Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
----------------------------------------------------------
Лагерлеф С. Собрание сочинений в 4 т.
Л., Художественная литература, Ленинградское отделение, 1989;
Том 3, с. 5-84.
Перевод со шведского Л. Брауде.
OCR: sad369 (г. Омск)
----------------------------------------------------------
Знаю я, бывали в старину на свете люди, не ведавшие, что такое страх.
Слыхивала я и о таких, которые за удовольствие почитали пройтись по первому
тонкому льду. И не было для них большей отрады, чем скакать на необъезженных
конях. Да, были среди них и такие, что не погнушались бы сразиться в карты с
самим юнкером Алегордом, хотя заведомо знали, что играет он краплеными
картами и оттого всегда выигрывает. Знавала я и несколько бесстрашных душ,
что не побоялись бы пуститься в путь в пятницу или же сесть за обеденный
стол, накрытый на тринадцать персон. И все же сомневаюсь, хватило бы у
кого-нибудь из них духу надеть на палец ужасный перстень, принадлежащий
старому генералу из поместья Хедебю.
Это был тот самый старый генерал, который добыл Левеншельдам и имя, и
поместье, и дворянское достоинство. И до тех пор, пока поместье Хедебю
оставалось в руках у Левеншельдов, его портрет висел в парадной гостиной на
верхнем этаже меж окнами. То была большая картина, занимавшая весь простенок
от пола до потолка. Издали казалось, будто это Карл XII собственной
персоной, будто это он стоит здесь в синем мундире, в больших замшевой кожи
перчатках, упрямо попирая огромными ботфортами пестрый, в шахматную клетку,
пол. Но подойдя поближе, вы видели, что изображен был человек совсем иного
рода.
Над воротом мундира возвышалась могучая и грубая мужичья голова;
казалось, человек на портрете рожден, чтобы пахать землю до конца дней
своих. Но при всем своем безобразии малый этот был с виду и умен, и верен, и
славен. Явись он на свет в наши дни, он мог бы стать по меньшей мере
присяжным заседателем в уездном суде, а то и председателем муниципалитета.
Да, кто знает, может статься, он и в риксдаге бы заседал. Но поскольку жил
он во времена великого доблестями короля, он отправился на войну; туда пошел
бедным солдатом, а вернулся домой прославленным генералом Левеншельдом; и в
награду за верную службу жалован был от казны имением Хедебю в приходе Бру.
Словом, чем дольше вы разглядывали портрет, тем больше примирялись с
обликом генерала. Казалось, вы начинали понимать - да, таковы и были они, те
самые воины, что под началом короля Карла XII проложили ему путь в Польшу и
Россию. Его сопровождали не только искатели приключений и придворные
кавалеры, но и такие простые и преданные люди, как этот вот на портрете. Они
любили его, полагая, что ради такого короля стоит и жить и умереть.
Когда вы рассматривали изображение старого генерала, рядом всегда
оказывался кто-нибудь из Левеншельдов, чтобы заметить невзначай: это-де
вовсе не признак тщеславия у генерала, что он стянул перчатку с левой руки,
дабы художник запечатлел на портрете большой перстень с печаткой, который
старый Левеншельд носил на указательном пальце. Перстень этот жалован был
ему королем, а для него на свете существовал лишь один-единственный король.
И перстень был изображен вместе с генералом на портрете, дабы
засвидетельствовать, что Бенгт Левеншельд остался верен Карлу XII. Ведь
немало довелось ему выслушать злых наветов на своего повелителя!
Осмеливались даже уверять, будто неразумием своим и своевольством он довел
державу чуть не до погибели; но генерал все равно оставался ярым
приверженцем короля. Ибо король Карл был для него человеком, равного
которому не знал мир! И тому, кто был близок к нему, довелось узнать, что
есть на свете нечто такое, что прекраснее и возвышеннее славы мирской и
успехов и за что стоит сражаться.
Точно так же как Бенгт Левеншельд пожелал, чтобы перстень был
запечатлен вместе с ним на портрете, пожелал он взять его с собой и в
могилу. И тут дело было вовсе не в тщеславии. У него и в мыслях не было
похваляться тем, что он носит на пальце перстень великого короля, когда он
предстанет пред господом Богом и сонмом Его архангелов. Скорее всего он
надеялся, что лишь только он вступит в ту залу, где восседает окруженный
своими лихими рубаками Карл XII, перстень послужит ему опознавательным
знаком. Так что и после смерти ему доведется быть вблизи того человека,
которому он служил и поклонялся всю свою жизнь.
Итак, когда гроб генерала опустили в каменный склеп, который он
приказал воздвигнуть для себя на кладбище в Бру, перстень все еще красовался
на указательном пальце его левой руки. Среди провожавших генерала в
последний путь нашлось немало таких, кто посетовал, что подобное сокровище
последует за покойником в могилу, ибо перстень генерала был почти столь же
славен и знаменит, как он сам. Толковали, будто золота в нем столько, что
хватило бы на покупку целого имения и что алый сердолик с выгравированными
на нем королевскими инициалами стоил ничуть не меньше. И все полагали, что
сыновья генерала достойны всяческого уважения за то, что не противились
отцовской воле и оставили эту драгоценность при нем.
Если перстень генерала и в самом деле был таков, каким он изображен на
портрете, то это была преуродливая и грубая вещица, которую в нынешние
времена вряд ли кто пожелал бы носить на пальце. Однако перстень
Левеншельдов необычайно ценился двести лет тому назад. Нельзя забывать, что
все украшения и сосуды из благородного металла надлежало тогда за редким
исключением сдавать в казну, что приходилось бороться с Гертцовыми далерами
и с государственным банкротством и что для многих золото было чем-то таким,
о чем они знали только понаслышке и чего никогда в глаза не видывали. Так и
случилось, что в народе не могли забыть про золотой перстень, который был
положен в гроб без всякой пользы для людей. Многие были готовы считать даже
несправедливым, что он лежал там. Ведь его можно было продать за большие
деньги в чужие страны и добыть хлеб тому, кому нечем было кормиться, кроме
как сечкой и древесной корой.
Но хотя многие и желали завладеть этой великой драгоценностью, не
нашлось никого, кто бы вправду помышлял присвоить ее. Перстень так и лежал в
гробу с привинченной крышкой, в замурованном склепе, под тяжелыми каменными
плитами, недоступный даже самому дерзкому вору; и думали, что так он и
останется там до скончания веков.
В марте месяце года 1741-го почил в бозе генерал-майор Бенгт
Левеншельд, а спустя несколько месяцев того же года случилось так, что
маленькая дочка ротмистра Йерана Левеншельда, старшего сына генерала,
жившего в ту пору в Хедебю, умерла от кровавого поноса. Хоронили ее в
воскресенье, тотчас после службы, и все молельщики прямо из церкви
последовали за погребальным шествием и проводили покойницу к Левеншельдовой
фамильной гробнице, где обе огромных могильных плиты были сдвинуты на самый
край. В своде склепа под плитами каменщик сделал пролом, дабы гробик
мертвого дитяти можно было поставить рядом с дедушкиным.
Покуда прихожане, собравшиеся у склепа, внимали надгробному слову,
может статься, кое-кто и вспомнил о королевском перстне и посетовал на то,
что вот лежит он, дескать, сокрытый в могиле без всякой пользы и радости.
А может, кое-кто и шепнул соседу, что теперь не так уж и трудно
добраться до перстня: ведь до завтрашнего дня склеп вряд ли замуруют.
Среди тех, кого тревожили подобные мысли, был и некий крестьянин из
усадьбы Мелломстуга в Ольсбю; звали его Борд Бордссон. Он был вовсе не из
тех, кто стал бы горевать до седых волос из-за перстня. Напротив того, когда
кто-нибудь заводил речь про перстень, Борд обычно говорил, что у него-де и
так хорошая усадьба и ему незачем завидовать генералу, унеси он с собой в
могилу хоть целый шеффель золота.
И вот теперь, стоя на кладбище, Борд Бордссон, как и многие другие,
подумал: "Чудно, что склеп останется открытым". Но не обрадовался этому, а
обеспокоился. "Ротмистру, пожалуй, надо бы приказать, чтобы склеп замуровали
нынче же после полудня,- подумал он.- Найдутся такие, кому приглянется этот
перстень".
Дело это его вовсе и не касалось, но как бы то ни было, а он все больше
и больше свыкался с мыслью, что опасно оставлять склеп открытым на ночь.
Стоял август, ночи были темные, и если склеп не замуруют нынче же, то туда
может пробраться вор и завладеть сокровищем.
Его охватил такой страх, что он уже начал было подумывать, не пойти ли
ему к ротмистру, чтобы предупредить его. Но Борд твердо знал, что в народе
он слывет простофилей, и ему не хотелось выставлять себя на посмешище. "В
этом деле ты прав, это уж точно,- подумал он,- но ежели выказать излишнее
усердие, тебя поднимут на смех. Ротмистр - малый не промах и уж непременно
распорядится, чтобы заделали пролом".
Он так углубился в свои думы, что даже не заметил, как погребальный
обряд окончился, и продолжал стоять у могилы. И простоял бы еще долго, если
бы жена не подошла к нему и не дернула за рукав кафтана.
- Что это на тебя нашло? - спросила она.- Стоишь тут и глаз не сводишь,
будто кот у мышиной норки.
Крестьянин вздрогнул, поднял глаза и увидел, что, кроме них с женой,
никого на кладбище уже нет.
- Да ничего,- ответил он.- Стоял я тут, и взбрело мне на ум...
Он охотно поведал бы жене, что именно ему взбрело на ум, но он знал,
что она куда смекалистей его. И сочла бы лишь, что тревожится он зря.
Сказала бы, что замурован склеп или нет - никого это дело не касается, кроме
ротмистра Левеншельда.
Они отправились домой и вот тут-то, на дороге, повернувшись спиной к
кладбищу, Борду Бордссону и выкинуть бы из головы мысли о генеральской
гробнице, да где уж там. Жена все толковала о похоронах: о гробе и о
гробоносцах, о похоронной процессии и о надгробных речах. А он время от
времени вставлял словечко, чтобы не заметила она, что он ничего не видит и
не слышит. Женин голос звучал уже где-то вдалеке. А в мозгу у Борда все
вертелись одни и те же мысли: "Нынче у нас воскресенье, и, может статься,
каменщик не пожелает заделать склеп в свой свободный день. Но коли так,
ротмистр мог бы дать могильщику далер, чтобы тот покараулил могилу ночью.
Эх, кабы он догадался это сделать!"
Неожиданно Борд Бордссон заговорил вслух сам с собой:
- Что ни говори, а надо было мне пойти к ротмистру! Да, надо было! Эка
важность, коли люди и подняли бы меня на смех!
Он совсем забыл, что рядом с ним шла жена, и очнулся, лишь когда она
вдруг остановилась и уставилась на него.
- Да ничего,- сказал он.- Это я все над тем делом голову ломаю.
Они снова зашагали к дому и вскоре очутились у себя в Мелломстуге.
Он надеялся, что хоть здесь-то уж избавится от тревожных мыслей, и так
оно, может, и случилось бы, примись он за какую-нибудь работу; но день-то
был воскресный. Пообедав, жители Мелломстуги разбрелись кто куда. Он один
остался сидеть в горнице, и на него снова напало прежнее раздумье.
Немного погодя он поднялся с лавки, вышел во двор и почистил коня
скребницею, намереваясь съездить в Хедебю и потолковать с ротмистром. "А не
то перстень украдут нынче же ночью",- подумал он.
Однако выполнить свое намерение ему не пришлось. Он был человек робкий.
Вместо того он пошел к соседу на двор потолковать о том, что его беспокоило,
но сосед был дома не один, и Борд по своей чрезмерной робости снова не
осмелился заговорить. Он вернулся домой, так и не вымолвив ни слова.
Лишь только солнце село, он улегся в постель, собираясь тут же заснуть.
Но сон не шел к нему. Снова вернулось беспокойство, и он все вертелся да
ворочался в постели.
Жене, разумеется, тоже было не уснуть, и вскоре она стала
расспрашивать, что с ним такое.
- Да ничего,- по своему обыкновению, отвечал он.- Вот только дело одно
у меня все из головы нейдет.
- Да, слыхала я нынче про это не раз,- молвила жена,- теперь давай
выкладывай, что задумал. Уж не такие, верно, опасные дела у тебя на уме,
чтобы нельзя было про них мне рассказать.
Услыхав эти слова, Борд вообразил, что он тут же уснет, если
послушается жены.
- Да вот лежу я и все думаю,- сказал он,- замуровали ли генералов
склеп, или же он всю ночь простоит открытый.
Жена засмеялась.
- И я про то думала,- сказала она,- и сдается мне, что всякий, кто был
нынче в церкви, об этом же думает. Но чего тебе-то из-за этакого дела без
сна ворочаться?
Борд обрадовался, что жена не приняла его слова близко к сердцу. У него
стало на душе спокойнее, и он решил было, что теперь-то уж непременно уснет.
Но как только он улегся поудобней, беспокойство вернулось к нему. Ему
чудилось, будто со всех сторон, изо всех лачуг подкрадываются к нему
человеческие тени. Все они вышли с одним и тем же тайным умыслом, все
направляются к кладбищу и к тому самому открытому склепу.
Он попытался было лежать не двигаясь, чтобы дать жене уснуть, но у него
заболела голова и пот прошиб. И поневоле он стал вертеться да ворочаться в
постели.
Под конец у жены лопнуло терпение, и она как бы в шутку бросила ему:
- Ей-богу, муженек, по мне, так уж лучше бы тебе самому сходить на
кладбище да поглядеть, все ли ладно с могилой, чем лежать тут да ворочаться
с боку на бок, глаз не смыкая.
Не успела она выговорить эти слова, как муж ее выскочил из постели и
стал натягивать на себя кафтан. Он решил, что жена права. От Ольсбю до
церкви в Бру ходьбы было не более получаса. Через час он вернется домой и
спокойно проспит всю ночь напролет.
Но не успел он выйти за порог, как жене подумалось, что мужу будет,
верно, не по себе на кладбище, коли он пойдет туда один-одинешенек. Она
быстро вскочила и так же быстро набросила на себя платье.
Мужа она нагнала на холме близ Ольсбю. Услыхав ее шаги, Борд
расхохотался.
- За мной пошла, проведать, не стяну ли я генералов перстень? - спросил
он.
- Ах ты мой сердечный! Уж я-то знаю, что ничего такого у тебя и в
мыслях нет. Я пошла, только чтобы быть с тобой, коли тебе явится дух
кладбищенский либо лошадь-мертвяк.
Они прибавили шагу. Настала ночь, и в непроглядной тьме виднелась на
западе лишь узенькая светлая кромка. Муж с женой хорошо знали дорогу. Они
разговаривали и были в веселом расположении духа. Ведь на кладбище они шли
только для того, чтобы взглянуть, открыт ли склеп, и чтобы Борду не мучиться
без сна, ломая себе над этим голову.
- Нет, никак не поверить, будто они там в Хедебю такие растяпы, что не
замуруют перстень сызнова!
- Да уж вскорости все узнаем,- молвила жена.- А вот, никак, и
кладбищенская ограда!
Крестьянин остановился, подивившись веселому голосу жены. Нет, быть
того не может, чтобы она отправилась на кладбище с иными помыслами, чем он.
- Прежде чем войти на кладбище,- сказал Борд,- нам, поди, надо бы
уговориться, что станем делать, ежели могила открыта.
- Уж и не знаю, закрыта ли, открыта ли, а только наше дело - вернуться
домой да лечь спать!
- И то верно, твоя правда! - сказал, снова зашагав, Борд.- И не жди,
чтобы кладбищенские ворота были об эту пору не заперты,- добавил он.
- Пожалуй что так,- подхватила жена.- Придется нам перелезть через
стену, ежели захотим навестить генерала да поглядеть, каково ему там.
Муж снова удивился. Он услыхал, как с легким шумом посыпались вниз
мелкие камешки, и тут же увидел, как на фоне светлой полоски на западе
вырисовывается фигура жены. Она влезла уже наверх, на стену, и ничего
мудреного в том не было, потому что стена была невысока - всего несколько
футов. Диковинным показалось ему только то, что жена выказала такую
ретивость, взобравшись наверх прежде его.
- Ну вот,- сказала она.- Давай руку, я пособлю тебе взобраться!
Вскоре стена осталась позади, и теперь они молча и осторожно
пробирались среди невысоких могильных холмиков.
Один раз Борд споткнулся о такой холмик и чуть было не упал. Ему
почудилось, будто кто-то подставил ему ножку. Он так испугался, что весь
задрожал и заговорил громко, во весь голос, чтоб мертвецы поняли, с какими
намерениями он пришел на кладбище.
- Не хотел бы я прийти сюда, будь дело мое неправое.
- Еще чего скажешь,- возразила жена.- Уж тут-то ты прав. А вон уж и
могила виднеется!
Под темным ночным небом он разглядел вывороченные из земли могильные
плиты.
Вскоре они были уже у самой могилы и увидели, что она открыта. Пролом в
склепе не был заделан.
- Ну и недотепы же они,- выругался Борд.- Будто нарочно хотят ввести в
тяжкое искушение тех, кто знает, какая драгоценность там упрятана.
- Верно, надеются, что никто не посмеет тронуть покойника,- сказала
жена.
- Да и вообще-то мало радости лезть в такую могилу,- молвил муж.-
Спрыгнуть-то вниз, пожалуй, не трудно, только потом сиди там, как лиса в
норе.
- Нынче утром я видала, как они опустили в склеп лесенку,- сказала
жена.- Но ее уж, поди, убрали.
- А погляжу-ка я и в самом деле,- сказал муж и стал шарить руками в
могильном проломе.- Нет, гляди-ка ты! - воскликнул он.- Слыхано ли дело!
Лесенка-то еще тут!
- Ну и растяпы! - поддакнула жена.- Только, по мне, тут ли лесенка или
нет - разница невелика. Ведь тот, кто там внизу, и сам сможет за свое добро
постоять.
- Кабы знать это дело! - подхватил муж.- Может, хоть лесенку убрать?
- Ничего в могиле трогать не станем,- сказала жена.- Лучше будет, коли
могильщик поутру увидит могилу точь-в-точь такой же, какой оставил ее
накануне.
Растерянные и нерешительные, стояли они, уставившись на черный, зияющий
пролом. Им бы пойти теперь домой, но нечто таинственное, нечто такое, чего
никто из них не осмеливался назвать своим именем, удерживало их на кладбище.
- Да можно бы оставить лесенку и на месте,- произнес наконец Борд,-
будь я уверен, что у генерала есть сила удержать воров.
- Ты ведь можешь спуститься вниз, в склеп,- посоветовала жена,- вот
тогда сам увидишь, какая у него сила.
Казалось, будто Борд только и дожидался от жены этих слов. Мигом
очутился он подле лесенки и стал спускаться в пролом.
Но только ступил он на каменный пол подземелья, как услыхал
поскрипыванье лесенки и увидел, что следом за ним лезет и жена.
- Вон что, ты и сюда за мной тащишься,- молвил он.
- Боязно мне оставить тебя один на один с покойником.
- А не так уж он и страшен,- возразил муж.- И не чую, что холодная рука
хочет меня удушить.
- Да уж ничего он нам, поди, не сделает,- молвила жена.- Он-то знает,
что у нас и в мыслях не было украсть перстень. Вот кабы мы потехи ради стали
отвинчивать крышку гроба, тогда другое дело.
Муж ощупью пробрался к гробу генерала и принялся шарить рукой вдоль
крышки. Он отыскал винт с небольшим крестиком на шляпке.
- Тут будто бы нарочно все так и прилажено для вора,- сказал Борд,
принимаясь ловко и осторожно отворачивать винты гроба.
- Слышишь что-нибудь? - спросила жена.- Не шевелится ли он в гробу?
- Тут тихо, как в могиле,- ответил муж.
- Он ведь, поди, не думает, что мы замыслили отнять у него что ему
всего дороже,- молвила жена.- Вот кабы мы крышку гроба подняли, тогда другое
дело.
- Да, ну тут уж придется тебе мне пособить,- сказал муж.
Они подняли крышку и теперь уже не в силах были сдержать алчность. Им
не терпелось овладеть сокровищем. Они сорвали перстень с истлевшей руки,
опустили крышку и, не проронив ни единого слова, потихоньку выбрались из
могилы. Проходя через кладбище, они взялись за руки и, только оказавшись по
другую сторону низкой серокаменной кладбищенской стены и спустившись на
проселок, осмелились заговорить.
- Думается мне,- сказала жена,- что он сам этого хотел. Понял, что
негоже покойнику беречь такое сокровище, вот и отдал его нам по доброй воле.
Муж расхохотался.
- Да, хороша ты, нечего сказать,- вымолвил он.- Нет уж, не заставишь ты
меня поверить небылице, будто он отдал нам перстень по доброй воле; просто у
него силы не было нам помешать.
- Знаешь что,- молвила жена,- нынче ночью ты был страсть какой храбрый.
Мало таких, кто осмелится спуститься в могилу.
- А я вовсе и не думаю, что поступил неладно. У живого я бы никогда и
далера не взял, ну а что за беда взять у мертвого то, что ему вовсе не
нужно.
Шли они гордые и довольные собой и только диву давались, что никому,
кроме них, не взбрело в голову прибрать к рукам перстень. Борд сказал, что
съездит в Норвегию и продаст там перстень, как только представится
какая-нибудь оказия. Им казалось, что за перстень удастся выручить столько
денег, что им никогда больше не придется испытывать страх за завтрашний
день.
- А это что? - внезапно остановившись, спросила жена.- Что я вижу?
Неужто заря занимается? На востоке-то вроде светает!
- Нет, солнцу еще рано вставать,- сказал крестьянин.- Видать - пожар. И
вроде бы где-то в стороне Ольсбю. Уж не...
Его прервал громкий голос жены.
- Это у нас горит! - кричала она.- Мелломстуга горит! Генерал поджег
ее!
В понедельник утром в усадьбу Хедебю, расположенную совсем близко от
церкви, ворвался могильщик и, едва переводя дух, выпалил: им с каменщиком,
который собирался вновь замуровать склеп, показалось, будто крышка
генеральского гроба съехала набок и что щиты с гербами и орденские ленты,
которыми она убрана, сдвинуты с места.
Немедля люди спустились в склеп и обнаружили, что там царит страшный
беспорядок и что винты гроба сорваны. Когда сняли крышку, то сразу же
увидели, что на указательном пальце левой руки генерала перстня нет.
Я думаю о короле Карле XII и пытаюсь представить себе, как люди любили
его и как боялись.
Ибо я знаю, что незадолго перед смертью королю случилось однажды зайти
в карлстадскую церковь во время богослужения. Он приехал в город верхом,
один и нежданно; зная, что в церкви идет служба, он оставил коня у церковных
ворот и вошел не через главный вход, а через притвор, как обычный
прихожанин.
Но уже в дверях он увидел, что пастор поднялся на кафедру, и, не желая
мешать ему, остался стоять там, где стоял. Не отыскав себе даже место на
скамье, а прислонясь спиной к дверному косяку, он стал слушать проповедь.
Но хотя он и вошел незаметно и молча стоял в сумраке под церковными
хорами, с самой задней скамьи кто-то узнал его. Быть может, то был старый
солдат, потерявший руку или ногу в походах и отосланный домой еще до
Полтавы. И солдату подумалось, что этот человек с зачесанными назад волосами
и орлиным носом, должно быть, и есть сам король. И, узнав его, он в тот же
миг поднялся со скамьи.
Соседи по скамье, верно, подивились, зачем он поднялся, и тогда он
шепнул им, что сам король здесь, в церкви. И вслед за ним невольно поднялись
все, кто сидел на этой скамье, как это бывало всегда, когда с алтаря или с
кафедры возвещались слова самого господа Бога.
Весть о том, что король в церкви, мигом разнеслась с одной скамьи на
другую, и все как один - и стар и млад, и богатые и бедные, и больные и
здоровые - все поднялись с места.
Случилось это, как уже сказано, незадолго до смерти короля Карла, когда
начались его горести и невзгоды. Пожалуй, во всей церкви не нашлось бы тогда
человека, который не лишился бы дорогих его сердцу родичей либо не потерял
всего своего состояния, и все по вине этого короля. И если кому-нибудь даже
и не приходилось роптать на собственную долю, ему стоило бы подумать о том,
как разорена страна, сколько потеряно из завоеванных земель, и о том, что
все королевство окружено врагами.
И тем не менее, тем не менее... Стоило людям услышать разнесенную
шепотом молву о том, что здесь, в храме Божьем, находится тот самый человек,
которого столько раз проклинали, как все разом поднялись с места.
Поднялись и остались стоять. Никто и не подумал сесть снова. Это было
попросту невозможно. Там у бокового входа стоял сам король, и покуда он
стоял, нужно было стоять всем. Если б кто-нибудь сел, он нанес бы королю
бесчестье.
Может статься, проповедь продлится долго, но ничего не поделаешь,
придется потерпеть. Никто не хотел оскорбить его, стоявшего у боковых
дверей.
Он был солдатским королем и привык к тому, что солдаты охотно шли за
него на смерть. Но здесь, в церкви, вокруг него были простые горожане и
ремесленники, простые шведские мужчины и женщины, никогда в жизни не
слыхавшие команду: "Взять на караул!" Однако стоило ему только показаться
среди них, и они уже подпадали под его власть. Они пошли бы за ним в огонь и
в воду, отдали бы ему все, чего он пожелает, они верили в него, боготворили
его. Во всей церкви прихожане молились за этого необыкновенного человека,
который был королем Швеции.
Я пытаюсь вдуматься во все это, я пытаюсь понять, почему любовь к
королю Карлу могла безраздельно завладеть человеческой душой и так глубоко
укорениться даже в самом угрюмом и суровом старом сердце, что все люди
думали - любовь эта будет сопутствовать ему и после смерти.
И потому, после того как обнаружилась кража перстня Левеншельдов, в
приходе Бру больше всего дивились, что у кого-то хватило духа на такое
недоброе дело. А вот любящих женщин, погребенных с обручальным кольцом на
пальце,- тех, по мнению прихожан, воры могли грабить без опаски. Или же если
какая-нибудь нежная мать уснула вечным сном, держа локон своего ребенка, то
и его безбоязненно могли бы вырвать у нее из рук. И если какого-нибудь
пастора уложили в гроб с Библией в головах, то и Библию эту, верно, можно
было бы похитить у него без всякого вреда для лиходея. Но похитить перстень
Карла XII с пальца мертвого генерала из поместья Хедебю! Невозможно
представить себе, чтобы человек, рожденный женщиной, решился на такое
Лагерлеф С. Собрание сочинений в 4 т.
Л., Художественная литература, Ленинградское отделение, 1989;
Том 3, с. 5-84.
Перевод со шведского Л. Брауде.
OCR: sad369 (г. Омск)
----------------------------------------------------------
Знаю я, бывали в старину на свете люди, не ведавшие, что такое страх.
Слыхивала я и о таких, которые за удовольствие почитали пройтись по первому
тонкому льду. И не было для них большей отрады, чем скакать на необъезженных
конях. Да, были среди них и такие, что не погнушались бы сразиться в карты с
самим юнкером Алегордом, хотя заведомо знали, что играет он краплеными
картами и оттого всегда выигрывает. Знавала я и несколько бесстрашных душ,
что не побоялись бы пуститься в путь в пятницу или же сесть за обеденный
стол, накрытый на тринадцать персон. И все же сомневаюсь, хватило бы у
кого-нибудь из них духу надеть на палец ужасный перстень, принадлежащий
старому генералу из поместья Хедебю.
Это был тот самый старый генерал, который добыл Левеншельдам и имя, и
поместье, и дворянское достоинство. И до тех пор, пока поместье Хедебю
оставалось в руках у Левеншельдов, его портрет висел в парадной гостиной на
верхнем этаже меж окнами. То была большая картина, занимавшая весь простенок
от пола до потолка. Издали казалось, будто это Карл XII собственной
персоной, будто это он стоит здесь в синем мундире, в больших замшевой кожи
перчатках, упрямо попирая огромными ботфортами пестрый, в шахматную клетку,
пол. Но подойдя поближе, вы видели, что изображен был человек совсем иного
рода.
Над воротом мундира возвышалась могучая и грубая мужичья голова;
казалось, человек на портрете рожден, чтобы пахать землю до конца дней
своих. Но при всем своем безобразии малый этот был с виду и умен, и верен, и
славен. Явись он на свет в наши дни, он мог бы стать по меньшей мере
присяжным заседателем в уездном суде, а то и председателем муниципалитета.
Да, кто знает, может статься, он и в риксдаге бы заседал. Но поскольку жил
он во времена великого доблестями короля, он отправился на войну; туда пошел
бедным солдатом, а вернулся домой прославленным генералом Левеншельдом; и в
награду за верную службу жалован был от казны имением Хедебю в приходе Бру.
Словом, чем дольше вы разглядывали портрет, тем больше примирялись с
обликом генерала. Казалось, вы начинали понимать - да, таковы и были они, те
самые воины, что под началом короля Карла XII проложили ему путь в Польшу и
Россию. Его сопровождали не только искатели приключений и придворные
кавалеры, но и такие простые и преданные люди, как этот вот на портрете. Они
любили его, полагая, что ради такого короля стоит и жить и умереть.
Когда вы рассматривали изображение старого генерала, рядом всегда
оказывался кто-нибудь из Левеншельдов, чтобы заметить невзначай: это-де
вовсе не признак тщеславия у генерала, что он стянул перчатку с левой руки,
дабы художник запечатлел на портрете большой перстень с печаткой, который
старый Левеншельд носил на указательном пальце. Перстень этот жалован был
ему королем, а для него на свете существовал лишь один-единственный король.
И перстень был изображен вместе с генералом на портрете, дабы
засвидетельствовать, что Бенгт Левеншельд остался верен Карлу XII. Ведь
немало довелось ему выслушать злых наветов на своего повелителя!
Осмеливались даже уверять, будто неразумием своим и своевольством он довел
державу чуть не до погибели; но генерал все равно оставался ярым
приверженцем короля. Ибо король Карл был для него человеком, равного
которому не знал мир! И тому, кто был близок к нему, довелось узнать, что
есть на свете нечто такое, что прекраснее и возвышеннее славы мирской и
успехов и за что стоит сражаться.
Точно так же как Бенгт Левеншельд пожелал, чтобы перстень был
запечатлен вместе с ним на портрете, пожелал он взять его с собой и в
могилу. И тут дело было вовсе не в тщеславии. У него и в мыслях не было
похваляться тем, что он носит на пальце перстень великого короля, когда он
предстанет пред господом Богом и сонмом Его архангелов. Скорее всего он
надеялся, что лишь только он вступит в ту залу, где восседает окруженный
своими лихими рубаками Карл XII, перстень послужит ему опознавательным
знаком. Так что и после смерти ему доведется быть вблизи того человека,
которому он служил и поклонялся всю свою жизнь.
Итак, когда гроб генерала опустили в каменный склеп, который он
приказал воздвигнуть для себя на кладбище в Бру, перстень все еще красовался
на указательном пальце его левой руки. Среди провожавших генерала в
последний путь нашлось немало таких, кто посетовал, что подобное сокровище
последует за покойником в могилу, ибо перстень генерала был почти столь же
славен и знаменит, как он сам. Толковали, будто золота в нем столько, что
хватило бы на покупку целого имения и что алый сердолик с выгравированными
на нем королевскими инициалами стоил ничуть не меньше. И все полагали, что
сыновья генерала достойны всяческого уважения за то, что не противились
отцовской воле и оставили эту драгоценность при нем.
Если перстень генерала и в самом деле был таков, каким он изображен на
портрете, то это была преуродливая и грубая вещица, которую в нынешние
времена вряд ли кто пожелал бы носить на пальце. Однако перстень
Левеншельдов необычайно ценился двести лет тому назад. Нельзя забывать, что
все украшения и сосуды из благородного металла надлежало тогда за редким
исключением сдавать в казну, что приходилось бороться с Гертцовыми далерами
и с государственным банкротством и что для многих золото было чем-то таким,
о чем они знали только понаслышке и чего никогда в глаза не видывали. Так и
случилось, что в народе не могли забыть про золотой перстень, который был
положен в гроб без всякой пользы для людей. Многие были готовы считать даже
несправедливым, что он лежал там. Ведь его можно было продать за большие
деньги в чужие страны и добыть хлеб тому, кому нечем было кормиться, кроме
как сечкой и древесной корой.
Но хотя многие и желали завладеть этой великой драгоценностью, не
нашлось никого, кто бы вправду помышлял присвоить ее. Перстень так и лежал в
гробу с привинченной крышкой, в замурованном склепе, под тяжелыми каменными
плитами, недоступный даже самому дерзкому вору; и думали, что так он и
останется там до скончания веков.
В марте месяце года 1741-го почил в бозе генерал-майор Бенгт
Левеншельд, а спустя несколько месяцев того же года случилось так, что
маленькая дочка ротмистра Йерана Левеншельда, старшего сына генерала,
жившего в ту пору в Хедебю, умерла от кровавого поноса. Хоронили ее в
воскресенье, тотчас после службы, и все молельщики прямо из церкви
последовали за погребальным шествием и проводили покойницу к Левеншельдовой
фамильной гробнице, где обе огромных могильных плиты были сдвинуты на самый
край. В своде склепа под плитами каменщик сделал пролом, дабы гробик
мертвого дитяти можно было поставить рядом с дедушкиным.
Покуда прихожане, собравшиеся у склепа, внимали надгробному слову,
может статься, кое-кто и вспомнил о королевском перстне и посетовал на то,
что вот лежит он, дескать, сокрытый в могиле без всякой пользы и радости.
А может, кое-кто и шепнул соседу, что теперь не так уж и трудно
добраться до перстня: ведь до завтрашнего дня склеп вряд ли замуруют.
Среди тех, кого тревожили подобные мысли, был и некий крестьянин из
усадьбы Мелломстуга в Ольсбю; звали его Борд Бордссон. Он был вовсе не из
тех, кто стал бы горевать до седых волос из-за перстня. Напротив того, когда
кто-нибудь заводил речь про перстень, Борд обычно говорил, что у него-де и
так хорошая усадьба и ему незачем завидовать генералу, унеси он с собой в
могилу хоть целый шеффель золота.
И вот теперь, стоя на кладбище, Борд Бордссон, как и многие другие,
подумал: "Чудно, что склеп останется открытым". Но не обрадовался этому, а
обеспокоился. "Ротмистру, пожалуй, надо бы приказать, чтобы склеп замуровали
нынче же после полудня,- подумал он.- Найдутся такие, кому приглянется этот
перстень".
Дело это его вовсе и не касалось, но как бы то ни было, а он все больше
и больше свыкался с мыслью, что опасно оставлять склеп открытым на ночь.
Стоял август, ночи были темные, и если склеп не замуруют нынче же, то туда
может пробраться вор и завладеть сокровищем.
Его охватил такой страх, что он уже начал было подумывать, не пойти ли
ему к ротмистру, чтобы предупредить его. Но Борд твердо знал, что в народе
он слывет простофилей, и ему не хотелось выставлять себя на посмешище. "В
этом деле ты прав, это уж точно,- подумал он,- но ежели выказать излишнее
усердие, тебя поднимут на смех. Ротмистр - малый не промах и уж непременно
распорядится, чтобы заделали пролом".
Он так углубился в свои думы, что даже не заметил, как погребальный
обряд окончился, и продолжал стоять у могилы. И простоял бы еще долго, если
бы жена не подошла к нему и не дернула за рукав кафтана.
- Что это на тебя нашло? - спросила она.- Стоишь тут и глаз не сводишь,
будто кот у мышиной норки.
Крестьянин вздрогнул, поднял глаза и увидел, что, кроме них с женой,
никого на кладбище уже нет.
- Да ничего,- ответил он.- Стоял я тут, и взбрело мне на ум...
Он охотно поведал бы жене, что именно ему взбрело на ум, но он знал,
что она куда смекалистей его. И сочла бы лишь, что тревожится он зря.
Сказала бы, что замурован склеп или нет - никого это дело не касается, кроме
ротмистра Левеншельда.
Они отправились домой и вот тут-то, на дороге, повернувшись спиной к
кладбищу, Борду Бордссону и выкинуть бы из головы мысли о генеральской
гробнице, да где уж там. Жена все толковала о похоронах: о гробе и о
гробоносцах, о похоронной процессии и о надгробных речах. А он время от
времени вставлял словечко, чтобы не заметила она, что он ничего не видит и
не слышит. Женин голос звучал уже где-то вдалеке. А в мозгу у Борда все
вертелись одни и те же мысли: "Нынче у нас воскресенье, и, может статься,
каменщик не пожелает заделать склеп в свой свободный день. Но коли так,
ротмистр мог бы дать могильщику далер, чтобы тот покараулил могилу ночью.
Эх, кабы он догадался это сделать!"
Неожиданно Борд Бордссон заговорил вслух сам с собой:
- Что ни говори, а надо было мне пойти к ротмистру! Да, надо было! Эка
важность, коли люди и подняли бы меня на смех!
Он совсем забыл, что рядом с ним шла жена, и очнулся, лишь когда она
вдруг остановилась и уставилась на него.
- Да ничего,- сказал он.- Это я все над тем делом голову ломаю.
Они снова зашагали к дому и вскоре очутились у себя в Мелломстуге.
Он надеялся, что хоть здесь-то уж избавится от тревожных мыслей, и так
оно, может, и случилось бы, примись он за какую-нибудь работу; но день-то
был воскресный. Пообедав, жители Мелломстуги разбрелись кто куда. Он один
остался сидеть в горнице, и на него снова напало прежнее раздумье.
Немного погодя он поднялся с лавки, вышел во двор и почистил коня
скребницею, намереваясь съездить в Хедебю и потолковать с ротмистром. "А не
то перстень украдут нынче же ночью",- подумал он.
Однако выполнить свое намерение ему не пришлось. Он был человек робкий.
Вместо того он пошел к соседу на двор потолковать о том, что его беспокоило,
но сосед был дома не один, и Борд по своей чрезмерной робости снова не
осмелился заговорить. Он вернулся домой, так и не вымолвив ни слова.
Лишь только солнце село, он улегся в постель, собираясь тут же заснуть.
Но сон не шел к нему. Снова вернулось беспокойство, и он все вертелся да
ворочался в постели.
Жене, разумеется, тоже было не уснуть, и вскоре она стала
расспрашивать, что с ним такое.
- Да ничего,- по своему обыкновению, отвечал он.- Вот только дело одно
у меня все из головы нейдет.
- Да, слыхала я нынче про это не раз,- молвила жена,- теперь давай
выкладывай, что задумал. Уж не такие, верно, опасные дела у тебя на уме,
чтобы нельзя было про них мне рассказать.
Услыхав эти слова, Борд вообразил, что он тут же уснет, если
послушается жены.
- Да вот лежу я и все думаю,- сказал он,- замуровали ли генералов
склеп, или же он всю ночь простоит открытый.
Жена засмеялась.
- И я про то думала,- сказала она,- и сдается мне, что всякий, кто был
нынче в церкви, об этом же думает. Но чего тебе-то из-за этакого дела без
сна ворочаться?
Борд обрадовался, что жена не приняла его слова близко к сердцу. У него
стало на душе спокойнее, и он решил было, что теперь-то уж непременно уснет.
Но как только он улегся поудобней, беспокойство вернулось к нему. Ему
чудилось, будто со всех сторон, изо всех лачуг подкрадываются к нему
человеческие тени. Все они вышли с одним и тем же тайным умыслом, все
направляются к кладбищу и к тому самому открытому склепу.
Он попытался было лежать не двигаясь, чтобы дать жене уснуть, но у него
заболела голова и пот прошиб. И поневоле он стал вертеться да ворочаться в
постели.
Под конец у жены лопнуло терпение, и она как бы в шутку бросила ему:
- Ей-богу, муженек, по мне, так уж лучше бы тебе самому сходить на
кладбище да поглядеть, все ли ладно с могилой, чем лежать тут да ворочаться
с боку на бок, глаз не смыкая.
Не успела она выговорить эти слова, как муж ее выскочил из постели и
стал натягивать на себя кафтан. Он решил, что жена права. От Ольсбю до
церкви в Бру ходьбы было не более получаса. Через час он вернется домой и
спокойно проспит всю ночь напролет.
Но не успел он выйти за порог, как жене подумалось, что мужу будет,
верно, не по себе на кладбище, коли он пойдет туда один-одинешенек. Она
быстро вскочила и так же быстро набросила на себя платье.
Мужа она нагнала на холме близ Ольсбю. Услыхав ее шаги, Борд
расхохотался.
- За мной пошла, проведать, не стяну ли я генералов перстень? - спросил
он.
- Ах ты мой сердечный! Уж я-то знаю, что ничего такого у тебя и в
мыслях нет. Я пошла, только чтобы быть с тобой, коли тебе явится дух
кладбищенский либо лошадь-мертвяк.
Они прибавили шагу. Настала ночь, и в непроглядной тьме виднелась на
западе лишь узенькая светлая кромка. Муж с женой хорошо знали дорогу. Они
разговаривали и были в веселом расположении духа. Ведь на кладбище они шли
только для того, чтобы взглянуть, открыт ли склеп, и чтобы Борду не мучиться
без сна, ломая себе над этим голову.
- Нет, никак не поверить, будто они там в Хедебю такие растяпы, что не
замуруют перстень сызнова!
- Да уж вскорости все узнаем,- молвила жена.- А вот, никак, и
кладбищенская ограда!
Крестьянин остановился, подивившись веселому голосу жены. Нет, быть
того не может, чтобы она отправилась на кладбище с иными помыслами, чем он.
- Прежде чем войти на кладбище,- сказал Борд,- нам, поди, надо бы
уговориться, что станем делать, ежели могила открыта.
- Уж и не знаю, закрыта ли, открыта ли, а только наше дело - вернуться
домой да лечь спать!
- И то верно, твоя правда! - сказал, снова зашагав, Борд.- И не жди,
чтобы кладбищенские ворота были об эту пору не заперты,- добавил он.
- Пожалуй что так,- подхватила жена.- Придется нам перелезть через
стену, ежели захотим навестить генерала да поглядеть, каково ему там.
Муж снова удивился. Он услыхал, как с легким шумом посыпались вниз
мелкие камешки, и тут же увидел, как на фоне светлой полоски на западе
вырисовывается фигура жены. Она влезла уже наверх, на стену, и ничего
мудреного в том не было, потому что стена была невысока - всего несколько
футов. Диковинным показалось ему только то, что жена выказала такую
ретивость, взобравшись наверх прежде его.
- Ну вот,- сказала она.- Давай руку, я пособлю тебе взобраться!
Вскоре стена осталась позади, и теперь они молча и осторожно
пробирались среди невысоких могильных холмиков.
Один раз Борд споткнулся о такой холмик и чуть было не упал. Ему
почудилось, будто кто-то подставил ему ножку. Он так испугался, что весь
задрожал и заговорил громко, во весь голос, чтоб мертвецы поняли, с какими
намерениями он пришел на кладбище.
- Не хотел бы я прийти сюда, будь дело мое неправое.
- Еще чего скажешь,- возразила жена.- Уж тут-то ты прав. А вон уж и
могила виднеется!
Под темным ночным небом он разглядел вывороченные из земли могильные
плиты.
Вскоре они были уже у самой могилы и увидели, что она открыта. Пролом в
склепе не был заделан.
- Ну и недотепы же они,- выругался Борд.- Будто нарочно хотят ввести в
тяжкое искушение тех, кто знает, какая драгоценность там упрятана.
- Верно, надеются, что никто не посмеет тронуть покойника,- сказала
жена.
- Да и вообще-то мало радости лезть в такую могилу,- молвил муж.-
Спрыгнуть-то вниз, пожалуй, не трудно, только потом сиди там, как лиса в
норе.
- Нынче утром я видала, как они опустили в склеп лесенку,- сказала
жена.- Но ее уж, поди, убрали.
- А погляжу-ка я и в самом деле,- сказал муж и стал шарить руками в
могильном проломе.- Нет, гляди-ка ты! - воскликнул он.- Слыхано ли дело!
Лесенка-то еще тут!
- Ну и растяпы! - поддакнула жена.- Только, по мне, тут ли лесенка или
нет - разница невелика. Ведь тот, кто там внизу, и сам сможет за свое добро
постоять.
- Кабы знать это дело! - подхватил муж.- Может, хоть лесенку убрать?
- Ничего в могиле трогать не станем,- сказала жена.- Лучше будет, коли
могильщик поутру увидит могилу точь-в-точь такой же, какой оставил ее
накануне.
Растерянные и нерешительные, стояли они, уставившись на черный, зияющий
пролом. Им бы пойти теперь домой, но нечто таинственное, нечто такое, чего
никто из них не осмеливался назвать своим именем, удерживало их на кладбище.
- Да можно бы оставить лесенку и на месте,- произнес наконец Борд,-
будь я уверен, что у генерала есть сила удержать воров.
- Ты ведь можешь спуститься вниз, в склеп,- посоветовала жена,- вот
тогда сам увидишь, какая у него сила.
Казалось, будто Борд только и дожидался от жены этих слов. Мигом
очутился он подле лесенки и стал спускаться в пролом.
Но только ступил он на каменный пол подземелья, как услыхал
поскрипыванье лесенки и увидел, что следом за ним лезет и жена.
- Вон что, ты и сюда за мной тащишься,- молвил он.
- Боязно мне оставить тебя один на один с покойником.
- А не так уж он и страшен,- возразил муж.- И не чую, что холодная рука
хочет меня удушить.
- Да уж ничего он нам, поди, не сделает,- молвила жена.- Он-то знает,
что у нас и в мыслях не было украсть перстень. Вот кабы мы потехи ради стали
отвинчивать крышку гроба, тогда другое дело.
Муж ощупью пробрался к гробу генерала и принялся шарить рукой вдоль
крышки. Он отыскал винт с небольшим крестиком на шляпке.
- Тут будто бы нарочно все так и прилажено для вора,- сказал Борд,
принимаясь ловко и осторожно отворачивать винты гроба.
- Слышишь что-нибудь? - спросила жена.- Не шевелится ли он в гробу?
- Тут тихо, как в могиле,- ответил муж.
- Он ведь, поди, не думает, что мы замыслили отнять у него что ему
всего дороже,- молвила жена.- Вот кабы мы крышку гроба подняли, тогда другое
дело.
- Да, ну тут уж придется тебе мне пособить,- сказал муж.
Они подняли крышку и теперь уже не в силах были сдержать алчность. Им
не терпелось овладеть сокровищем. Они сорвали перстень с истлевшей руки,
опустили крышку и, не проронив ни единого слова, потихоньку выбрались из
могилы. Проходя через кладбище, они взялись за руки и, только оказавшись по
другую сторону низкой серокаменной кладбищенской стены и спустившись на
проселок, осмелились заговорить.
- Думается мне,- сказала жена,- что он сам этого хотел. Понял, что
негоже покойнику беречь такое сокровище, вот и отдал его нам по доброй воле.
Муж расхохотался.
- Да, хороша ты, нечего сказать,- вымолвил он.- Нет уж, не заставишь ты
меня поверить небылице, будто он отдал нам перстень по доброй воле; просто у
него силы не было нам помешать.
- Знаешь что,- молвила жена,- нынче ночью ты был страсть какой храбрый.
Мало таких, кто осмелится спуститься в могилу.
- А я вовсе и не думаю, что поступил неладно. У живого я бы никогда и
далера не взял, ну а что за беда взять у мертвого то, что ему вовсе не
нужно.
Шли они гордые и довольные собой и только диву давались, что никому,
кроме них, не взбрело в голову прибрать к рукам перстень. Борд сказал, что
съездит в Норвегию и продаст там перстень, как только представится
какая-нибудь оказия. Им казалось, что за перстень удастся выручить столько
денег, что им никогда больше не придется испытывать страх за завтрашний
день.
- А это что? - внезапно остановившись, спросила жена.- Что я вижу?
Неужто заря занимается? На востоке-то вроде светает!
- Нет, солнцу еще рано вставать,- сказал крестьянин.- Видать - пожар. И
вроде бы где-то в стороне Ольсбю. Уж не...
Его прервал громкий голос жены.
- Это у нас горит! - кричала она.- Мелломстуга горит! Генерал поджег
ее!
В понедельник утром в усадьбу Хедебю, расположенную совсем близко от
церкви, ворвался могильщик и, едва переводя дух, выпалил: им с каменщиком,
который собирался вновь замуровать склеп, показалось, будто крышка
генеральского гроба съехала набок и что щиты с гербами и орденские ленты,
которыми она убрана, сдвинуты с места.
Немедля люди спустились в склеп и обнаружили, что там царит страшный
беспорядок и что винты гроба сорваны. Когда сняли крышку, то сразу же
увидели, что на указательном пальце левой руки генерала перстня нет.
Я думаю о короле Карле XII и пытаюсь представить себе, как люди любили
его и как боялись.
Ибо я знаю, что незадолго перед смертью королю случилось однажды зайти
в карлстадскую церковь во время богослужения. Он приехал в город верхом,
один и нежданно; зная, что в церкви идет служба, он оставил коня у церковных
ворот и вошел не через главный вход, а через притвор, как обычный
прихожанин.
Но уже в дверях он увидел, что пастор поднялся на кафедру, и, не желая
мешать ему, остался стоять там, где стоял. Не отыскав себе даже место на
скамье, а прислонясь спиной к дверному косяку, он стал слушать проповедь.
Но хотя он и вошел незаметно и молча стоял в сумраке под церковными
хорами, с самой задней скамьи кто-то узнал его. Быть может, то был старый
солдат, потерявший руку или ногу в походах и отосланный домой еще до
Полтавы. И солдату подумалось, что этот человек с зачесанными назад волосами
и орлиным носом, должно быть, и есть сам король. И, узнав его, он в тот же
миг поднялся со скамьи.
Соседи по скамье, верно, подивились, зачем он поднялся, и тогда он
шепнул им, что сам король здесь, в церкви. И вслед за ним невольно поднялись
все, кто сидел на этой скамье, как это бывало всегда, когда с алтаря или с
кафедры возвещались слова самого господа Бога.
Весть о том, что король в церкви, мигом разнеслась с одной скамьи на
другую, и все как один - и стар и млад, и богатые и бедные, и больные и
здоровые - все поднялись с места.
Случилось это, как уже сказано, незадолго до смерти короля Карла, когда
начались его горести и невзгоды. Пожалуй, во всей церкви не нашлось бы тогда
человека, который не лишился бы дорогих его сердцу родичей либо не потерял
всего своего состояния, и все по вине этого короля. И если кому-нибудь даже
и не приходилось роптать на собственную долю, ему стоило бы подумать о том,
как разорена страна, сколько потеряно из завоеванных земель, и о том, что
все королевство окружено врагами.
И тем не менее, тем не менее... Стоило людям услышать разнесенную
шепотом молву о том, что здесь, в храме Божьем, находится тот самый человек,
которого столько раз проклинали, как все разом поднялись с места.
Поднялись и остались стоять. Никто и не подумал сесть снова. Это было
попросту невозможно. Там у бокового входа стоял сам король, и покуда он
стоял, нужно было стоять всем. Если б кто-нибудь сел, он нанес бы королю
бесчестье.
Может статься, проповедь продлится долго, но ничего не поделаешь,
придется потерпеть. Никто не хотел оскорбить его, стоявшего у боковых
дверей.
Он был солдатским королем и привык к тому, что солдаты охотно шли за
него на смерть. Но здесь, в церкви, вокруг него были простые горожане и
ремесленники, простые шведские мужчины и женщины, никогда в жизни не
слыхавшие команду: "Взять на караул!" Однако стоило ему только показаться
среди них, и они уже подпадали под его власть. Они пошли бы за ним в огонь и
в воду, отдали бы ему все, чего он пожелает, они верили в него, боготворили
его. Во всей церкви прихожане молились за этого необыкновенного человека,
который был королем Швеции.
Я пытаюсь вдуматься во все это, я пытаюсь понять, почему любовь к
королю Карлу могла безраздельно завладеть человеческой душой и так глубоко
укорениться даже в самом угрюмом и суровом старом сердце, что все люди
думали - любовь эта будет сопутствовать ему и после смерти.
И потому, после того как обнаружилась кража перстня Левеншельдов, в
приходе Бру больше всего дивились, что у кого-то хватило духа на такое
недоброе дело. А вот любящих женщин, погребенных с обручальным кольцом на
пальце,- тех, по мнению прихожан, воры могли грабить без опаски. Или же если
какая-нибудь нежная мать уснула вечным сном, держа локон своего ребенка, то
и его безбоязненно могли бы вырвать у нее из рук. И если какого-нибудь
пастора уложили в гроб с Библией в головах, то и Библию эту, верно, можно
было бы похитить у него без всякого вреда для лиходея. Но похитить перстень
Карла XII с пальца мертвого генерала из поместья Хедебю! Невозможно
представить себе, чтобы человек, рожденный женщиной, решился на такое