Семенов Юлиан Семенович. Альтернатива (Весна 1941)

   - Я приготовлю кофе, - предложил доктор. - Или, может, хотите кофеина, Грац?
   - Не надо, спасибо. Мечтаю о чашке крепкого кофе. В кофеине нет естества, и это сразу же пугает - а вдруг болен?
   - Грац, друг, у меня времени в обрез. Давайте обсудим ситуацию, сказал Веезенмайер.
   - Не боитесь, что в Риме станут землю рыть? Итальянцы ревнивы.
   - Ничего. Земля для того и существует, чтобы ее рыли. Давайте подумаем, как нам организовать работу в Югославии...
   - В Югославии пусть работают англичане. Мы работаем в Хорватии.
   - Надо быть реалистом. До тех пор пока вы не создали независимой Хорватии, нам суждено работать в Югославии. Разве не так?
   - Такое уточнение устраивает и Павелича, и Дидо Кватерника, и меня. Когда все случится?
   - Скоро.
   - Я умею разговаривать с моими агентами и поэтому никогда не даю размытого ответа на точный вопрос - я боюсь, что мне перестанут верить.
   - Грац, я штандартенфюрер СС, сиречь полковник, если перевести на язык здешней армейской субординации. А план вторжения у нас и план обороны у вас готовят министры. Скоро - это самое доверительное. Это то, что знаю я. Как скоро? Думаю, в течение двух недель, судя по тому, как меня торопят в Берлине.
   - Мы успеем. Мы успеем даже за неделю.
   - Рассказывайте, Грац. Тут, кстати, надежно? Аппаратуру установить не могли?
   - Дом проверил наш человек, инженер-электрик. Телефон, видимо, ненадежен, но он на первом этаже. Можно говорить спокойно.
   Грац сбросил простыню, снял со спинки стула брюки и рубашку, положил их рядом с собой, натянул носки и снова хрустко потянулся.
   Веезенмайер поймал себя на мысли, что завидует той уверенности, с которой Грац одевается, не смущаясь своего тела, сильного и натренированного. Веезенмайер представил себя на его месте: он стыдился угрей на плечах, смущался, если кто-то мог увидеть его слабые плечи и неестественно широкий таз, словно насильственно прикрепленный к сухощавой фигуре.
   - Штурмовые отряды усташей сейчас организовываются в десятки, - начал Грац. - Эти боеспособные единицы могут выступить в день Х повсеместно.
   - Оружие?
   - Поставили итальянцы.
   - Имейте в виду, итальянское оружие надо сначала опробовать. Бывает, что их автоматы во время атаки не стреляют.
   - Мы уже опробовали оружие. Теперь второе. Списки тех, кто подлежит уничтожению, составлены, в день Х они будут ликвидированы.
   - Это все?
   - У вас есть дополнительные предложения?
   - Да, Грац. То, что вы сделали, очень важно. Однако сейчас надо отладить связь с армией. Выяснить: кто, где, когда. То есть меру боеготовности, новые места концентрации войск, персоналии командного состава. На кого можно положиться и кто будет верен Белграду? Далее, связь с прессой и радио. Необходимо развернуть широкую кампанию дезинформации и распространить слухи, которые вызовут панику, страх и неуверенность. Не улыбайтесь, Грац, не улыбайтесь. Пропаганда - это оружие, которое в определенные моменты оказывается сильнее пушек... Кстати, кто такой Николаенко?
   - По-моему, гениальный псих. Доктор вам сказал о его зяте? Адъютантик. Попробуйте. Может получиться.
   - Спасибо. Теперь вот что... У вас с русской эмиграцией надежных связей нет?
   - У меня лично нет.
   - Понятно. А у вас лично, - улыбнулся Веезенмайер, - есть связи с теми, кто знает все о хорватских коммунистах?
   Доктор Нусич вошел, держа в руках поднос, на котором были чеканный кофейник и три маленькие чашки на серебряных подставках. Горьковатый аромат турецкого кофе был густым и зримым, казалось, что воздух в комнате стал коричневым.
   - Не голодны? - спросил Нусич Веезенмайера.
   - Нет. Спасибо. Я стараюсь поменьше есть.
   - Зря. Организм сам по себе откажется от того, что ему мешает.
   - Я бы съел кусок мяса, - сказал Грац. - Или сыра.
   - У меня великолепный соленый сыр. Вам принести, господин Веезенмайер?
   Грац поморщился.
   - Зачем спрашиваешь? Неси, и все. Буржуазная манера - угощать вопросом. Хорваты угощают, не спрашивая...
   - Неприлично навязывать еду, - сказал Нусич, выходя.
   Грац проводил взглядом доктора.
   - Что касается хорватских коммунистов, то здешние большевистские агитаторы уже в тюрьме, их не выпустили, несмотря на амнистию...
   - Я знал об этом в тот день, когда Мачек отдал приказ об аресте. Он арестовал их, чтобы показать нам свою силу... Серьезные люди?
   - Очень. Особенно Август Цесарец.
   - Талантлив?
   - Да. - Грац внимательно посмотрел на Веезенмайера. - Нет, - поняв его без слов, сказал он, - Цесарец на контакт не пойдет. Он фанатик.
   - Вы знаете, что Тельман не расстрелян?
   - Почему?
   - Будет очень славно, когда он обратится к немцам и скажет о правоте фюрера. Поддержка бывшего врага подчас важнее, чем славословия друга...
   - Цесарец не согласится...
   - Попробовать можно?
   - Можно. У нас надежные подходы к тюрьме.
   - Майор Ковалич?
   - Ого! Сам признался или он уже давно с вами?
   - Ковалич действительно верный человек, - усмехнулся Веезенмайер. Попробуйте, а? Цесарец во-первых писатель, а уж во-вторых коммунист. Творческий человек, если он талантлив, всегда сначала "я", а потом "мы".
   Грац покачал головой.
   - Я не верю, что он согласится...
   - А остальные? Которые взяты с Цесарцем? Что это за люди?
   - Кершовани и Аджия - профессора, публицисты, теоретики. К их слову прислушиваются, и слава богу, что они лишены возможности говорить.
   - Ну а Прица, например?
   Лицо Граца стало презрительным.
   - Он же серб. Серб, понимаете?
   Веезенмайер медленно закурил, не отрывая глаз от Граца.
   - Встречаемся завтра вечером. Здесь же. Да?
   - Да. Погодите. Попробуйте сыр. Нусич скряга и дает домашним гроши на еду. Но ему присылают с гор великолепный сыр пациенты, которых он спасал от зубной боли.
   После встречи с Грацем Веезенмайер вернулся в отель, где у него была назначена беседа с Фохтом. Проинструктировав оберштурмбанфюрера на ближайшие сутки, Веезенмайер поднялся к себе в номер, а Фохт отправился в город.
   Он пересек улицу возле стоянки, где бросил свой маленький ДКВ.
   - Господин Фохт, - окликнул его человек, сидевший за рулем большого синего "паккарда", - не откажите в любезности сесть на минутку ко мне в машину.
   - С кем имею честь? - спросил Фохт, хотя сразу узнал полковника Везича: он только что внимательно разглядывал его фотографии, сделанные в разные годы.
   - Да полно вам, - сказал Везич. - У меня личный разговор. Хотите, могу пересесть в вашу колымагу.
   - Простите, но я не знаю вас.
   - Знаете, знаете. Везич я, господи. Задержу на полчаса, не больше.
   ...Какое-то время Везич молча вел машину по маленьким улочкам Загреба. Лишь выехав из центра, он обернулся к Фохту.
   - Здесь никто не помешает - ни ваши, ни наши.
   - Я с детства мечтал о таких романтических поездках, - сказал Фохт. Но никогда не думал, что соседство Турции может наложить столь Заметный отпечаток на южнославянский характер.
   - Что вы имеете в виду? Роскошь, храбрость, жестокость?
   - Вы убеждены, что Турция - синоним жестокости? По-моему, Византию характеризует усложнение самой примитивной хитрости.
   - Занятная трактовка Византии. - Везич посмотрел на часы. - Я уже отнял у вас девять минут. В моем распоряжении двадцать одна минута.
   - Могли бы по дороге объясниться.
   - Господин Фохт, чтобы не водить коня за хвост, хочу вам сказать, что запись беседы, которую ваш агент проводил с майором Коваличем, у меня в сейфе.
   - Мой агент?
   - Скажем, агент из вашей группы.
   - Кто этот агент и чем занимается майор Ковалич?
   - Вашего агента зовут Бранислав Йованович, он человек Евгена Граца, а Ковалич ведает оперативной работой среди политических заключенных. Адрес квартиры, где проходила беседа, нужен?
   - Не обязательно.
   - Если этот материал ляжет на стол министра внутренних дел, вас всех вышвырнут из Югославии как шпионов. А газетчики напишут, что ваши руководители поторопились: ведь в Словакию ваш шеф, доктор Веезенмайер, приехал уже после того, как танки господина Гитлера заняли Прагу...
   - Шантажируете?
   - Это не деловой разговор. И потом вы не тот человек, чтобы вас шантажировать. И я не такой человек. И характерами мы с вами отличаемся от несчастного Косорича, не так ли? Хотите ознакомиться с его посмертным письмом? Фотографии вашего сотрудника Дица и покойного Косорича подшиты к делу.
   - Вы уже начали дело?
   - Начал.
   - Но это в а ш е дело? Оно ведь не санкционировано свыше? Вы вправе распоряжаться им так, как подсказывает здравый смысл?
   - Именно. Поэтому я и хочу предложить вам помочь мне, господин Фохт.
   - В чем именно?
   - Я хочу знать цель вашей поездки в Югославию в то, какие инструкции вами получены в Берлине.
   - Будем считать, что разговор наш не получился.
   - Этим вы даете мне полную свободу действий?
   - Полную. Только советовал бы вам руководствоваться в своих действиях немецкой пословицей: "Поспешай с промедлением".
   - Я как-то больше тяготею к латыни.
   - Вы имеете в виду "промедление смерти подобно"?
   - Да.
   - К вопросу о том, кто медлит, а кто спешит. Видимо, ваше ведомство ознакомилось с тем, кто я есть, перед тем как выдать мне визу?
   - Конечно.
   - Теперь давайте рассуждать дальше: переговоры, которые ведутся в Белграде и в Берлине по линии министерств иностранных дел, сейчас в самой серьезной фазе. Вас об этом не информировали? Всегдашняя узость бюрократических ведомств: "Это твое, а то мое". Переговоры идут, и это очень серьезно. От них многое зависит в судьбе Балкан. Всякая попытка ошельмовать меня и моего шефа будет рассматриваться Риббентропом как акт вражды по отношению к рейху. Переговоры будут прерваны. И вина ляжет на вас, полковник Везич. Позволят ли вам вершить судьбы войны и мира?
   - А вопрос стоит о войне и мире?
   - Бесспорно.
   - И что же, с вашей точки зрения, более выгодно в данной ситуации война или мир?
   - Для кого?
   - Для Югославии.
   - Политику Югославии определяют ее лидеры. Вот мы и хотим понять, чего они хотят: и те, которые сейчас у власти, и те, кто в оппозиции, тайной или явной.
   - А что целесообразней для Германии?
   - Это зависит от того, каковы намерения - мы имеем в виду истинные намерения - Югославии.
   Везич взглянул на часы.
   - Мы уложились как будто?
   - Как будто.
   Через семь минут Фохт пересел в свою машину и сразу же отправился к генеральному консулу Фрейндту, а оттуда в торговую фирму "Юпитер" (эта организация была в свое время куплена ведомством Канариса, но сейчас по договоренности Гиммлера с Кейтелем офицеры абвера, сидевшие "под крышей" торговцев, оказывали самую широкую помощь Веезенмайеру и его людям).
   А Везич поехал в резиденцию заместителя премьер-министра Мачека.
   - Русская нация - не устоявшаяся, в отличие от саксов и латинян, сердито повторил приват-доцент Родыгин, - это говорю я, русский, до последней капельки русский.
   Он то и дело раскланивался со знакомыми, и Штирлиц с усмешкой наблюдал, как злился Зонненброк, считая неуважительной такую манеру вести беседу. Но Ивана Антоновича Маркова-второго это не смущало, он, как, впрочем, и большинство из тех, кто по предложению Зонненброка пришел сейчас в дом генерала Попова, слушал самого себя, говорил для себя и занят был более всего самим собою.
   - Неустоявшаяся нация не могла бы сотрясать континент! - сказал Марков-второй. - Индусы и всякие там арапы воистину не устоялись; и поныне бродят, как брага; а мы...
   - Будет вам, - перебил его Родыгин, "сделав ручкой" лейб-гвардии корнету Василию Макаровичу фон Розену, - статистика вас опровергает. У русской нации генофонд подвижный, а посему огромное количество флюктуаций при рождении. Из десяти немцев - пусть наши германские друзья не сердятся - рождается пять умственно крепких особей, пять средних и ни одного идиота. На миллион - один гений. А русскую семью отличает громадная отклоняемость от среднего уровня, - он взял Маркова-второго за лацкан пиджака и приблизил к себе, - либо гении, либо идиоты. Поэтому в России всегда было трудно гению и легко идиоту - общенародное сознание-то ориентировалось на человека слабого, который сам не пробьется, силенок мало. Отсюда русский культ богоматери, которая спасет и прикроет. В отличие от готического культа воспарения вверх нас отличает культ земли, культ прикрытия малого великим.
   - Иоанн Грозный и Петр Великий - это тоже "малое"?
   - Господи, Иван Антонович, - поморщился Родыгин, - не путайте божий дар с яичницей. Вы говорите об аристократах духа. Все они - даже при том, что княгиня Ольга была псковитянка, - все они, как правило, по крови европейцы. Только смешанная кровь и могла придать фактурность нашей хляби, нашему гениальному славянскому болоту.
   - Европейская кровь - слишком общее понятие, - заметил Зонненброк, вы же сами говорили об "устойчивости" саксов и латинян. Но помимо саксов и латинян существует еще такая кровь в Европе, как германская...
   - Я предпочитаю оперировать категорией духа, а не крови, - ответил Родыгин. - Латиняне и саксы - нации металлические, их дух ковкий, быстро восстанавливаемый. Возьмите итальяшку: то он, как петух, распушит перья и в атаку, а то бежит в панике, ну, думаешь, не очухается, а он, глядишь, отряхнулся и снова на рожон прет. А германо-славянский дух кристалличен, ковке не поддается. Он верен себе, противится динамике, изменению, пластике. Консервативный у нас дух, понимаете, в чем фокус весь.
   - Я бы все-таки не объединял германский я славянский дух воедино, сказал Зонненброк, - это несоизмеримые понятия...
   - Отчего же, - перебил его Штирлиц, - соизмеримые, вполне соизмеримые. Продолжайте, пожалуйста, господин Родыгин, это крайне интересно, все, что вы говорите.
   Штирлиц взглянул на Зонненброка, словно говоря: "Слушай, слушай внимательно, спорить потом будешь..."
   Здесь, в доме генерала Попова, где собрались белогвардейцы, те, кто уповал сейчас на Гитлера как на единственно серьезную антибольшевистскую силу, надо было слушать все и всех. Штирлиц умел слушать и Друзей и врагов. Конечно же врага слушать труднее, утомительнее, но для того, чтобы враг говорил, он должен видеть в твоих глазах постоянное сочувствие и живой, а отнюдь не наигранный интерес. Понять противника, вступая с ним в спор резкий и неуважительный, нельзя, это глупо и недальновидно. Чем точнее ты понял правду врага, тем легче тебе будет отстаивать свою правду.
   - И славяне, и германцы - великие мистики, - продолжал между тем Родыгин, - а ведь ни англичане, ни французы таковыми не являются, хотя у них и Монтень был, и Паскаль. Они семью во главу угла ставят, достаток, дом, коров с конями. А славянину и германцу идею подавай! Революцию контрреволюцию, казнь - помилование, самодержца - анархию с парламентом! Только если для славянина все заключено в слове, в чистой идее и он ради этого готов голод терпеть и в шалаше жить, то германец пытается этой духовности противопоставить Вавилон организованного дела!
   - Почему же тогда наши с германцами доктрины столь различны? спросил Марков-второй. - Отчего воюем?
   - А это историческая ошибка. Славяне и германцы - два конца одного диаметра.
   Почувствовав, что Зонненброк готовится возразить Родыгину, Штирлиц, быстро закурив, спросил:
   - Почему вы считаете это ошибкой?
   - А потому, что с нами воевать невозможно. Русский народ особый, да и талантлив избыточно. Его, как женщину, победить нельзя. Изнасиловать можно, но разве это победа? Женщину надо победить, влюбив в себя. Россию можно только миром взять, лаской, вниманием. Немка Екатерина взяла ведь. Всех своих царей поубивали, дворян сослали на север, а приехала Софья Ангальт-Цербстская и взяла нацию голыми руками, потому что добром увещевала. И создала государство на немецкий манер: ведь наши губернии не что иное, как русский вариант германских федеральных земель.
   - Вы думаете, славянин хотел этого? - задумчиво спросил Штирлиц.
   - А бог его знает, славянина-то. Лично я бога хочу, справедливости я хочу, только я не умею государство построить, потому что Обломов я и всякое дело мне противопоказано!
   - Что значит "дело"? Это вторично. Сначала идея. А в высшей своей идее государство должно быть абсолютной формой справедливости, - заметил Штирлиц.
   - Это по Платону. - В глазах Родыгина появился интерес, он перестал раскланиваться с гостями и впервые за весь вечер внимательно и колюче осмотрел Штирлица. - Но ведь в России не было государства! Не было его на наших болотах! Какое государство на сибирских болотах? Там ведь и дорог не проложишь! Государство - это не просто идея, это обязательно нечто реальное, это воплощение замысла. А того, что в Европе воплотилось в разных вариантах, в России не смогли сделать ни орда, ни немцы. Сколько вы на нас свою "структуру" ни насылали, она в наших болотах по горло тонула. Но задача-то оставалась! Кто-то наше болото должен поднять! Да, мы такие, мы люди пустыни, люди схимы; это не хуже и не лучше, это очевидность. И не воевать вам против нас, а деловито цивилизовывать, ласково приобщать.
   "Занятно, он производит впечатление человека, который играет одновременно на гуслях и на тромбоне, - подумал Штирлиц, - пытается быть угодным и махровым черносотенцам, и тем, которые начали прозревать..."
   - Вы из дворян? Барон? - спросил Штирлиц.
   - Я барон! - Родыгин залился быстрым, захлебывающимся смехом. - Какой же я барон?!
   - Уж такой барон, такой барон, - хохотнул и Марков-второй, чем дальше, тем больше злившийся оттого, что немцы обращают на него так мало внимания, выслушивая бред блаженного Родыгина.
   - Я разночинец, милостивый государь, разночинец.
   - Разночинец - это русский мещанин? - заинтересовался Зонненброк.
   - Ну, это весьма вольная трактовка, - не согласился Родыгин, русский разночинец совершенно не похож на немецкого мещанина, ибо тот подчинен категории дела и мечтает стать буржуем, а русский разночинец тянется к аристократам духа, чтоб от работы, которая мешает рассуждать, подальше, подальше.
   - Это именно то, что я хотел услышать, - сказал Штирлиц. - Поближе к аристократу. Но ведь русская аристократия тяготела к французской мысли. К английской...
   - Нет. Англичане с их невероятным, непостижимым аристократизмом куда как больше обижали нас, чем немцы. Они тонко обижают, а ведь наш аристократ, дворянин наш, натура артистическая, обиду чувствует остро. Мужик - нет, он английскую обиду и не поймет, потому что слишком изощренна, но ведь не мужик иноземца в Россию звал; варягов князья звали, на немках и англичанках цари женились. Любовь к французам была, это вы правы. Но мы, дворяне наши, любили их только потому, что с ними о с о б о соприкасались. Они для нас вроде прекрасной дамы были. С немцами-то общались непосредственно, а француз за вами; француз - настоящий иностранец, к нему через всю Европу надо переть. Когда Наполеон к нам пришел, что вышло? Вода и кислота. Не соединилось, синтеза не вышло. Мужик мгновенно в леса ушел, потому что француз для него - цыган, европейский цыган.
   Зонненброк вдруг рассмеялся и повторил:
   - Европейский цыган! Великолепно сказано!
   - Именно цыган, - не понимая внезапной веселости Зонненброка, сказал Родыгин. - Он ведь отдельно живет, хоть и не табором, он не смешивается. А немец смешиваться был согласен, он готов был по уши в наше болото влезть, хоть порой и по заднице дерется, хоть и груб. Вон корнет фон Розен - какой он немец, он же русский до последней кровинки!
   - Эти ваши слова можно ему передать? - спросил Марков-второй.
   - А вы не в дядюшку, милостивый государь, - заметил Родыгин. Дядюшка ваш промеж глаз бил, а вы норовите сбоку. Прав был Павел Первый, который говорил, что в России тот аристократ, с кем в настоящий миг говоришь. Стоит только отвернуться, он бабой становится.
   - Господин Родыгин, я просил бы вас подыскивать... - начал было Марков.
   - Господин Родыгин, - Штирлиц перебил негодующую тираду Маркова-второго, - вы пытаетесь доказать наше родство со славянами, оперируя категорией духа. Но ведь матерь духа - философия. А наши философские школы разностны.
   - Разве? Русская философия при том, что она с Кантом бранится, ветвь любопытная, своеобычная, но это вам не британский сенсуализм, они все сенсуалисты, хоть и фокусничают; это вам не французский прагматизм, а проявление высокой мистики. Германцы и русские во всех своих философских школах - высокие мистики. Поэтому-то вы нам в Европе родные, вы да эстонцы. Латиняне - люди другого духа, мы с ними ни в чем не сходимся.
   - А испанцы? - улыбнулся Штирлиц. - Они ведь похожи на русских, хотя и духом, по вашим словам, ковки, и не кристалличны вовсе.
   - Испанец - странное исключение в латинских народах. Точно так же, как норвежцы - близкие нам - странное исключение среди скандинавов. Действительно, испанцы на нас похожи, только они еще более дурные, чем мы. Они азартны, безудержны, они анархисты все. Нас хоть лень спасала, а они что? Уж они-то крови не жалели. Но испанский народ, у которого была величайшая миссия в истории, перешагнул свой пик в пятнадцатом веке, когда Филипп цивилизовал полмира и создал великую католическую систему. Теперь они в странном состоянии находятся. Франко - это временное; из Испании, как из куколки, новая бабочка родится, как новый немец при Бисмарке родился или новый русский при Ленине.
   - А какой же этот новый русский? - сразу же спросил Зонненброк, и в вопросе его явно слышалась настороженность.
   - Великий, - ответил Родыгин. - Он одержим идеей дела, этого в России никогда ранее не было.
   - Значит, вы ленинист? - поинтересовался Зонненброк.
   - Господь с вами! - Родыгин защитно выбросил перед собой маленькие розовые ладони. - Я русский настоящий, каким он и должен быть! Я русский, который герань на окнах любит и чтоб самовар в трактире пыхтел! И чтоб мысль главенствовала, мысль! А не запах пота, столь приятный латинянину или саксу.
   Генерал Попов вышел на середину большой комнаты, которая вдруг показалась очень тесной из-за того, что здесь собралось так много народа, и поднял руки.
   - Господа, попрошу минуту тишины. Слово для сообщения имеет наш друг из Берлина господин Зонненброк.
   - Уважаемые господа, - сказал Зонненброк, когда аплодисменты (любит русская эмиграция аплодировать, спасу нет!) стихли и воцарилась напряженная тишина. - Моему другу и мне поручено сообщить, что правительство великого фюрера готово оказать помощь вашим детям и братьям...
   По комнате пошел шепот:
   - Наконец-то! Вспомнили, слава богу!
   - Мы окажем вам помощь в сохранении знаний, в бережном отношении к тем традициям, которые привели вас к столь горестному шагу, каким по праву считается эмиграция. Мы заинтересованы в том, чтобы профессора и офицеры могли переехать в Берлин, чтобы помочь нам в создании сети учебных заведений для несчастных русских детей.
   Генерал Попов снова поднял руки.
   - Господа, запись во второй комнате.
   Здесь, в Загребе, где русская колония была малочисленна и гестапо имело весьма жидкое досье на белую гвардию, Зонненброк повел работу иначе, чем в югославской столице, где можно было открыто говорить с людьми, завербованными СД прочно, надежно и давно.
   Он решил "поиграть" в Загребе, составить подробную картотеку на эмигрантов, проверить ее через врангелевцев в Белграде, а потом уже начать работу с наиболее серьезными и перспективными людьми.
   Воспользовавшись тем, что русские эмигранты, разбившись на группы, начали шумные дискуссии, Зонненброк подошел к Штирлицу.
   - Ну как? - спросил он. - Сразу все и определим. А? Генерал Попов всех приглашенных зарегистрировал. Я пойду принимать заявления, а вы бы поговорили еще, Штирлиц. Я просил господина Родыгина познакомить вас с инородными националистами - резерв против сталинского интернационала.
   Родыгин подвел к Штирлицу Ниязметова и Сухоручко, которые открыто афишировали себя как национал-социалисты.
   - Вот, - сказал Родыгин, - ваш коллега хотел побеседовать с нашими инородцами. Один - в большей мере, другой - в меньшей, прошу любить и жаловать: господин Ниязметов - бухгалтер НАРПИТа, эмигрант второй очереди, бежал после дела мусульманского оппозиционера Султан Гирея. Господин Сухоручко - попович из Станислава.