он.- Богу ведомо, что я так же невинен, как и
другие.
После этого он, будто играючи, перетряхнул несколько раз кости в кубке,
не останавливая их, покуда они не перекатились через край и не упали на
барабанную шкуру.
- Я выкинул на обеих по шестерке, Марит! Я выкинул по шестерке, и я
тоже!
Он будет оправдан - иное ему и в голову не приходило, и от радости он
не мог устоять на месте. Высоко подпрыгнув, он подбросил шапочку ввысь,
схватил стоявшего рядом с ним стражника в объятия и поцеловал.
Тут многие подумали: "Видать сразу, что он иноземец. Будь он швед, не
стал бы торжествовать до времени".
Судья, ленсман, заседатели и знатные господа степенно и не торопясь
подошли к барабану и стали разглядывать кости. Но на этот раз вид их был
нерадостен. Они лишь покачали головой и ни один из них не поздравил Пауля
Элиассона с выпавшим ему на долю счастливым жребием.
Взойдя в третий раз на крыльцо судебной палаты, ленсман возвестил:
- Пауль Элиассон выкинул на обеих костях по шестерке, больше очков
набрать нельзя!
Толпа заволновалась, но никто не ликовал. Никому и в голову не пришло,
что тут есть какой-то подвох. Этого быть не может! Но всем было боязно и
как-то не по себе, поскольку божий суд ничуть не прояснил суть дела.
Значило ли это, что все трое были одинаково невиновны, или это значило,
что все они были одинаково виновны?
Люди увидели, как ротмистр Левеншельд поспешно подошел к судье.
Вероятно, хотел сказать, что божий суд так ничего и не решил, но судья
угрюмо отвернулся от него.
Судья с заседателями направились в судебную палату и стали держать
совет, а тем временем никто не осмелился ни пошевельнуться, ни даже
прошептать хоть слово. Даже Пауль Элиассон, и тот держался смирно. Казалось,
он понял наконец, что божий суд можно истолковать и так и этак.
Суд снова появился после краткого совещания, и судья возвестил, что
уездный суд склонен толковать божий приговор таким образом, что всех трех
обвиняемых следует признать невиновными.
Вырвавшись из рук стражей, Пауль Элиассон в величайшем восторге опять
подбросил свою шапочку, но и это было несколько преждевременно, так как
судья еще не кончил речь:
- Но это решение суда надлежит представить королю через гонца, которого
нынче же должно снарядить в Стокгольм. Обвиняемым же следует пребывать в
темнице, покуда его королевское величество не утвердит приговор суда.
Однажды осенью, лет тридцать спустя после той достопамятной игры в