Семенов Юлиан Семенович. Альтернатива (Весна 1941)

Семенов Юлиан Семенович

Альтеpнатива (Весна 1941)

   Юлиан Семенович Семенов
   АЛЬТЕРНАТИВА
   (ВЕСНА 1941)
   ОБО ВСЕМ И ЕЩЕ КОЕ О ЧЕМ
   _____________________________________________________________________
   Начальник генерального штаба вермахта Гальдер, будучи человеком педантичным, делал записи в своем дневнике каждый день. В тот мартовский вечер он вывел каллиграфическим почерком следующее:
   "19 III 1941 г.
   Совещание: Югославия присоединяется к Тройственному пакту.
   Топпе (до сих пор 1-й обер-квартирмейстер во Франции) доложил о
   своем назначении на должность уполномоченного генерал-квартирмейстера
   при группе армий "Север", развернутой для операции "Барбаросса".
   На пресс-конференции, которые проводил каждую среду в МИДе, на Вильгельмштрассе, шеф отдела печати Шмит, журналисты собирались загодя. Молчаливые официанты с солдатской выправкой обносили гостей пивом и горячими сосисками, а в Берлине весной сорок первого года продукты эти жестко нормировались карточной системой; деловитые журналисты из-за океана, скандинавы, испанцы и швейцарцы экономили карточки на пиво и мясные продукты, совмещая работу с сытным обедом. Поодаль, возле больших итальянских окон, стояли арабы и японцы; арабы морщились от запаха свиных сосисок - коран есть коран, а японцы "сохраняли лицо" - негоже сынам Страны восходящего солнца отталкивать соседей, вырывая себе сосиску пожирнее и поприжаристей, и жевать ее лихорадочно, перебрасывая шипучее мясо языком, чтобы не обжечь нёбо.
   Штирлиц с любопытством наблюдал за двумя корреспондентами из Москвы, которые старались быть незаметными в толпе своих американо-европейских коллег, но из-за того, что они не хватали, подобно остальным, сосиски, не уплетали их с цирковой быстротой, не глотали жадно пиво, чтобы успеть выпить кружку ко второму подходу официантов и запастись следующей, они в толпе выделялись - словно одетые стояли на пляже.
   "Проинструктировали, видно, ребят, - подумал Штирлиц, - не выделяться. Но при этом сказали: "Достоинство прежде всего". Поди-ка, совмести здесь! Чтобы не выделяться, надо толкать соседей, хватать сосиски, капать пивной пеной на спины коллег и пробиваться сквозь толпу поближе к Остеру, который знает больше остальных журналистов, ибо он близок к Геббельсу".
   Шмит появлялся из боковой двери; журналисты, сшибая друг друга, бросались к длинному столу, норовя занять место рядом с шефом прессы, и только американские асы отходили к окнам, чтобы видеть всех собравшихся в зале. Американцы научились получать самую важную информацию после выступления Шмита, когда он начинал отвечать на вопросы: как правило, два или три немецких журналиста спрашивали Шмита по шпаргалке. Соотнося поставленные вопросы с заранее подготовленными ответами Шмита, ребята из Ассошиэйтед Пресс делали более или менее верные прогнозы по поводу очередной внешнеполитической акции Гитлера.
   Всякий раз, когда Шелленберг поручал Штирлицу присутствовать на этих пресс-конференциях, чтобы поддерживать контакты с журналистами, которыми интересовалась разведка, Штирлиц прежде всего впивался взглядом в карту на стене, которую открывал помощник Шмита перед началом собеседования. Карта эта была страшная. Коричневое пятно Германии властвовало в Европе. Территории Польши, Чехословакии, Австрии, Дании, Норвегии, Бельгии, Голландии, Франции были заштрихованы резкими коричневыми линиями; Венгрия, Румыния и Болгария, как страны, присоединившиеся к "антикоминтерновскому пакту", были окрашены в светло-коричневые цвета. Резкие черно-коричневые пятна уродовали территории Албании и Греции: там вела войну Италия.
   Карта была сделана так, что доминирующая роль гитлеровской Европы подчеркивалась махонькой Англией, нарисованной художником жалостно и одиноко, и далекой Россией, причем, в отличие от Англии, где были обозначены города и дороги, Россия представлялась белым, бездорожным пространством с маленькой точкой посредине - Москвой.
   Шмит, не отрывая глаз от текста, подготовленного его сотрудниками, прочитал последние известия:
   - "Сражения против английского империализма идут по всему фронту. Недалек тот день, когда надменный Альбион будет выбит из всех своих колоний. В недалеком будущем Суэцкий канал - пуповина, связывающая Лондон с Индией, - будет перерезан, и, таким образом, Англия останется без сырья, без резервов, без продуктов питания. Вопрос падения островитян - вопрос решенный, все дело в сроках. Весна или лето этого года будут означать начало европейского мира, после того как Лондон подпишет условия капитуляции, которые мы ему продиктуем. Сражение в Греции и Албании отмечено победоносным наступлением войск великого дуче".
   Штирлиц знал, что Шмит сейчас станет говорить, какой монолитной стала Европа после того, как фюрер заставил мир считаться с откровением двадцатого века - с идеями национал-социализма. Он знал, что после "общетеоретического пассажа" Шмит обрушится на Америку, не называя, естественно, ни Рузвельта, ни Белый дом. Он будет говорить о "силах империализма, которые действуют в угоду финансовому капиталу с целью задушить великую европейскую цивилизацию". Все это Штирлиц слыхал уже много раз, и поэтому он поглядывал на Джеймса Килсби из Чикаго: служба гестапо позавчера записала беседу, которую он вел с русским корреспондентом. Килсби - он жил в рейхе недолго и не научился еще осторожности - говорил русскому, что, видимо, следующим ударом, который Гитлер готовит, будет удар по России; он ссылался при этом на своих друзей из вермахта, и, Штирлиц знал, гестапо сейчас наблюдало за всеми контактами Килсби. Русский журналист вел с ним беседу умно и весело. Он говорил Килсби, что в России существует известное агентство ОГГ, но к его сообщениям надо относиться с осторожностью. Американец сказал, что, кроме ТАСС, никакого другого русского агентства он не знает, и полез было за книжечкой, чтобы занести в нее новость. Русский журналист посмеялся: ОГГ расшифровывается как "одна гражданка говорила". Новость только тогда становится новостью, закончил он, когда есть ссылка на серьезный источник информации. Естественно, официальный. Наш парень жил в Германии уже третий год и вел себя точно и выверенно - даже в интонациях.
   - Господин Шмит, - поднялся журналист из Лос-Анджелеса, - в центре Европы, помимо Швейцарии, осталась лишь одна страна, сохраняющая нейтралитет: я имею в виду Югославию. Предстоят ли переговоры на высшем уровне между Берлином и Белградом?
   - Мне о факте таких переговоров ничего не известно, - ответил Шмит. Наши отношения с Югославией строятся на взаимном уважении и полном доверии.
   - Можно считать, что нейтралитет Югославии устраивает Берлин? продолжал допытываться американец.
   - Берлин устраивает нейтралитет Швеции и Швейцарии, - ответил Шмит, мы никому не навязываем своей дружбы.
   - Можно ли считать, - негромко спросил Килсби, - что нейтралитет Югославии является следствием ноты Молотова по поводу введения германских войск в Румынию и Болгарию?
   - Я давно замечаю, Килсби, - ответил Шмит, - что вы пытаетесь проводить в рейхе пропагандистскую работу, рассчитывая на неустойчивых и политически не подготовленных людей!
   "Мое ведомство дало ему инструкции, - понял Штирлиц, - Килсби кандидат на выдворение".
   - Господин Шмит, я пользуюсь официальными документами, - ответил Килсби. - Некоторые швейцарские газеты утверждают, что нейтралитет Югославии стал возможен после обмена нотами между рейхсканцелярией и Кремлем.
   - Наши отношения с Россией, - ответил Шмит, - отличаются истинным добрососедством. Введение наших войск в Болгарию и Румынию произошло по просьбе монархов этих стран - они нуждаются в защите от английских посягательств. Еще вопросы, пожалуйста!
   "Когда же они начнут? - подумал Штирлиц. - Они должны начать этой весной. Почему наши молчат? Почему мы не предпринимаем никаких шагов? Если Югославия откажется от нейтралитета, значит, весь фронт от Балтики до Черного моря окажется в руках Гитлера. Почему же мы молчим, боже ты мой?"
   Но по укоренившейся в нем многолетней привычке беседовать с самим собой, отвечать на вопросы, поставленные однозначно и бескомпромиссно, Штирлиц сказал себе, что ситуация, сложившаяся в мире весной сорок первого года, такова, что всякое действие, а тем более открытая внешнеполитическая акция, направленная против Германии, невозможна, ибо она будет свидетельствовать о том, что "нервы не выдержали", поскольку открытого нарушения условий договора о ненападении со стороны рейха не было. Понимая, что Гитлер рано или поздно нападет на его родину, Штирлиц тем не менее отдавал себе отчет в том, что всякое "поздно", всякая, даже самая минимальная, оттяжка конфликта на руку Советскому Союзу. Это была аксиома, ибо успех в будущей войне во многом складывался из цифр, которые печатали статистические ведомства в Москве и Берлине, сообщая данные выполнения планов - выплавку стали, чугуна, добычу нефти и угля, - эти сухие цифры и определяли будущего победителя, а они, цифры эти, пока были в пользу Германии, а не Союза. Но Штирлиц понимал, что резервы его страны неизмеримо больше резервов рейха, а исход будущей битвы в конечном итоге определяли резервы. Штирлица не пугало то, что вся Европа сейчас была под контролем Берлина. Это только на первый взгляд было страшно. Если не поддаваться первичному чувству и заставить себя неторопливо, как бы со стороны анализировать ситуацию, то вывод напрашивался сам собой: конгломерат народов, отвергавших идеи национал-социализма, сражавшихся - в меру своих сил - против вермахта, будучи оккупированными, чем дальше, тем активнее станет оказывать сопротивление немцам; сначала, видимо, пассивно, но потом - Штирлиц не сомневался в этом - все более активно, то есть с оружием в руках. Значит, Гитлеру придется удерживать свои резервы с помощью армии; значит, считал Штирлиц, тылы рейха будут зыбкими, ненадежными, враждебными духу и практике нацизма.
   Он все это понимал умом, заставляя себя анализировать ситуацию, проверяя и перепроверяя свои посылы, дискутируя сам с собой, но когда хоть на минуту душа его выходила из-под контроля разума, как сейчас, когда он снова увидел эту проклятую коричневую карту и маленькую точечку Москвы на белой пустыне России, становилось ему страшно, и пропадали все звуки окрест, и слышал он только свой немой вопрос, обращенный не к себе, нет, обращенный к дому, к своим: "Ну что же вы там?! Делайте же хоть что-нибудь! Понимаете ли вы, что война вот-вот начнется?! Готовитесь ли вы к ней?! Ждете ли вы ее?! Или верите тишине на наших границах?!"
   ...Выйдя из ампирного, с купидончиками, выкрашенными голубой краской, здания министерства иностранных дел, он сел в свой "хорьх" с форсированным двигателем, резко взял с места и поехал в маленькое кафе "Грубый Готлиб". Там никто не обратит внимания на то, что он выпьет не двойной "якоби", как это было принято в Германии - стране устойчивых традиций, тут уж ничего не поделаешь, - а подряд три двойные рюмочки сладковатого коньяка.
   Американские журналисты учили его веселой медицинской истине "релэкса и рефлекса" - расслабления и отдыха: двадцать дней в горах, одному, без единого слова, - тишина и одиночество. Он, увы, не мог себе позволить этого. Но он мог пойти к "Грубому Готлибу", выпить коньяку, закрыть глаза и посидеть возле окна, среди пьяного рева, грустной мелодии аккордеона ч скрипки, и почувствовать, как тепло разливается по телу и как кончики пальцев снова становятся живыми из онемевших, чужих и холодных.
   Корреспондент ТАСС по Югославии Андрей Потапенко боялся только одного человека на земле: своей жены. Ревнивая до невероятия, она устраивала ему сцены, включив предварительно радио, когда он возвращался домой под утро с синяками под глазами, едва держась на ногах от усталости.
   - Но пойми, - молил он, - я же был на встрече...
   - Мог позвонить!
   - Не мог я позвонить! Как мне сказать помощнику министра: "Одну минуточку, сейчас я позвоню Ирочке, а то она решит, что я у дам"?! Или что? Посоветуй, как мне поступать, посоветуй! Ты же все знаешь!
   - Костюков возвращается домой в семь!
   - Костюков бездельник и трус! Он отсиживает на работе, а я работаю! Я не умею отсиживать. Мне платят за статьи, а не за сидение в офисе!
   - В офисе! А почему от тебя духами пахнет?!
   - Так с ним женщина была.
   - С кем?
   - Я же сказал: с помощником!
   - С ним?
   - Ну не со мной же...
   - Хороши дела - с бабой!
   - Как раз с бабой и делаются все дела!
   - Я завтра же пойду к поверенному и расскажу, что ты...
   Этого Потапенко слушать не мог; он уходил в кабинет, запирал дверь и садился к столу, уставившись в одну точку перед собой - эта точка была для него, словно буй во время шторма, некий символ спокойствия, за который он должен держаться.
   Последние дни он спал по пять часов от силы. Ситуация обострялась с каждым днем: либо Югославия присоединится к англо-греческим войскам, либо Белград станет союзником Гитлера. О нейтралитете мечтали наивные политические идеалисты - балканский стратегический узел, южное подбрюшье рейха и северное предмостье британского Суэца, должен быть разрублен. Жестокая римская формула "третьего не дано" стала руководством в дипломатической практике весной сорок первого года.
   Сегодняшний разговор с помощником министра просвещения, воспитанным в Сорбонне, был важным, особенно важным: казалось, что собеседник Потапенко лихорадочно взывает о помощи.
   Естественно, ни о чем впрямую собеседник не говорил; манера его поведения была безукоризненна - веселая рассеянность, добрая монтеневская афористичность, щедро пересыпаемая грубоватыми марсельскими шутками; неторопливая и чуть скептическая оценка всего и вся; подтрунивание над собой и своими шефами, что, естественно, позволяло ему в такой же мере подтрунивать над Потапенко и его шефами, но среди мишуры этих изящных, ни к чему не обязывающих умностей помощник министра несколько раз т а к глянул на Потапенко и т а к произнес несколько фраз о судьбе несчастных Балкан, обреченных на заклание, особенно теперь, "когда традиционный защитник моей родины вынужден сохранять улыбку на лице, в то время как его возлюбленную раздевает донага насильник и вот-вот опоганит", что только полный болван не понял бы истинной цели всей этой шестичасовой встречи, на которую был приглашен Потапенко.
   Они сидели в маленьком кафе около "Српского Краля", неподалеку от Калемегдана, тянули "турску кафу", запивая попеременно то холодной "киселой водой", то чуть подогретым виньяком с виноградников Босны, и со стороны казалось, что беседуют обо всякой безделице стародавние друзья, стараясь к тому же понравиться красивой женщине, лениво разглядывавшей собиравшуюся в этом кафе белградскую богему, куда как более вызывающую, чем французская: уж если богема, так чтоб во сто крат богемистее французской. Приморские славяне, спустившиеся к Адриатике из черногорских ущелий и с дымных, заоблачных вершин, любят быть во всем первыми и достоинство свое чтят превыше всего - даже в том, чтобы у маленького "Актера Актеровича" из "Балаганчика" рубаха была более цветастой и вызывающей, чем у самого знатного парижского шансонье...
   "Заместителю народного комиссара иностранных дел
   тов. Вышинскому А. Я.
   Уважаемый Андрей Януарьевич!
   Обстоятельства вынуждают меня обратиться непосредственно к Вам,
   поскольку ситуация, сложившаяся в Белграде, приобрела характер
   критический. Однако именно сейчас, с моей точки зрения, эта ситуация
   может способствовать реальному и деловому налаживанию дружественных
   взаимоотношений между нашими странами, народы которых - я убежден в
   этом - являются братскими.
   Когда НКИД определенно и резко высказался против введения
   германских войск в Болгарию, сообщения об этом были напечатаны здесь
   на первых полосах газет как событие первостепенной важности. А сразу
   же после того как английские и американские журналисты,
   аккредитованные при здешнем МИДе, первыми дали в своих газетах
   сообщения о готовности Советского правительства гарантировать
   нейтралитет Турции и о том, что мы относимся с пониманием к ее
   проблемам, здешние дипломатические работники, близкие к тем кругам,
   которые выступают против капитулянтской линии премьера Цветковича и
   министра иностранных дел Цинцар-Марковича, подчеркивают в
   доверительных беседах необходимость заключения пакта о дружбе с
   Москвой, который может быть единственной гарантией против требования
   Гитлера о присоединении Югославии к Тройственному пакту.
   По слухам, Н. Рибар, возглавляющий "левицу", имел встречу с
   хорватским лидером, первым заместителем премьера доктором В. Мачеком.
   Тот в ответ на просьбу Рибара противостоять нажиму Берлина
   заключением пакта о дружбе с СССР сказал, что лишь договор с Гитлером
   может дать стране мир.
   В правительстве существует сильная оппозиция намерениям Рибара и
   других левобуржуазных лидеров искать выход из дипломатического тупика
   в немедленных переговорах с Москвой. Цинцар-Маркович, как утверждают
   журналисты из газеты "Време" (издается ставленником Гитлера
   Грегоричем), говорил недавно о том, что "интерес к нам России не
   должен дойти до общественности, а особенно не должно созреть
   впечатление, будто мы в союзе с Россией могли бы прийти к более
   благоприятному положению. Необходимо иметь в виду, что Россия
   является нашим самым большим врагом. Мы должны лишь время от времени
   считаться с Советским Союзом вследствие его к нам близости и
   величия".
   Однако эта точка зрения, типическая для Цинцар-Марковича и
   князя-регента Павла, не находит широкой поддержки. (Недавно один из
   левобуржуазных лидеров, Драгомир Йованович, заявил на митинге: "Мы
   страна чудаков; мы сотканы из взаимоисключающих противоречий: наша
   власть выступает за Германию, наша армия тяготеет к Англии, а все
   население страны не скрывает своей любви к Советскому Союзу!")
   Целый ряд высших военных, по слухам, поддерживает постоянные
   негласные контакты с миссией Антони Идена, находящегося по поручению
   Черчилля в Греции, и с фельдмаршалом Диллом, представляющим
   британский генеральный штаб. Эти военные, стоящие в оппозиции к
   Цветковичу (среди них наиболее мобильными фигурами здесь считают
   начальника ВВС генерала Душана Симовича и танкиста Борю Мирковича),
   по словам людей, близких к ним, готовы предпринять любые шаги, только
   бы не позволить Югославии стать официальной союзницей Гитлера. Эти
   люди настаивают на заключении с Гитлером лишь договора о ненападении.
   Риббентроп категорически отвергает эту идею. Как сообщил мне
   болгарский журналист П. Неделков, в беседе с болгарским посланником в
   Берлине Драгановым Риббентроп заявил, что рейху необходим монолитный
   балканский тыл, поскольку именно здесь закончится превращение Европы
   в зону, подвластную - в той или иной мере - практике
   национал-социализма.
   Народ не скрывает антипатии к Гитлеру и открыто выражает свои
   искренние чувства традиционной любви к нашей стране - об этом громко
   говорят на улицах, в театрах, кафе, в учреждениях. Правительству
   будет трудно, почти невозможно объяснить народу присоединение страны
   к гитлеровскому блоку. Здесь высказывают мнение, что Цветкович не
   решится пойти на этот шаг. Во всяком случае, он понимает, что этот
   шаг чреват для него серьезными последствиями.
   ...Югославия осталась единственной балканской страной, которая
   не участвует в войне и пока еще сохраняет нейтралитет. От ее позиции,
   видимо, будет зависеть многое. Поэтому, уважаемый Андрей Януарьевич,
   я и обращаюсь к Вам с этим письмом: сейчас самый подходящий (и, по
   моему мнению, последний) момент, когда мы можем путем
   дипломатического демарша остановить продвижение Германии на Балканах,
   наладив контакт и оказав поддержку тем силам в Белграде, которые
   думают о будущем их родины. Меня даже не смущают контакты здешней
   оппозиции с англичанами - другой силы, которая поддерживала бы
   антигитлеровские элементы в правительстве, в настоящий момент не
   существует. Если бы мы более четко высказали свою позицию в связи с
   требованиями Гитлера о присоединении Югославии к пакту, мы бы нашли в
   Белграде много серьезных и сильных политиков, готовых установить с
   нами прочные контакты.
   С уважением
   А. Потапенко, корр. ТАСС,
   п/б № 654921.
   20 III 1941".
   Вышинский подчеркнул все местоимения "я", "по-моему", "с моей точки зрения" и, сняв трубку "вертушки", позвонил начальнику ТАССа.
   - Послушайте, Хавинсон, - сказал он, - у вас, как я погляжу, в Белграде сидят не журналисты, а прямо-таки теневые послы, этакие эмиссары центра.
   - Кого вы имеете в виду, товарищ Вышинский?
   - Потапенко я имею в виду, - ответил Вышинский и положил трубку.
   Вышинский раздумывал, стоит ли сообщить Сталину о том, что среди белградских военных существует "мобильная личность", стоящая в оппозиции к режиму Цветковича, но, зная, как крут бывает Сталин, когда важная информация приходит к нему без достаточно авторитетной проверки, решил поначалу сказать об этом наркому.
   Молотов выслушал Вышинского и спросил:
   - От кого эти сведения?
   Мгновение поколебавшись, Вышинский передал Молотову письмо Потапенко. Нарком прочитал письмо сначала бегло, потом - второй раз - внимательно и цепко, водя остро отточенным красным карандашом по машинописным ровным строчкам, спотыкаясь в тех лишь местах, которые были жирно подчеркнуты Вышинским: "я", "по-моему", "с моей точки зрения".
   - Думающий человек писал, - заметил Молотов, мельком взглянув на Вышинского.
   Тот чуть улыбнулся:
   - Я уже поздравил ТАСС с тем, что у них работают такие инициативные люди. "Теневые послы" - совсем, по-моему, неплохое определение для такого рода журналистов.
   - Ну, это зависит от интонации, - сразу же поняв Вышинского, сказал нарком. - Попросите размножить это письмо, я думаю, его стоит показать товарищу Сталину и членам Политбюро. И вызовите Гавриловича. Он ведь не просто посол, он один из лидеров оппозиции в Белграде. Задайте ему вопрос в лоб: нужен им договор с нами или нет?
   - Позавчера Гаврилович сказал, что этот вопрос зависит от того, как будут развиваться отношения между Белградом и Лондоном.
   - Позавчера у нас не было этой информации, - сказал Молотов и тронул рукой письмо Потапенко. - Перед тем как мы будем докладывать этот вопрос товарищу Сталину, прощупайте Гавриловича: кто такой Рибар? Мера весомости Симовича? И - главное: сломает Гитлер Цветковича или тот сможет устоять и не пойти на требование Берлина?
   Цветкович почувствовал, как у него занемела рука в локте. "Видимо, растянул сухожилие, когда играл с Миланом, - подумал он. - Если все это кончится, я уеду в Дубровник и полежу на солнце, и все пройдет - без массажей и утомительного лечения токами высокой частоты".
   Он надел очки, пробежал текст, напечатанный на немецком, итальянском, японском и сербском языках, быстро подписал все четыре экземпляра документа и, дожидаясь, пока Риббентроп, Чиано и адмирал Ошима так же молча, как и он, подписывают протокол о присоединении Югославии к Тройственному пакту, внимательно осмотрел большой зал и, встретившись взглядом с пустыми глазами купидонов, глазевших на него с высокого лепного потолка, снова вспомнил пятилетнего племянника Милана - драчуна, который так любил возиться с ним на широкой тахте, застланной волосатым крестьянским ковром, присланным в подарок болгарским премьером Георгиевым.
   "Господи, о чем я? - вдруг ужаснулся Цветкович и быстро глянул вокруг себя, словно испугавшись, что мысли его могут быть услышаны. - Как же я могу об этом в такой момент?!"
   Он вспомнил - со стремительной четкостью - весь этот март; встречу князя-регента с Гитлером, когда тот терзал свою левую руку, то и дело ударяя по ней белыми пальцами правой, словно проверяя, чувствует ли кожа боль, и, глядя поверх голов югославских представителей, громко отчеканил: "Мы можем ждать еще две недели! Либо - либо! Если Югославия присоединится к пакту, война обойдет ее границы; если же Югославия решит остаться в стороне - я умою руки. Ваше предложение о договоре дружбы - неприемлемо".
   Он вспомнил, как после этого разговора в Брехтесгадене германские танки вошли в Болгарию и устремились к югославским границам и как болгарский посол путано и унизительно объяснял ему вынужденность этого шага Софии.
   Цветкович вспомнил и то, как представитель Рузвельта полковник Донован, прибывший из Афин, грохотал в его кабинете: "Одумайтесь! Присоединение к Тройственному пакту запятнает вас позором! Мы не останемся равнодушными к этому шагу!" Он ясно увидел лицо британского министра Антони Идена, который прилетел в Белград в те же дни: "Лучше война, чем позор сговора с Гитлером! Мы победим Гитлера - рано или поздно. Мощь Соединенных Штатов и наша воля к победе одержат верх над кровавым фанатиком! Как вы тогда сможете смотреть в глаза европейцам, господин премьер?!"
   Все эти видения пронеслись перед глазами Цветковича, и он с трудом подавил вздох и постарался настроиться на происходящее здесь событие, долженствующее изменить ситуацию на Балканах, но с отчетливой ясностью, словно бы отстраненно наблюдая себя со стороны, услышал свои мысли, а думал он о том, что левый ботинок жмет в пятке и что надо бы успеть вовремя принять чесночный отвар после обеда для профилактики желчных протоков, а от этих желчных протоков мысль его легко и странно перепорхнула на проливы, и он вспомнил, как князь-регент Павел рассказывал ему о последней встрече с Милюковым, когда русский изгнанник горько и умно говорил о том, что нерешенная проблема Босфора и Дарданелл еще долго будет маячить общеевропейской угрозой, а потом мысль, не подвластная уже Цветковичу, перенеслась к Иоганну Штраусу, и Цветкович нахмурился, стараясь понять, отчего именно Штрауса вспомнил он сейчас, и он понял, что лицо венского композитора так явственно стало перед ним оттого, что пять дней назад в американском посольстве показывали новый голливудский фильм "Большой вальс" с Граусом в главной роли; именно в этот момент церемония подписания кончилась, и фотокорреспондент "Фёлькишер Беобахтер" Отто Кастенер сделал первый снимок, а скорые на предположения лондонские журналисты прокомментировали морщину на лбу Цветковича как знак трагических переживаний югославского премьера, загнанного в угол "жесткой" дипломатией Берлина.