Семенов Юлиан Семенович. Непремеримость

   - Евгении Филиппович, окститесь!
   - Ни один мой человек не будет арестован?
   - Ни один. Ни в коем случае.
   - Вы понимаете, что арест хоть одного из той группы которую я создам, будет стоить мне жизни?
   - Понимаю прекраснейшим образом.
   Азеф поднялся, походил по зале потом склонившись над Герасимовым, спросил:
   - А я новым Наумовым паче случая не окажусь?
   Герасимов захолодел Азеф тронул то, чего он постоянно и затаенно боялся.
   Дело было в начале девятьсот седьмого когда из Царского позвонил генерал Дедюлин самый близкий государыне человек и нервничая, попросил "милого Александра Васильевича" срочно приехать, Герасимов выехал незамедлительно.
   - Два месяца тому назад, - начал Дедюлин пригласив полковника погулять по парку - казак царского конвоя Ратимов доложил своему командиру князю Трубецкому, что с ним познакомился сын начальника дворцовой почтово-телеграфной станции Владимир Наумов. Встречались несколько раз, говорили о том о сем, а потом молодой Наумов возьми да и дай казаку прочитать возмутительные прокламации. Ратимов бросился к Трубецкому. Князь поставил в известность начальника охраны государя Спиридовича. Вы ведь с ним в давнем дружестве правда? Ну а тот предложил казаку связей с Наумовым не прерывать а, наоборот еще больше сдружиться.
   - Зачем? - спросил Герасимов. - Такие игры в Царском Селе рискованны по-моему, надобно немедленно брать этого самого Наумова.
   - Ну я в подробности не входил, - сразу же отработал в сторону Дедюлин. - Видимо Спиридович хотел выявить подлинные намерения молодого Наумова, мало ли что тот читает, сейчас все на гниль падки. Словом Ратимов с санкции генерала Спиридовича попросил Наумова свести его с боевой группой эсеров в Петербурге. И тот вроде бы согласился. Вот почему я и пригласил вас мы-то ведь только здесь в Царском сильны, а столица а тем паче империя - словно бы другое государство.
   Через час Герасимов встретился с Ратимовым. Беседовали долго.
   Вместо того чтобы арестовать Наумова полковник решил поставить грандиозную провокацию с согласия Дедюлина и Спиридовича понудил Ратимова поклясться перед иконами, что тот сказал правду, казак забожился после этого поручил ему ехать в Петербург и просить Наумова поскорее организовать встречу с бомбистами.
   Поскольку Азеф знал всех членов боевой группы максималиста Зильберберга, отошедшего от его организации из-за споров по поводу методов террора, Герасимов имел все явки поставил за ними постоянное наблюдение, конвойный казак Ратимов шел таким образом, на встречу к подконтрольному эсеру сопровождаемый тем не менее тремя филерами: два от Герасимова и один от Спиридовича.
   Принимал Ратимова эсер Синявский, - за ним постоянно смотрели люди Герасимова, знали каждый его шаг, сидели, что называется, на закорках - куда тот, туда и слежка.
   Во время первой беседы Ратимов убеждал Синявского, что покушение возможно рисовал планы прогулок государя в парке давал советы, как туда проникнуть, - словом провоцировал и всячески торопил с проведением акта.
   Синявский долго раздумывал, соглашаться ли на вторую встречу какое-то сомнение жило в нем горячность, однако, возобладала назначил свидание решив проверить конвойца, спросил в лоб.
   - А вы на себя осуществление акта возьмете? Мы снабдим вас оружием деньгами и документами обеспечим бегство отправим за границу. Как?
   Ратимов был заранее проинструктирован Герасимовым, что именно такое предложение скорее всего и последует, советовал не отвергать но и не соглашаться: "Тяни время, играй колеблющегося, не бойся показать страх, все люди - люди, каждый петли боится. Посули им слать телеграммы о предстоящих выездах государя, о времени визитов великого князя Николая Николаевича и Столыпина, если клюнет запиши адрес, с кем связываться а еще лучше, пусть Синявский сам его тебе напишет".
   Синявский адреса писать не стал, но назвал улицу дом и имя кому такие телеграммы должны быть отправлены.
   Назавтра Герасимов поручил своим людям отправить телеграмму дождался когда эсер-боевик из группы максималистов расписался в получении и тут же провел налет на квартиру телеграмма оказалась главной уликой для предания арестованных суду военного трибунала.
   Первым Герасимов вызвал на допрос Наумова-младшего.
   - Вы понимаете, что вас ждет петля?! - закричал он, стукнув кулаком по столу. - Вы понимаете, что я с самого начала знал все от Ратимова?! Объясняться с вами у меня нет времени! Либо даете чистосердечные показания и я спасаю вас от смерти, либо пеняйте на себя! Вам погибель, отцу высылка, мать умрет с голода! Решайте сразу, ждать не намерен.
   Наумов потек, дал показания, прошли новые аресты, восемнадцать человек предстали перед военно-полевым судом.
   ЦК социалистов-революционеров принял резолюцию, что партия не имела никакого отношения к этому делу, смахивает на провокацию охранки, лучшие адвокаты России Маклаков, Муравьев, Соколов, Зарудный приняли на себя защиту обвиняемых, Наумов на суде отказался от прежних показаний, видя, как мужественно и гордо держатся другие обвиняемые, это позволило Герасимову снестись с помощником военного прокурора Ильиным.
   - В отношении Наумова у вас теперь развязаны руки. Он повел себя как двойной предатель. Я не хлопочу за него более, принимайте такое решение, какое сочтете нужным, я в нем теперь не заинтересован.
   В суд был вызван историк Мякотин: от Азефа охранке было известно, что он является членом эсеровского ЦК, арестовать его, однако, было невозможно, это бы провалило Азефа.
   Мякотин выступил с блистательной речью.
   - Да, социалисты-революционеры никогда не отказывались и не отказываются от того, что именно их боевка казнила великого князя Сергея, министра Плеве, министра Боголепова, генерала Мина, губернатора Гершельмана. Партия признавала то, что было ею сделано, бесстрашно и открыто. И если сейчас ЦК социалистов- революционеров категорически отвергает свою причастность к попытке провести акт, то этому нельзя не верить!
   Судьи дрогнули - имя Мякотина было известно многим и пользовалось серьезным авторитетом, широко, с размахом поставленная провокация оказалась на грани краха.
   Помощник военного прокурора Ильин предложил вызвать в заседание суда Герасимова, как главного эксперта по революционным партиям.
   Герасимов, узнав о предложении Ильина, растерялся. Его появление перед глазами родственников арестованных, адвокатуры приглашенных расконспирировало бы его совершенно, понудив отойти от дел, не отойди сам, бомбисты наверняка разделаются в течение недели, - он не государь или там Столыпин, которых стережет сотня филеров, разнесут на куски, хоронить будет нечего.
   - Хотите, чтобы меня кто-нибудь заменил в этом кабинете? - мягко улыбнувшись, вздохнул Герасимов. - Чем я вас прогневал?
   - Да господи, Александр Васильевич, как можно?! - Ильин искренне удивился. - О чем вы?
   - О том, что, появись я в публичном месте, головы мне не сносить. Нет, нет, я ничего не боюсь, человек я одинокий, существую, а не живу, но ведь чувство долга-то во мне вертикально, им и определяю все свои поступки.
   - Хорошо, хорошо, все понимаю, - по-прежнему волнуясь, ответил Ильин. - Но мы ведь можем провести выездное заседание прямо здесь, в здании охраны, на Мойке! Родственников не пустим, только одни адвокаты! Иначе дело повиснет! Провал!
   Герасимов перекрасил волосы и надел черные очки, показания давал, сидя на стуле и положивши "больную" ногу на спинку стула, стоявшего перед ним, - адвокаты могли видеть лишь его затылок, подсудимых он не боялся, знал, что большинство повесят, а остальных укатают на каторжные работы - оттуда не выходят.
   Правозащитник Маклаков демонстративно вышел из зала заседания, когда Герасимов потребовал, чтобы ЦК эсеров предъявил военному суду протоколы, в которых есть записи о том, что акт против царя и Столыпина отменен раз и навсегда, либеральная пресса улюлюкала "Правосудие в охранке"; тем не менее Синявский, Наумов и Никитенко были повешены на Лисьем Носу седьмого сентября девятьсот седьмого года, остальных закатали в каторгу, перед казнью Наумов плакал и молил о пощаде: "Мне лично Александр Васильевич обещал помилование, господа! Пригласите его сюда! Я хочу посмотреть ему в глаза", Синявский брезгливо поморщился: "Как вам не совестно, Наумов! Не унижайте себя перед палачами! Вы же доставляете им лишнюю радость!".
   Через неделю после той достопамятной ночи, когда Азеф вновь начал раскручивать дело террора, боевики убедились, что на этот раз все кончится успехом - так серьезен и продуман был план цареубийства.
   Азеф в сопровождении адъютанта Карповича (в свое время он по поручению эсеров убил министра Боголепова, поскольку был тогда еще зеленым юношей, вместо казни получил двадцать лет каторжных работ в рудниках, организовал побег, примкнул к боевикам) изучал маршруты следования царского поезда, вышагивал проспекты, по которым двигался кортеж Николая, когда тот посещал северную столицу, высматривал проходные дворы, заставлял боевиков репетировать каждое движение, шаг, жест дело двигалось к концу, как случилось непредвиденное молодой филер с цепкой зрительной памятью увидел на Невском разыскиваемого департаментом Карповича, вместе с городовым схватил его и приволок в охранку.
   Как раз в это время Герасимов говорил по телефону с Царским Селом:
   - Нет, государю завтра ехать в город нельзя. - Голос его был звенящим, приказным (по просьбе Столыпина царь согласился во всем следовать советам Александра Васильевича). - Его величество может прибыть в столицу лишь завтра, после полудня (В это время Азеф уберет с улиц своих изуверов, все договорено заранее.)
   Герасимов испытывал острое ощущение собственного могущества, когда по одному его слову изменялись государственные планы, переносились встречи с министрами, высшими сановниками империи, главами посольств; один его звонок, и все насмарку; ох и радость же быть всесильным, ох и счастье!
   Градоначальник звонил в ужасе:
   - Мне сообщили, что сегодня государь неожиданно появился на Невском, это правда?!
   - Да, истинная правда, ваше превосходительство.
   - Нельзя так, Александр Васильевич! Я же не могу нести ответственность за безопасность Его величества!
   - Не беспокойтесь, - ликовал Герасимов, - всю ответственность - с санкции двора - я взял на себя.
   Когда ему сообщили об аресте Карповича, полковник пришел в ужас, - вся его игра шла насмарку.
   И действительно, вечером этого же дня на конспиративную квартиру, где Герасимов порою принимал барышень (с тех пор как жена перебежала к коллеге, полковнику Комиссарову, о женитьбе не мог думать без содрогания, вызывал девиц из лучших борделей, начитанны и приятны в беседах), ворвался Азеф.
   - Вы что, - прямо-таки зарычал он, - погубить меня хотите! Вы понимаете, что наделали?! Шутки Рачковского намерены шутить?! Все! Довольно! Расхлебывайте кашу сами! Вашего паршивого царя подорвут как пить дать! Не умеете работать - на себя и пеняйте! Если арестован Карпович, а я на свободе, значит, я его вам отдал! Хватит! Остолопы! Не умеете ценить тех, кто вас же спасает от бомб! Научитесь! Разгильдяйская империя!
   Герасимова подмывало ударить Азефа в висок медным подсвечником: ну, гадина, ну, мерзавец, на что замахиваешься, нехристь?! Ан нельзя! Что он без него может? Ничего он без этого паразита не может, не он у меня в руках, а я! Господи, милостивый господи, спаси и сохрани!
   - В течение недели я устрою Карповичу побег, - сухо сказал Герасимов, дождавшись того мгновения, когда Азеф замолчит хоть на миг. - Даю слово.
   Рано утром Герасимов был в охранке из зубров никого не пригласил отправил экипаж за полковником Глазовым, тихоня, такие и нужны в серьезном деле, дай кость - руку оближут.
   Не посвящая Глазова в существо дела, спросил:
   - Как бы вы на моем месте поступили с государственным преступником, находящимся в розыскных листах департамента полиции, который случайно попался!
   Чуть прикрыв рот ладошкой, Глазов кашлянул и осторожно поинтересовался.
   - Видимо, вы ведете речь о человеке, который может представлять интерес? Объект вербовки?
   - Нет. Этот человек не пойдет на вербовку.
   - Но в нем заинтересован департамент полиции?
   - Бесспорно.
   - А взяли мы?
   - Именно так.
   Глазов покачал головой.
   - Задача не из легких. Отдавать, конечно жалко. Словно бы каштаны для господина Трусевича из огня таскаем.
   - Ну это вы перестаньте, - отрезал Герасимов внутренне порадовавшись ответу Глазова. - Не пристало нам делить врагов на "своих" и "чужих". Дружество, полковник, только дружество всех подразделений политической охраны даст победу... Я задумал комбинацию... И согласно плану целесообразно устроить побег человеку арестованному нами...
   - Он взят по своему документу? - поинтересовался Глазов, вопрос ставил осторожно словно кот - лапкой без коготков.
   Ах, умен, шельмец подумал Герасимов эк все соображает, с ним нужен глаз да глаз!
   - Да, - солгал Герасимов, - по своему. А что?
   - Если бы по чужому, - ответил Глазов догадавшись уже что речь шла о Карповиче - то можно обвинить в проживании по подложному паспорту и отправить в тот город где арестант рожден. Для опознания личности. Ну, а по дороге чин который будет везти его в пересыльную тюрьму для этапа, может зайти в лавку табаку купить...
   - Ах, если бы он был с чужим паспортом! - снова вздохнул Герасимов. - Ладно Глеб Витальевич (по имени-отчеству назвал впервые, новая интонация отношений: цени, Глазов, жди повышения) спасибо. Мне приятно с вами работать. До скорого.
   В тот же день самый доверенный офицер шефа охранки получив инструкции от Герасимова вывел Карповича из камеры посадил в пролетку пожаловавшись, что пришлось взять частника: "Все свои в разъезде" объяснил что везет его в пересылку для отправки на родину для опознания личности, по дороге мучительно зевал и плевался, играл тяжелую похмелку:
   - Мне пивка надобно выпить, голова раскалывается. Вон и трактир хороший, пошли, Карпович...
   В трактире офицер заказал себе два пива, арестанту жареного картофеля с луком и салом, первую кружку выпил залпом, сыграл дурноту поднялся побежал в туалет там приник к щелочке. Карпович спокойно доедал картофель, изредка оглядываясь людей в трактире было тьма, постоянно хлопала входная дверь да уходи же ты черт взмолился офицер. Карпович, словно бы услышав его мольбу, медленно поднялся и начал расхаживать по трактиру потом шмыгнул на улицу, только б не вернулся дьявол, подумал офицер.
   Бедненький, думал между тем Карпович, погонят теперь охранника со службы, нарушил присягу, упустил меня, бедолага...
   Вскорости оказался в безопасности, на квартире Азефа, тот, предупрежденный Герасимовым сыграл изумление, пустил слезу прижал к груди прошептав: "Герой, ну, ты герои Карпович! Прямо из охранки сбежать - такого еще не было! Ну, слава богу, теперь за дело! Месть тиранам!"
   Через два дня Азеф сообщил Герасимову - умел благодарить за услугу - что в Петербурге появились люди из Северного Боевого Летучего Отряда, работают сепаратно, ЦК не подчиняются, поступают на свой страх и риск опираясь на низовые комитеты партии, особенно где много студенческой молодежи.
   - Это не наш с вами спектакль эти пугать не намерены, они будут и впрямь взрывать и стрелять, о них мог бы и не сообщать - не мои, но за Карповича я к вам сердцем проникся Александр Васильевич. Ищите их бейте тревогу эти люди опасны.
   - А фамилии-то у этих людей какие? - спросил Герасимов.
   - Псевдонимы у них Александр Васильевич псевдонимы.
   - Например?
   - Руководителя зовут "Карл". Пока он на свободе спокойным себя не чувствуйте, этот человек готов на все, умен и оборотист.
   - Сделайте милость, Евгении Филиппович повстречайтесь с ним пожалуйста, а?
   Азеф поехал в Финляндию, фотографии достать не смог, во внешнем портрете путался "нос прямой, глаза голубые", пойди возьми такого полстолицы придется хватать, тем не менее сообщил, что Карл готовит взрыв Государственного совета, а в нем заседают все те сановники из кого государь тасует колоду министров - не Милюкова же с Гучковым пускать к власти!
   - Карл посещает заседания Государственного совета, заключил Азеф как всегда, отдавая главное, в самом конце беседы, - под видом иностранного корреспондента.
   Зацепка.
   Карла удалось взять, участник событий девятьсот пятого года, фамилия Трауберг. Повесили.
   Через несколько дней Азеф сообщил, что та же группа готовит акт против великого князя Николая Николаевича и министра юстиции Ивана Григорьевича Щегловитова.
   Герасимов немедленно установил дополнительные филерские посты возле дворца великого князя и дома Щегловитова.
   Азеф принес новое известие акт приурочен к новогоднему приему во дворце государя, Герасимов отправился к великому князю и министру, просил их отказаться от поездки в Царское.
   - Да кто где хозяин?! - возмутился Николай Николаевич. - Я в моей империи или мерзавцы-бомбисты? Лучше я погибну чем откажусь быть на приеме у государя!
   Герасимов бросился к Столыпину, тот незамедлительно поехал к царю, государь повелел Николаю Николаевичу оставаться во дворце, тот нехотя подчинился Герасимов поставил условие, чтобы великий князь и Щегловитов впредь никуда не выезжали, пока бомбисты не будут схвачены.
   Герасимов торопил Азефа, встречался с ним каждый день, наконец тот принес долгожданную новость на заседании ЦК кто-то раздраженно заметил: "Сколько раз можно откладывать акт?! Пусть Распутина поторопится, у всех нервы на пределе!"
   По счастью для охранки член ЦК назвал женщину ее подлинной фамилией, а не кличкой, агенты нашли Распутину в дешевеньком пансионате, подселили туда двух сотрудников, которые просверлили дырочки в тонкой фанерной стене, круглосуточно наблюдая за революционеркой, ничего интересного не замечали, зато филеры наружного наблюдения обратили внимание на любопытную деталь: каждое утро Распутина приходила в собор Казанской божьей матери, покупала копеечную мягкую свечку, ставила ее перед образом и начинала истово молиться, касаясь выпуклым, морщинистым лбом (провела девять лет в каторге, постарела раньше времени) холодных каменных плит.
   Получивши эти сведения, Герасимов удивился, сам поехал в собор, долго смотрел за Распутиной, диву давался - верующая бомбистка, потом заметил, как к ней подошли девушка и молодой мужчина, поставили свечки и тоже начали бить лбы, подолгу замирая в поклоне; господи, ахнул полковник, да они ж переговариваются друг с дружкой и передают что-то!
   Герасимов ждать далее не мог, приказал забрать всех, кто молился вместе с Распутиной, троих взяли во время их дежурства возле щегловитовского дома, "влюбленная", щебетавшая с юношей, сумела отскочить, когда ее хватали, выхватила браунинг и начала стрелять; обезоружили, третий бомбист крикнул филерам:
   - Осторожнее! Я обложен динамитом! Если станете применять силу, взорвутся все дома вокруг, погибнут ни в чем не повинные люди!
   Бомбиста привели в охранку, осторожно раздели; действительно, он был опоясан шнурами, что вели к запалам на спине и груди: девушка, которая открыла стрельбу, оказалась двадцатилетней Лидочкой Стуре, ее "возлюбленный" - террорист Синегуб, бомбист должен был в случае неудачи коллег броситься под карету, в которой мог ехать министр юстиции, звали его Всеволод Либединцев, выдающийся русский астроном, он работал в Италии, прочили блистательное будущее, записки, найденные после его заарестования, поражали смелостью мысли, - он был на грани рождения новой концепции галактик.
   Через неделю девять арестованных террористов были преданы военно-полевому суду: семерых приговорили к повешению, Лидочка Стуре, поднимаясь на эшафот, повела себя, как Зина Коноплянникова, которая была повешена за убийство генерала Мина, прочитала строки Пушкина "Товарищ, верь, взойдет она, звезда пленительного счастья, и на обломках самовластья напишут наши имена!"
   Прокурор Ильин, присутствовавший на казни, приехал к Герасимову белый до синевы.
   - Мы их никогда не одолеем - сказал он, с трудом разлепив спекшиеся губы. - Это люди идеи, герои. А мы трусы Видим, куда нас тащит тупая бюрократия, и молчим...
   Герасимов достал из серванта бутылку "Смирновской", налил два фужера и, поднявшись, тихо произнес:
   - За упокой их души, Владимир Гаврилович.
   С Азефом, - после того, как тот отдал Герасимову столь богатый улов, - полковник встречался реже; двор был потрясен происшедшим, интриги против Столыпина прекратились, - так бывало, если царь по-настоящему пугался.
   - Александр Васильевич, - сказал Азеф во время очередного ужина на конспиративной квартире, - поручите, пожалуйста, вашим людям поглядеть за таможенниками еду отдыхать, видимо, в моей работе сейчас особой нужды нет, премьер на коне, да и вы в фаворе.
   - Все будет сделано Евгений Филиппович езжайте спокойно, но во избежание дурства - знаете, где живем, от случайности никто не гарантирован - часть золота переведите во французские бумаги, они вполне надежны. Потребуется всегда реализуете в живые франки.
   - Хорошо, - ответил Азеф. - Спасибо за совет. В случае чего я рядом с вами. Как думаете, на сколько времени Столыпин гарантирован от очередных перепадов настроений в Царском?
   - На полгода, - ответил Герасимов, поражаясь тому, что совершенно открыто он мог теперь говорить лишь с одним человеком в России, христопродавцем и негодяем, который гарантировал и ему самому, да и премьеру спокойствие и свободу рук, парадокс, бывало ли такое в истории человечества?!
   ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (II)
   С ежедневной пятнадцатиминутной прогулки Дзержинский вернулся в камеру, разгоряченный спором с Мареком Квициньским, боевиком Пилсудского, человеком необыкновенной храбрости, чистым в своих заблуждениях, резким до грубости, но по сути своей ребенком еще только-только исполнилось девятнадцать, ждал суда, понимая, что приговор будет однозначным.
   - Во всем виноваты москали, "Переплетчик", - повторял Марек, - только от них наши муки! Они жестоки, трусливы и жалки! Мы первыми начали девятьсот пятый год, мы поляки, гордая нация славов, нет такой другой в мире!
   - Русские начали пятый год, - возразил Дзержинский. - Мы поддержали. Не обманывай себя, Марек, не надо.
   Квициньский был неумолим, о величии поляков говорил с маниакальным упоением, как же страшен слепой национализм, думал Дзержинский; в который уже раз вспомнил Ленина, его "Национальную гордость великороссов", никогда не мог забыть, как однажды в Стокгольме, в перерыве между заседаниями съезда, Ленин чуть как-то сконфуженно даже заметил:
   - Знаете, Юзеф, я внимательно просматриваю западные газеты и не перестаю поражаться их дремучей некомпетентности. Когда мой народ упрекают в том, что он был пассивен в борьбе против самовластья, я спрашивал а кого, кроме Разина и Пугачева, знают оппоненты? Оказывается, никого. Ни декабристов, ни народовольцев... Я уж не говорю о Радищеве А ведь его повесть "Путешествие из Петербурга в Москву" - первый манифест русской революции. Обязательно почитайте. Правда, написано это сладостным мне старым русским языком, но вы, думаю, легко переведете на современный. Почитайте, право, это великолепное пособие для борьбы и с нашими черносотенными шовинистами, и с вашими нафиксатуаренными националистами.
   ...Во время очередной встречи с адвокатом Дзержинский шепотом попросил переслать ему Радищева, через несколько дней тайно доставили в Цитадель.
   Дзержинский проглотил "Путешествие" за ночь, после обеда достал перо и чернила, сел за перевод тех положений Радищева, которые показались ему особенно важными.
   В конечном счете, подумал он, Пушкин писал "из Шенье", а Мицкевич "из Байрона", я имею право на то, чтобы сделать эту главу понятной Мареку Квициньскому: он постоянно видел лицо юноши перед собою. Неужели не пощадят? Мальчик ведь еще, должен жить...
   ...Дзержинский оторвался от книги. Какое же надо было иметь мужество и гражданское достоинство, чтобы эдак-то писать во времена Екатерины, когда всякая мысль подвергалась цензуре и каралась смертью?!
   Ночью работать не решился, дежурил поганец стражник, постоянно подсматривает в глазок, завтра же донесет про книгу, отберут.
   Писать начал, едва рассвело, стражник сменился, работалось до хруста, испытывал счастье, прикасаясь к поразительному слову мастера.
   Во время прогулки Дзержинский незаметно сунул переведенные на польский странички в левую руку Квициньского, пальцы юноши были ледяными - тюремный кузнец зажал кандалы на запястьях сверх меры.
   - Почитай, - шепнул Дзержинский.
   - Что это?
   - Почитай, - повторил Дзержинский. - Это в продолжение нашего разговора. Вторую часть закончу завтра.
   - Так меня сегодня, может, на эшафот увезут.
   - Нет.
   - Почему ты так уверенно говоришь. Переплетчик? - Юноша потянулся к Дзержинскому. Ничто так не дорого человеку, как слово надежды в устах старшего.
   - Потому что всегда надо верить в добро, которое есть выявление здравого смысла.
   Квициньский презрительно усмехнулся.
   - Ты успокаиваешь меня, словно ксендз.
   - С точки зрения ксендза я говорю ересь.
   Стражник, наблюдавший за ними, рявкнул:
   - А ну прекратить разговоры!
   Вернувшись в камеру, Дзержинский сразу же сел к столу, тянуло работать, работа - это спасение, тягостное ожидание очередного допроса, гадание о будущем ломает человека, делает его истериком, лишает сна и погружает в безнадежный мир иллюзий, которые суть главный враг поступка, то есть поиска пути к свободе.