Семенов Юлиан Семенович. Экспансия – III

   Чирчелла забился в истерике, от встреч со следователями отказался, ни на один вопрос не отвечал, с трудом сдерживал икоту, которая била его, словно кашель.
   Следствие установило, что Эстел Кэйри начала свою карьеру с официантки; прирожденный ум, сметка, прелестная мордашка и абсолютная фигура позволили ей за десять лет сделаться одной из самых престижных кокоток Чикаго; она снимала роскошную квартиру, сделалась членом самого престижного в городе яхт-клуба и получала часть прибыли из доходов игорного зала, находившегося здесь же, в клубе, владельцем был Ник Дик, он же содержал Эстел, относился к ней с нежностью, без ее совета не предпринимал ни одного сколько-нибудь серьезного шага; через три дня О'Дуайеру сообщили, что настоящее имя Ника Дика – Чирчелла...
   На суде Чирчелла молчал; молчал и глава чикагской мафии Нитти; его место занял другой телохранитель Капоне – маленький, неповоротливый Энтони Аккардо; он включился в борьбу за судьбу друзей, которые были осуждены, несмотря на то, что молчали все, как один...
   Первую тайную встречу, которую он провел, была с О'Дуайером; тот заверил Аккардо, что все гангстеры будут отпущены...
 
   Тогда, в сорок втором году, Донован долго изучал дело О'Дуайера, потом, наконец, принял решение:
   – Поскольку мафия в Сицилии является самой серьезной силой, поскольку Муссолини обещал ее искоренить, я пойду на риск и передам наши связи О'Дуайеру, в конце концов он протестант, северянин, обдумывает свои решения, и уж если мы отправляем в тыл фашистам Лаки Луччиано, пусть один сукин сын поддерживает контакт с другим, на этом этапе они служат нашему делу...
 
   ...Джон Кэйри, брат Эстел, женщины, с которой сняли скальп, работал в школе, преподавал историю в младших классах, жил в Бронксе, самом дешевом районе города.
   Роумэн подошел к нему во время перемены; вокруг с визгом носились дети: почему они так истошно визжат, неужели и я был таким же; попросил выкроить часок для разговора: «Я Пол Роумэн, работал в разведке, воевал в Германии, был в нацистском концлагере, речь идет о сотне-другой гитлеровцев, которые живут припеваючи, мне это отвратительно, надеюсь на вашу помощь».
   – Давайте через два часа, – ответил Кэйри, поглядывая на своих питомцев влюбленными глазами. – Я отпущу оболтусов, и мы посидим в «Джиппсе», это бар за углом, ждите меня там, о'кей?
   Роумэн решил не искушать судьбу, всякая прогулка – в его положении – чревата, наверняка его ищут; они могут меня найти сразу же, если повторят ужас с мальчишками, подумал он, но они пойдут на это в экстремальной ситуации, сейчас еще рано; что ж, посмотрим, кто обгонит время. Если Спарк точно сыграет истерику после моего исчезновения, если Рабинович привезет к нему врачей с добрыми глазами наемных убийц, – все психиатры такие, они ж лишены реальной власти над больными, в отличие от хирурга, дантиста или педиатра, поэтому им приходится ставить на добрую, неотвратимую жестокость, – если они предпишут ему поменять климат и он спросит про Кубу, все пойдет как надо... Ой ли, спросил он себя. Не смей сомневаться, не смей! Ты делаешь чистое дело, и ты победишь. Рушатся те, которые ставят на грязь и зло. А на что ставят те, кто пришел с Трумэном? На что ставит эта сволочь Стриплинг из антиамериканской комиссии? На что ставит Макайр? На святые догмы справедливости? Ничему так не мешают, как добру. Зло идет по трупам. Оно не отягощает себя раздумьями о морали и принципах. Оно подчиняет себе и мораль, использует всуе слово божье, кричит о патриотизме и нации, зовет к порядку и справедливости, обращаясь к темноте среднего уровня, к обывателям, к тем, кто не умеет мыслить, но привык идти за большинством... Ох, не думай об этом, попросил он себя, не к добру это! Тогда уж лучше кончить все это дело, подписав перемирие с самим собою; дождемся иных времен, а они настанут, страна не может долго жить в изоляции, а мы катимся в изоляцию, мир начнет брезговать Маккарти... А кто тебе сказал, что изоляция не есть смысл того, чему служат все эти антиамериканские комиссии? Им всего удобнее удерживаться на плаву, когда границы тверды и непроходимы, когда все думают, как один, когда каждому ясно, что все неурядицы в стране происходят из-за красных, от кого же еще?! Вот покончим с ними, тогда все и образуется, но покончить с ними не просто, нужны годы, вот тебе и вексель на время – самый дорогой, единственный, по которому не надо платить проценты...
   Какая мне разница, коммунист Лоусон или мусульманин? Мне важно только то, что он пишет для кино. Я не пойду смотреть фильм, напичканный коммунистической пропагандой, это не по мне, но ведь Хемингуэй воевал вместе с коммунистами в Испании, что ж мне – не читать книг Эрни?! Американцы сами умеют решать, что им нравится, а что нет. Свобода приучает к самостоятельности мысли; когда творчество человека запрещают только потому, что ему симпатичен Маркс, который мне совершенно несимпатичен, тогда начинается тихий террор, и еще надо решить, какой страшнее...
 
   – Хай, Роумэн, – Джон Кэйри сел напротив, – я освободился чуть пораньше... Что будете пить?
   – Я угощаю.
   – Тогда стакан апельсинового сока.
   – Что, не пьете?
   Кэйри улыбнулся:
   – А что делают с соком? Едят?
   – Смешно, – Роумэн достал свои «Лаки страйк», размял сигарету, сунул ее в рот, закурил. – Тогда я тоже пожую сок... В зависимости от исхода нашего разговора у меня может быть довольно хлопотный день, да и ночь тоже...
   – Спрашивайте – просто сказал Кэйри. – Я отвечу, если сочту ваши вопросы заслуживающими интереса.
   – Где вы кончили войну?
   – В Зальцбурге.
   – Не приходилось освобождать концентрационные лагеря?
   – Моя часть ворвалась в Дахау.
   – Тогда мне легче говорить с вами... Я – Пол...
   – А я Джон.
   – Очень приятно, Джон... До недавнего времени я работал в разведке... У Донована... Слыхали про ОСС?
   – Я очень уважал ваших ребят... Почему, кстати, вас разогнали?
   – Потому что Донован собрал нас для борьбы против наци... А сейчас главным врагом Америки стали красные... А мы с ними порою контактировали, особенно в Тегеране, да и накануне вторжения на Сицилию тоже... И перед Нормандией... Мы не нужны нынешней администрации... Не все, конечно... В основном те, которые имеют хорошую память и верны основополагающим принципам нашей конституции... Словом, когда я узнал, что новые люди в разведке начали использовать нацистов, попросту говоря, привлекать их к работе, и не только в качестве платных агентов, но и как планировщиков операций против русских, а началось это уже в сорок пятом, осенью, когда слушались дела гитлеровцев в Нюрнберге, я очень рассердился...
   – Я бы на вашем месте тоже рассердился.
   – Спасибо... Словом, меня выгнали... Но и это полбеды... Я устроился на хорошую работу, двадцать тысяч баков в год, вполне прилично, согласитесь...
   – Соглашусь, – улыбнулся Джон Кэйри; улыбка у него была медленная, какая-то нерешительная, но добрая.
   – Меня ударили с другой стороны, Джон. Меня заставили замолчать, хотя я имею что сказать американцам: мафия похитила детей моего друга...
   Зря я сказал «мафия», сразу же подумал Роумэн, заметив, как скорбные морщины возле рта сделали лицо Кэйри старым и настороженным. А что мне делать, спросил он себя. У меня нет времени на то, чтобы разводить комбинацию, или – или...
   – Вы обратились ко мне из-за сестры? – спросил Кэйри. – Из-за несчастной Эстел?
   – Да. И я поясню, почему я это сделал... Во-первых, я обещаю не упоминать ваше имя – ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах, даже под страхом смерти... Во-вторых, я обещаю не использовать вашу информацию против людей мафии... Но мне надо к ним подступиться, а для этого я должен знать. Меня интересует О'Дуайер...
   – Вильям О'Дуайер? – уточнил Джон Кэйри. – Наш губернатор?
   – Именно так, губернатор Нью-Йорка О'Дуайер... Но я знаю его как бригадного генерала, я передавал ему имена наших людей в Сицилии, когда он отправлялся туда с десантом... Он, кстати, храбро воевал, надо отдать ему должное... Теперь я хочу узнать все о его втором лице...
   – Вам надоело жить? – спросил Кэйри.
   – Наоборот. Я люблю самую прекрасную женщину на земле. И поэтому я хочу, чтобы она не знала горя... Я предложу генералу бизнес: баш на баш. Но для этого я должен знать то, чего не знает пресса. Я должен знать подробности, Джон. Генералы очень не любят подробностей, которые могут бросить тень на их репутацию. Они порою становятся сговорчивыми...
   – Вы убеждены, что в этом кабачке нет людей, которые смотрят за вами?
   – Я профессионал, Джон. И, повторяю, я очень люблю жизнь.
   Кэйри допил свой сок, вытер рот ладонью; совсем как мальчишка, наверное, пьет молоко вместе с ними на большой перемене; покачал головой:
   – А почему я должен вам верить?
   – Как раз наоборот, – согласился Роумэн. – Вы должны мне не верить. Я понимаю вас, Джон... Знаете, как пытали нацисты?
   – По-разному...
   – Пошли в сортир, я покажу, как они это делали...
   – Да вы здесь покажите... Если я захочу удостовериться, пойдем в сортир...
   – Они прижигали сигаретами подмышки, тушили свои «каро» о кожу...
   – Пошли, – Джон поднялся. – На это я должен посмотреть.
 
   ...Они вернулись через минуту; Кэйри взял спичку в рот, погрыз ее, пояснив, что бросил курить и ни в коем случае не начнет снова, что бы ни случилось:
   – Измена начинается с маленькой сделки с самим собой, ведь правда?
   – Это точно, – согласился Роумэн и снова закурил.
   – А нас сейчас подводят к этому...
   – Вам известно имя Эйба Рилза? – после долгой паузы спросил Кэйри. – Он не имеет прямого отношения к трагедии с моей сестрой, но губернатор о нем очень хорошо знает...
   – Нет, не известно...
   – Эйб Рилз был членом «корпорации убийц»... Он работал под руководством Анастазиа... Ну, а отношения Анастазиа с нашим губернатором вам, видимо, известны, это притча во языцех...
   – Кое-что знаю...
   – Так вот, Эйб Рилз сидел в тюрьме, его взяли с поличным, и парню грозил электрический стул. Тогда его жена – она ждала ребенка – пришла в ведомство окружного прокурора Вильяма О'Дуайера и сказала: «Мой муж во всем признается в обмен на жизнь». Через час О'Дуайер был в тюрьме, а еще через два часа, поздним вечером, привез мафиозо в свой кабинет. «Я дам вам ключ, прокурор, ко всем нераскрытым убийствам, а вы скостите мне срок и не обернете против меня ни одно из показаний, которые я намерен вам дать». Рилз был на связи у Анастазиа, Кастелло, Лаки Луччиано и Дженовезе, словом, у всего руководства подпольного синдиката. Он давал показания две недели. Стенографист исписал несколько томов, все улики были в руках у прокурора О'Дуайера. Когда его спросили, можно ли считать, что с «корпорацией убийц» покончено, он ответил: «Да, раз и навсегда, Рилз – мой коронный свидетель, как только мы оформим его показания и выведем его на процесс, я посажу на электрический стул мерзавцев из „Коза ностры“». Рилза – после того, как он до конца раскололся, – отправили в отель «Халф Мун» – под чужим именем, ясное дело, и в сопровождении бригады полицейских агентов, которую возглавлял Фрэнк Балз. Ну и, понятно, через несколько дней Рилза нашли во дворе отеля, – кто-то выкинул его из номера, как-никак шестой этаж, свободное парение.
   Зачем Штирлицу понадобился самолет, в который уже раз подумал Роумэн. Почему я должен научиться летать? Я же не говорил ему, что прошел курс во время подготовки к работе в ОСС... Но он никогда не обращается с просьбой, если не продумал ее досконально. Видимо, он придумал трюк. Почище, чем с Рилзом...
   – А что показал начальник бригады сыщиков, этот самый Фрэнк Балз? – спросил Роумэн, прикидывая, как он может использовать эту информацию в разговоре с О'Дуайером и сможет ли вообще обернуть ее на пользу дела...
   – Балз выдвинул версию... Он занятный человек, этот Балз, он сейчас заместитель шефа нашей полиции, могучий человек, все в его руках.
   – Уголовные дела он ведет?
   – Да. Особенно по борьбе с организованной преступностью...
   Роумэн сломался, долго не мог успокоиться, потом сказал:
   – Нет, знаете ли, все же я без виски дальше говорить не смогу. Составите компанию?
   – Ни в коем случае.
   – Что, когда-нибудь травились?
   – Нет, я просто очень верю в бога и в то, чему он нас учит.
   – Ну-ну, – согласился Роумэн, – с этим не поспоришь. Я вообще-то тоже верю в бога, но у меня с ним доверительные отношения, он многое мне прощает... Ночью надо крепко зажмуриться, в глазах сделается черно-зелено и появится божий лик... И я его спрашиваю: «Ну, что делать? Подскажи!» А он молчит. Тогда я начинаю ему рассказывать версии: можно так поступить, а можно эдак; если какая-то комбинация ему нравится, он мне улыбается... А однажды даже сказал: «Жми, парень, все будет о'кей».
   Джон улыбнулся свой обезоруживающей, скорбной и в то же время детской улыбкой:
   – Убеждены, что бог знает английский?
   – Он знает все, – ответил Пол. – Попробуйте поспорить... Джон, ответьте мне, пожалуйста, на один вопрос... Я понимаю, он причинит вам боль... Вы пытались найти виновников гибели вашей сестры?
   – После этого я и пришел в лоно церкви, Пол.
   – Можете рассказать, как это случилось?
   Кэйри пожал плечами, и только сейчас Роумэн заметил, какие они у него крутые, словно у профессионального боксера.
   – Если это вам неприятно, я не смею настаивать, Джон...
   – Мне это очень неприятно, но я вам расскажу, Пол... Я никому никогда не рассказывал про это, но вам расскажу, потому что вы очень правильно сделали, когда показали мне свои подмышки... Словом, Анастазиа ушел в армию, и О'Дуайер заставил своего преемника вычеркнуть его из списка разыскиваемых: «герой, доброволец, борец против нацистских ублюдков, бандиты так не поступают». И – точка... Его преемником стал Моран, кстати... Не слыхали?
   – Нет.
   – Это ближайший друг Фрэнка Кастелло... Знаете что-нибудь о нем?
   – Мало.
   – Некоронованный король Нью-Йорка. Именно он финансировал предвыборную кампанию губернатора О'Дуайера... Игорные дома, организованная проституция – миллионный бизнес, связи с сильными мира сего, – где, как не в клубе, за рулеткой, можно дать голове отдых?! Словом, когда я вернулся после победы, люди, связанные с убийством Эстел, еще сидели в тюрьме, но должны были вот-вот освободиться, хотя сроки они получали огромные, лет по двадцать каждый... За них по-прежнему бился Энтони Аккардо – с помощью О'Дуайера. Юристом Аккардо был Юджин Бернстайн, он еще Капоне обслуживал... А ближайшим приятелем Бернстайна является Пол Диллон, друг президента Трумэна, один из боссов демократической партии в Сент-Луисе... Словом, их освободили, перекупив всех, кого надо было купить, вы знаете, как это делается... Я установил адреса всех, кого выпустили... Чирчеллу, правда, пока держат в двухкомнатной камере, но он уж слишком замазан... А его друзья д'Андреа, Рикка и Кампанья начали крепко выступать... Что вы хотите, вышли из тюрьмы, когда каждому еще надо сидеть по пятнадцать лет... К ним сюда прилетел один из боссов мафии Фрэнк Синатра, певец, слыхали, наверное?
   – Да. Я с ним знаком.
   Кэйри вскинул глаза на Роумэна; взгляд был странным, ищущим:
   – Ну и как?
   – Сильный человек. Не хочу врать: он мне симпатичен...
   – Ну-ну... Хорошо, что говорите правду... У меня к ним однозначное отношение... Словом, я стал охотником, настоящим охотником за двуногими зверями... Я ведь до этого трижды бывал у О'Дуайера, семь раз у Морана. «Дорогой Джон, поверьте, мы делаем все, что в наших силах; те мерзавцы, которые надругались над вашей несчастной сестрой, будут найдены. Мы посадим их на электрический стул, клянемся честью»... Охота предполагает умение скрадывать зверя... Вот я на свою голову и выяснил, что Моран, ставленник О'Дуайера, посетил Фрэнка Синатру, а там в это время гуляла вся голливудская четверка... Тогда я и сказал себе: «Они водят тебя за нос, Джон. Они прекрасно знают, кто убил твою сестру, чтобы заставить замолчать Чирчеллу. Если ты не заставишь их говорить, никто не откроет тебе правды». Ясно, куда идет дело?
   – Ясно... В общих чертах... Вы начали свою войну... Как я – мою...
   – Я выяснил, что освобожденный гангстер Рикка прекрасный сын, обожает отца, дона Витторе, старику шестьдесят четыре года, к мафии не имел никакого отношения, очень набожный человек... Вот я его и выкрал... Это было нетрудно сделать, он сам покупает овощи, все итальянцы, особенно старики, ходят на овощной базар, это у них какая-то страсть... А дальше... Знаете, какая-то трагикомедия... Старик – когда я привез его в хибарку на берегу – сказал: «Сынок, если тебе надо помочь, я и так помогу, без этих фокусов... У тебя глаза больные и руки трясутся... Ты не из тех, кто умеет делать зло...» Ну, я и открыл все старику... Он спросил, где здесь поблизости телефон... Я сказал, что в полумиле отсюда есть аптека. «Пойдем туда, сынок, – сказал он мне, – позвоним этому проказнику, думаю, все образуется». Пришли мы с ним в аптеку. «Знаешь, сынок, у меня диабет, мне надо по часам есть, давай-ка попросим омлет, а?» Я заказал омлет, мы с ним перекусили, а потом он позвонил сыну и начал говорить по-итальянски. Я понял, что через полчаса сюда приедут мафиози... Обидно, конечно, подыхать после того, как прошел фронт, но что делать, я знал, на что шел... Больно уж у старика были хорошие глаза... Словом, он дал мне два имени и адрес... «Мой мальчик не имел к этому делу никакого отношения, сынок, – сказал старик, – он поклялся, он не посмел бы мне лгать». – «Откуда же он знает эти имена?» – спросил я. «Сынок, чтобы быть в его деле, надо знать все и обо всех. Чем его бизнес позорней, чем работа шерифа? Или губернатора? Давай-ка будем искать такси, тебе надо спешить, если хочешь сквитаться; мой мальчик назвал имена, но он – по их законам – имеет право предупредить тех людей... Ты не вернешь несчастную девочку, а сам можешь погибнуть, стоит ли, сынок?» Вот так, – Джон Кэйри разгрыз еще одну спичку. – Понимаете, какая штука вышла...
   – Вы отомстили?
   – Один уже скрылся... А второго я пристрелил... Он собирал чемодан, а я выпустил в него обойму... А потом пошел в церковь. Когда я кончил исповедь, священник сказал, что я должен пойти в полицию. «Но там же Моран», – ответил я. «Кто бы ни был, но ты обязан предстать перед законом. Потому что закон на твоей стороне». И я пошел к Морану и сделал ему заявление. А он только посмеялся: «Мы знаем, кто убийца Джузеппе Сарелли, милый Кэйри. У нас есть информация, что это дело мафии, мы идем по пятам за настоящим преступником. Иди и проспись. Ты пьян. Или свихнулся на фронте...»
   – Похоже на добрую рождественскую сказку, – заметил Роумэн.
   – Мне тоже тогда так показалось... Пока не убили мою невесту... Через неделю... И я понял, что на мне проклятье... Я обречен на то, чтобы всегда быть одному... Кого бы я ни полюбил, где бы это ни случилось, – они найдут и погубят эту девушку... Вот и делю каждый день: утром – в школе, вечером – в церкви... Я очень люблю играть на органе... Если у вас есть время – приглашаю...
   – Они не оставили никакой записки – после того, как погубили вашу невесту?
   – Нет. Они не оставляют улик...
   – Вы не пытались встретиться с отцом Рикки?
   – Пытался.
   – И что?
   – Старика отправили на Сицилию.
   – Куда именно?
   – Про это вам никто не скажет. Нарушение обета молчания карается смертью.
   – О'Дуайер в курсе этого дела?
   – Губернатор в курсе всех дел, – Джон усмехнулся. – Народный избранник должен знать все обо всех... Не вздумайте идти с вашим делом к нему, вас пришьют при выходе из здания...
   – Почему? – Роумэн снова закурил. – Я ведь приду к нему с деловым предложением...
   – Он губернатор, прет вверх, к таким людям нельзя обращаться с предложением человеку с улицы...
   – Как же быть?
   – Не знаю... Если уж рисковать – то через их адвокатов, люди с хорошей головой, от них многое зависит, сейчас на мафию работают лучшие адвокаты страны... Кстати, откуда вы знаете Синатру?
   – Я ждал этого вопроса, – ответил Пол. – Я работаю... точнее – работал в Голливуде... Там довольно демократичная обстановка... Мы встречались на приемах...
   – Вы знаете, что Синатра прилетел в Нью-Йорк?
   – Нет.
   – Он самый умный из них... Артист, человек с фантазией... Он знает все, они его обожают и прислушиваются к его словам...
   – Думаете, есть смысл начать с него?
   И Джон ответил:
   – Я думаю, что вам лучше вообще бросить это дело...
   – Спасибо за совет, – грустно сказал Роумэн, – но я им не воспользуюсь... Что должно заинтересовать Синатру? Что позволит мне рассчитывать на встречу?
   – Деньги. Большие деньги. Миллионы... И обязательно интрига, они, как дети, обожают таинственность, ритуалы, загадки, романтику... Странно, но это так...

Штирлиц, де Лижжо, Росарио (Аргентина, сорок седьмой)

   – Профессор, простите, что я к вам без звонка... Так разумнее... Во всяком случае, для вас...
   Де Лижжо не сразу узнал Штирлица, тот был в своем черном свитере с высоким воротом, кожаной тужурке в джинсах и тяжелых ботинках; с утра зарядил промозглый дождь, облака висели низко над городом, рваные, серые, безысходные.
   – А, это вы, – профессор не сразу пропустил его в квартиру; он снимал этаж в престижном доме, напротив парка Лесама, на улице Касерос. – Что-нибудь случилось?
   – Да, – ответил Штирлиц. – Я займу у вас несколько минут, продолжение разговора о положении в Испании.
   – Ну, хорошо, – несколько раздраженно ответил профессор, – войдите, я не узнал вас... Вы сейчас похожи на шкипера... Вообще-то я привык, что ко мне приходят после звонка, договорившись заранее о встрече.
   – Поскольку вы лечите офицера разведки Франко, – ответил Штирлиц, – ваш телефон могут прослушивать.
   – Кого я лечу?! – профессор изумился. – Какого еще офицера Франко?!
   – Его зовут Хосе Росарио.
   – Не говорите глупостей, сеньор... Росарио вполне интеллигентный человек.
   – А Гитлер рисовал проекты будущих городов рейха. А Муссолини выпустил сто томов своих сочинений – довольно хлесткая публицистика. А... Продолжить? Могу. Мир знает множество вполне интеллигентных мерзавцев... Вы убеждены, что Росарио выбил себе глаз, наткнувшись при падении на перо?
   – Он сам мне сказал, что это вздор, – профессор изучающе посмотрел на Штирлица. – На него было совершено нападение франкистами, они за ним охотятся... Поэтому он и стал лечиться у меня, открытого республиканца, поэтому мы и записали в его историю болезни сказку... Удел изгнанников – таиться, бежать скандала...
   – У вас остались данные анализов, сделанных в кабинете неотложной помощи?
   – Конечно.
   – Мы сможем их посмотреть?
   – Зачем? – профессор начал сердиться. – К чему это? Простите, но я вас не знаю! Один раз вы пришли ко мне на прием с совершенно здоровыми глазами, теперь этот странный визит... Вообще, что вам угодно?
   – Я пришел к вам только потому, что сенатор Оссорио рассказал мне вашу историю, точнее – историю вашего брата. Вот его записка, прочитайте.
   – С этого и надо было начинать, – удовлетворенно ответил де Лижжо. – Садитесь, пожалуйста. Я не приглашаю в холл, там собрались друзья жены, устроимся здесь.
   Прочитав письмо сенатора, де Лижжо вернул его Штирлицу, закурил, хрустнул пальцами, потом резко поднялся:
   – Хорошо, едем в клинику, там все сверим.
 
   ...Сверив результаты анализа чернил и следов металла, оставленных в глазных яблоках Клаудии, – это явствовало из данных судебно-медицинской экспертизы, проведенной в Барилоче, – и анализа, проведенного в столичной клинике «Ла Пас», куда доставили Росарио, которого сопровождал, как всегда, шофер такси, сеньор Пенеда, они убедились в их идентичности.
   Профессор долго расхаживал по кабинету, курил одну сигарету за другой, потом достал из рефрижератора бутылку вина, разлил красную «мендосу» по стаканам, фужеров не держал: «Это только психиатры, наука для богатых неврастеников, которые не знают, сколько стоит фунт хлеба», – выпил, остановился над Штирлицем, который сидел молча, сложив на груди руки, – лицо казалось сонным; так с ним бывало всегда в моменты самых рискованных решений.
   – Ну и что вы намерены предложить? – спросил де Лижжо.
   – Поступок, профессор.
   – А именно?
   – Вы должны позволить мне позвонить от вас Росарио. Я назовусь рентгенологом. Скажу, что для правильного протезирования нужен повторный осмотр. И вызову его по тому адресу, который известен одному мне.
   – Звоните, я-то здесь при чем?
   – Притом, что он наверняка не поверит мне. И скажет, что должен перезвонить вам, надо посоветоваться с профессором. А я отвечу ему, что звонить не надо, профессор рядом, передаю трубку... И вы возьмете трубку... И подтвердите, что приезд желателен... Сейчас же... Это все, о чем я вас прошу.
   – Зачем вам все это?
   – Затем, что я должен поговорить с Росарио лицом к лицу. Он убил женщину, которую я любил. Она ни в чем не виновата... Разве что в том, что любила меня... А потом Росарио должен назвать мне те его центры, которые здесь организовывают транспортировку нацистов из Европы в глубь континента.
   – А потом?
   – А потом я его убью.
   – В таком случае, я не имею права лгать ему. Я врач, сеньор... Я не знаю вашего имени...
   – «Во многие знания многие печали»... У меня много имен... «Сеньор» – вполне достаточно... Больше я никогда не появлюсь у вас, профессор... Или вы хотите, чтобы я пообещал вам: Росарио останется жить?