Страница:
...Сомоса был невысок, красив низкопробной красотой сутенера; видимо, подумал Роумэн, такое впечатление рождает то, что он слишком тщательно одет, уложен парикмахером и наманикюрен, – он похож на прощелыгу; настоящий мужик должен быть небрежен в одежде.
Навстречу гостям Сомоса не поднялся; кивнул Солано на кресло; Роумэну и Гуарази предложил сесть за длинный стол, за которым он, видимо, проводил заседания.
– Ну, как добрались? – спросил Сомоса. – Мои гвардейцы не мучали вас на дорогах? Совершенно неуправляемые люди! Откуда только в них берется эта слепая жестокость?! И церковь зовет их к добру, и в школах мы ввели специальные предметы, воспитывающие тягу к прекрасному, и по радио передаем специальные программы для родителей «Воспитывайте малышей в духе добра и нежности друг к другу». Ничего не помогает! Иногда я думаю, а не бросить ли все это дело и не уехать куда-нибудь на остров, где нет людей, тишина и единение с всевышним...
– Я доехал благополучно. Ваше превосходительство, – ответил Гуарази, сразу же отделяя себя от Пола. – Сердечно признателен за добрый прием и за то, что нашли время для мистера, – он кивнул на Роумэна, – который имеет вам кое-что сообщить...
– Вы американец? – спросил Сомоса, не глядя на Роумэна.
Тот молчал, разглядывая диктатора, сидевшего в кресле чуть развалясь, закинув ногу на ногу; кресло, видимо, было на колесиках, – легкий упор ноги, и оно откатится в сторону, очень удобно.
– Вы американец? – повторил Сомоса, по-прежнему не глядя на Роумэна.
Солано кашлянул:
– Мистер Макс, сеньор президент интересуется, американец ли вы?
– Ах, это он меня спрашивал? – удивился Роумэн. – Нас же здесь трое... Я просто не понял, к кому обращен вопрос сеньора президента. Да, я американец... По рождению, впрочем, немец... Я натурализовавшийся американец...
Сомоса вздохнул:
– Будь моя воля, я бы вздернул всех немцев...
– Генерал Эйзенхауэр придерживается иной точки зрения, – заметил Роумэн. – Поскольку я возглавлял диверсионную группу в тылу рейха, он, награждая меня орденами Соединенных Штатов, сказал, что немец немцу рознь... Впрочем, никарагуанец тоже отличается от никарагуанца... Я помню, мой босс, он сейчас работает в Центральном разведывательном управлении, бросил меня с десятью мальчиками из группы «командос» на захват гитлеровских архивов... Мы там нашли занятные документы: письма одного никарагуанца великому фюреру германской нации...
Сомоса, наконец, поднял глаза на Роумэна:
– Как интересно... И кто же подписывал эти письма?
– Они у моего приятеля, лондонского журналиста, сеньор президент... Он очень силен в испанском, да и потом у него хобби: хранит в банке подписи всех выдающихся руководителей Латинской Америки...
Солано несколько растерянно посмотрел на Гуарази; тот сидел напряженно, ни один мускул на лице не дрогнул, хотя о том, что сейчас говорил Роумэн, не знал, тот не посвятил его в это; вспомнил слова Лаки Луччиано о янки; неужели Лаки, как всегда, прав?
– Интересно, – повторил Сомоса, не сводя тяжелого взгляда пронзительно-черных глаз с лица Роумэна. – И что же ваш друг из Лондона намерен делать с этими письмами некоего никарагуанца?
– Это зависит от меня, – ответил Роумэн. – Только от того, какой будет моя судьба...
– Я хорошо гадаю по руке, – сказал диктатор. – Подойдите ко мне, я скажу, что вас ждет в будущем.
Роумэн поднялся, протянул Сомосе левую руку.
Тот долго, внимательно рассматривал линии его ладони, потом удивленно усмехнулся:
– Вы рано осиротели и поздно женились... Совсем недавно, судя по пересечению узелков... Вы были ранены? – он поднял глаза на Роумэна. – Перенесли тяжкое увечье? Это было года три назад? Видимо, во время войны?
– Четыре года назад, – кивнул Роумэн, – верно...
– Хорошая ладонь, – заметил Сомоса. – Будете долго жить, если не наделаете глупостей... Характер у вас вздорный.
– Значит, именно такой характер был угоден богу, если он наградил им меня...
Сомоса ждал, что Роумэн вернется за стол, но тот полез в карман куртки; Сомоса чуть тронул ногой стол, его кресло стремительно откатилось в сторону, а из-за занавесок вышли трое гвардейцев с пистолетами в руках.
Роумэн удивился:
– Ваше превосходительство, нас обыскали в приемной...
– Что за безобразие! – Сомоса возмутился. – Кто позволил обыскивать моих гостей?! Солано, почему вы не сказали мне об этом?
– Я... то есть... я, – Солано явно растерялся.
– Сеньор президент, – жестко продолжил Роумэн, – ту часть разговора, которую мне предстоит провести, желательно окончить без свидетелей.
– Вы имеете в виду этих психопатов? – он кивнул на гвардейцев. – У них вырезаны языки, это символы, а не люди, не обращайте внимания... Хорошо натасканные охотничьи двуногие... Я весь внимание, вы что-то хотели мне показать?
Роумэн, наконец, усмехнулся:
– Они не станут стрелять, если я вытащу из кармана бумагу?
– В этом кабинете не стреляют, – ответил Сомоса. – Наш безумный, неуправляемый, темный народ стреляет в других местах, правда, Солано?
– Да, Ваше превосходительство, наш народ непредсказуем.
– Ну почему же? – Сомоса снова улыбнулся, он теперь постоянно улыбался, и в этом было что-то машинальное, растерянное. – Чем больше воспитательной работы с подрастающим поколением, чем больше книг и библиотек, тем он будет предсказуемой! Мы же гуманисты, верим в торжество доброты...
Роумэн протянул ему исковое заявление Франца Брокмана.
Сомоса читал неторопливо, иногда пожимал плечами, порою удивлялся, обиженно разводя руками.
– Ну и что? – спросил он, возвращая иск. – Зачем вы принесли мне это? Какое я имею отношение к этому делу?
– Сеньор президент, я взял на себя миссию вернуть честным немцам то, что вами было у них конфисковано. Вы же друг Соединенных Штатов, не правда ли? Вы знаете, как мы начинаем помогать несчастной Германии восставать из пепла. В Вашингтоне не поймут вашу жестокость к тем, кто внес свою лепту в развитие нашей страны... Тем более, все немцы согласны оставить вам половину своей собственности... Это два миллиона долларов... И половину недвижимости... Это еще пять миллионов... Причем речь идет не о немедленном акте правительства... Дело можно урегулировать постепенно, к взаимной выгоде...
– Каков ваш интерес в этом предприятии? – спросил Сомоса.
– Десять процентов, Ваше превосходительство, – ответил Гуарази. – Мы получаем с немцев десять процентов, пять отдаем Никарагуа...
– Шесть, – поправил его Роумэн. – Мы отдадим шесть процентов на развитие народного образования Никарагуа... Но если сеньор президент согласится выделить на четыре дня небольшой аэроплан – для моих нужд, – я отблагодарю его в случае, если операция пройдет успешно, миллионом долларов.
– Сеньор Лаки Луччиано, – сказал Пепе, чувствуя, как сгустилась атмосфера в кабинете, – и его братья готовы уделить внимание вашей столице...
– Это твои хорошие друзья, Солано? – спросил Сомоса, скрывая зевоту.
– Да, сеньор президент.
– Ты знал, с чем они придут ко мне?
– Нет, сеньор президент.
– А если бы ты знал про их интерес? Все равно просил бы меня принять их?
– Не знаю, сеньор президент.
Гуарази, оставаясь по-прежнему недвижным, маска, а не лицо, полная флегма, ответил:
– Он бы сделал это, зная все, Ваше превосходительство.
Сомоса удивился:
– А почему это вы за него отвечаете? Я ведь еще не приказал отрезать ему язык...
– Если вы отдадите такой приказ, Ваше превосходительство, то все мои друзья – начиная с брата покойного Аль Капоне малыша Ральфа, который провожал меня сюда, – перестанут быть вашими добрыми знакомыми, – тихо заметил Гуарази. – Мы перекупим людей из вашей охраны, Ваше превосходительство... Я обещаю вам это... Как и этот мистер, – он кивнул на Роумэна, – я работал в американской разведке, когда мы освобождали Сицилию... Так что у меня остались друзья, которые проливали кровь вместе со мной... У меня на глазах фашисты расстреляли отца, трех братьев и бабушку... С тех пор я не боюсь смерти, Ваше превосходительство... Впрочем, если вы предложите мне контракт, который даст мне денег больше, чем я получу от этого, – он кивнул на иск, лежавший на столе, – я расторгну договор, я служу тем, кто больше платит...
– Сколько вы получите, если я помогу некоторым немцам? – Сомоса неотрывно смотрел на Гуарази, словно гипнотизируя его.
– Гроши... Тысяч сто...
– Но если вы дадите нам самолет, – сказал Роумэн, – я получу миллионов двадцать... Точнее – могу получить, работа сопряжена с риском...
– Не хотите поселиться в Манагуа? – Сомоса по-прежнему не отрывал глаз от Гуарази.
– В качестве кого?
– Моего личного друга... Здесь вам не нужны деньги... Дома, особняки на побережье, слуги, женщины, мальчики – все за мой счет.
– Ваше превосходительство, я воспользуюсь вашим предложением, если доживу до пятидесяти, – ответил Гуарази. – Пока мне тридцать восемь. Я в бизнесе. Деньги должны крутиться, иначе они превратятся в бесценные бумажки... Тем не менее я благодарен за предложение...
– Куда должен лететь самолет? – спросил Сомоса.
– Туда, куда следует, – ответил Роумэн.
Сомоса, снова зевнув, повторил:
– Куда должен лететь самолет?
Роумэн достал свои мятые «Лаки страйк» и, не спрашивая разрешения, закурил:
– Вам, подписывавшему письма Гитлеру, в которых вы выражали свой восторг практикой германского нацизма, выгодно дать нам самолет, мистер Сомоса... Если вы не дадите, ваши письма будут опубликованы в лондонской прессе. И вы лишитесь поддержки Вашингтона. Вы же читаете наши газеты, знаете, что у нас началась кампания против тех, кто сотрудничал с Гитлером, – Роумэн нервно сглотнул ком в горле. – Лишившись поддержки Вашингтона, вам не преминут напомнить о Сандино.
– Вашингтон полон респекта к борьбе немецких военных против коммунизма, – ответил Сомоса, хрустнув своими толстыми, наманикюренными пальцами. – Вашингтон знает, кем был Сандино. Да и потом пугать меня – смешная затея, правда, Солано?
– Да, сеньор президент, – ответил тот. – Только они вас не пугают. Они так поступят.
– Вашингтону не нужен президент, который, как оказывается, обожал Гитлера, – повторил Роумэн. – Это помешает Белому дому провести конференцию в Рио-де-Жанейро. Если среди делегатов будет человек, объяснявшийся в любви фюреру, торпедируется идея конференции. Америка борется с коммунизмом чистыми руками, и ее поддерживают в этой борьбе политики с безупречным прошлым.
Гуарази поднялся:
– Ваше превосходительство, мы будем ждать ответа в доме Солано. У нас в запасе два часа времени.
Сомоса кивнул:
– Солано, останься, друг мой. Я хочу выпить с тобой чашку кофе... Вы свободны, сеньоры.
Проводив тяжелым взглядом Роумэна и Гуарази, диктатор долго рассматривал свои маленькие, женственные руки, потом поднялся из-за стола:
– Подожди меня, дорогой Солано... Я должен позвонить... Сколько ложек сахара класть в твою чашку?
Тот чуть привстал с кресла, прижал руки к груди:
– Я не думал, что они придут с этим, сеньор президент! Клянусь честью!
– Ты знаешь их настоящие имена?
– Да... Вито Гуарази, адъютант Лаки Луччиано... И Пол Роумэн... Оба из разведки... Не знаю, как сейчас, но раньше они служили на Донована и Даллеса...
– Мне они нравятся... Люблю крепких ребят, – сказал Сомоса, дружески улыбнулся Солано и вышел из кабинета в соседнюю комнату, где отдыхал, принимал душ и порою отдавал себя в руки массажиста.
Там он снял трубку прямого телефона, соединявшего его с резидентом американского посольства:
– Майкл, вам ничего не говорят имена – Гуарази и Роумэн?
...Через час в дверь дома Солано позвонили.
Гуарази посмотрел на своих людей; те по-кошачьи разбежались к окнам, с которых просматривалась улица; «первый» показал пальцем, что стоит одна машина.
«Второй» отворил дверь.
На пороге стоял молоденький офицер в форме ВВС:
– Сеньоры, я прибыл в ваше распоряжение. Самолет ждет на аэродроме.
Когда они взлетели, летчик, обернувшись, прокричал в маленькую, всего на пять мест, кабину:
– Откройте чемодан! Начальник охраны сеньора президента просил передать вам завтрак.
«Первый» хотел было открыть чемодан; Роумэн рявкнул:
– Не трогай!
Гуарази, стремительно взглянув на него, спросил пилота:
– Слушай-ка, браток, а ты можешь сесть вон на то поле?
– Это чудо что за самолет, – ответил пилот. – Он садится, где угодно.
– Ну-ка, покажи нам свое искусство, – сказал Гуарази. – Нам еще предстоит садиться на полях, давай-ка потренируемся...
Самолет легко покатился по траве. Гуарази первым выскочил из люка, отбежал в сторону, лег на землю; рядом с ним бросился Роумэн; пилот, внезапно побледнев, обрушился на землю рядом с самолетом и быстро пополз за большое дерево; «первый» и «второй» ползли рядом с ним.
– Джузеппе, вынь чемодан, – негромко приказал Гуарази.
Небритый сразу же поднялся, пошел в самолет; вытащив чемодан, он поставил его на землю, прямо перед собою.
– Отнеси его за дерево, к ручью, – по-прежнему негромко приказывал Гуарази.
Парень, не сказав ни слова, потащил чемодан к ручью – метров двести от самолета, низина, там взрыв не страшен.
– Открой чемодан! – крикнул Гуарази.
– Передай маме мой поклон, – ответил ему Джузеппе и, встав на колени, открыл замки. Он стоял на коленях какое-то время, а потом засмеялся; в знойной тишине его смех был противоестественным, истеричным, подвывающим.
Гуарази поднялся и пошел к нему; в чемодане лежала голова Солано; в резиновом пакетике было письмо; Гуарази вскрыл его: «Предав сеньора президента, он может предать и вас. Я боюсь за вас и молю бога, чтобы вам сопутствовала удача... Ваш искренний друг».
Штирлиц, Роумэн, Мюллер, Пепе (сорок седьмой)
Навстречу гостям Сомоса не поднялся; кивнул Солано на кресло; Роумэну и Гуарази предложил сесть за длинный стол, за которым он, видимо, проводил заседания.
– Ну, как добрались? – спросил Сомоса. – Мои гвардейцы не мучали вас на дорогах? Совершенно неуправляемые люди! Откуда только в них берется эта слепая жестокость?! И церковь зовет их к добру, и в школах мы ввели специальные предметы, воспитывающие тягу к прекрасному, и по радио передаем специальные программы для родителей «Воспитывайте малышей в духе добра и нежности друг к другу». Ничего не помогает! Иногда я думаю, а не бросить ли все это дело и не уехать куда-нибудь на остров, где нет людей, тишина и единение с всевышним...
– Я доехал благополучно. Ваше превосходительство, – ответил Гуарази, сразу же отделяя себя от Пола. – Сердечно признателен за добрый прием и за то, что нашли время для мистера, – он кивнул на Роумэна, – который имеет вам кое-что сообщить...
– Вы американец? – спросил Сомоса, не глядя на Роумэна.
Тот молчал, разглядывая диктатора, сидевшего в кресле чуть развалясь, закинув ногу на ногу; кресло, видимо, было на колесиках, – легкий упор ноги, и оно откатится в сторону, очень удобно.
– Вы американец? – повторил Сомоса, по-прежнему не глядя на Роумэна.
Солано кашлянул:
– Мистер Макс, сеньор президент интересуется, американец ли вы?
– Ах, это он меня спрашивал? – удивился Роумэн. – Нас же здесь трое... Я просто не понял, к кому обращен вопрос сеньора президента. Да, я американец... По рождению, впрочем, немец... Я натурализовавшийся американец...
Сомоса вздохнул:
– Будь моя воля, я бы вздернул всех немцев...
– Генерал Эйзенхауэр придерживается иной точки зрения, – заметил Роумэн. – Поскольку я возглавлял диверсионную группу в тылу рейха, он, награждая меня орденами Соединенных Штатов, сказал, что немец немцу рознь... Впрочем, никарагуанец тоже отличается от никарагуанца... Я помню, мой босс, он сейчас работает в Центральном разведывательном управлении, бросил меня с десятью мальчиками из группы «командос» на захват гитлеровских архивов... Мы там нашли занятные документы: письма одного никарагуанца великому фюреру германской нации...
Сомоса, наконец, поднял глаза на Роумэна:
– Как интересно... И кто же подписывал эти письма?
– Они у моего приятеля, лондонского журналиста, сеньор президент... Он очень силен в испанском, да и потом у него хобби: хранит в банке подписи всех выдающихся руководителей Латинской Америки...
Солано несколько растерянно посмотрел на Гуарази; тот сидел напряженно, ни один мускул на лице не дрогнул, хотя о том, что сейчас говорил Роумэн, не знал, тот не посвятил его в это; вспомнил слова Лаки Луччиано о янки; неужели Лаки, как всегда, прав?
– Интересно, – повторил Сомоса, не сводя тяжелого взгляда пронзительно-черных глаз с лица Роумэна. – И что же ваш друг из Лондона намерен делать с этими письмами некоего никарагуанца?
– Это зависит от меня, – ответил Роумэн. – Только от того, какой будет моя судьба...
– Я хорошо гадаю по руке, – сказал диктатор. – Подойдите ко мне, я скажу, что вас ждет в будущем.
Роумэн поднялся, протянул Сомосе левую руку.
Тот долго, внимательно рассматривал линии его ладони, потом удивленно усмехнулся:
– Вы рано осиротели и поздно женились... Совсем недавно, судя по пересечению узелков... Вы были ранены? – он поднял глаза на Роумэна. – Перенесли тяжкое увечье? Это было года три назад? Видимо, во время войны?
– Четыре года назад, – кивнул Роумэн, – верно...
– Хорошая ладонь, – заметил Сомоса. – Будете долго жить, если не наделаете глупостей... Характер у вас вздорный.
– Значит, именно такой характер был угоден богу, если он наградил им меня...
Сомоса ждал, что Роумэн вернется за стол, но тот полез в карман куртки; Сомоса чуть тронул ногой стол, его кресло стремительно откатилось в сторону, а из-за занавесок вышли трое гвардейцев с пистолетами в руках.
Роумэн удивился:
– Ваше превосходительство, нас обыскали в приемной...
– Что за безобразие! – Сомоса возмутился. – Кто позволил обыскивать моих гостей?! Солано, почему вы не сказали мне об этом?
– Я... то есть... я, – Солано явно растерялся.
– Сеньор президент, – жестко продолжил Роумэн, – ту часть разговора, которую мне предстоит провести, желательно окончить без свидетелей.
– Вы имеете в виду этих психопатов? – он кивнул на гвардейцев. – У них вырезаны языки, это символы, а не люди, не обращайте внимания... Хорошо натасканные охотничьи двуногие... Я весь внимание, вы что-то хотели мне показать?
Роумэн, наконец, усмехнулся:
– Они не станут стрелять, если я вытащу из кармана бумагу?
– В этом кабинете не стреляют, – ответил Сомоса. – Наш безумный, неуправляемый, темный народ стреляет в других местах, правда, Солано?
– Да, Ваше превосходительство, наш народ непредсказуем.
– Ну почему же? – Сомоса снова улыбнулся, он теперь постоянно улыбался, и в этом было что-то машинальное, растерянное. – Чем больше воспитательной работы с подрастающим поколением, чем больше книг и библиотек, тем он будет предсказуемой! Мы же гуманисты, верим в торжество доброты...
Роумэн протянул ему исковое заявление Франца Брокмана.
Сомоса читал неторопливо, иногда пожимал плечами, порою удивлялся, обиженно разводя руками.
– Ну и что? – спросил он, возвращая иск. – Зачем вы принесли мне это? Какое я имею отношение к этому делу?
– Сеньор президент, я взял на себя миссию вернуть честным немцам то, что вами было у них конфисковано. Вы же друг Соединенных Штатов, не правда ли? Вы знаете, как мы начинаем помогать несчастной Германии восставать из пепла. В Вашингтоне не поймут вашу жестокость к тем, кто внес свою лепту в развитие нашей страны... Тем более, все немцы согласны оставить вам половину своей собственности... Это два миллиона долларов... И половину недвижимости... Это еще пять миллионов... Причем речь идет не о немедленном акте правительства... Дело можно урегулировать постепенно, к взаимной выгоде...
– Каков ваш интерес в этом предприятии? – спросил Сомоса.
– Десять процентов, Ваше превосходительство, – ответил Гуарази. – Мы получаем с немцев десять процентов, пять отдаем Никарагуа...
– Шесть, – поправил его Роумэн. – Мы отдадим шесть процентов на развитие народного образования Никарагуа... Но если сеньор президент согласится выделить на четыре дня небольшой аэроплан – для моих нужд, – я отблагодарю его в случае, если операция пройдет успешно, миллионом долларов.
– Сеньор Лаки Луччиано, – сказал Пепе, чувствуя, как сгустилась атмосфера в кабинете, – и его братья готовы уделить внимание вашей столице...
– Это твои хорошие друзья, Солано? – спросил Сомоса, скрывая зевоту.
– Да, сеньор президент.
– Ты знал, с чем они придут ко мне?
– Нет, сеньор президент.
– А если бы ты знал про их интерес? Все равно просил бы меня принять их?
– Не знаю, сеньор президент.
Гуарази, оставаясь по-прежнему недвижным, маска, а не лицо, полная флегма, ответил:
– Он бы сделал это, зная все, Ваше превосходительство.
Сомоса удивился:
– А почему это вы за него отвечаете? Я ведь еще не приказал отрезать ему язык...
– Если вы отдадите такой приказ, Ваше превосходительство, то все мои друзья – начиная с брата покойного Аль Капоне малыша Ральфа, который провожал меня сюда, – перестанут быть вашими добрыми знакомыми, – тихо заметил Гуарази. – Мы перекупим людей из вашей охраны, Ваше превосходительство... Я обещаю вам это... Как и этот мистер, – он кивнул на Роумэна, – я работал в американской разведке, когда мы освобождали Сицилию... Так что у меня остались друзья, которые проливали кровь вместе со мной... У меня на глазах фашисты расстреляли отца, трех братьев и бабушку... С тех пор я не боюсь смерти, Ваше превосходительство... Впрочем, если вы предложите мне контракт, который даст мне денег больше, чем я получу от этого, – он кивнул на иск, лежавший на столе, – я расторгну договор, я служу тем, кто больше платит...
– Сколько вы получите, если я помогу некоторым немцам? – Сомоса неотрывно смотрел на Гуарази, словно гипнотизируя его.
– Гроши... Тысяч сто...
– Но если вы дадите нам самолет, – сказал Роумэн, – я получу миллионов двадцать... Точнее – могу получить, работа сопряжена с риском...
– Не хотите поселиться в Манагуа? – Сомоса по-прежнему не отрывал глаз от Гуарази.
– В качестве кого?
– Моего личного друга... Здесь вам не нужны деньги... Дома, особняки на побережье, слуги, женщины, мальчики – все за мой счет.
– Ваше превосходительство, я воспользуюсь вашим предложением, если доживу до пятидесяти, – ответил Гуарази. – Пока мне тридцать восемь. Я в бизнесе. Деньги должны крутиться, иначе они превратятся в бесценные бумажки... Тем не менее я благодарен за предложение...
– Куда должен лететь самолет? – спросил Сомоса.
– Туда, куда следует, – ответил Роумэн.
Сомоса, снова зевнув, повторил:
– Куда должен лететь самолет?
Роумэн достал свои мятые «Лаки страйк» и, не спрашивая разрешения, закурил:
– Вам, подписывавшему письма Гитлеру, в которых вы выражали свой восторг практикой германского нацизма, выгодно дать нам самолет, мистер Сомоса... Если вы не дадите, ваши письма будут опубликованы в лондонской прессе. И вы лишитесь поддержки Вашингтона. Вы же читаете наши газеты, знаете, что у нас началась кампания против тех, кто сотрудничал с Гитлером, – Роумэн нервно сглотнул ком в горле. – Лишившись поддержки Вашингтона, вам не преминут напомнить о Сандино.
– Вашингтон полон респекта к борьбе немецких военных против коммунизма, – ответил Сомоса, хрустнув своими толстыми, наманикюренными пальцами. – Вашингтон знает, кем был Сандино. Да и потом пугать меня – смешная затея, правда, Солано?
– Да, сеньор президент, – ответил тот. – Только они вас не пугают. Они так поступят.
– Вашингтону не нужен президент, который, как оказывается, обожал Гитлера, – повторил Роумэн. – Это помешает Белому дому провести конференцию в Рио-де-Жанейро. Если среди делегатов будет человек, объяснявшийся в любви фюреру, торпедируется идея конференции. Америка борется с коммунизмом чистыми руками, и ее поддерживают в этой борьбе политики с безупречным прошлым.
Гуарази поднялся:
– Ваше превосходительство, мы будем ждать ответа в доме Солано. У нас в запасе два часа времени.
Сомоса кивнул:
– Солано, останься, друг мой. Я хочу выпить с тобой чашку кофе... Вы свободны, сеньоры.
Проводив тяжелым взглядом Роумэна и Гуарази, диктатор долго рассматривал свои маленькие, женственные руки, потом поднялся из-за стола:
– Подожди меня, дорогой Солано... Я должен позвонить... Сколько ложек сахара класть в твою чашку?
Тот чуть привстал с кресла, прижал руки к груди:
– Я не думал, что они придут с этим, сеньор президент! Клянусь честью!
– Ты знаешь их настоящие имена?
– Да... Вито Гуарази, адъютант Лаки Луччиано... И Пол Роумэн... Оба из разведки... Не знаю, как сейчас, но раньше они служили на Донована и Даллеса...
– Мне они нравятся... Люблю крепких ребят, – сказал Сомоса, дружески улыбнулся Солано и вышел из кабинета в соседнюю комнату, где отдыхал, принимал душ и порою отдавал себя в руки массажиста.
Там он снял трубку прямого телефона, соединявшего его с резидентом американского посольства:
– Майкл, вам ничего не говорят имена – Гуарази и Роумэн?
1
Фрэнку Визнеру.
Весьма срочно!
Совершенно секретно!
Интересующие вас лица находятся в Манагуа и требуют самолет для полета на юг, в Аргентину. Жду указаний.
Резидент
Майкл Грис.
2
Резиденту ЦРУ на Кубе
Эндрю Лирсу.
Весьма срочно!
Совершенно секретно!
Немедленно свяжитесь с Лаки Луччиано. Поставьте перед ним следующие задачи:
1. Его люди сейчас же вылетают в Асунсьон и Кордову, входят в контакт с нашими резидентурами, садятся к радиоприемникам, обеспечивающим связь со всеми интересующими меня самолетами, и ждут указаний.
2. Получив наш приказ, они передают пассажиру самолета Вито Гуарази, псевдоним «Пепе», рекомендации Лаки Луччиано: «Если на борту самолета – после выполнения задуманной операции – окажется не один пассажир, а два, причем один из них будет явно похищен, необходимо устранить тех, кто вылетел с ним из Манагуа, а также похитителя. Похищенного беречь как зеницу ока».
3. Самолет должен приземлиться в Асунсьоне. Здесь люди Лаки Луччиано устраняют Гуарази. Похищенный передается лично нашему резиденту.
4. Если эти позиции будут выполнены, обещайте Лаки Луччиано мою личную помощь и поддержку во всех будущих начинаниях.
5. Ответ жду немедленно.
6. Если Луччиано находится в Варадеро, свяжитесь по телефону, времени для личной встречи у вас нет.
Фрэнк Визнер.
3
Фрэнку Визнеру.
Весьма срочно!
Совершенно секретно!
Разговор состоялся по телефону. Луччиано согласен. Выезжает для консультаций и выработки плана.
Его люди уже отправились на аэродром; самолет Лаки в их распоряжении; операцию осуществит «Хорхе».
Луччиано благодарит за дружбу и доверие, считает досадный инцидент, глубоко его оскорбивший, законченным.
Резидент на Кубе
Эндрю Лирс.
4
Манагуа, резидентура,
Майклу Грису.
Весьма срочно!
Совершенно секретно!
Пусть Сомоса примет предложения интересующих нас лиц. Самолет должен быть передан в их распоряжение. Однако он не должен быть скоростным, чтобы легче осуществлять контроль. В случае, если летчик получит указания по радио от «Хорхе», он обязан им подчиниться. Первый пункт при его возвращении из Аргентины должен быть Асунсьон.
В подробности операции летчика не посвящать.
Визнер.
5
Гелену.
«Организация».
Весьма срочно!
Совершенно секретно!
Прошу сообщить, какие поселки или городки в южноамериканской сельве, особенно в Аргентине, являются наиболее опасными с точки зрения организованной нацистской эмиграции.
Фрэнк Визнер.
6
Фрэнку Визнеру.
Весьма срочно!
Совершенно секретно!
Сомоса настаивает на том, что документы, бросающие на него тень, которые ныне находятся в руках синдиката, – речь идет о деле Сандино – должны быть переданы ему людьми Лаки Луччиано и Капоне-младшего. В свое время эти уликовые материалы были переданы синдикату неким Солано.
Резидент в Манагуа
Майкл Грис.
7
Манагуа,
Майклу Грису.
Весьма срочно!
Совершенно секретно!
Сообщите президенту, что документы, хранящиеся у Луччиано и Капоне-младшего, будут ему переданы после окончания операции.
Фрэнк Визнер.
8
Фрэнку Визнеру.
Весьма срочно!
Совершенно секретно!
Сомоса настаивает, чтобы ему были возвращены письма, отправленные им до начала войны в канцелярию Гитлера, когда «зеленые рубашки» возглавляли борьбу против Сандино. Он также требует, чтобы претензии немцев, настаивающих на возвращении реквизированных им кофейных плантаций, разбирались совместно с представителями нашего посольства.
Сомоса против того, чтобы отдавать немцам хоть что-либо. Он готов, если мы его поддержим, разрешить им обработку пустующих земель вдали от столицы.
Майкл Грис.
9
Майклу Грису.
Резидентура в Манагуа.
Весьма секретно!
Срочно!
Обещайте ему все и пошлите к черту. Пусть сейчас выполняет то, что ему предписывают.
Фрэнк Визнер.
10
Резидентурам в Аргентине,
Чили, Бразилии, Парагвае, Перу,
Боливии, Колумбии, Венесуэле.
Немедленно свяжитесь с нашими военно-воздушными атташатами.
Передайте им просьбу руководства: немедленно войти в контакт с местными службами слежения за воздушным пространством.
Постоянно наблюдайте за самолетом, который будет следовать на юг из Манагуа. Марку аэроплана и номер передаст резидент в Манагуа Майкл Грис.
Информировать меня о происходящем ежечасно – вплоть до окончания операции.
Дополнительные сообщения будете получать по мере развития событий.
Фрэнк Визнер.
11
Гелену.
«Организация».
Весьма срочно!
Совершенно секретно!
Прошу немедленно ответить на мои предыдущий запрос о нацистских поселениях в сельве.
Фрэнк Визнер.
12
Фрэнку Визнеру,
по месту нахождения,
Весьма срочно!
Совершенно секретно!
«Организация» такого рода информацией не располагает, поскольку ее деятельность прежде всего сконцентрирована на Восток.
За Гелена – Лорх.
13
Лорху, для Гелена.
«Организация».
Весьма срочно!
Строго секретно!
Такой ответ меня не устраивает!
Визнер.
14
Фрэнку Визнеру.
Весьма срочно!
Строго секретно!
Иного дать не можем.
За Гелена – Лорх.
...Через час в дверь дома Солано позвонили.
Гуарази посмотрел на своих людей; те по-кошачьи разбежались к окнам, с которых просматривалась улица; «первый» показал пальцем, что стоит одна машина.
«Второй» отворил дверь.
На пороге стоял молоденький офицер в форме ВВС:
– Сеньоры, я прибыл в ваше распоряжение. Самолет ждет на аэродроме.
Когда они взлетели, летчик, обернувшись, прокричал в маленькую, всего на пять мест, кабину:
– Откройте чемодан! Начальник охраны сеньора президента просил передать вам завтрак.
«Первый» хотел было открыть чемодан; Роумэн рявкнул:
– Не трогай!
Гуарази, стремительно взглянув на него, спросил пилота:
– Слушай-ка, браток, а ты можешь сесть вон на то поле?
– Это чудо что за самолет, – ответил пилот. – Он садится, где угодно.
– Ну-ка, покажи нам свое искусство, – сказал Гуарази. – Нам еще предстоит садиться на полях, давай-ка потренируемся...
Самолет легко покатился по траве. Гуарази первым выскочил из люка, отбежал в сторону, лег на землю; рядом с ним бросился Роумэн; пилот, внезапно побледнев, обрушился на землю рядом с самолетом и быстро пополз за большое дерево; «первый» и «второй» ползли рядом с ним.
– Джузеппе, вынь чемодан, – негромко приказал Гуарази.
Небритый сразу же поднялся, пошел в самолет; вытащив чемодан, он поставил его на землю, прямо перед собою.
– Отнеси его за дерево, к ручью, – по-прежнему негромко приказывал Гуарази.
Парень, не сказав ни слова, потащил чемодан к ручью – метров двести от самолета, низина, там взрыв не страшен.
– Открой чемодан! – крикнул Гуарази.
– Передай маме мой поклон, – ответил ему Джузеппе и, встав на колени, открыл замки. Он стоял на коленях какое-то время, а потом засмеялся; в знойной тишине его смех был противоестественным, истеричным, подвывающим.
Гуарази поднялся и пошел к нему; в чемодане лежала голова Солано; в резиновом пакетике было письмо; Гуарази вскрыл его: «Предав сеньора президента, он может предать и вас. Я боюсь за вас и молю бога, чтобы вам сопутствовала удача... Ваш искренний друг».
Штирлиц, Роумэн, Мюллер, Пепе (сорок седьмой)
– Что это мне вторую ночь не дают спать ваши чертовы аэропланы? – спросил Штирлиц за завтраком. – Зачем днем и ночью гоняют моторы? Готовитесь к полету на Южный полюс? Тренируете десант в Европу? Намечена неожиданная бомбежка Москвы?
Мюллер погрозил ему пальцем:
– Нехорошо забывать дни национальных праздников, Штирлиц. Завтра «день Люфтваффе», неужели запамятовали?
– Бедный Геринг, – усмехнулся Штирлиц, – если бы он был рядом...
– Не надо, Штирлиц! Вы прекрасно понимаете, что рядом со мной боров невозможен... Ладно, пейте кофе, я продолжу изучение дела Линдберга... Давайте текст...
«...Тридцать детективов Нью-Джерси посвятили тысячи часов сбору информации и изучению всех подозрительных личностей в округе; была допрошена прислуга Линдбергов: архитекторы, каменщики, плотники и рабочие, участвовавшие в строительстве дома, их родственники, знакомые и друзья.
Один из агентов съездил в Англию, чтобы с помощью Скотланд-Ярда заняться предками прислуги Линдбергов – верных им Бетти Гоу и Вотели.
И, наконец, по прошествии месяцев полиция выдвинула версию, объяснявшую причину смерти Чарльза-младшего.
Использовав тот же тип дерева и размеры лестницы, найденной возле дома, была изготовлена новая лестница, абсолютно идентичная той, по которой в дом забрался «Джон». В ходе экспериментов, проведенных под окном детской, лестница сломалась в том же месте, что и оригинал. Сломалась, когда вес агента, в руках которого был сверток, имитирующий ребенка, равнялся восьмидесяти килограммам. Спускающийся по лестнице имитатор «Джона» упал лицом вперед, а сверток, находящийся у него в руках, ударился о стену, причем та часть, которая соответствовала черепу, стукнулась о подоконник.
Поскольку ребенок Линдбергов весил пятнадцать килограммов, то, следовательно, вес похитителя был шестьдесят пять. Кроме того, стало ясно, что похититель был ловким человеком, так как ступеньки были прибиты в сорока восьми сантиметрах одна от другой, а в обычных лестницах расстояние между ними всего тридцать три сантиметра.
Были собраны показания всех людей, находившихся недалеко от места преступления первого марта или незадолго до этой даты. Выяснилось, что в феврале соседи дважды видели неизвестного неподалеку от дома Линдбергов. Первого марта, до полудня, был замечен зеленый «седан», остановившийся на дороге, что вела к дому; за рулем сидел мужчина, а в машине была лестница. В этот же день вечером один из свидетелей видел машину, стоявшую недалеко от дома Линдберга. По его словам, у водителя было продолговатое лицо и угловатый профиль; рядом с ним на переднем сиденье находились две секции лестницы.
Но возникал вопрос: как этот бандит мог знать, что ребенок находится в новом доме, вопреки традициям семьи, которая будние дни обычно проводила в доме бабушки Морроу?! Откуда бандиты знали, какая из комнат – детская? Как они могли определить время, благоприятное для похищения? Шеф полиции штата Нью-Джерси пришел к выводу: гангстеры получили информацию от кого-то из домашних. Под подозрением сразу оказались два человека: первым был друг Бетти Гоу, молодой норвежец по имени Эндрю Джонсон, который знал расположение комнат, поскольку посещал дом три раза. Джонсон знал (ему об этом сказала Бетти), что Линдберги в ночь похищения находились именно там, а не в доме бабушки Морроу. Действительно, он звонил Бетти в Хопвелл и разговаривал с ней примерно за час до преступления. Однако полиция убедилась, что Джонсон не имел ничего общего с этим делом, – чистое алиби.
Вторым человеком, попавшим под подозрение, была двадцативосьмилетняя англичанка Виолетта Шарп – прислуга матери Анны Линдберг. В доме ее все любили, особенно мажордом Септимум Бенкс (люди были уверены, что Бенкс, церемонный и сдержанный, вот-вот сделает ей предложение).
Полицию не удовлетворило объяснение Виолетты о ее похождениях в ночь трагедии. Она сказала, что «один друг» пригласил ее в кино: «Я знакома с ним всего два дня». Она «не помнила» его имени и не могла назвать фильм, который они смотрели. В кино с ними была еще одна пара, но Виолетта не могла вспомнить и их имен; девушка путалась в показаниях, инспектор Волс уличил ее в многочисленных противоречиях, допрос был приостановлен, поскольку девушка впала в истерику; на следующий день Виолетта Шарп приняла яд и умерла до прибытия врача.
Шеф полиции штата полковник Шварцкопф собрал репортеров:
– Самоубийство Виолетты Шарп подтверждает наши подозрения, что она имела прямое отношение к преступлению.
Однако на следующий день к инспектору Волсу пришел молодой человек, который представился Эрнстом Миллером и сказал, что это он ходил с Виолеттой в кино; кроме этого, он назвал имена той пары, которая провела с ними тот вечер. Он был удивлен, что Виолетта не смогла вспомнить его имени: «Я совершенно уверен, что она это прекрасно знала».
Заявление Миллера подтвердилось. Совершенно сбитый с толку Волс заявил журналистам:
– Я не могу понять, почему Виолетта Шарп – не имея ничего общего с похищением – предпочла смерть оглашению имени Миллера.
Прессу как в Англии, так и в Соединенных Штатах не устроило это заявление; журналисты писали иначе: «Полиция Нью-Джерси свела с ума ни в чем не повинную девушку своим преследованием».
Мюллер погрозил ему пальцем:
– Нехорошо забывать дни национальных праздников, Штирлиц. Завтра «день Люфтваффе», неужели запамятовали?
– Бедный Геринг, – усмехнулся Штирлиц, – если бы он был рядом...
– Не надо, Штирлиц! Вы прекрасно понимаете, что рядом со мной боров невозможен... Ладно, пейте кофе, я продолжу изучение дела Линдберга... Давайте текст...
«...Тридцать детективов Нью-Джерси посвятили тысячи часов сбору информации и изучению всех подозрительных личностей в округе; была допрошена прислуга Линдбергов: архитекторы, каменщики, плотники и рабочие, участвовавшие в строительстве дома, их родственники, знакомые и друзья.
Один из агентов съездил в Англию, чтобы с помощью Скотланд-Ярда заняться предками прислуги Линдбергов – верных им Бетти Гоу и Вотели.
И, наконец, по прошествии месяцев полиция выдвинула версию, объяснявшую причину смерти Чарльза-младшего.
Использовав тот же тип дерева и размеры лестницы, найденной возле дома, была изготовлена новая лестница, абсолютно идентичная той, по которой в дом забрался «Джон». В ходе экспериментов, проведенных под окном детской, лестница сломалась в том же месте, что и оригинал. Сломалась, когда вес агента, в руках которого был сверток, имитирующий ребенка, равнялся восьмидесяти килограммам. Спускающийся по лестнице имитатор «Джона» упал лицом вперед, а сверток, находящийся у него в руках, ударился о стену, причем та часть, которая соответствовала черепу, стукнулась о подоконник.
Поскольку ребенок Линдбергов весил пятнадцать килограммов, то, следовательно, вес похитителя был шестьдесят пять. Кроме того, стало ясно, что похититель был ловким человеком, так как ступеньки были прибиты в сорока восьми сантиметрах одна от другой, а в обычных лестницах расстояние между ними всего тридцать три сантиметра.
Были собраны показания всех людей, находившихся недалеко от места преступления первого марта или незадолго до этой даты. Выяснилось, что в феврале соседи дважды видели неизвестного неподалеку от дома Линдбергов. Первого марта, до полудня, был замечен зеленый «седан», остановившийся на дороге, что вела к дому; за рулем сидел мужчина, а в машине была лестница. В этот же день вечером один из свидетелей видел машину, стоявшую недалеко от дома Линдберга. По его словам, у водителя было продолговатое лицо и угловатый профиль; рядом с ним на переднем сиденье находились две секции лестницы.
Но возникал вопрос: как этот бандит мог знать, что ребенок находится в новом доме, вопреки традициям семьи, которая будние дни обычно проводила в доме бабушки Морроу?! Откуда бандиты знали, какая из комнат – детская? Как они могли определить время, благоприятное для похищения? Шеф полиции штата Нью-Джерси пришел к выводу: гангстеры получили информацию от кого-то из домашних. Под подозрением сразу оказались два человека: первым был друг Бетти Гоу, молодой норвежец по имени Эндрю Джонсон, который знал расположение комнат, поскольку посещал дом три раза. Джонсон знал (ему об этом сказала Бетти), что Линдберги в ночь похищения находились именно там, а не в доме бабушки Морроу. Действительно, он звонил Бетти в Хопвелл и разговаривал с ней примерно за час до преступления. Однако полиция убедилась, что Джонсон не имел ничего общего с этим делом, – чистое алиби.
Вторым человеком, попавшим под подозрение, была двадцативосьмилетняя англичанка Виолетта Шарп – прислуга матери Анны Линдберг. В доме ее все любили, особенно мажордом Септимум Бенкс (люди были уверены, что Бенкс, церемонный и сдержанный, вот-вот сделает ей предложение).
Полицию не удовлетворило объяснение Виолетты о ее похождениях в ночь трагедии. Она сказала, что «один друг» пригласил ее в кино: «Я знакома с ним всего два дня». Она «не помнила» его имени и не могла назвать фильм, который они смотрели. В кино с ними была еще одна пара, но Виолетта не могла вспомнить и их имен; девушка путалась в показаниях, инспектор Волс уличил ее в многочисленных противоречиях, допрос был приостановлен, поскольку девушка впала в истерику; на следующий день Виолетта Шарп приняла яд и умерла до прибытия врача.
Шеф полиции штата полковник Шварцкопф собрал репортеров:
– Самоубийство Виолетты Шарп подтверждает наши подозрения, что она имела прямое отношение к преступлению.
Однако на следующий день к инспектору Волсу пришел молодой человек, который представился Эрнстом Миллером и сказал, что это он ходил с Виолеттой в кино; кроме этого, он назвал имена той пары, которая провела с ними тот вечер. Он был удивлен, что Виолетта не смогла вспомнить его имени: «Я совершенно уверен, что она это прекрасно знала».
Заявление Миллера подтвердилось. Совершенно сбитый с толку Волс заявил журналистам:
– Я не могу понять, почему Виолетта Шарп – не имея ничего общего с похищением – предпочла смерть оглашению имени Миллера.
Прессу как в Англии, так и в Соединенных Штатах не устроило это заявление; журналисты писали иначе: «Полиция Нью-Джерси свела с ума ни в чем не повинную девушку своим преследованием».