Страница:
– Скаженный какой-то, – вздохнул Алеша и торопливо рассказал другу о вчерашней выходке Султан-хана. Воронов с усмешкой пожал плечами:
– Да, темпераментный у тебя комэск. Мне и в нашей эскадрилье про этого Султан-хана говорили. Страшнее, чем он, в бою никто себя не ведет. Тринадцать уже уложил, недаром два боевика носит!
– Но мне от этого не легче, – сказал Стрельцов. Он хотел что-то прибавить, но в эту минуту из землянки выбежал оперативный дежурный лейтенант Ипатьев с черной ракетницей в руке и три раза выстрелил в небо. Три зеленых огня взвились над летным полем. И тотчас же по взлетной полосе побежали раскоряченные лобастые «ишачки», за ними два осанистых «яка». Ипатьев лихо заткнул ракетницу за голенище сапога, подбадривающе посмотрел на молодых летчиков. Он еще вчера решил взять их под свое попечение.
– Ну как, ребята?
– Куда это они помчались? – вместо ответа спросил Воронов.
– Переправу на Днепре прикрывать, – охотно пояснил Ипатьев. – Знаете, что на фронте? Ой, де-ла! – Схватился он за голову. – Целая армия наша на восточный берег отходит. Там, говорят, такая каша, а немцы девятку за девяткой посылают, и все «лаптежников». Это у нас так Ю-87 прозвали. Их бить даже «ишачками» хорошо. Скоростенка у них слабая, шасси не убираются. Сейчас туда еще и семерка «яков» полетит.
Из землянки с планшетом на боку, в незастегнутом шлеме выскочил Румянцев, за ним начштаба Петельников и капитан Султан-хан.
– Петельников, держите связь с «яками»! У меня на машине и приемник и передатчик работают отлично! – крикнул Румянцев на ходу. – В штаб доложите, если не хватит горючего, сядем в Луговцах. На свою посадочную полосу тянуть не будем. Вы, кажется, что-то хотели сказать? – торопливо обратился он к Султан-хану.
– Так точно, товарищ старший политрук, – откликнулся капитан, – пристегните меня к вашей семерке. Румянцев досадливо махнул рукой:
– А вы подумали, капитан, что нельзя уходить в бой сразу и комиссару полка, и двум командирам эскадрилий? Остаетесь с Петельниковым на земле. Ясно?
– Ясно, товарищ комиссар, – ответил Султан-хан и вдруг обозленно посмотрел на Стрельцова. – Что вы тут торчите, лейтенант? Делать вам нечего, я гляжу. Совсем как тому бесенку, что со скуки камни с Казбека-горы на Арарат перетаскивал. А ну, марш в землянку изучать силуэты иностранных самолетов. Да и вы тоже, – указал он на Воронова, – поскольку капитан Боркун, ваш начальник, сейчас на задании.
И они, растерянно переглянувшись, побрели по аэродрому подальше от неприветливого комэска.
– Вас, товарищ лейтенант, немедленно на КП, – выпалил он и уставился на Алешу застенчивыми глазами. – Лейтенанту Воронову я уже передал приказание. Теперь вам.
Алеша торопливо оделся. Шли по заспанной сельской улице, мимо нахохлившихся темных домиков. Небо было притихшим, звездным. Ни один прожекторный луч его не рассекал. Алеша уже успел к этому привыкнуть. Выдавались все-таки иногда и днем, и особенно ночью, минуты, когда затихала перестрелка и на земле и в воздухе, не гудели моторы и не щупали небо прожектористы. И тогда в такие минуты древняя русская земля дышала уходящим теплом, шумела листвою берез и осин, плескала в лицо запахи полевых цветов, едва уловимые и от этого еще более приятные. В такие минуты как-то дороже становилась жизнь, думалось о далеком сибирском городе, тоскливо посасывало где-то под ложечкой, а может, это сжималось сердце. Хотелось увидеть маму, поцеловать сестренку. Тишина будила самые лучшие воспоминания. Но стоило ей расколоться от далеких артиллерийских залпов или взрывов бомб, и все тихое, мирное тут же выключалось из сознания.
Алеша опять думал о фронте, мечтал о первом вылете на задание, о первой встрече в воздухе с чужими людьми, сидящими в пилотских кабинах чужих машин. Да, мечтал. Он же был летчиком-истребителем, кадровым военным. Он готовился всегда к этому – к защите родной земли, и, если это время настало и его позвали, мог ли он не рваться теперь в бой. Однако сейчас было спокойно. Даже на юго-западе, где каждые полчаса вспыхивали зарницы артиллерийских залпов.
– Если бы не затемнение, совсем бы сегодня не было похоже на войну, – сказал шагавший рядом красноармеец. – Правда, товарищ лейтенант?
– Правда, – поспешно согласился Алеша. – А здорово, когда такая тишина!
– Нет, плохо, – послышался в ответ серьезный голос. – Тишина на фронте – вещь обманчивая. Я уже третий раз в этом убеждаюсь. Как затишье, так чего-нибудь и жди. Тихо всегда перед наступлением. Опять небось немцы к прорыву готовятся.
– А может быть, мы будем на этот раз наступать. Опрокинем их – и до Берлина, – веско заявил Алеша.
– Вы в это верите, товарищ лейтенант? – донесся грустный смешок.
– Я? Конечно, – просто ответил Алеша. – Я сюда, на фронт, за тем и приехал. А вы – разве нет?
– Во что, в нашу победу? – переспросил спутник. – В нашу победу – да. И по-моему, не может найтись честного человека, который в нее не верит. Пусть у меня хоть каждый нерв по ниточке вырвут из тела – верю. А в то, что завтра сможем наступать, – нет.
– А мне кажется, очень плохо, когда человек не верит в завтрашнюю победу, – строго сказал Алеша. – Значит, вы маловер и нытик.
– Ни то и ни другое, – спокойно ответил красноармеец. – Вы меня извините, товарищ лейтенант, просто я лучше вас знаю оперативную обстановку, поэтому и говорю. Вы посмотрите, как измучен полк. Исправные самолеты и летчиков, которые в строю, по пальцам можно пересчитать. А другие полки, думаете, не так потрепаны? И мы держим фронт из последних сил. Что, неправда?
– Вздор! – грубо бросил Стрельцов. – Как же мы будем наступать, если держим фронт из последних сил. А?!
Его спутник усмехнулся. Они уже огибали рощицу, чтобы выйти на аэродром. Серпастый месяц выплыл из-за туч. Роща шелестела под ветром, как тугой парус. Гнулись верхушки деревьев, шептались листья.
– Тут, в центре рощицы, есть дуб, – не спеша заговорил посыльный, – среди деревьев он как старший брат среди братьев. Даже в непогоду все деревья качаются, а он – нет. Внизу его вдвоем не обхватишь. Вот так и мы. Из последних сил держим фронт, чтобы выиграть время.
Стрельцов насмешливо присвистнул:
– Слыхал я уже такие речи. Нам с Колькой Вороновым в пути один инженер трепался. «Города берут – пускай. Области завоевывают – стерпим». Наш лозунг сегодня таков: «Заманим противника поглубже в свою страну и уничтожим». Так и вы что-то на манер этого инженера философствуете.
Алеша ожидал, что его спутник смутится, но тот как ни в чем не бывало поддержал его коротким смешком, словно оба они были сейчас одного и того же мнения.
– Вы меня, пожалуй, извините, – просительно сказал посыльный, – но он абсолютный дурак, этот ваш инженер. И дурак опасный. Такой деморализовать подчиненных может. А я совсем о другом, о том, что сейчас наша задача короткими словами определяется так: стоять насмерть, и точка.
– Позвольте, – прервал Алеша, – ваша фамилия Челноков? Вы стихи читали на могиле майора Хатнянского?
– А вам они понравились? – быстро спросил красноармеец.
– Понравились.
– Ну и спасибо на добром слове. А вот комиссар меня за них опять ругал. Он у нас критик грозный.
Около землянки командного пункта часовой окликнул их коротко и сердито, но, распознав в темноте Челнокова, добродушно сказал, не дожидаясь, когда ему назовут пароль.
– Это ты, поэт? Проходи.
Свет, горевший в землянке, после темноты показался слишком ярким, так что Стрельцов даже зажмурился. Рядом с комиссаром и начальником штаба Петелыниковым сидели оба комэска – Боркун и Султан-хан, а напротив них – Коля Воронов. Предупреждая уставной доклад, Румянцев жестом указал Алеше на табуретку.
– Сидай, – добрыми, потеплевшими глазами посмотрел сначала на одного молодого летчика, затем на другого. – Как настроение, новички?
– Хорошее. Спасибо, – сдержанно ответил Воронов.
– Вы не обессудьте, – мягко продолжал Румянцев, – время вон, видите, какое. Не удалось уделить вам побольше внимания. Жалобы на размещение или питание есть?
– Что вы, товарищ комиссар, – с грубоватой прямотой ответил Воронов. – Спим на мягких перинах, носим летную форму. Стыдно только пятую норму в столовой получать. Официантки, чего доброго, кормить скоро откажутся.
– Это отчего же? – прищурился Румянцев.
– Так ведь все воюют, а мы…
Комиссар обменялся короткими взглядами с Боркуном и Султан-ханом. Те ответили сдержанными улыбками.
– Затем вас и пригласил, – сказал Румянцев строго, и улыбка сбежала с его лица. – С завтрашнего дня конец вашему «санаторному» режиму. Раз осмотрелись, к фронтовой полосе и аэродрому привыкли – значит, несколько ознакомительных полетов – и в дело. Время нас подстегивает, товарищи лейтенанты. Не хотел бы я с вами торопиться, да что поделаешь – обстоятельства!
Глава четвертая
– Да, темпераментный у тебя комэск. Мне и в нашей эскадрилье про этого Султан-хана говорили. Страшнее, чем он, в бою никто себя не ведет. Тринадцать уже уложил, недаром два боевика носит!
– Но мне от этого не легче, – сказал Стрельцов. Он хотел что-то прибавить, но в эту минуту из землянки выбежал оперативный дежурный лейтенант Ипатьев с черной ракетницей в руке и три раза выстрелил в небо. Три зеленых огня взвились над летным полем. И тотчас же по взлетной полосе побежали раскоряченные лобастые «ишачки», за ними два осанистых «яка». Ипатьев лихо заткнул ракетницу за голенище сапога, подбадривающе посмотрел на молодых летчиков. Он еще вчера решил взять их под свое попечение.
– Ну как, ребята?
– Куда это они помчались? – вместо ответа спросил Воронов.
– Переправу на Днепре прикрывать, – охотно пояснил Ипатьев. – Знаете, что на фронте? Ой, де-ла! – Схватился он за голову. – Целая армия наша на восточный берег отходит. Там, говорят, такая каша, а немцы девятку за девяткой посылают, и все «лаптежников». Это у нас так Ю-87 прозвали. Их бить даже «ишачками» хорошо. Скоростенка у них слабая, шасси не убираются. Сейчас туда еще и семерка «яков» полетит.
Из землянки с планшетом на боку, в незастегнутом шлеме выскочил Румянцев, за ним начштаба Петельников и капитан Султан-хан.
– Петельников, держите связь с «яками»! У меня на машине и приемник и передатчик работают отлично! – крикнул Румянцев на ходу. – В штаб доложите, если не хватит горючего, сядем в Луговцах. На свою посадочную полосу тянуть не будем. Вы, кажется, что-то хотели сказать? – торопливо обратился он к Султан-хану.
– Так точно, товарищ старший политрук, – откликнулся капитан, – пристегните меня к вашей семерке. Румянцев досадливо махнул рукой:
– А вы подумали, капитан, что нельзя уходить в бой сразу и комиссару полка, и двум командирам эскадрилий? Остаетесь с Петельниковым на земле. Ясно?
– Ясно, товарищ комиссар, – ответил Султан-хан и вдруг обозленно посмотрел на Стрельцова. – Что вы тут торчите, лейтенант? Делать вам нечего, я гляжу. Совсем как тому бесенку, что со скуки камни с Казбека-горы на Арарат перетаскивал. А ну, марш в землянку изучать силуэты иностранных самолетов. Да и вы тоже, – указал он на Воронова, – поскольку капитан Боркун, ваш начальник, сейчас на задании.
И они, растерянно переглянувшись, побрели по аэродрому подальше от неприветливого комэска.
* * *
В ту ночь в дом к Алеше Стрельцову прибежал запыхавшийся посыльный из штаба. Алеша узнал в нем того самого красноармейца, который читал свои стихи на могиле майора Хатнянского.– Вас, товарищ лейтенант, немедленно на КП, – выпалил он и уставился на Алешу застенчивыми глазами. – Лейтенанту Воронову я уже передал приказание. Теперь вам.
Алеша торопливо оделся. Шли по заспанной сельской улице, мимо нахохлившихся темных домиков. Небо было притихшим, звездным. Ни один прожекторный луч его не рассекал. Алеша уже успел к этому привыкнуть. Выдавались все-таки иногда и днем, и особенно ночью, минуты, когда затихала перестрелка и на земле и в воздухе, не гудели моторы и не щупали небо прожектористы. И тогда в такие минуты древняя русская земля дышала уходящим теплом, шумела листвою берез и осин, плескала в лицо запахи полевых цветов, едва уловимые и от этого еще более приятные. В такие минуты как-то дороже становилась жизнь, думалось о далеком сибирском городе, тоскливо посасывало где-то под ложечкой, а может, это сжималось сердце. Хотелось увидеть маму, поцеловать сестренку. Тишина будила самые лучшие воспоминания. Но стоило ей расколоться от далеких артиллерийских залпов или взрывов бомб, и все тихое, мирное тут же выключалось из сознания.
Алеша опять думал о фронте, мечтал о первом вылете на задание, о первой встрече в воздухе с чужими людьми, сидящими в пилотских кабинах чужих машин. Да, мечтал. Он же был летчиком-истребителем, кадровым военным. Он готовился всегда к этому – к защите родной земли, и, если это время настало и его позвали, мог ли он не рваться теперь в бой. Однако сейчас было спокойно. Даже на юго-западе, где каждые полчаса вспыхивали зарницы артиллерийских залпов.
– Если бы не затемнение, совсем бы сегодня не было похоже на войну, – сказал шагавший рядом красноармеец. – Правда, товарищ лейтенант?
– Правда, – поспешно согласился Алеша. – А здорово, когда такая тишина!
– Нет, плохо, – послышался в ответ серьезный голос. – Тишина на фронте – вещь обманчивая. Я уже третий раз в этом убеждаюсь. Как затишье, так чего-нибудь и жди. Тихо всегда перед наступлением. Опять небось немцы к прорыву готовятся.
– А может быть, мы будем на этот раз наступать. Опрокинем их – и до Берлина, – веско заявил Алеша.
– Вы в это верите, товарищ лейтенант? – донесся грустный смешок.
– Я? Конечно, – просто ответил Алеша. – Я сюда, на фронт, за тем и приехал. А вы – разве нет?
– Во что, в нашу победу? – переспросил спутник. – В нашу победу – да. И по-моему, не может найтись честного человека, который в нее не верит. Пусть у меня хоть каждый нерв по ниточке вырвут из тела – верю. А в то, что завтра сможем наступать, – нет.
– А мне кажется, очень плохо, когда человек не верит в завтрашнюю победу, – строго сказал Алеша. – Значит, вы маловер и нытик.
– Ни то и ни другое, – спокойно ответил красноармеец. – Вы меня извините, товарищ лейтенант, просто я лучше вас знаю оперативную обстановку, поэтому и говорю. Вы посмотрите, как измучен полк. Исправные самолеты и летчиков, которые в строю, по пальцам можно пересчитать. А другие полки, думаете, не так потрепаны? И мы держим фронт из последних сил. Что, неправда?
– Вздор! – грубо бросил Стрельцов. – Как же мы будем наступать, если держим фронт из последних сил. А?!
Его спутник усмехнулся. Они уже огибали рощицу, чтобы выйти на аэродром. Серпастый месяц выплыл из-за туч. Роща шелестела под ветром, как тугой парус. Гнулись верхушки деревьев, шептались листья.
– Тут, в центре рощицы, есть дуб, – не спеша заговорил посыльный, – среди деревьев он как старший брат среди братьев. Даже в непогоду все деревья качаются, а он – нет. Внизу его вдвоем не обхватишь. Вот так и мы. Из последних сил держим фронт, чтобы выиграть время.
Стрельцов насмешливо присвистнул:
– Слыхал я уже такие речи. Нам с Колькой Вороновым в пути один инженер трепался. «Города берут – пускай. Области завоевывают – стерпим». Наш лозунг сегодня таков: «Заманим противника поглубже в свою страну и уничтожим». Так и вы что-то на манер этого инженера философствуете.
Алеша ожидал, что его спутник смутится, но тот как ни в чем не бывало поддержал его коротким смешком, словно оба они были сейчас одного и того же мнения.
– Вы меня, пожалуй, извините, – просительно сказал посыльный, – но он абсолютный дурак, этот ваш инженер. И дурак опасный. Такой деморализовать подчиненных может. А я совсем о другом, о том, что сейчас наша задача короткими словами определяется так: стоять насмерть, и точка.
– Позвольте, – прервал Алеша, – ваша фамилия Челноков? Вы стихи читали на могиле майора Хатнянского?
– А вам они понравились? – быстро спросил красноармеец.
– Понравились.
– Ну и спасибо на добром слове. А вот комиссар меня за них опять ругал. Он у нас критик грозный.
Около землянки командного пункта часовой окликнул их коротко и сердито, но, распознав в темноте Челнокова, добродушно сказал, не дожидаясь, когда ему назовут пароль.
– Это ты, поэт? Проходи.
Свет, горевший в землянке, после темноты показался слишком ярким, так что Стрельцов даже зажмурился. Рядом с комиссаром и начальником штаба Петелыниковым сидели оба комэска – Боркун и Султан-хан, а напротив них – Коля Воронов. Предупреждая уставной доклад, Румянцев жестом указал Алеше на табуретку.
– Сидай, – добрыми, потеплевшими глазами посмотрел сначала на одного молодого летчика, затем на другого. – Как настроение, новички?
– Хорошее. Спасибо, – сдержанно ответил Воронов.
– Вы не обессудьте, – мягко продолжал Румянцев, – время вон, видите, какое. Не удалось уделить вам побольше внимания. Жалобы на размещение или питание есть?
– Что вы, товарищ комиссар, – с грубоватой прямотой ответил Воронов. – Спим на мягких перинах, носим летную форму. Стыдно только пятую норму в столовой получать. Официантки, чего доброго, кормить скоро откажутся.
– Это отчего же? – прищурился Румянцев.
– Так ведь все воюют, а мы…
Комиссар обменялся короткими взглядами с Боркуном и Султан-ханом. Те ответили сдержанными улыбками.
– Затем вас и пригласил, – сказал Румянцев строго, и улыбка сбежала с его лица. – С завтрашнего дня конец вашему «санаторному» режиму. Раз осмотрелись, к фронтовой полосе и аэродрому привыкли – значит, несколько ознакомительных полетов – и в дело. Время нас подстегивает, товарищи лейтенанты. Не хотел бы я с вами торопиться, да что поделаешь – обстоятельства!
Глава четвертая
В первые дни Алеша просыпался на рассвете от рева опробуемых техниками моторов. Словно петушиное пение, рев этот начинался в одном конце летного поля, подхватывался в другом, потом в него вплетались голоса всех остальных моторов, и Алеше, не привыкшему, чтобы так рано просыпался аэродром, было уже не до сна. Он ворочался с боку на бок, часто открывал глаза, смотрел в окна, откуда сквозь шторы вползали узкие полосы рассвета. Но однажды, очнувшись от крепкого сна в тот же час, он удивился необычной тишине. Алеше стало не по себе. Он прислушался, потом облегченно вздохнул. Нет! Моторы опробуемых самолетов гудели все так же. Просто он привык к этому гулу.
Ежедневно с утра до ночи, поднимая кудлатые облака пыли, взлетали и садились истребители. Слушая доклады возвращающихся из боя летчиков, их рассказы в столовой за поздним ужином, когда каждому летавшему на задание выдавалась стограммовая порция водки, Алеша Стрельцов все с большими подробностями представлял себе картину боевых действий. Он понимал, что далеко не в каждом полете происходят те молниеносные воздушные бои с каскадом сложнейших фигур и заходами противнику в хвост, к которым он готовил себя всю жизнь. Теперь он знал, что бывают случаи, когда ввязываться в бой – преступление, потому что этим можно поставить в тяжелое положение и товарищей в воздухе, и тех, кто ведет бои на земле. Если, например, летчика послали в разведку, тот, собрав сведения, должен стремиться только на аэродром, ускользая от любой попытки противника навязать воздушный бой. А если в воздухе, наполняя его переливчатым гулом, летит косяк наших бомбардировщиков, красавцев ли «Петляковых-2», прозванных на фронте «пешками», или старушек СБ, ты, истребитель, должен их охранять, как пастух стадо овец от волков. Именно так говорил об этом капитан Султан-хан, Алеша собственными ушами слышал!
Однажды, вернувшись из полета, капитан ответил на вопрос оперативного дежурного Ипатьева, сбил ли он кого-нибудь из гитлеровцев:
– Не до драки было, Ипатьев. Я сегодня «пешек» охранял. Совсем как дагестанский пастух отару от волков.
Но были у истребителей и другие виды боевых действий, когда главной задачей становилось искать и бить противника – над облаками или под облаками, над городом или над переправой, где бы он ни был. Находить и точными очередями уничтожать. Именно тогда-то и отличались нынешние Алешины однополчане: и Боркун, и Султан-хан, и старший лейтенант Красильников, тот неразговорчивый летчик, что первым встретил их на аэродроме и показался обоим таким недружелюбным.
Султан-хан учил Алешу распознавать силуэты фашистских истребителей и бомбардировщиков, на какой бы высоте они ни появлялись. И не просто различать по очертаниям и по звуку моторов, а знать и устройство этих моторов, и расположение бронированных частей, и секторы обстрела.
– Заходишь справа со стороны солнца на «Юнкерс-88». Ракурс две четверти. Стрелок-радист фашистского самолета достанет тебя пулеметным огнем или нет?
– Достанет, товарищ капитан, – неуверенно отвечал Алеша.
– Чушь! – вскрикивал Султан-хан. – Когда заходишь снизу, не только радист, но и штурман не берет. Одна, вторая очередь – и ты делаешь ему маленький пожарчик. Веселый такой пожарчик, от которого он уже не кричит «хайль Гитлер!». Понятно?
– Понятно, – отвечал Стрельцов, и ему начинало казаться, что черные глаза Султан-хана загораются плохо скрываемой неприязнью.
– А где «мертвый конус» у «Юнкерса-88»?
Алеша на чертеже показывает пространство, в котором огонь с бомбардировщика не в состоянии поразить истребитель. Капитан скупо произносит:
– Угадал.
И занятия продолжались. С тоской и досадой Алеша думал: «Ну когда же им придет конец, когда же разрешат в кабину, закрепят самолет?» Он считал, что у Коли Воронова дела идут куда лучше. Однажды за обедом, когда в прохладной горнице крестьянского дома, где размещалась летная столовая, они остались вдвоем – все улетели на задание, – он спросил у товарища:
– Ты небось завтра или послезавтра в бой полетишь? А меня мой капитан все иностранными силуэтами мучит, будто я на завод к Мессершмитту ведущим конструктором должен пойти.
Он ожидал, что Коля отшутится, но тот мрачно тряхнул рыжими вихрами:
– У меня и того хуже. Думал, покладистый мужик этот Боркун, а заикнулся раз – возьмите на задание, он глазами как зыркнет: «Мне летающих гробов не надо» Это я-то летающий гроб! Училище по первому разряду окончил!
Воронов засопел и сердито отодвинул от себя стакан компоту. Оба становились угрюмыми, неразговорчивыми. И не знали они, что неумолимая фронтовая действительность брала свое и решительно ломала план комиссара Румянцева, заключавшийся в том, чтобы дать молодым летчикам хотя бы две недели осмотреться, привыкнуть к боевой жизни.
В пятницу вечером вместо двенадцати самолетов из боя возвратились десять. Комиссар стоял у порога землянки и мрачно смотрел, как, пересекая летное поле, к нему подходил чуть сутуловатый плечистый Боркун, водивший в бой эту группу. Комкая в руках шлем, опустив низко голову, встал он в трех шагах от комиссара и готовился, очевидно, произнести слова рапорта о выполнении задания, но Румянцев шагнул навстречу и остановил его одним коротким словом:
– Кто?
– Старший лейтенант Кручинин и лейтенант Глебов, – медленно выговорил Боркун.
– Как?
Боркун поднял голову, и Алешу удивили его глаза. Расширившиеся, с красными прожилками, они были такими усталыми и такая в них горела горечь, что он вздрогнул.
– Нас было двенадцать, – тихо заговорил Боркун, – их больше пятидесяти. Когда мы набирали высоту, одних Ю-88 насчитали четыре девятки. Моя группа навалилась на «юнкерсов», Султан-хан сковал «мессеров». Я зажег головного, ведомые еще двух. Султан-хан со своей четверкой сбил три «мессера», но вернулся вдвоем. Кручинин и Глебов загорелись на наших глазах.
– Выпрыгнули? – быстро спросил комиссар, вкладывая в этот вопрос последнюю надежду.
Боркун молча опустил глаза, посмотрел на носки сапог, будто самое главное было осмотреть сапоги. Глухо прибавил:
– И еще двое ранены. Это уже из моей шестерки.
– А самолеты?
– Незначительные повреждения. К утру восстановим.
– Дежили! – заключил комиссар. – Самолетов теперь больше, чем летчиков.
На следующий день Воронов и Стрельцов получили планшетки с картами района боевых действий, пистолеты, кожаные шлемы и комбинезоны – все то немногое, что необходимо летчику в пилотской кабине. На двухместном истребителе капитан Боркун два раза провез Колю Воронова по кругу и в зону, а в инструкторскую кабину Алешиного самолета забрался худой и ловкий Султан-хан. В шлеме лицо его показалось Стрельцову хищным и насмешливым. Алеша услышал, как летчик их эскадрильи, курчавый золотозубый лейтенант Барыбин, сказал:
– Вот пошли кругляши.
– Почему «кругляши»? – поинтересовался кто-то.
– Да как же, – отозвался Барыбин, – я вчера Воронова спрашиваю: «Ты как училище окончил?» А он мне: «С одними кругляшами». – «А Стрельцов?» – «И Стрельцов с одними кругляшами». – «А что такое кругляши?» – «Да пятерки».
Алешу эти пересмешки не смутили. Истосковавшийся по самолету, он жадно впился глазами в приборную доску, был предельно внимательным, когда запускал мотор, выруливал, отрывался от земли и водил свою машину над аэродромом по кругу.
– Шайтан меня забери, ты кое-что умеешь, – проворчал по переговорному устройству Султан-хан. – В зону! Два виража, боевой разворот, «бочка» и пикирование.
Алеша стал набирать высоту. В зоне истребитель одну за другой проделывал фигуры пилотажа. Пожалуй, никогда еще Стрельцов не выполнял их с такой лихостью. Самолет находился в стороне от города. Справа под крылом золотились острые городские колокольни. Султан-хан приказал пикировать, и Алеша, отжав от себя ручку управления, заставил самолет падать до тех пор, пока яростный голос капитана не наполнил наушники:
– Ты что, убить меня хочешь? Вывод!
Алеша выровнял машину и завел ее на посадку. Когда учебно-тренировочный истребитель был уже на стоянке и Алеша, отстегнув парашют, выбрался из кабины, он приготовился услышать новые замечания от своего комэска. Вытянув руки по швам, наблюдал он за тем, как его командир, медленно пятясь, дошел до самого обреза крыла и вдруг легко и проворно спрыгнул. Рукой в кожаной перчатке Султан-хан хлопнул его по плечу, восторженно закричал:
– Ай, кунак, ай, молодец! Не зря тебя с одними кругляшами выпустили из школы. – Умерив радость, Султан-хан сорвал с головы белый шелковый подшлемник, вытер им смуглые щеки. – Только, знаешь, милый лейтенант, чтобы в настоящий бой идти, одной ручкой управления работать мало.
Комэск сел под крыло самолета, в прохладную утреннюю тень, поджал под себя ноги. Уголки его рта дрог-кули, и было трудно понять, серьезен он или только сдерживает усмешку, не дает ей пробиться сквозь внешнюю озабоченность.
– Был один такой летчик, забыл фамилию. Тоже с кругляшами на фронт приехал. И «бочки» делал смело, и петли. А из первого боя вернулся, упал на землю да как закричит, совсем будто мулла на минарете: «Родная моя, никуда я от тебя не уйду!» И давай ее целовать. – Капитан уколол Алешу острым взглядом. – Ты как, нэ закричишь, Стрелцов, а?
– Не закричу, товарищ капитан, – насупившись, сказал Алеша.
– Посмотрим, – самодовольно рассмеялся Султан-хан, – не потому рассказал я тебе эту присказку, что трусость в тебе заподозрил. Просто она о том, что обычный полет – дело одно, а боевой – совсем другое. В обычном полете летчик-истребитель только мастером должен быть: ручкой ворочать, тумблеры переключать, за приборами следить. А в боевом мастером быть мало, там ты прежде всего человеком должен быть, умным человеком, с горячим сердцем и холодной головой. Бойцом. Понял?
Стрельцов молча кивнул.
– Вот и отлично, – одобрил Султан-хан, – теперь мы снова поднимемся в воздух, и я тебе ставлю такую задачу: лети и наблюдай. Вернемся, спрошу, что видел, как после фронтового полета.
Алеша давно заметил: его командир эскадрильи в тех случаях, когда волновался, начинал говорить с заметным акцентом. Когда же успокаивался, этот акцент совершенно исчезал, только слова Султан-хан выговаривал медленнее.
– Идет, товарищ капитан, – радостно отозвался Стрельцов.
Через несколько минут белый флажок стартера снова открыл Алеше дорогу в небо. На этот раз Султан-хан заставил его дважды пройти над самым центром города, сделать круг над железнодорожным узлом и московским шоссе. Склоняя машину то на правое, то на левое крыло, Алеша видел внизу приветливые домишки с зелеными и красными крышами, позолоченные купола церквей, черные, обгоревшие после бомбардировок кварталы, кирпичную водокачку на железнодорожном узле, вереницу груженых автомашин, мчавшихся по шоссе к фронту.
– Идем на посадку! – неожиданно скомандовал капитан.
Стрельцов быстро подвел машину к земле. Как всегда, стало радостно, когда легкими толчками застучали колеса на пробеге. Зарулив на стоянку, он вышел из кабины.
– Разрешите получить замечания? – обратился он к Султан-хану с беззаботностью курсанта, уверенного, что взлетал, пилотировал и садился он непогрешимо.
– Замечания? – переспросил серьезно Султан-хан и загадочно прибавил: – С замечаниями придется повременить.
На командном пункте их уже ждали и начштаба Петельников, и комиссар Румянцев, и капитан Боркун с Колеи Вороновым, вернувшиеся из полета раньше. Боркун локтем в бок весело подтолкнул Султан-хана:
– Ого, кунак, ты своему птенцу уже дал программу-максимум, а мы до нее не дошли.
Алеша насторожился. Румянцев отвинтил крышку белого термоса и налил холодного лимонада.
– Нате-ка, дебютант, – протянул он Стрельцову стаканчик. Алеша выпил с жадностью: после двух полетов было сухо во рту.
– Вот спасибо, товарищ комиссар.
– Вам налить, Султан-хан, глоточек?
– Можно и два глоточка. За каждый полет по глоточку, – засмеялся горец.
– А теперь к делу, – сказал Румянцев. – С лейтенантом Вороновым все ясно. Два поверочных полета он выполнил «на отлично». Лейтенанту Стрельцову был дан усложненный полет – тактический. Вот об этом пусть нам и доложит его командир.
Султан-хан покачал головой.
– Собственно говоря, доложит лейтенант Стрельцов, – уточнил он. – Я задам ему несколько вопросов.
Алеша напряженно ждал, догадываясь, что сейчас ему устроят экзамен. Чуть-чуть усмехнулись тонкие губы Султан-хана.
– Лейтенант Стрельцов, сколько церквей в центральной части города?
Алеша в удивлении раскрыл рот.
– Церквей? – вырвалось у него.
– Да, да, именно этих памятников старины, в недалеком прошлом мест отправления культа.
– Почему в недалеком прошлом? – засмеялся Боркун. – В одной служба и до сих пор идет. Сам видел бородатого батю в рясе…
Султан-хан остановил его поднятой рукой:
– Не мешай, Василий Николаевич. Отвечайте, лейтенант Стрельцов.
– Ну, кажется, четыре, – пробормотал Алеша. – Я их не считал.
– Ай как плохо. – Султан-хан неодобрительно покачал черной головой. – Во-первых, докладывая старшему, не говорят «ну». Так ишаку говорят, когда заставляют его везти на базар бурдюк с кислым молоком. Во-вторых, докладывают без «кажется», и, в-третьих, церквей все-таки шесть, а не четыре.
Алеша беспокойно заерзал на скамье и ладонями сжал коленки, обтянутые синими габардиновыми бриджами. Капитан самодовольно ухмыльнулся, будто замешательство молодого летчика доставило ему большое удовольствие.
– Пойдем дальше. Что видели на шоссе?
– Много автомашин.
– Точнее, сколько?
– Штук тридцать – сорок.
– Неверно. Более шестидесяти. А сколько труб в районе вокзала?
– Около десяти.
– Опять неверно. Всего пять. А сколько эшелонов стояло на узле?
– Один эшелон под парами, другой головой на север, паровоза нет, – бойко доложил Алеша и густо покраснел, потому что его слова покрыл дружный взрыв хохота.
– Сами вы паровоз, – добродушно похлопал его по плечу Боркун. – Как же можно определить, где голова эшелона, если нет паровоза?
Румянцев платком отер набежавшие от смеха слезы.
– Хватит, товарищи, этак вы совсем смутите человека. У меня к вам, товарищ лейтенант, последний вопрос. Скажите, сколько вы видели в воздухе самолетов и что это были за машины?
– Ни одного не видел, – с пылающим лицом потупился Алеша.
– Это правда, товарищ капитан?
– Ко всеобщему огорчению, ошибка, товарищ старший политрук, – окончательно добил Алешу его командир. – В воздухе самолеты встречались нам трижды. Над городом мы держали восемьсот метров, а на встречном курсе с превышением в двести – триста метров прошла семерка «пешек». Стоило поднять голову – и можно было их увидеть, как собственное отражение в зеркале. При подходе к аэродрому ниже нас пролетела пара «яков» с курсом сто – сто двадцать градусов, и, когда мы стали на круг, в хвосте у нас шел один самолет нашего полка. Хвостовой номер пять.
Алеша слушал и удивлялся способности Султан-хана так много увидеть за какие-то двадцать минут полета!
– Теперь давайте суммируем, – уже без улыбки произнес Румянцев. – Не сердитесь, Стрельцов, за этот маленький экзамен. Ему подвергается каждый перед первым боевым вылетом.
Черные глаза Султан-хана, таившие секунду назад насмешку, стали холодными. Он вытянул руку ладонью вверх.
– Поле боя летчик-истребитель должен знать как свою собственную ладонь, – пояснил он неторопливо. – А это значит – все видеть, все запоминать. Вы в полете ничего не видели и ничего не запомнили, а хотите, чтобы я послал вас за линию фронта. Да вас первый же «мессер» собьет. Подкрадется из-за тучки, чирк – и готово. А мне потом на родину вам пиши. А у вас там, наверное, мамаша и папаша, может, и красивая невеста.
– Это к делу не относится! – вспылил Алеша, но Султан-хан не обратил на его слова никакого внимания. Обращаясь уже к одному Румянцеву, коротко и решительно заключил: – Одним словом, товарищ комиссар, пускать в бой лейтенанта Стрельцова рано. Дам еще два-три ознакомительных полета.
Ежедневно с утра до ночи, поднимая кудлатые облака пыли, взлетали и садились истребители. Слушая доклады возвращающихся из боя летчиков, их рассказы в столовой за поздним ужином, когда каждому летавшему на задание выдавалась стограммовая порция водки, Алеша Стрельцов все с большими подробностями представлял себе картину боевых действий. Он понимал, что далеко не в каждом полете происходят те молниеносные воздушные бои с каскадом сложнейших фигур и заходами противнику в хвост, к которым он готовил себя всю жизнь. Теперь он знал, что бывают случаи, когда ввязываться в бой – преступление, потому что этим можно поставить в тяжелое положение и товарищей в воздухе, и тех, кто ведет бои на земле. Если, например, летчика послали в разведку, тот, собрав сведения, должен стремиться только на аэродром, ускользая от любой попытки противника навязать воздушный бой. А если в воздухе, наполняя его переливчатым гулом, летит косяк наших бомбардировщиков, красавцев ли «Петляковых-2», прозванных на фронте «пешками», или старушек СБ, ты, истребитель, должен их охранять, как пастух стадо овец от волков. Именно так говорил об этом капитан Султан-хан, Алеша собственными ушами слышал!
Однажды, вернувшись из полета, капитан ответил на вопрос оперативного дежурного Ипатьева, сбил ли он кого-нибудь из гитлеровцев:
– Не до драки было, Ипатьев. Я сегодня «пешек» охранял. Совсем как дагестанский пастух отару от волков.
Но были у истребителей и другие виды боевых действий, когда главной задачей становилось искать и бить противника – над облаками или под облаками, над городом или над переправой, где бы он ни был. Находить и точными очередями уничтожать. Именно тогда-то и отличались нынешние Алешины однополчане: и Боркун, и Султан-хан, и старший лейтенант Красильников, тот неразговорчивый летчик, что первым встретил их на аэродроме и показался обоим таким недружелюбным.
Султан-хан учил Алешу распознавать силуэты фашистских истребителей и бомбардировщиков, на какой бы высоте они ни появлялись. И не просто различать по очертаниям и по звуку моторов, а знать и устройство этих моторов, и расположение бронированных частей, и секторы обстрела.
– Заходишь справа со стороны солнца на «Юнкерс-88». Ракурс две четверти. Стрелок-радист фашистского самолета достанет тебя пулеметным огнем или нет?
– Достанет, товарищ капитан, – неуверенно отвечал Алеша.
– Чушь! – вскрикивал Султан-хан. – Когда заходишь снизу, не только радист, но и штурман не берет. Одна, вторая очередь – и ты делаешь ему маленький пожарчик. Веселый такой пожарчик, от которого он уже не кричит «хайль Гитлер!». Понятно?
– Понятно, – отвечал Стрельцов, и ему начинало казаться, что черные глаза Султан-хана загораются плохо скрываемой неприязнью.
– А где «мертвый конус» у «Юнкерса-88»?
Алеша на чертеже показывает пространство, в котором огонь с бомбардировщика не в состоянии поразить истребитель. Капитан скупо произносит:
– Угадал.
И занятия продолжались. С тоской и досадой Алеша думал: «Ну когда же им придет конец, когда же разрешат в кабину, закрепят самолет?» Он считал, что у Коли Воронова дела идут куда лучше. Однажды за обедом, когда в прохладной горнице крестьянского дома, где размещалась летная столовая, они остались вдвоем – все улетели на задание, – он спросил у товарища:
– Ты небось завтра или послезавтра в бой полетишь? А меня мой капитан все иностранными силуэтами мучит, будто я на завод к Мессершмитту ведущим конструктором должен пойти.
Он ожидал, что Коля отшутится, но тот мрачно тряхнул рыжими вихрами:
– У меня и того хуже. Думал, покладистый мужик этот Боркун, а заикнулся раз – возьмите на задание, он глазами как зыркнет: «Мне летающих гробов не надо» Это я-то летающий гроб! Училище по первому разряду окончил!
Воронов засопел и сердито отодвинул от себя стакан компоту. Оба становились угрюмыми, неразговорчивыми. И не знали они, что неумолимая фронтовая действительность брала свое и решительно ломала план комиссара Румянцева, заключавшийся в том, чтобы дать молодым летчикам хотя бы две недели осмотреться, привыкнуть к боевой жизни.
В пятницу вечером вместо двенадцати самолетов из боя возвратились десять. Комиссар стоял у порога землянки и мрачно смотрел, как, пересекая летное поле, к нему подходил чуть сутуловатый плечистый Боркун, водивший в бой эту группу. Комкая в руках шлем, опустив низко голову, встал он в трех шагах от комиссара и готовился, очевидно, произнести слова рапорта о выполнении задания, но Румянцев шагнул навстречу и остановил его одним коротким словом:
– Кто?
– Старший лейтенант Кручинин и лейтенант Глебов, – медленно выговорил Боркун.
– Как?
Боркун поднял голову, и Алешу удивили его глаза. Расширившиеся, с красными прожилками, они были такими усталыми и такая в них горела горечь, что он вздрогнул.
– Нас было двенадцать, – тихо заговорил Боркун, – их больше пятидесяти. Когда мы набирали высоту, одних Ю-88 насчитали четыре девятки. Моя группа навалилась на «юнкерсов», Султан-хан сковал «мессеров». Я зажег головного, ведомые еще двух. Султан-хан со своей четверкой сбил три «мессера», но вернулся вдвоем. Кручинин и Глебов загорелись на наших глазах.
– Выпрыгнули? – быстро спросил комиссар, вкладывая в этот вопрос последнюю надежду.
Боркун молча опустил глаза, посмотрел на носки сапог, будто самое главное было осмотреть сапоги. Глухо прибавил:
– И еще двое ранены. Это уже из моей шестерки.
– А самолеты?
– Незначительные повреждения. К утру восстановим.
– Дежили! – заключил комиссар. – Самолетов теперь больше, чем летчиков.
На следующий день Воронов и Стрельцов получили планшетки с картами района боевых действий, пистолеты, кожаные шлемы и комбинезоны – все то немногое, что необходимо летчику в пилотской кабине. На двухместном истребителе капитан Боркун два раза провез Колю Воронова по кругу и в зону, а в инструкторскую кабину Алешиного самолета забрался худой и ловкий Султан-хан. В шлеме лицо его показалось Стрельцову хищным и насмешливым. Алеша услышал, как летчик их эскадрильи, курчавый золотозубый лейтенант Барыбин, сказал:
– Вот пошли кругляши.
– Почему «кругляши»? – поинтересовался кто-то.
– Да как же, – отозвался Барыбин, – я вчера Воронова спрашиваю: «Ты как училище окончил?» А он мне: «С одними кругляшами». – «А Стрельцов?» – «И Стрельцов с одними кругляшами». – «А что такое кругляши?» – «Да пятерки».
Алешу эти пересмешки не смутили. Истосковавшийся по самолету, он жадно впился глазами в приборную доску, был предельно внимательным, когда запускал мотор, выруливал, отрывался от земли и водил свою машину над аэродромом по кругу.
– Шайтан меня забери, ты кое-что умеешь, – проворчал по переговорному устройству Султан-хан. – В зону! Два виража, боевой разворот, «бочка» и пикирование.
Алеша стал набирать высоту. В зоне истребитель одну за другой проделывал фигуры пилотажа. Пожалуй, никогда еще Стрельцов не выполнял их с такой лихостью. Самолет находился в стороне от города. Справа под крылом золотились острые городские колокольни. Султан-хан приказал пикировать, и Алеша, отжав от себя ручку управления, заставил самолет падать до тех пор, пока яростный голос капитана не наполнил наушники:
– Ты что, убить меня хочешь? Вывод!
Алеша выровнял машину и завел ее на посадку. Когда учебно-тренировочный истребитель был уже на стоянке и Алеша, отстегнув парашют, выбрался из кабины, он приготовился услышать новые замечания от своего комэска. Вытянув руки по швам, наблюдал он за тем, как его командир, медленно пятясь, дошел до самого обреза крыла и вдруг легко и проворно спрыгнул. Рукой в кожаной перчатке Султан-хан хлопнул его по плечу, восторженно закричал:
– Ай, кунак, ай, молодец! Не зря тебя с одними кругляшами выпустили из школы. – Умерив радость, Султан-хан сорвал с головы белый шелковый подшлемник, вытер им смуглые щеки. – Только, знаешь, милый лейтенант, чтобы в настоящий бой идти, одной ручкой управления работать мало.
Комэск сел под крыло самолета, в прохладную утреннюю тень, поджал под себя ноги. Уголки его рта дрог-кули, и было трудно понять, серьезен он или только сдерживает усмешку, не дает ей пробиться сквозь внешнюю озабоченность.
– Был один такой летчик, забыл фамилию. Тоже с кругляшами на фронт приехал. И «бочки» делал смело, и петли. А из первого боя вернулся, упал на землю да как закричит, совсем будто мулла на минарете: «Родная моя, никуда я от тебя не уйду!» И давай ее целовать. – Капитан уколол Алешу острым взглядом. – Ты как, нэ закричишь, Стрелцов, а?
– Не закричу, товарищ капитан, – насупившись, сказал Алеша.
– Посмотрим, – самодовольно рассмеялся Султан-хан, – не потому рассказал я тебе эту присказку, что трусость в тебе заподозрил. Просто она о том, что обычный полет – дело одно, а боевой – совсем другое. В обычном полете летчик-истребитель только мастером должен быть: ручкой ворочать, тумблеры переключать, за приборами следить. А в боевом мастером быть мало, там ты прежде всего человеком должен быть, умным человеком, с горячим сердцем и холодной головой. Бойцом. Понял?
Стрельцов молча кивнул.
– Вот и отлично, – одобрил Султан-хан, – теперь мы снова поднимемся в воздух, и я тебе ставлю такую задачу: лети и наблюдай. Вернемся, спрошу, что видел, как после фронтового полета.
Алеша давно заметил: его командир эскадрильи в тех случаях, когда волновался, начинал говорить с заметным акцентом. Когда же успокаивался, этот акцент совершенно исчезал, только слова Султан-хан выговаривал медленнее.
– Идет, товарищ капитан, – радостно отозвался Стрельцов.
Через несколько минут белый флажок стартера снова открыл Алеше дорогу в небо. На этот раз Султан-хан заставил его дважды пройти над самым центром города, сделать круг над железнодорожным узлом и московским шоссе. Склоняя машину то на правое, то на левое крыло, Алеша видел внизу приветливые домишки с зелеными и красными крышами, позолоченные купола церквей, черные, обгоревшие после бомбардировок кварталы, кирпичную водокачку на железнодорожном узле, вереницу груженых автомашин, мчавшихся по шоссе к фронту.
– Идем на посадку! – неожиданно скомандовал капитан.
Стрельцов быстро подвел машину к земле. Как всегда, стало радостно, когда легкими толчками застучали колеса на пробеге. Зарулив на стоянку, он вышел из кабины.
– Разрешите получить замечания? – обратился он к Султан-хану с беззаботностью курсанта, уверенного, что взлетал, пилотировал и садился он непогрешимо.
– Замечания? – переспросил серьезно Султан-хан и загадочно прибавил: – С замечаниями придется повременить.
На командном пункте их уже ждали и начштаба Петельников, и комиссар Румянцев, и капитан Боркун с Колеи Вороновым, вернувшиеся из полета раньше. Боркун локтем в бок весело подтолкнул Султан-хана:
– Ого, кунак, ты своему птенцу уже дал программу-максимум, а мы до нее не дошли.
Алеша насторожился. Румянцев отвинтил крышку белого термоса и налил холодного лимонада.
– Нате-ка, дебютант, – протянул он Стрельцову стаканчик. Алеша выпил с жадностью: после двух полетов было сухо во рту.
– Вот спасибо, товарищ комиссар.
– Вам налить, Султан-хан, глоточек?
– Можно и два глоточка. За каждый полет по глоточку, – засмеялся горец.
– А теперь к делу, – сказал Румянцев. – С лейтенантом Вороновым все ясно. Два поверочных полета он выполнил «на отлично». Лейтенанту Стрельцову был дан усложненный полет – тактический. Вот об этом пусть нам и доложит его командир.
Султан-хан покачал головой.
– Собственно говоря, доложит лейтенант Стрельцов, – уточнил он. – Я задам ему несколько вопросов.
Алеша напряженно ждал, догадываясь, что сейчас ему устроят экзамен. Чуть-чуть усмехнулись тонкие губы Султан-хана.
– Лейтенант Стрельцов, сколько церквей в центральной части города?
Алеша в удивлении раскрыл рот.
– Церквей? – вырвалось у него.
– Да, да, именно этих памятников старины, в недалеком прошлом мест отправления культа.
– Почему в недалеком прошлом? – засмеялся Боркун. – В одной служба и до сих пор идет. Сам видел бородатого батю в рясе…
Султан-хан остановил его поднятой рукой:
– Не мешай, Василий Николаевич. Отвечайте, лейтенант Стрельцов.
– Ну, кажется, четыре, – пробормотал Алеша. – Я их не считал.
– Ай как плохо. – Султан-хан неодобрительно покачал черной головой. – Во-первых, докладывая старшему, не говорят «ну». Так ишаку говорят, когда заставляют его везти на базар бурдюк с кислым молоком. Во-вторых, докладывают без «кажется», и, в-третьих, церквей все-таки шесть, а не четыре.
Алеша беспокойно заерзал на скамье и ладонями сжал коленки, обтянутые синими габардиновыми бриджами. Капитан самодовольно ухмыльнулся, будто замешательство молодого летчика доставило ему большое удовольствие.
– Пойдем дальше. Что видели на шоссе?
– Много автомашин.
– Точнее, сколько?
– Штук тридцать – сорок.
– Неверно. Более шестидесяти. А сколько труб в районе вокзала?
– Около десяти.
– Опять неверно. Всего пять. А сколько эшелонов стояло на узле?
– Один эшелон под парами, другой головой на север, паровоза нет, – бойко доложил Алеша и густо покраснел, потому что его слова покрыл дружный взрыв хохота.
– Сами вы паровоз, – добродушно похлопал его по плечу Боркун. – Как же можно определить, где голова эшелона, если нет паровоза?
Румянцев платком отер набежавшие от смеха слезы.
– Хватит, товарищи, этак вы совсем смутите человека. У меня к вам, товарищ лейтенант, последний вопрос. Скажите, сколько вы видели в воздухе самолетов и что это были за машины?
– Ни одного не видел, – с пылающим лицом потупился Алеша.
– Это правда, товарищ капитан?
– Ко всеобщему огорчению, ошибка, товарищ старший политрук, – окончательно добил Алешу его командир. – В воздухе самолеты встречались нам трижды. Над городом мы держали восемьсот метров, а на встречном курсе с превышением в двести – триста метров прошла семерка «пешек». Стоило поднять голову – и можно было их увидеть, как собственное отражение в зеркале. При подходе к аэродрому ниже нас пролетела пара «яков» с курсом сто – сто двадцать градусов, и, когда мы стали на круг, в хвосте у нас шел один самолет нашего полка. Хвостовой номер пять.
Алеша слушал и удивлялся способности Султан-хана так много увидеть за какие-то двадцать минут полета!
– Теперь давайте суммируем, – уже без улыбки произнес Румянцев. – Не сердитесь, Стрельцов, за этот маленький экзамен. Ему подвергается каждый перед первым боевым вылетом.
Черные глаза Султан-хана, таившие секунду назад насмешку, стали холодными. Он вытянул руку ладонью вверх.
– Поле боя летчик-истребитель должен знать как свою собственную ладонь, – пояснил он неторопливо. – А это значит – все видеть, все запоминать. Вы в полете ничего не видели и ничего не запомнили, а хотите, чтобы я послал вас за линию фронта. Да вас первый же «мессер» собьет. Подкрадется из-за тучки, чирк – и готово. А мне потом на родину вам пиши. А у вас там, наверное, мамаша и папаша, может, и красивая невеста.
– Это к делу не относится! – вспылил Алеша, но Султан-хан не обратил на его слова никакого внимания. Обращаясь уже к одному Румянцеву, коротко и решительно заключил: – Одним словом, товарищ комиссар, пускать в бой лейтенанта Стрельцова рано. Дам еще два-три ознакомительных полета.