Страница:
Видимо, уверенное желание победы Добра над Злом есть импульс особого рода, непознанный и необъяснимый до сих пор наукой. Начатая политическая акция, импульсом которой была шифровка Штирлица о противоречиях между рейхом и Римом, развивалась в неожиданных и странных параметрах. В данном случае категория случайного выполняла функции обязательного. Именно так получилось в те часы, когда Штирлиц гнал консульский "мерседес" через вечернее Яйце и засыпавшую Баня-Луку в Загреб. И, что самое парадоксальное, невольными союзниками сил Добра оказались две главные силы Зла, существовавшие в тот конкретный исторический момент в мире, - Гитлер и Муссолини.
"Ф ю р е р!
Чиано сообщил мне, что его обращение к рейхсминистру иностранных
дел по поводу ситуации, сложившейся ныне в Хорватии, осталось, по
существу, незамеченным Риббентропом. Тот ответ, который он прислал
Чиано, весьма расплывчат и подобен тем меморандумам, которые он
отправляет третьим странам. По-моему, наша с Вами договоренность о
разграничении сфер влияния была абсолютно определенна: Сербия
становится территорией, оккупированной рейхом, районы Любляны и
Марибора, как исконные немецкие земли, присоединяются к рейху, в то
время как Далмация, являясь традиционно итальянской территорией,
становится частью державы, воссоединяясь со своей родиной, а
Хорватское независимое государство образуется как некий буферный
национальный инструмент, позволяющий осуществлять с его помощью
контроль как за Сербией, так и за территориями, прилегающими к Боснии
и Герцеговине.
Однако, по моим сведениям, группа штандартенфюрера СС
Веезенмайера, работающая в Загребе, проводит политику, прямо
противоположную нашей с Вами договоренности. Веезенмайер и его группа
не только не консультируют свою деятельность с нашими
представителями, но, наоборот, всячески подчеркивают, что работа в
Хорватии является прерогативой германской стороны и никоим образом не
касается итальянского союзника. Я вспоминаю великого Гельвеция:
"Всякий дружеский союз, если он не основан на соображениях приличия,
на любви, покровительстве, скупости, честолюбии или другом подобном
побуждении, предполагает всегда у двух людей какое-нибудь сродство
идей или чувств, а это именно создало пословицу: "Скажи мне, с кем ты
близок, и я скажу, кто ты!" Я готов сказать - в кругу друзей или под
пыткой палача, - что идеи фюрера близки мне и сродни моим идеям. Я
убежден в том, что и Вы, фюрер, можете с полным правом повторить те
же слова обо мне и движении, которым я имею высокую честь руководить.
Я понимаю, что людьми типа Веезенмайера движет не корысть и не жажда
славы, а лишь гипертрофированное желание не просто выполнить долг, но
"перевыполнить" его. Я отдаю себе отчет в том, что человек Вашего
масштаба не может держать в памяти все те узлы, из которых будет
соткано платье для Новой Европы. Я хотел бы, чтобы Вы объяснили
Риббентропу, к которому я отношусь с истинным уважением, как к
смелому и честному политику, что - обращаясь к мудрому Гвиччардини
"исполнение долга дает человеку славу, польза от которой больше, чем
вред от возможного врага". Я прошу Вас дать указание соответствующим
службам рейха, проинформировать Чиано о принятых решениях.
С истинным уважением
Бенито Муссолини,
дуче Италии, вождь фашизма".
"Д у ч е!
Я сел за это письмо поздно ночью, после того, как аппарат
канцелярии приготовил для меня документы, основываясь на которых я
могу ответить Вам с той обстоятельностью и предельной искренностью,
которая отличала и, я убежден, будет всегда отличать отношения между
нами.
Я пишу это письмо, слушая тревожную ночную тишину. Я не знаю,
кто кого вводит в заблуждение. Тяжкий удел вождей - доверять людям,
их окружающим, но у меня сложилось впечатление, что в данном случае
вводят в заблуждение Вас, поскольку миссия Веезенмайера в Загребе
имеет одну лишь задачу - всеми силами способствовать созданию
Хорватского государства, которое бы осуществляло, как Вы верно
заметили, роль "буферного национального инструмента",
сориентированного во внешней и во внутренней политике наподобие наших
режимов, построенных на безусловном примате личности. В этом смысле я
полностью согласен с Вами, что лидером Хорватии, ее вождем должен
быть провозглашен Анте Павелич, а его усташи должны создать
формирования, подобные гвардии "черных рубашек" у Вас и охранных
отрядов партии, иначе говоря СС, у нас.
Поверьте, мой дорогой дуче, речь не шла и не идет о том, чтобы
проводить в Хорватии особую, "немецкую" линию; речь идет о том, чтобы
возможно мобильней и оперативней решить все вопросы, которые могут
возникнуть перед началом "Операции-25". Речь идет о том, чтобы
обеспечить вражеский тыл надежными людьми, нашей "пятой колонной",
которая встретит армии Германии (они войдут в свои словенские земли и
оккупируют сербские земли) и Италии (они присоединят по праву
принадлежащие им земли Далмации) цветами, а не очередями из
автоматов. Только в этом смысл и задача деятельности третьеразрядного
чиновника министерства иностранных дел Веезенмайера, только в этом и
ни в чем другом. Ни о каких попытках создать в Хорватии движение,
отвечающее германским интересам, движение, которое игнорировало бы
роль Италии в южнославянском вопросе, не могло и не может быть речи.
Однако, по словам моих сотрудников, если сейчас начать
координацию деятельности Веезенмайера с Вашими соответствующими
службами, мы можем потерять самое драгоценное и невосполнимое в дни,
предшествующие кампании, - время. Поэтому прошу Вас поверить мне, что
все, скрепленное нашими подписями, свято для меня. Поэтому у Вас не
должно быть ни грана беспокойства по поводу интересов Вашей великой
нации и Вашего великого общенационального движения фашизма. Я хочу
закончить мое письмо словами китайского мудреца Конфуция. Он
утверждал, что "полезных друзей три и вредных три. Полезные друзья
это друг прямой, друг искренний и друг, много слышавший. Вредные
друзья - это друг лицемерный, друг льстивый и друг болтливый".
Провидение оградило нас от последних трех "друзей". Мы были и будем
вместе. Наши задачи едины.
Я шлю Вам самые горячие приветы.
Искренне Ваш
Адольф Гитлер,
рейхсканцлер".
Разнос, который получил рейхсминистр иностранных дел от фюрера за неумение конспирировать работу, за головотяпство и отсутствие должной бдительности, был в еще более резкой форме обрушен Риббентропом на Веезенмайера. В своей новой шифровке он отвергал самого себя. Он приказал прервать все отношения как с мачековцами, так и с усташами Павелича. Он приказал сосредоточить работу на военных аспектах проблемы. "Не лезьте в сферу высокой политики. Знайте свое место. Я не Юпитер, но вы тем не менее играете роль быка. Впредь я приказываю вам выполнять лишь то, что предписано!" Риббентроп потребовал от Веезенмайера немедленного контакта с итальянским консулом в Загребе для личного объяснения и налаживания обмена информацией.
Проклиная все и вся, Веезенмайер отправился в итальянское консульство, но там ему сказали, что сеньор Гобби выехал на границу и должен ночевать в Фиуме, принимая пароход с теми итальянскими гражданами, которые сегодня покинули Югославию.
Веезенмайер приказал приготовить ему машину, чтобы срочно выехать в Фиуме, договорившись предварительно с ведомством бана Шубашича о беспрепятственном пересечении границы в ту и другую сторону.
Таким образом, ужин с Везичем, которого он ждал, встреча с Евгеном Грацем и с доктором Нусичем, беседа с Марианом Доланским, которого Веезенмайер мнил будущим начальником генштаба хорватской армии, не интересовали его более.
Уже спускаясь в автомобиль, он сказал Фохту:
- Все наши наиболее явные контакты порвите; компрометирующие изолируйте.
В машине, прежде чем сказать шоферу, по какой дороге ехать к итальянской границе, Веезенмайер в мгновенном озарении увидел себя и свою роль в "хорватском вопросе", и злость, которая охватила его после того, как он прочитал последнюю шифровку Риббентропа, сменилась страхом: на него теперь можно свалить ответственность за все, что бы здесь ни случилось. А случиться может всякое: славяне ведь, с ними черт должен в прятки играть, а не ариец с его логикой.
Нет, он не имеет права обижаться на Риббентропа, который не захотел принять Хорватию из его, Веезенмайера, рук. В политике вообще нельзя обижаться, это чревато гибелью или позором. Политика - это спорт, состязание, схватка. Только если победившего бегуна или тяжеловеса награждают медалью, а проигравшего перестают замечать, то в политике проигравший обязан исчезнуть, целесообразнее причем его полное, физическое исчезновение. А он не хочет исчезать! Он не хочет отвечать за ошибки других! Он хочет жить и ощущать свое "я"! И он должен сражаться за это до конца, до победы!
- Поезжайте в Надбискупский двор*, - внезапно приказал Веезенмайер. И подождите меня где-нибудь неподалеку. Поднимитесь вверх по Каптолу и сверните потом на Опатичку. Я вас там найду. На площади не стойте, не надо.
_______________
* Резиденция загребского архиепископа.
Хотя Мачек дал гарантию, что группа Веезенмайера будет работать в полной безопасности и никаких инцидентов здесь - в отличие от Белграда быть не может, тем не менее Веезенмайер всегда и всюду следовал правилу: "Не надо искушать судьбу даже в мелочах, и б о г л а в н о е предопределено роком и против этого г л а в н о г о нет смысла восставать. Дипломат и разведчик может быть повергнут, но даже при этом он не имеет права быть смешным, если мечтает вновь подняться".
Веезенмайер дождался, пока "майбах" скрылся за стеной, окружавшей скромную обитель загребского архиепископа Алойза Степинаца, и нажал массивную кованую ручку. Дверь подалась легко и без скрипа, хотя он ждал, что раздастся тяжелый длинный металлический визг, как это обычно бывало в фильмах, посвященных средневековью.
Навстречу ему шагнул невысокий юноша в черном.
- Добрый вечер, - сказал Веезенмайер, - мне бы хотелось увидеть отца Алойза.
- Отец Алойз не сможет принять вас в такое позднее время. Если вам нужно исповедаться, я готов пройти с вами в собор...
- Благодарю вас, но я так много грешил, что исповедь моя займет всю ночь. А я должен быть через четыре часа в Фиуме. Пожалуйста, доложите отцу Алойзу, что об аудиенции просит Веезенмайер, советник министра иностранных дел Германии.
Юноша внимательно осмотрел ладную фигуру Веезенмайера, его сильное красивое лицо и, чуть склонив голову, сказал:
- Хорошо. Я доложу. Прошу вас, присядьте.
Юноша ушел неслышно; Веезенмайер сел на жесткий диван и ощутил сладкий запах ладана, давно забытый им торжественный и прекрасный запах первого причастия. Он закрыл глаза и вспомнил мать, которая после того, как он вступил в нацистскую партию, смотрела на него отчужденно и горестно.
"Вся наша семья была верна церкви, - говорила она, - а ты примкнул к тем, кто поверил в нового "бога", отверг бога истинного. Я бы простила Гитлеру его дурной немецкий язык, его невоспитанность и напыщенный истеризм, Эдмунд, но я не могу простить ему арестов тех служителей Христа, которые отказались стать пророками Адольфа". Веезенмайер пытался объяснять матери, что это все временно и преходяще; он говорил, что это издержки молодого движения, которое, несмотря на аресты священников, не отринуто Ватиканом; он пытался убедить ее, что высказывания нацистов против Христа необходимы, чтобы сплотить нацию вокруг нового мессии, вокруг великого фюрера, думающего не обо всех землянах, но лишь о несчастных немцах.
"Так нельзя, - ответила тогда мать, - нельзя желать блага одним за счет страданий других, Эдмунд. Это никому и никогда не принесет успеха. Ты стал на путь порока и зла, и я не даю тебе моего материнского благословения..."
- Отец Алойз приглашает вас, - тихо сказал юноша, и Веезенмайер вздрогнул, услыхав его голос, потому что молодой священник вошел неслышно и стоял в дверях - в черной своей сутане - как знамение давно ушедшего детства и невозвратимой юности, когда не было для него большего счастья, чем пойти с "мутти" в храм рано утром и сладостно внимать органу, и слушать гулкие слова в торжественно высоком зале, стены которого так надежно защищают от всех мирских обид и страхов...
- Здравствуйте, отец Алойз, - сказал Веезенмайер, - я благодарен вам за то, что вы...
- Садитесь, - перебил Степинац. - Нет, нет, в это кресло, оно для гостей и не так жестко, как остальные.
Лицо Степинаца было продолговатым, моложавым, аскетичным, и его серые глаза казались на этом лице чужими, так они были живы и быстры, несмотря на их кажущуюся холодность.
Степинац по складу характера был мирянином, поначалу сан тяготил его, в детстве он мечтал о карьере военного. В Ватикане о нем чаще говорили как о политике и дипломате, считая надбискупа человеком - по своей духовной структуре - светским. Полемист, актер, оратор, он рвался к активной деятельности, и его умение подстраиваться к собеседнику, а если он имел дело с человеком непонятным ему, навязывать свою манеру общения казалось Ватикану недостатком, принижавшим дух мирской суетой.
- Отец Алойз, я пришел к вам, движимый одним лишь жела...
- Так не бывает, - снова перебил его Степинац. - Единичность желания - удел апостолов и святых; вы человек мира, вам свойственны неохватность и множественность: в желаниях, помыслах, проектах.
- Моя мать хотела, чтобы я стал служителем церкви.
- Вы бы преуспели на ниве служения господу.
- Да? Почему? - удивился Веезенмайер столь уверенному ответу.
- Вы настойчивы и умеете служить тому, во что веруете.
- Святая церковь ведет досье на тех, кто служит в миру?
- Иначе бы светский мир давным-давно подавил мир церковный.
- Вряд ли. Светский мир не может справиться со страстями человеческими, которые пагубны, мелки и низменны. Страсти человеческие смиряет лишь святая церковь, и с этим нельзя спорить.
- Значит, церковь вас интересует как инструмент смирения? Вы отводите ей роль духовного жандарма?
- А вас разве не интересует мощь светской власти, которая своим могуществом ограждает храмы от безбожников?
- Кого вы имеете в виду?
- Я имею в виду Россию, которая открыто провозгласила борьбу против святой церкви.
- Но ведь и Берлин выступает против догматов моей веры и против ее служителей.
- Это не совсем так, отец Алойз. Это не совсем так. Берлин выступает против тех, кто не скрывал своей враждебности идеям фюрера, то есть, быстро, словно опасаясь, что Степинац снова перебьет его, продолжал Веезенмайер, - идеям, которые овладели сейчас всей нацией германцев.
- Как вы понимаете, меня интересует судьба моей нации. А моя нация свято следует вере Христа и его земного помазанника папы римского.
- Вы имеете в виду хорватов?
- Почему же? Я имею в виду всех людей, населяющих несчастную Югославию. Многие из них вынуждены были принять православие, и это не столько вина сербов, сколько их трагедия.
- Вот видите, - сказал Веезенмайер, сразу же поняв дальнюю мысль епископа, - значит, вам потребуется сильная светская власть, которая гарантирует возвращение блудных сынов, вынужденных принять православие, в лоно святого католицизма.
- Времена Лойолы, увы, прошли, да и сам этот гений так страстно подвергался мирскому остракизму, что практика его бесед не в моде ныне. Поэтому давайте говорить конкретно, поскольку препозиции сторон предельно ясны.
- Меня устраивает ваше предложение. Я готов говорить конкретно, согласился Веезенмайер.
- Какие гарантии вы можете дать, что моих соратников не постигнет та же участь, что и наших братьев в Германии?
- Тиссо.
- Что?
- Фамилия епископа Тиссо вам знакома?
- Я не сразу понял вас, вы слишком резко ломаете логику беседы. Я хорошо знаю Тиссо. Я встречался с ним в Ватикане.
- Я помог Тиссо стать главой его нации, отец Алойз. Снеситесь с ним, и вы получите исчерпывающую информацию. То, что происходит в рейхе, наше внутреннее дело, и никому не дано судить нас: третейский суд - изобретение иудеев, распявших Христа. Однако вне рейха мы готовы не просто сотрудничать, но и поддерживать тех отцов церкви, которые прежде всего думают о судьбе своей нации, о судьбе своей паствы...
- Ваши предложения?
Веезенмайер достал портсигар и тут же - несколько даже испуганно спрятал его в карман. Степинац заметил этот испуг в глазах Веезенмайера, и лицо его смягчилось.
- Вы ставите вопросы как политик, отец Алойз.
- Но я же говорю с политиком.
- Вы говорите с дипломатом. Дипломаты взрыхляют почву, а уж семена бросают политики.
- Мне казалось, что почву взрыхляют разведчики, семена бросают дипломаты, а плоды пожинают политики.
- Отец Алойз, смени вы служение делу господа на служение делам мирским, вы стали бы лидером будущей Хорватии.
- Разве можно сравнить меры значимости светской и духовной?
- Можно, - уверенно ответил Веезенмайер, - можно, отец Алойз. В наше время светское лидерство хочет быть - и сплошь и рядом становится единственным владыкой не только над телами, но и над душами подданных. И это может случиться здесь. В Загребе. В самое ближайшее время.
- Война начнется шестого?
Чуть поколебавшись, Веезенмайер ответил:
- Да.
- Кто же станет светским лидером новой Хорватии? Павелич?
- Может быть.
- Павелич, - повторил Степинац. - Больше некому. И потом этот пост ему уже сулил дуче.
"Вот почему Риббентроп бьется задом об асфальт, - понял Веезенмайер. - Поп получил информацию из Италии, в этом разгадка ярости Риббентропа. Те пронюхали о моей миссии".
- Вот видите, - продолжил Веезенмайер, давая понять, что ему известен не только сам факт, но и подробности, - вот видите, отец Алойз. А Павелич - не тот человек, который захочет делить лидерство с кем бы то ни было.
- "Разделяй и властвуй"? - задумчиво произнес Степинац. - Вы решили следовать заповеди нашего духовного отца? Что ж, если у меня возникнут какие-то сложности, я не премину обратиться к вам за дружеским советом.
- Я не вправе давать вам какие бы то ни было советы, отец Алойз. Давайте уговоримся, если у вас возникнут любые трудности, самые, казалось бы, пустяковые, вы потребуете от нас помощи. И помощь будет оказана вам немедленная и всесторонняя.
- Вы вправе заключить со мной такой договор?
- Да.
- Кто вас уполномочил на это?
- Фюрер.
Веезенмайер лгал, но он понял, что иначе ответить нельзя. Он чувствовал, он ощущал всем существом своим, что сейчас может завоевать победу, оборачивая поражение Риббентропа своим, Веезенмайера, триумфом. Фюрера не интересуют мелочи, связанные с возней дипломатов и разведчиков. Его интересует главный вопрос: как в Хорватии встретят армию? Армию встретит Степинац. Он благословит приход тех, кто гарантирует возвращение в лоно католичества всех заблудших сынов Христовых, проданных в православную дикость.
- Ну что ж, - сказал Степинац, - я рад, что имел возможность поговорить с вами. Меня, впрочем, удивляло то, что вы, уделяя так много часов беседам с Мачеком, Шубашичем и людьми Анте, не нашли возможным повидаться со мной. Я понимаю, почему вы пришли с е й ч а с.
- В таком случае позвольте договорить всю правду.
- Пожалуйста.
- Я бы очень хотел, чтобы лично вы приветствовали молебном вход германских войск в Загреб.
- Этот акт не вызовет трений между Берлином и Римом?
- Если бы этого акта не было, тогда, бесспорно, я могу допустить возможность определенного рода трений. Я могу допустить также возможность нажима со стороны новой светской власти на епископство. Однако, если с самого начала будут поставлены точки над "i", Риму придется принять случившееся, ибо за вами, отец Алойз, будут две силы: Ватикан и Берлин. Две силы всегда лучше, чем одна, не так ли?
- Ваши войска будут стоять в Хорватии?
- В той или иной форме - да.
- Ваши войска смогут гарантировать безопасность отцов церкви от злодейства сербских фанатиков?
- Мы окажем вам любую помощь, отец Алойз.
- У вас есть еще какие-нибудь вопросы?
- Я хочу поблагодарить вас за любезное согласие принять ме...
- Спокойной ночи, - и Степинац первым поднялся с жесткого кресла, желаю вам доброго пути и всяческих благ.
Вернувшись в генеральное консульство, Веезенмайер, не ответив на недоуменный взгляд Фрейндта, быстро, чуть не бегом, поднялся к шифровальщикам и продиктовал телеграмму в Берлин.
"Рейхсканцелярия.
Экономическому советнику фюрера
Вильгельму Кепнеру.
Строго секретно.
Вручить лично.
Обергруппенфюрер!
Я рад сообщить Вам, что мои переговоры с архиепископом Хорватии
Алойзом Степинацем закончились нашей полной победой. Степинац, будучи
информирован папским двором о переписке, которая имела место между
фюрером и дуче, зная, видимо, что фюрер признал Хорватию сферой
итальянских интересов, согласился в своей повседневной деятельности
ориентироваться на нас, став, таким образом, второй силой Хорватии, а
по влиянию традиционного католицизма первой силой нации,
неподвластной Муссолини. Я бы просил Вас доложить об этой победе
германской стратегии великому фюреру германской нации, поскольку уже
после завершения переговоров со Степинацем, который дал согласие
лично встретить немецкие войска в Загребе, подчеркнув, таким образом,
роль истинных победителей в предстоящей кампании, я получил
телеграмму от рейхсминистра, в которой содержится требование прервать
все мои контакты в Хорватии, учитывая договоренность между фюрером и
дуче. Я думаю, однако, что Вы найдете в лице рейхслейтера Розенберга
и обергруппенфюрера Гейдриха союзников, которые также будут
проинформированы мною о проделанной работе. Я бы мечтал о том, чтобы
фюрер поддержал мою деятельность и защитил меня перед рейхсминистром,
который - опасаюсь - может быть раздосадован фактом этих
несанкционированных им переговоров. Зная Вашу постоянную ко мне
доброту, ощущая Вашу постоянную, невидимую, но могучую поддержку, я
бы просил почтительного разрешения и впредь верить, что вся моя
работа, отданная идеям великого фюрера, будет находить Ваше понимание
и поддержку.
Хайль Гитлер!
Искренне Ваш
доктор Э. Веезенмайер".
Отправив две короткие шифровки Гейдриху и Розенбергу, Веезенмайер уехал наконец в Фиуме исполнять предписание МИДа, понимая, что главную партию он выиграл неожиданно быстро и что все его прежние кажущиеся победы и поражения на самом-то деле были лишь подступами к главному триумфу.
"Чем глубже прыжок в зеленую жуть морской пучины, - думал Веезенмайер, удобнее устраиваясь в углу большого "майбаха", - тем сладостнее миг, когда ты поднялся к небу, и вдохнул полной грудью воздух, и увидел солнце в синих и вечных небесах. Сейчас я увидел солнце. Сейчас можно закрыть глаза и вздремнуть, и пусть мне во сне приснится матушка, добрая моя и нежная мамми".
МАЛОДУШИЕ ЛЕЖАТЬ, КОГДА МОЖЕШЬ ПОДНЯТЬСЯ
_____________________________________________________________________
Наутро Везич пообещал Ладе купить билеты на самолет в Швейцарию. Он дал ей слово, что не предпримет ни одного шага, который бы грозил не ему уже теперь, а им двоим. Однако он не мог до конца честно выполнить своего обещания и послать к черту этот бедлам, который именовался королевской Югославией, забыть ужас, который пришлось ему пережить в эти дни (а что может быть страшнее ужаса бессилия для натуры деятельной, способной четко и быстро мыслить). Желание уехать с Ладой существовало в нем неразделимо с желанием сделать то, что он мог и обязан был сделать перед лицом своей совести.
Он понимал, что, не сделай он того, что предписывал ему долг, счастью их будет постоянно грозить душевное терзание: "Ты мог, и ты не стал, и этим своим "не стал" обрек на мучительную гибель десятки, а то и сотни людей". Любовь, возросшая на смерти; счастье, построенное на предательстве; искренность, рожденная на измене, невозможны, как невозможно солнце в ночи.
Бросив машину на Власке, под Каптолом, Везич прошел через шумный, безмятежный, веселый, песенный Долаз, где женщины в бело-красном и мужчины в красно-черном крикливо продавали поделки из дерева, гусли, шерстяные расшитые наплечные чабанские сумки, старые ботинки, запонки, брюки, ручной работы сербские опанки - кожаные туфельки с резко загнутыми носами, серебряные кольца, позолоченные браслеты, привезенные из Далмации, толстые вязаные носки из Любляны; салат, макароны, фасоль, живую рыбу на льду; и оказался в темной маленькой улочке. Тишина этой некогда оживленной торговой улицы испугала его: в витринах было пусто, двери магазинов открыты, на полу шелестели бумаги, видимо, дома были брошены владельцами сегодняшней ночью.
Здесь, в центре старого Загреба, среди ссудных контор, дорогих ателье и ювелирных магазинов чудом затесалась парикмахерская Янко Вайсфельда. Везич любил приходить к нему стричься. Он слушал болтовню старика, исподволь советуясь с ним, не впрямую, естественно, а лишь задавая вопросы, ответы на которые помогали ему по-своему думать о замысленных им делах.
"Ф ю р е р!
Чиано сообщил мне, что его обращение к рейхсминистру иностранных
дел по поводу ситуации, сложившейся ныне в Хорватии, осталось, по
существу, незамеченным Риббентропом. Тот ответ, который он прислал
Чиано, весьма расплывчат и подобен тем меморандумам, которые он
отправляет третьим странам. По-моему, наша с Вами договоренность о
разграничении сфер влияния была абсолютно определенна: Сербия
становится территорией, оккупированной рейхом, районы Любляны и
Марибора, как исконные немецкие земли, присоединяются к рейху, в то
время как Далмация, являясь традиционно итальянской территорией,
становится частью державы, воссоединяясь со своей родиной, а
Хорватское независимое государство образуется как некий буферный
национальный инструмент, позволяющий осуществлять с его помощью
контроль как за Сербией, так и за территориями, прилегающими к Боснии
и Герцеговине.
Однако, по моим сведениям, группа штандартенфюрера СС
Веезенмайера, работающая в Загребе, проводит политику, прямо
противоположную нашей с Вами договоренности. Веезенмайер и его группа
не только не консультируют свою деятельность с нашими
представителями, но, наоборот, всячески подчеркивают, что работа в
Хорватии является прерогативой германской стороны и никоим образом не
касается итальянского союзника. Я вспоминаю великого Гельвеция:
"Всякий дружеский союз, если он не основан на соображениях приличия,
на любви, покровительстве, скупости, честолюбии или другом подобном
побуждении, предполагает всегда у двух людей какое-нибудь сродство
идей или чувств, а это именно создало пословицу: "Скажи мне, с кем ты
близок, и я скажу, кто ты!" Я готов сказать - в кругу друзей или под
пыткой палача, - что идеи фюрера близки мне и сродни моим идеям. Я
убежден в том, что и Вы, фюрер, можете с полным правом повторить те
же слова обо мне и движении, которым я имею высокую честь руководить.
Я понимаю, что людьми типа Веезенмайера движет не корысть и не жажда
славы, а лишь гипертрофированное желание не просто выполнить долг, но
"перевыполнить" его. Я отдаю себе отчет в том, что человек Вашего
масштаба не может держать в памяти все те узлы, из которых будет
соткано платье для Новой Европы. Я хотел бы, чтобы Вы объяснили
Риббентропу, к которому я отношусь с истинным уважением, как к
смелому и честному политику, что - обращаясь к мудрому Гвиччардини
"исполнение долга дает человеку славу, польза от которой больше, чем
вред от возможного врага". Я прошу Вас дать указание соответствующим
службам рейха, проинформировать Чиано о принятых решениях.
С истинным уважением
Бенито Муссолини,
дуче Италии, вождь фашизма".
"Д у ч е!
Я сел за это письмо поздно ночью, после того, как аппарат
канцелярии приготовил для меня документы, основываясь на которых я
могу ответить Вам с той обстоятельностью и предельной искренностью,
которая отличала и, я убежден, будет всегда отличать отношения между
нами.
Я пишу это письмо, слушая тревожную ночную тишину. Я не знаю,
кто кого вводит в заблуждение. Тяжкий удел вождей - доверять людям,
их окружающим, но у меня сложилось впечатление, что в данном случае
вводят в заблуждение Вас, поскольку миссия Веезенмайера в Загребе
имеет одну лишь задачу - всеми силами способствовать созданию
Хорватского государства, которое бы осуществляло, как Вы верно
заметили, роль "буферного национального инструмента",
сориентированного во внешней и во внутренней политике наподобие наших
режимов, построенных на безусловном примате личности. В этом смысле я
полностью согласен с Вами, что лидером Хорватии, ее вождем должен
быть провозглашен Анте Павелич, а его усташи должны создать
формирования, подобные гвардии "черных рубашек" у Вас и охранных
отрядов партии, иначе говоря СС, у нас.
Поверьте, мой дорогой дуче, речь не шла и не идет о том, чтобы
проводить в Хорватии особую, "немецкую" линию; речь идет о том, чтобы
возможно мобильней и оперативней решить все вопросы, которые могут
возникнуть перед началом "Операции-25". Речь идет о том, чтобы
обеспечить вражеский тыл надежными людьми, нашей "пятой колонной",
которая встретит армии Германии (они войдут в свои словенские земли и
оккупируют сербские земли) и Италии (они присоединят по праву
принадлежащие им земли Далмации) цветами, а не очередями из
автоматов. Только в этом смысл и задача деятельности третьеразрядного
чиновника министерства иностранных дел Веезенмайера, только в этом и
ни в чем другом. Ни о каких попытках создать в Хорватии движение,
отвечающее германским интересам, движение, которое игнорировало бы
роль Италии в южнославянском вопросе, не могло и не может быть речи.
Однако, по словам моих сотрудников, если сейчас начать
координацию деятельности Веезенмайера с Вашими соответствующими
службами, мы можем потерять самое драгоценное и невосполнимое в дни,
предшествующие кампании, - время. Поэтому прошу Вас поверить мне, что
все, скрепленное нашими подписями, свято для меня. Поэтому у Вас не
должно быть ни грана беспокойства по поводу интересов Вашей великой
нации и Вашего великого общенационального движения фашизма. Я хочу
закончить мое письмо словами китайского мудреца Конфуция. Он
утверждал, что "полезных друзей три и вредных три. Полезные друзья
это друг прямой, друг искренний и друг, много слышавший. Вредные
друзья - это друг лицемерный, друг льстивый и друг болтливый".
Провидение оградило нас от последних трех "друзей". Мы были и будем
вместе. Наши задачи едины.
Я шлю Вам самые горячие приветы.
Искренне Ваш
Адольф Гитлер,
рейхсканцлер".
Разнос, который получил рейхсминистр иностранных дел от фюрера за неумение конспирировать работу, за головотяпство и отсутствие должной бдительности, был в еще более резкой форме обрушен Риббентропом на Веезенмайера. В своей новой шифровке он отвергал самого себя. Он приказал прервать все отношения как с мачековцами, так и с усташами Павелича. Он приказал сосредоточить работу на военных аспектах проблемы. "Не лезьте в сферу высокой политики. Знайте свое место. Я не Юпитер, но вы тем не менее играете роль быка. Впредь я приказываю вам выполнять лишь то, что предписано!" Риббентроп потребовал от Веезенмайера немедленного контакта с итальянским консулом в Загребе для личного объяснения и налаживания обмена информацией.
Проклиная все и вся, Веезенмайер отправился в итальянское консульство, но там ему сказали, что сеньор Гобби выехал на границу и должен ночевать в Фиуме, принимая пароход с теми итальянскими гражданами, которые сегодня покинули Югославию.
Веезенмайер приказал приготовить ему машину, чтобы срочно выехать в Фиуме, договорившись предварительно с ведомством бана Шубашича о беспрепятственном пересечении границы в ту и другую сторону.
Таким образом, ужин с Везичем, которого он ждал, встреча с Евгеном Грацем и с доктором Нусичем, беседа с Марианом Доланским, которого Веезенмайер мнил будущим начальником генштаба хорватской армии, не интересовали его более.
Уже спускаясь в автомобиль, он сказал Фохту:
- Все наши наиболее явные контакты порвите; компрометирующие изолируйте.
В машине, прежде чем сказать шоферу, по какой дороге ехать к итальянской границе, Веезенмайер в мгновенном озарении увидел себя и свою роль в "хорватском вопросе", и злость, которая охватила его после того, как он прочитал последнюю шифровку Риббентропа, сменилась страхом: на него теперь можно свалить ответственность за все, что бы здесь ни случилось. А случиться может всякое: славяне ведь, с ними черт должен в прятки играть, а не ариец с его логикой.
Нет, он не имеет права обижаться на Риббентропа, который не захотел принять Хорватию из его, Веезенмайера, рук. В политике вообще нельзя обижаться, это чревато гибелью или позором. Политика - это спорт, состязание, схватка. Только если победившего бегуна или тяжеловеса награждают медалью, а проигравшего перестают замечать, то в политике проигравший обязан исчезнуть, целесообразнее причем его полное, физическое исчезновение. А он не хочет исчезать! Он не хочет отвечать за ошибки других! Он хочет жить и ощущать свое "я"! И он должен сражаться за это до конца, до победы!
- Поезжайте в Надбискупский двор*, - внезапно приказал Веезенмайер. И подождите меня где-нибудь неподалеку. Поднимитесь вверх по Каптолу и сверните потом на Опатичку. Я вас там найду. На площади не стойте, не надо.
_______________
* Резиденция загребского архиепископа.
Хотя Мачек дал гарантию, что группа Веезенмайера будет работать в полной безопасности и никаких инцидентов здесь - в отличие от Белграда быть не может, тем не менее Веезенмайер всегда и всюду следовал правилу: "Не надо искушать судьбу даже в мелочах, и б о г л а в н о е предопределено роком и против этого г л а в н о г о нет смысла восставать. Дипломат и разведчик может быть повергнут, но даже при этом он не имеет права быть смешным, если мечтает вновь подняться".
Веезенмайер дождался, пока "майбах" скрылся за стеной, окружавшей скромную обитель загребского архиепископа Алойза Степинаца, и нажал массивную кованую ручку. Дверь подалась легко и без скрипа, хотя он ждал, что раздастся тяжелый длинный металлический визг, как это обычно бывало в фильмах, посвященных средневековью.
Навстречу ему шагнул невысокий юноша в черном.
- Добрый вечер, - сказал Веезенмайер, - мне бы хотелось увидеть отца Алойза.
- Отец Алойз не сможет принять вас в такое позднее время. Если вам нужно исповедаться, я готов пройти с вами в собор...
- Благодарю вас, но я так много грешил, что исповедь моя займет всю ночь. А я должен быть через четыре часа в Фиуме. Пожалуйста, доложите отцу Алойзу, что об аудиенции просит Веезенмайер, советник министра иностранных дел Германии.
Юноша внимательно осмотрел ладную фигуру Веезенмайера, его сильное красивое лицо и, чуть склонив голову, сказал:
- Хорошо. Я доложу. Прошу вас, присядьте.
Юноша ушел неслышно; Веезенмайер сел на жесткий диван и ощутил сладкий запах ладана, давно забытый им торжественный и прекрасный запах первого причастия. Он закрыл глаза и вспомнил мать, которая после того, как он вступил в нацистскую партию, смотрела на него отчужденно и горестно.
"Вся наша семья была верна церкви, - говорила она, - а ты примкнул к тем, кто поверил в нового "бога", отверг бога истинного. Я бы простила Гитлеру его дурной немецкий язык, его невоспитанность и напыщенный истеризм, Эдмунд, но я не могу простить ему арестов тех служителей Христа, которые отказались стать пророками Адольфа". Веезенмайер пытался объяснять матери, что это все временно и преходяще; он говорил, что это издержки молодого движения, которое, несмотря на аресты священников, не отринуто Ватиканом; он пытался убедить ее, что высказывания нацистов против Христа необходимы, чтобы сплотить нацию вокруг нового мессии, вокруг великого фюрера, думающего не обо всех землянах, но лишь о несчастных немцах.
"Так нельзя, - ответила тогда мать, - нельзя желать блага одним за счет страданий других, Эдмунд. Это никому и никогда не принесет успеха. Ты стал на путь порока и зла, и я не даю тебе моего материнского благословения..."
- Отец Алойз приглашает вас, - тихо сказал юноша, и Веезенмайер вздрогнул, услыхав его голос, потому что молодой священник вошел неслышно и стоял в дверях - в черной своей сутане - как знамение давно ушедшего детства и невозвратимой юности, когда не было для него большего счастья, чем пойти с "мутти" в храм рано утром и сладостно внимать органу, и слушать гулкие слова в торжественно высоком зале, стены которого так надежно защищают от всех мирских обид и страхов...
- Здравствуйте, отец Алойз, - сказал Веезенмайер, - я благодарен вам за то, что вы...
- Садитесь, - перебил Степинац. - Нет, нет, в это кресло, оно для гостей и не так жестко, как остальные.
Лицо Степинаца было продолговатым, моложавым, аскетичным, и его серые глаза казались на этом лице чужими, так они были живы и быстры, несмотря на их кажущуюся холодность.
Степинац по складу характера был мирянином, поначалу сан тяготил его, в детстве он мечтал о карьере военного. В Ватикане о нем чаще говорили как о политике и дипломате, считая надбискупа человеком - по своей духовной структуре - светским. Полемист, актер, оратор, он рвался к активной деятельности, и его умение подстраиваться к собеседнику, а если он имел дело с человеком непонятным ему, навязывать свою манеру общения казалось Ватикану недостатком, принижавшим дух мирской суетой.
- Отец Алойз, я пришел к вам, движимый одним лишь жела...
- Так не бывает, - снова перебил его Степинац. - Единичность желания - удел апостолов и святых; вы человек мира, вам свойственны неохватность и множественность: в желаниях, помыслах, проектах.
- Моя мать хотела, чтобы я стал служителем церкви.
- Вы бы преуспели на ниве служения господу.
- Да? Почему? - удивился Веезенмайер столь уверенному ответу.
- Вы настойчивы и умеете служить тому, во что веруете.
- Святая церковь ведет досье на тех, кто служит в миру?
- Иначе бы светский мир давным-давно подавил мир церковный.
- Вряд ли. Светский мир не может справиться со страстями человеческими, которые пагубны, мелки и низменны. Страсти человеческие смиряет лишь святая церковь, и с этим нельзя спорить.
- Значит, церковь вас интересует как инструмент смирения? Вы отводите ей роль духовного жандарма?
- А вас разве не интересует мощь светской власти, которая своим могуществом ограждает храмы от безбожников?
- Кого вы имеете в виду?
- Я имею в виду Россию, которая открыто провозгласила борьбу против святой церкви.
- Но ведь и Берлин выступает против догматов моей веры и против ее служителей.
- Это не совсем так, отец Алойз. Это не совсем так. Берлин выступает против тех, кто не скрывал своей враждебности идеям фюрера, то есть, быстро, словно опасаясь, что Степинац снова перебьет его, продолжал Веезенмайер, - идеям, которые овладели сейчас всей нацией германцев.
- Как вы понимаете, меня интересует судьба моей нации. А моя нация свято следует вере Христа и его земного помазанника папы римского.
- Вы имеете в виду хорватов?
- Почему же? Я имею в виду всех людей, населяющих несчастную Югославию. Многие из них вынуждены были принять православие, и это не столько вина сербов, сколько их трагедия.
- Вот видите, - сказал Веезенмайер, сразу же поняв дальнюю мысль епископа, - значит, вам потребуется сильная светская власть, которая гарантирует возвращение блудных сынов, вынужденных принять православие, в лоно святого католицизма.
- Времена Лойолы, увы, прошли, да и сам этот гений так страстно подвергался мирскому остракизму, что практика его бесед не в моде ныне. Поэтому давайте говорить конкретно, поскольку препозиции сторон предельно ясны.
- Меня устраивает ваше предложение. Я готов говорить конкретно, согласился Веезенмайер.
- Какие гарантии вы можете дать, что моих соратников не постигнет та же участь, что и наших братьев в Германии?
- Тиссо.
- Что?
- Фамилия епископа Тиссо вам знакома?
- Я не сразу понял вас, вы слишком резко ломаете логику беседы. Я хорошо знаю Тиссо. Я встречался с ним в Ватикане.
- Я помог Тиссо стать главой его нации, отец Алойз. Снеситесь с ним, и вы получите исчерпывающую информацию. То, что происходит в рейхе, наше внутреннее дело, и никому не дано судить нас: третейский суд - изобретение иудеев, распявших Христа. Однако вне рейха мы готовы не просто сотрудничать, но и поддерживать тех отцов церкви, которые прежде всего думают о судьбе своей нации, о судьбе своей паствы...
- Ваши предложения?
Веезенмайер достал портсигар и тут же - несколько даже испуганно спрятал его в карман. Степинац заметил этот испуг в глазах Веезенмайера, и лицо его смягчилось.
- Вы ставите вопросы как политик, отец Алойз.
- Но я же говорю с политиком.
- Вы говорите с дипломатом. Дипломаты взрыхляют почву, а уж семена бросают политики.
- Мне казалось, что почву взрыхляют разведчики, семена бросают дипломаты, а плоды пожинают политики.
- Отец Алойз, смени вы служение делу господа на служение делам мирским, вы стали бы лидером будущей Хорватии.
- Разве можно сравнить меры значимости светской и духовной?
- Можно, - уверенно ответил Веезенмайер, - можно, отец Алойз. В наше время светское лидерство хочет быть - и сплошь и рядом становится единственным владыкой не только над телами, но и над душами подданных. И это может случиться здесь. В Загребе. В самое ближайшее время.
- Война начнется шестого?
Чуть поколебавшись, Веезенмайер ответил:
- Да.
- Кто же станет светским лидером новой Хорватии? Павелич?
- Может быть.
- Павелич, - повторил Степинац. - Больше некому. И потом этот пост ему уже сулил дуче.
"Вот почему Риббентроп бьется задом об асфальт, - понял Веезенмайер. - Поп получил информацию из Италии, в этом разгадка ярости Риббентропа. Те пронюхали о моей миссии".
- Вот видите, - продолжил Веезенмайер, давая понять, что ему известен не только сам факт, но и подробности, - вот видите, отец Алойз. А Павелич - не тот человек, который захочет делить лидерство с кем бы то ни было.
- "Разделяй и властвуй"? - задумчиво произнес Степинац. - Вы решили следовать заповеди нашего духовного отца? Что ж, если у меня возникнут какие-то сложности, я не премину обратиться к вам за дружеским советом.
- Я не вправе давать вам какие бы то ни было советы, отец Алойз. Давайте уговоримся, если у вас возникнут любые трудности, самые, казалось бы, пустяковые, вы потребуете от нас помощи. И помощь будет оказана вам немедленная и всесторонняя.
- Вы вправе заключить со мной такой договор?
- Да.
- Кто вас уполномочил на это?
- Фюрер.
Веезенмайер лгал, но он понял, что иначе ответить нельзя. Он чувствовал, он ощущал всем существом своим, что сейчас может завоевать победу, оборачивая поражение Риббентропа своим, Веезенмайера, триумфом. Фюрера не интересуют мелочи, связанные с возней дипломатов и разведчиков. Его интересует главный вопрос: как в Хорватии встретят армию? Армию встретит Степинац. Он благословит приход тех, кто гарантирует возвращение в лоно католичества всех заблудших сынов Христовых, проданных в православную дикость.
- Ну что ж, - сказал Степинац, - я рад, что имел возможность поговорить с вами. Меня, впрочем, удивляло то, что вы, уделяя так много часов беседам с Мачеком, Шубашичем и людьми Анте, не нашли возможным повидаться со мной. Я понимаю, почему вы пришли с е й ч а с.
- В таком случае позвольте договорить всю правду.
- Пожалуйста.
- Я бы очень хотел, чтобы лично вы приветствовали молебном вход германских войск в Загреб.
- Этот акт не вызовет трений между Берлином и Римом?
- Если бы этого акта не было, тогда, бесспорно, я могу допустить возможность определенного рода трений. Я могу допустить также возможность нажима со стороны новой светской власти на епископство. Однако, если с самого начала будут поставлены точки над "i", Риму придется принять случившееся, ибо за вами, отец Алойз, будут две силы: Ватикан и Берлин. Две силы всегда лучше, чем одна, не так ли?
- Ваши войска будут стоять в Хорватии?
- В той или иной форме - да.
- Ваши войска смогут гарантировать безопасность отцов церкви от злодейства сербских фанатиков?
- Мы окажем вам любую помощь, отец Алойз.
- У вас есть еще какие-нибудь вопросы?
- Я хочу поблагодарить вас за любезное согласие принять ме...
- Спокойной ночи, - и Степинац первым поднялся с жесткого кресла, желаю вам доброго пути и всяческих благ.
Вернувшись в генеральное консульство, Веезенмайер, не ответив на недоуменный взгляд Фрейндта, быстро, чуть не бегом, поднялся к шифровальщикам и продиктовал телеграмму в Берлин.
"Рейхсканцелярия.
Экономическому советнику фюрера
Вильгельму Кепнеру.
Строго секретно.
Вручить лично.
Обергруппенфюрер!
Я рад сообщить Вам, что мои переговоры с архиепископом Хорватии
Алойзом Степинацем закончились нашей полной победой. Степинац, будучи
информирован папским двором о переписке, которая имела место между
фюрером и дуче, зная, видимо, что фюрер признал Хорватию сферой
итальянских интересов, согласился в своей повседневной деятельности
ориентироваться на нас, став, таким образом, второй силой Хорватии, а
по влиянию традиционного католицизма первой силой нации,
неподвластной Муссолини. Я бы просил Вас доложить об этой победе
германской стратегии великому фюреру германской нации, поскольку уже
после завершения переговоров со Степинацем, который дал согласие
лично встретить немецкие войска в Загребе, подчеркнув, таким образом,
роль истинных победителей в предстоящей кампании, я получил
телеграмму от рейхсминистра, в которой содержится требование прервать
все мои контакты в Хорватии, учитывая договоренность между фюрером и
дуче. Я думаю, однако, что Вы найдете в лице рейхслейтера Розенберга
и обергруппенфюрера Гейдриха союзников, которые также будут
проинформированы мною о проделанной работе. Я бы мечтал о том, чтобы
фюрер поддержал мою деятельность и защитил меня перед рейхсминистром,
который - опасаюсь - может быть раздосадован фактом этих
несанкционированных им переговоров. Зная Вашу постоянную ко мне
доброту, ощущая Вашу постоянную, невидимую, но могучую поддержку, я
бы просил почтительного разрешения и впредь верить, что вся моя
работа, отданная идеям великого фюрера, будет находить Ваше понимание
и поддержку.
Хайль Гитлер!
Искренне Ваш
доктор Э. Веезенмайер".
Отправив две короткие шифровки Гейдриху и Розенбергу, Веезенмайер уехал наконец в Фиуме исполнять предписание МИДа, понимая, что главную партию он выиграл неожиданно быстро и что все его прежние кажущиеся победы и поражения на самом-то деле были лишь подступами к главному триумфу.
"Чем глубже прыжок в зеленую жуть морской пучины, - думал Веезенмайер, удобнее устраиваясь в углу большого "майбаха", - тем сладостнее миг, когда ты поднялся к небу, и вдохнул полной грудью воздух, и увидел солнце в синих и вечных небесах. Сейчас я увидел солнце. Сейчас можно закрыть глаза и вздремнуть, и пусть мне во сне приснится матушка, добрая моя и нежная мамми".
МАЛОДУШИЕ ЛЕЖАТЬ, КОГДА МОЖЕШЬ ПОДНЯТЬСЯ
_____________________________________________________________________
Наутро Везич пообещал Ладе купить билеты на самолет в Швейцарию. Он дал ей слово, что не предпримет ни одного шага, который бы грозил не ему уже теперь, а им двоим. Однако он не мог до конца честно выполнить своего обещания и послать к черту этот бедлам, который именовался королевской Югославией, забыть ужас, который пришлось ему пережить в эти дни (а что может быть страшнее ужаса бессилия для натуры деятельной, способной четко и быстро мыслить). Желание уехать с Ладой существовало в нем неразделимо с желанием сделать то, что он мог и обязан был сделать перед лицом своей совести.
Он понимал, что, не сделай он того, что предписывал ему долг, счастью их будет постоянно грозить душевное терзание: "Ты мог, и ты не стал, и этим своим "не стал" обрек на мучительную гибель десятки, а то и сотни людей". Любовь, возросшая на смерти; счастье, построенное на предательстве; искренность, рожденная на измене, невозможны, как невозможно солнце в ночи.
Бросив машину на Власке, под Каптолом, Везич прошел через шумный, безмятежный, веселый, песенный Долаз, где женщины в бело-красном и мужчины в красно-черном крикливо продавали поделки из дерева, гусли, шерстяные расшитые наплечные чабанские сумки, старые ботинки, запонки, брюки, ручной работы сербские опанки - кожаные туфельки с резко загнутыми носами, серебряные кольца, позолоченные браслеты, привезенные из Далмации, толстые вязаные носки из Любляны; салат, макароны, фасоль, живую рыбу на льду; и оказался в темной маленькой улочке. Тишина этой некогда оживленной торговой улицы испугала его: в витринах было пусто, двери магазинов открыты, на полу шелестели бумаги, видимо, дома были брошены владельцами сегодняшней ночью.
Здесь, в центре старого Загреба, среди ссудных контор, дорогих ателье и ювелирных магазинов чудом затесалась парикмахерская Янко Вайсфельда. Везич любил приходить к нему стричься. Он слушал болтовню старика, исподволь советуясь с ним, не впрямую, естественно, а лишь задавая вопросы, ответы на которые помогали ему по-своему думать о замысленных им делах.