Страница:
Когда ряд изданий ныне постоянно обсуждает суммы заработков кооператоров — а на фоне нашей традиционной нищеты это вызывает к ним понятную ненависть самих широких слоев населения, — можно не бояться их подъема. Мы исходили и пока что продолжаем исходить из того, что при всех возможных передрягах Система сможет сохранить самоё себя и не поддастся кооперативным «рыночникам», ибо реальное появление свободного рынка в этой стране означает конец нашей деятельности.
Кто еще выступает против кооперативного движения? «Демократический фронт»? У них нет серьезной программы. Левые группы? Они поддерживают кооператоров, но левые не страшны до тех пор, пока разобщены и сражаются друг с другом за честолюбивое лидерство, конечно, «Память» могла бы стать самым надежным партнером, накал ее ненависти к кооператорам безудержен, поскольку те бросили вызов общинной доктрине, провозгласив примат деятельной Личности, если бы не вызывающая защита ими идей фашизма, абсолютной монархии и достаточно бескультурный антисемитизм…
«Азилов» из Узбекистана бросил реплику:
— При чем здесь фашизм, монархия и антисемитизм?! Они ненавидят всех, кроме русских! Их вопли уже поспособствовали тому, что наша активность в Прибалтике блокируется местными коллегами! Думаете, этого не случится у нас, в Средней Азии?! В Закавказье?! На Украине?! Поддерживая их, Система может оказаться в границах Московии! Они же необразованны и лишены страсти бизнеса! Они не понимают, что все железнодорожные артерии, связывающие нашу экономику с Западом, проходят через Украину и Белоруссию! А там тоже проснулось национальное сознание, чему во многом способствовали именно вопли «Памяти»…
«Азилова» поддержал «Арсен».
Как всегда, накал страстей снял Шинкин:
— Казалось бы, — он усмехнулся, — я должен был первым выступить против того, чтобы работать с «Памятью»… А я, наоборот, такую идею поддерживаю… Действительно, эта группа много глупит, но зато она фанатична, а это сейчас угодно… Как и то, чтобы искать виновных за развал экономики в чужих, но никак не в самих себе. Это привлекает к ним толпу, а с толпой шутки плохи: в армию забривают именно толпу… Так что я бы попробовал с ними поработать… Подвести к ним п о д д а ю щ и х с я ученых и публицистов, цивилизовать их, перенести направление главного удара с евреев на кооператоров и тех экономистов, которые отстаивают идею рынка, немыслимого без кооперации и личностей… А нам ни то, ни другое не нужно… Так что, давайте пока не будем принимать однозначного решения… Вынесем вопрос на очередной съезд, а деньжат я бы им подбросил, но только при условии, что руководить их агитпропом станут люди, управляемые нашими экспертами… И еще: надо постоянно требовать усиления налогового пресса — это убьет кооператоров и сильных руководителей индустрии. Подключить всех, кого можно, к этой кампании — нам налоги не страшны, мы деньги не отдаем и не декларируем… Далее: идет драка за децентрализацию… Это тоже для нас гибельно… Как и любая конкуренция… Пусть твои фашисты, — Шинкин улыбнулся Сорокину, — бьют и по этим позициям, нам о них нельзя забывать ни на минуту… Пусть воют о державности, о том, что Русь искони стояла Москвой, г о л о в о ю, так сказать, пусть кричат, что только юрким нужна конкуренция, самому духу этой страны отвратительна, потому как бездуховна, пусть на дух жмут, духом сыт не будешь, лишь бы в д е л о не лезли…
— В дело люди без таланта не влезут, — ответил Сорокин. — В них силен охранительный страх: «А ну, сунусь, да ни хрена не накормлю страну? Не одену? Сметут же людишки! » Нет, в этом смысле они не страшны, им бы покрасоваться, артисты, эстраду любят…
… И вот сейчас, получив вызов ш е ф а (четыре безответных звонка в восемь утра), Сорокин увидел трех региональных руководителей ведущих к л а н о в (днепропетровский — самый сильный, туда, на родину Леонида Ильича, чужих м у с о р о в не пускали; начиная с шестьдесят шестого года этот город стал закрытой зоной). Встреча эта не планировалась; что-то стряслось? Сразу же просчитал в уме: что могло до них дойти? Самое страшное, если кто-то сообщил о паспорте на выезд в ФРГ; здесь и закопают, несмотря на то что три охранника, работавшие в саду, найдены им же, обучены и натасканы. Они же и пришьют; Абакумов годами любовно растил своих ближних, а как Сталин моргнул, так взяли они под белы рученьки своего шефа и преспокойно сунули в камеру внутренней…
В доли секунды он вспомнил все свои наиболее серьезные мероприятия, а также общесоюзные операции, находившиеся — по уставу У п р а в л е н и я — под его контролем.
Провалов нигде не было; связь отлажена отменно; случись что в стране, в самом дальнем регионе — сообщили бы немедленно; информация о загранпаспорте, завязанная на двух рукописях, — о них, мафиози, сидящих здесь, и о Зое (миллион зеленых, особенно если продать в Голливуд, как обещал Давыдов) — не могла к ним прийти, иначе бы не звали сюда; хотя почему? Когда он кончил свои р а з г о в о р ы с Зоей, сказал своим вскользь, не педалируя: «Старуха нас больше не интересует, пусть ею занимаются те, кто алчет снять бриллианты или всучить ей живопись, особенно ее интересует Де Вит»; а уж дальше — техника, не его забота; главное, что ее голос и его страницы надежно упрятаны, а то, что Пшенкин перелопачивает манускрипт, — так и он, Пшенкин, не вечен, пора закругляться. И деда Строилова, последнего свидетеля, нейтрализуют, наводка передана, верная наводка для ш е с т е р о к: геройское золотишко, одна Звезда чего стоит, да и побрякушек с платиной штук пятнадцать, живые деньги. Нет, на меня выходов нет, я играл через седьмых лиц, поди докопайся… Даже если и прихватят фрайеров, они на того покажут, кто с ними повязан, а от того беса надо шесть адресов пройти, чтоб на моих парней выйти, хрена выкуси!
Тем не менее он ощущал себя сейчас так, как бывало порою в кабинете Рюмина или Абакумова: выдернут после бессонной ночи, допрос в пять часов закончил, потом на квартиру Киры махнул, или иностранки, балериночки нежной, выпил в сладость, оттуда домой, к постылой дуре Милке, а в десять звонят — «срочно к руководству», вот и трясешься, пока едешь на площадь: «Что случилось? С какого бока ударят?! »
Он никогда не мог забыть, как однажды Абакумов навалился медведем: «Хозяин требует Федорову! А она в несознанке! Не можешь сломать дуру?! Какой же из тебя мужик? Даю час на размышление. Не внесешь дельное предложение — сорву погоны».
Сорокин понимал, что бешеная баба все вывалит Вождю, нельзя ее к нему пускать; скандал. Хотя, с другой стороны, Сталин сам приехал домой к Кавтарадзе, когда того выпустили, — без зубов, в шрамах, кожа да кости… Но ведь никого из тех следователей, кто с этим самым Кавтарадзе работал, не тронули! Даже, говорят, медали подбросили, вроде бы «За отвагу»… А Кавтарадзе сунули послом в Румынию — на откорм… Нет, в обиду нас Отец, конечно, не даст, но — вонь может пойти, старец на язык злой, скажет, как отрежет, не подняться потом, так и помрешь в подполковниках где-нибудь в Джезказгане…
Придумал он тогда лихо: «Федорова в психлечебнице, сдвиг, невменяема, опасно оставлять одну, сильны проявления агрессивной депрессии, врачи обещают поставить на ноги в ближайший месяц, пока же она все время требует встречи с любимым, день и ночь кричит: „Тэйт, где ты!? Где ты, Тэйт?! “
Абакумов вздохнул: «Оформи рапортом. И налягте же на бабу! Трое молодцов, а скрутить одну американскую раскладушку не можете! »
… Кивнув Сорокину на кресло возле гостей, Шинкин из-за стола не поднялся, хмуро осведомился о здоровье, а потом спросил:
— Кого из твоих б л и з к и х можно отправить в Сочи и Днепропетровск?
— Что-нибудь случилось? — спросил Сорокин, опустившись в низкое, топкое кресло. — Мне никаких сигналов не поступало…
— Случилось, — ответил днепропетровский «Никодимов». — Два наших д и р е к т о р а подали на выезд… Поступок не санкционированный, работу вели тайно…
Сорокин ощутил, как зажало сердце; неужели играют? Могут. Эти могут все, асы; зачем? Если узнали про Дэйвида, будут ждать его прилета, захотят перехватить; связь; самое важное в Деле. Только один раз здесь был р а з б о р, кончившийся смертным приговором, случай из ряда вон выходящий, убрали краснодарского цеховика, который утаил сорок миллионов, — устроили показательный процесс, другим в устрашение…
— Давайте фамилии, — негромко сказал Сорокин, откашлявшись. — Займемся сейчас же… Серьезные люди? С выходами?
— Выходы есть, — ответил Шинкин, думая о чем-то своем. — Не очень серьезные, но тем не менее они бывали на наших региональных конференциях…
— Кто прислал вызовы?
— Веня и Шурик.
— Лос-Анджелес?
— Шурик теперь живет в Атланте.
— Наверное, я сам поеду в Днепропетровск, — сказал Сорокин. — А почему здесь коллеги из Сочи? Тоже что-то произошло?
— Нет… Пока что — нет, — ответил Шинкин. — Коллеги предлагают созвать внеочередной съезд в связи с кампанией, начатой против нас в прессе… Бесы перестраиваются, клеймят нас «организованной преступностью», пора и нам подумать о перестройке… Ты был прав, Эма, когда говорил о децентрализации… То, что мы сделали, — недостаточно, надо ломать структуру, лучше поздно, чем никогда… Когда и где будем встречаться? Нужен такой город, где ты можешь гарантировать стопроцентную безопасность для делегатов…
— Стамбул, — Сорокин хмуро усмехнулся. — Дайте День на размышление…
… Капитан Строилов дослушал последние слова Сорокина, выключил аппаратуру, положил ладонь на плечо шофера и тихонько сказал:
— Поехали…
И в эту как раз минуту генерал Строилов, выйдя из лифта, достал связку ключей и начал отпирать замок чуть трясущейся рукой; когда дверь отворилась, он почувствовал, как его рот зажали потной ладонью и стремительно втолкнули в квартиру; старик упал; в ту же секунду зазвенели стекла; на двух парней, ввалившихся в дверь следом за генералом, бросились с балкона сыщики; за ними стоял Костенко, бледный как полотно, не отрывая глаз от недвижного старика, распростертого на полу…
16
Кто еще выступает против кооперативного движения? «Демократический фронт»? У них нет серьезной программы. Левые группы? Они поддерживают кооператоров, но левые не страшны до тех пор, пока разобщены и сражаются друг с другом за честолюбивое лидерство, конечно, «Память» могла бы стать самым надежным партнером, накал ее ненависти к кооператорам безудержен, поскольку те бросили вызов общинной доктрине, провозгласив примат деятельной Личности, если бы не вызывающая защита ими идей фашизма, абсолютной монархии и достаточно бескультурный антисемитизм…
«Азилов» из Узбекистана бросил реплику:
— При чем здесь фашизм, монархия и антисемитизм?! Они ненавидят всех, кроме русских! Их вопли уже поспособствовали тому, что наша активность в Прибалтике блокируется местными коллегами! Думаете, этого не случится у нас, в Средней Азии?! В Закавказье?! На Украине?! Поддерживая их, Система может оказаться в границах Московии! Они же необразованны и лишены страсти бизнеса! Они не понимают, что все железнодорожные артерии, связывающие нашу экономику с Западом, проходят через Украину и Белоруссию! А там тоже проснулось национальное сознание, чему во многом способствовали именно вопли «Памяти»…
«Азилова» поддержал «Арсен».
Как всегда, накал страстей снял Шинкин:
— Казалось бы, — он усмехнулся, — я должен был первым выступить против того, чтобы работать с «Памятью»… А я, наоборот, такую идею поддерживаю… Действительно, эта группа много глупит, но зато она фанатична, а это сейчас угодно… Как и то, чтобы искать виновных за развал экономики в чужих, но никак не в самих себе. Это привлекает к ним толпу, а с толпой шутки плохи: в армию забривают именно толпу… Так что я бы попробовал с ними поработать… Подвести к ним п о д д а ю щ и х с я ученых и публицистов, цивилизовать их, перенести направление главного удара с евреев на кооператоров и тех экономистов, которые отстаивают идею рынка, немыслимого без кооперации и личностей… А нам ни то, ни другое не нужно… Так что, давайте пока не будем принимать однозначного решения… Вынесем вопрос на очередной съезд, а деньжат я бы им подбросил, но только при условии, что руководить их агитпропом станут люди, управляемые нашими экспертами… И еще: надо постоянно требовать усиления налогового пресса — это убьет кооператоров и сильных руководителей индустрии. Подключить всех, кого можно, к этой кампании — нам налоги не страшны, мы деньги не отдаем и не декларируем… Далее: идет драка за децентрализацию… Это тоже для нас гибельно… Как и любая конкуренция… Пусть твои фашисты, — Шинкин улыбнулся Сорокину, — бьют и по этим позициям, нам о них нельзя забывать ни на минуту… Пусть воют о державности, о том, что Русь искони стояла Москвой, г о л о в о ю, так сказать, пусть кричат, что только юрким нужна конкуренция, самому духу этой страны отвратительна, потому как бездуховна, пусть на дух жмут, духом сыт не будешь, лишь бы в д е л о не лезли…
— В дело люди без таланта не влезут, — ответил Сорокин. — В них силен охранительный страх: «А ну, сунусь, да ни хрена не накормлю страну? Не одену? Сметут же людишки! » Нет, в этом смысле они не страшны, им бы покрасоваться, артисты, эстраду любят…
… И вот сейчас, получив вызов ш е ф а (четыре безответных звонка в восемь утра), Сорокин увидел трех региональных руководителей ведущих к л а н о в (днепропетровский — самый сильный, туда, на родину Леонида Ильича, чужих м у с о р о в не пускали; начиная с шестьдесят шестого года этот город стал закрытой зоной). Встреча эта не планировалась; что-то стряслось? Сразу же просчитал в уме: что могло до них дойти? Самое страшное, если кто-то сообщил о паспорте на выезд в ФРГ; здесь и закопают, несмотря на то что три охранника, работавшие в саду, найдены им же, обучены и натасканы. Они же и пришьют; Абакумов годами любовно растил своих ближних, а как Сталин моргнул, так взяли они под белы рученьки своего шефа и преспокойно сунули в камеру внутренней…
В доли секунды он вспомнил все свои наиболее серьезные мероприятия, а также общесоюзные операции, находившиеся — по уставу У п р а в л е н и я — под его контролем.
Провалов нигде не было; связь отлажена отменно; случись что в стране, в самом дальнем регионе — сообщили бы немедленно; информация о загранпаспорте, завязанная на двух рукописях, — о них, мафиози, сидящих здесь, и о Зое (миллион зеленых, особенно если продать в Голливуд, как обещал Давыдов) — не могла к ним прийти, иначе бы не звали сюда; хотя почему? Когда он кончил свои р а з г о в о р ы с Зоей, сказал своим вскользь, не педалируя: «Старуха нас больше не интересует, пусть ею занимаются те, кто алчет снять бриллианты или всучить ей живопись, особенно ее интересует Де Вит»; а уж дальше — техника, не его забота; главное, что ее голос и его страницы надежно упрятаны, а то, что Пшенкин перелопачивает манускрипт, — так и он, Пшенкин, не вечен, пора закругляться. И деда Строилова, последнего свидетеля, нейтрализуют, наводка передана, верная наводка для ш е с т е р о к: геройское золотишко, одна Звезда чего стоит, да и побрякушек с платиной штук пятнадцать, живые деньги. Нет, на меня выходов нет, я играл через седьмых лиц, поди докопайся… Даже если и прихватят фрайеров, они на того покажут, кто с ними повязан, а от того беса надо шесть адресов пройти, чтоб на моих парней выйти, хрена выкуси!
Тем не менее он ощущал себя сейчас так, как бывало порою в кабинете Рюмина или Абакумова: выдернут после бессонной ночи, допрос в пять часов закончил, потом на квартиру Киры махнул, или иностранки, балериночки нежной, выпил в сладость, оттуда домой, к постылой дуре Милке, а в десять звонят — «срочно к руководству», вот и трясешься, пока едешь на площадь: «Что случилось? С какого бока ударят?! »
Он никогда не мог забыть, как однажды Абакумов навалился медведем: «Хозяин требует Федорову! А она в несознанке! Не можешь сломать дуру?! Какой же из тебя мужик? Даю час на размышление. Не внесешь дельное предложение — сорву погоны».
Сорокин понимал, что бешеная баба все вывалит Вождю, нельзя ее к нему пускать; скандал. Хотя, с другой стороны, Сталин сам приехал домой к Кавтарадзе, когда того выпустили, — без зубов, в шрамах, кожа да кости… Но ведь никого из тех следователей, кто с этим самым Кавтарадзе работал, не тронули! Даже, говорят, медали подбросили, вроде бы «За отвагу»… А Кавтарадзе сунули послом в Румынию — на откорм… Нет, в обиду нас Отец, конечно, не даст, но — вонь может пойти, старец на язык злой, скажет, как отрежет, не подняться потом, так и помрешь в подполковниках где-нибудь в Джезказгане…
Придумал он тогда лихо: «Федорова в психлечебнице, сдвиг, невменяема, опасно оставлять одну, сильны проявления агрессивной депрессии, врачи обещают поставить на ноги в ближайший месяц, пока же она все время требует встречи с любимым, день и ночь кричит: „Тэйт, где ты!? Где ты, Тэйт?! “
Абакумов вздохнул: «Оформи рапортом. И налягте же на бабу! Трое молодцов, а скрутить одну американскую раскладушку не можете! »
… Кивнув Сорокину на кресло возле гостей, Шинкин из-за стола не поднялся, хмуро осведомился о здоровье, а потом спросил:
— Кого из твоих б л и з к и х можно отправить в Сочи и Днепропетровск?
— Что-нибудь случилось? — спросил Сорокин, опустившись в низкое, топкое кресло. — Мне никаких сигналов не поступало…
— Случилось, — ответил днепропетровский «Никодимов». — Два наших д и р е к т о р а подали на выезд… Поступок не санкционированный, работу вели тайно…
Сорокин ощутил, как зажало сердце; неужели играют? Могут. Эти могут все, асы; зачем? Если узнали про Дэйвида, будут ждать его прилета, захотят перехватить; связь; самое важное в Деле. Только один раз здесь был р а з б о р, кончившийся смертным приговором, случай из ряда вон выходящий, убрали краснодарского цеховика, который утаил сорок миллионов, — устроили показательный процесс, другим в устрашение…
— Давайте фамилии, — негромко сказал Сорокин, откашлявшись. — Займемся сейчас же… Серьезные люди? С выходами?
— Выходы есть, — ответил Шинкин, думая о чем-то своем. — Не очень серьезные, но тем не менее они бывали на наших региональных конференциях…
— Кто прислал вызовы?
— Веня и Шурик.
— Лос-Анджелес?
— Шурик теперь живет в Атланте.
— Наверное, я сам поеду в Днепропетровск, — сказал Сорокин. — А почему здесь коллеги из Сочи? Тоже что-то произошло?
— Нет… Пока что — нет, — ответил Шинкин. — Коллеги предлагают созвать внеочередной съезд в связи с кампанией, начатой против нас в прессе… Бесы перестраиваются, клеймят нас «организованной преступностью», пора и нам подумать о перестройке… Ты был прав, Эма, когда говорил о децентрализации… То, что мы сделали, — недостаточно, надо ломать структуру, лучше поздно, чем никогда… Когда и где будем встречаться? Нужен такой город, где ты можешь гарантировать стопроцентную безопасность для делегатов…
— Стамбул, — Сорокин хмуро усмехнулся. — Дайте День на размышление…
… Капитан Строилов дослушал последние слова Сорокина, выключил аппаратуру, положил ладонь на плечо шофера и тихонько сказал:
— Поехали…
И в эту как раз минуту генерал Строилов, выйдя из лифта, достал связку ключей и начал отпирать замок чуть трясущейся рукой; когда дверь отворилась, он почувствовал, как его рот зажали потной ладонью и стремительно втолкнули в квартиру; старик упал; в ту же секунду зазвенели стекла; на двух парней, ввалившихся в дверь следом за генералом, бросились с балкона сыщики; за ними стоял Костенко, бледный как полотно, не отрывая глаз от недвижного старика, распростертого на полу…
16
— «Скорую» вызывайте, — сказал Костенко сыщикам из местного (Николаши Ступакова) отделения.
Говорил сейчас очень тихо, как-то заторможенно, не разжимая рта, чтобы не показать обмершим псам — в наручниках уже, — как мелко стучат зубы.
Склонившись над мертвенно-бледным генералом, он осторожно подложил ладонь под голову, чуть приподнял ее на себя и, заметив, как дрогнули уголки рта старика, прикоснулся губами к его выпуклому, античному лбу; того ужасающего, невозвратного холодания не было; господи, только б жил!
Костенко поднял глаза на парней — одному лет семнадцать, малолетка, отпустят, гуманисты, второму чуть больше, — оперся ладонями о паркет, поднялся, взял грабителей за уши, яростно вывернул их, шепнув:
— Пикнете — пристрелю, оказывали сопротивление власти… Где третий?
Парни, становясь все более бледными, сопяще молчали…
— Пошли, — сказал Костенко и, продолжая выворачивать им уши, повел на кухню, к окну, в котором торчали зубчатые стекла. Пригнув их головы, он прошептал: — Вы пришли убить отца, псы… Я предполагал, что придут, но не думал, что подставят такую шваль. Сейчас я пригну ваши хлебальники к стеклам и выколю вам зыркалки, если сейчас же, сразу, не скажете, где ваш третий! Считать не буду… Ну?
— На улице, в «Москвиче».
— Номер двадцать четыре — пять три?
— Да.
Костенко отбросил сук и достал «воки-токи»:
— Пятый, — шепнул он, — бейте тот «Москвич» в задок. Со всей силы бейте. И составляйте протокол… За рулем сидит их в о ш ь, берите его в отделение и сажайте в камеру.
— Шофер не согласится нашу машину курочить, запчастей нет…
— Приказ слышали? — Костенко едва не сорвался на крик. — За невыполнение под трибунал пойдете! Вторую машину подгоните к «Пионеру», примите гостей… И глядите по сторонам, может быть, заметите четвертого, того, кто наблюдает за всей операцией… Малейшее подозрение — ставьте наблюдение, это — ц е п ь…
Костенко сунул «воки-токи» в карман, снова взял гнид за уши и, не скрывая уж более дрожи в лице, прошептал:
— Сейчас пойдете на улицу. Ясно? Двор простреливается, положат, если вздумаете бежать. Выйдете к «Пионеру». Там будет стоять такси. Ясно? Сядете на заднее сиденье. Все. Идите.
Отпустив их уши, ставшие сине-красными, он снял с парней наручники, провел по коридорчику к двери и, открыв ее, кивнул на человека, стоявшего на лестничном пролете возле окна:
— Таких здесь восемнадцать… Ясно, нелюди? Старик жив, поэтому вышка вам не светит… Но помните: если решите бежать — пристрелим.
Через три минуты зашершавил «воки-токи»:
— Докладывает «пятый»…
— На приеме, — ответил Костенко.
— Операция закончена.
— Подозрительных не было?
— Около «Диеты» стояла «Волга»… Когда наши отъехали, она рванула на разворот к брежневскому дому.
— Садитесь им на хвост! Ведите до конца! Установите их, это сейчас самое важное! Еще раз предупредите ГАИ: псы ощерились! Не упустить! На связь выходите в угрозыск местного отделения…
(Имя друга, Николашки Ступакова, не назвал; еще неизвестно, как пойдет дело, — несанкционированность и все такое прочее, а тому еще надо пенсию получить, нет ничего хуже, чем подставлять своих.)
… После того как доктор из «Скорой» сделал Владимиру Ивановичу Строилову укол («мне кажется, он упал головой на тапок; сантиметр бы левее, летальный исход неизбежен»), вызвав медсестру из Пятнадцатой клиники, которая шефствует над сталинскими жертвами и афганскими мальчиками, Костенко рванулся к Ступакову.
П с ы сидели в камере: Гуслин Петр Сергеевич, ученик десятого класса, член ВЛКСМ, судимостей и приводов не имел, Залоев Виктор Матвеевич, экспедитор почтового отделения, член ВЛКСМ, судимостей и приводов не имел, и Стружкин Андрей Дмитриевич, шофер отделения связи, член ВЛКСМ, приводов и судимостей не имел.
— Кто дал наводку на квартиру генерала? — спросил Костенко.
— Какого генерала? — Залоев пожал плечами. — О чем это вы?! Мы никакого генерала не знаем… Если б нас на месте задержали, были б свидетели, а так только при Сталине на людей напраслину катили…
Костенко кивнул:
— С тобой ясно… Гуслин, тоже не будешь отвечать?
— А чего мне отвечать-то? Схватили на улице…
— Тебя никто не хватал… Сам сел в такси…
— Это не такси, а ваша оперативная…
— Откуда знаешь?
— Там в багажнике ваш скрючился, пистолетом в спину уперся.
— Стружкин, сколько тебе обещали за д е л о? — Костенко затушил окурок в спичечном коробке, вопросы ставил устало, незаинтересованно, словно бы обмяк, прикрывал то и дело веки, словно они сделались тяжелыми, неподъемными…
— А я их вообще впервые вижу… Вы мне дело не шейте… Мою машину разбили, приволокли сюда ни за что, ни про что, издеваться над собой не позволю…
— Ну что ж, — Костенко кивнул. — Иди, пиши, что этих п с о в никогда не видел, и потом можешь катиться ко всем чертям…
Проводив взглядом Стружкина, которого вывел из камеры милиционер, Костенко дождался, пока стих безнадежно-тюремный звук шагов, достал из кармана конверт с поляроидными снимками, бросил на лавку:
— Можете посмотреть… Тут все зафиксировано… Как вы из его машины вылезаете, как с ним прощаетесь… А ведь он сейчас возьмет на себя ответственность за дачу ложных показаний… А это — срок. Ясно, нелюди? Что касается свидетелей и улик, то после вас эксперты приезжали, там ваших пальцев полно, это — неубиенная улика… Меня сейчас другое интересует. Кто вам сказал про генерала? Ответите — отпущу… Но вам это невыгодно… Вас сегодня же вырежут, потому что вы — свидетели… Ясно? За три дня я возьму банду… Клянусь, — Костенко медленно поднял на них ненавидящие глаза. — Клянусь жизнью, п с ы… И тогда вы пойдете на процессе свидетелями, а не соучастниками… Гуслину дадут условно, маломерок еще… Тебе, Залоев, светит трояк… Если, конечно, старик не умрет… Вы ж бросили его, восьмидесятидевятилетнего, на пол, сталинские не-дострелыши… Молчим?
— А мы все сказали, — тихо повторил Гуслин, втягивая голову в плечи; поляроидные снимки рассматривал со страхом, глаза лихорадочно бегали.
Костенко поднялся:
— Пойдем, Гуслин… А ты здесь один посиди, Залоев, подумай… Шагай, Гуслин, я тебя в другую камеру посажу, к серьезным людям, не ровня этому нелюдю, там тебе все по закону растолкуют… Пойдем…
Он стукнул ладонью в дверь, конвоир сразу же рас пахнул ее, словно подслушивал; в темном коридоре, освещенном тусклым светом лампочки, забранной решеткой, Гуслин услышал хриплый хохот, доносившийся из соседней камеры.
— Посмотри в глазок, — сказал Костенко парню. — Полюбуйся на своих будущих учителей… Гуслин молча замотал головой.
— Да ты не бойся, — усмехнулся Костенко, — смотри, а то наклоню…
Тот приткнулся к глазку; три обросших детины в рванье гоготали, играя в «тюремное очко».
— Отворяйте камеру, сержант, — сказал Костенко.
— Не надо, — прошептал Гуслин. — Я скажу… Наводку на генерала дал Федька Рыжий, он со Стружкой в одном доме живет, на Кропоткинской…
Федькой Рыжим оказался Арсений Федяшкин, тридцати двух лет, судимый за квартирные кражи, официант кафе «Отдых»; попросив Ступакова установить связи п с а, Костенко заглянул в кабинет, где Стружкин кончал строчить показания.
Дождавшись, когда тот поставил закорючистую подпись, разложил перед ним — трескучим карточным пасьянсом — поляроидные снимки.
— За дачу ложных показаний срок получишь, — сказал Костенко. — Бери второй лист и пиши про Рыжего.
— Про какого Рыжего? — Стружкин съежился, голос стал писклявым, слезливым, отчаянным.
— Ты мне вола не верти, паскуда… Арсений Федяшкин на очной ставке скажет правду, а ты умоешься большим сроком.
— Я без адвоката отвечать не буду…
— Ну и не надо… Никто тебя не понуждает говорить без адвоката… Валяй, вызывай… Только сначала я твоего адвоката к старику Строилову свожу… Поглядим, как он тебя после этого станет защищать.
— На одном адвокате мир не сошелся. Другого вызову.
— Пиши фамилию, вызовем, тварь…
— А какое вы имеете право меня оскорблять?! Я что, в фашистский застенок попал?!
— Знаешь, что бы с тобой сделали в фашистском застенке? Или у нас, при Сталине? Знаешь? Думаешь, если мы вознамерились по закону жить, то вам теперь все можно?! Все с рук сойдет?! Ошибаешься, Стружка… Если б ты был сиротой голодным — одно дело, а ты ж барчук, ты жизнью балованный, тебе лагерь внове будет, а до лагеря еще надо через тюрьму пройти…
— Вы меня на испуг не берите… Не расколюсь… Без адвоката ни слова не скажу…
— Ах, если б я был фашистом, — Костенко сокрушенно покачал головой, вздохнул и медленно поднялся. — Сейчас я в «Отдых» еду, что Рыжему передать? Говори — запомню…
С этим и вышел, ощущая глухую, безнадежную ярость; а ведь такие, подумал он, вполне могут нас в фашизм затолкать, если только дать расходить эмоциям…
… В «Отдых», конечно же, не поехал — рванул прямиком в аэропорт «Шереметьево», забитый детьми, стенающими женщинами, угрюмыми стариками — немцами, евреями, армянами, стайками веселых туристов, растерянными иностранцами, счастливыми командировочными, оценивающе-выжидающими носильщиками — вавилонское столпотворение…
Связался по рации со Строиловым; на Петровке его не было, дежурный ответил, что капитан поехал к отцу:
— Генералу очень плохо, товарищ полковник. Он потребовл вызвать прокурора и представителей комитета, хочет дать показания на Сорокина… Считает, что сейчас это единственное законное основание для его задержания… Он требует, чтобы его брали немедленно… Говорит, — голос дежурного сорвался, — «сделайте это, пока я жив»… Где вы?
— Еду в Шереметьево… Предупредили наших?
— Да.
— Скажите Строилову, что мы возьмем его…
— С чем? У нас же на него ничего нет…
… Лицо генерала было пергаментным, виски запали, сделались желтоватыми, голубоватые прожилки чуть покраснели и зримо, то и дело судорожно замирая, пульсировали, существуя как бы отдельно от неподвижных, устремленных в потолок глаз.
— Я, Строилов Владимир Иванович, боюсь реанимации сталинизма, — он говорил с трудом, страшась делать глубокий вдох, порою проводя сухим языком по запекшимся бескровным губам. — Я вижу, как мы поворачиваем вправо… Те, кто начал революцию перестройки, стали опасаться ее размаха… Я не против того, когда спорят на улицах, я за то, чтобы сталкивались разные мнения… Но я был и останусь противником национал-социализма и сталинизма… Обе эти ипостаси сейчас перешли в атаку… На нас… На несчастную страну… Народ, многие годы лишенный знания, слушает демагогов — нацисты всегда кричат громче других… А сталинисты повторяют то, что вдалбливали в головы несчастных людей последние шестьдесят пять лет… Вся наша история — это история абсолютистских запретов, на этом и сыграл Сталин… Он стал Иосифом Первым, и это легло на подготовленную почву: люди, отученные самостоятельно думать и лишенные права на свободную работу — без приказа и надсмотрщика, — ждали того, кто рявкнет, ударит, посадит, казнит… Дождались… Я увидел фотографию человека, которого знал под фамилией Сорокин, Евгений Васильевич… Пусть капитан Строилов даст нам это фото сейчас же… Приобщите его к моему заявлению… К этому исковому заявлению… Сорокин бегает трусцой… Да, да, я в полном сознании. Я хочу подписать записанную вами страницу… Вы ведь пишете протокол? Или только фиксируете мой голос?
— И то и другое, Владимир Иванович, — ответил прокурор. — Все делается по закону, не волнуйтесь…
— Я не знаю, что такое «волноваться»… В последние дни я стал бояться, это страшней… Сорокин бегает трусцой в кроссовках, которые стоят сотни рублей… В спортивном костюме, который не появляется на прилавках магазинов. Он живет хорошей жизнью, тот, который был осужден за «незаконные методы ведения следствия»… Почему ни Русланова, ни Федорова, ни я не были вызваны в качестве свидетелей? Это неправильно, что его обвиняли в «незаконных методах»… Такие методы были законны в его время… Я расскажу вам, какие это были методы… Он и его сослуживцы — если их так можно назвать — связывали мне руки за спиной, крутили жгутом ноги и тянули затылок к пяткам… Это называлось у них «гимнаст». Подложив под лицо подушку, они били меня резиновой дубиной по шее… Такой допрос продолжался в течение десяти часов — пока я не терял сознание… Сорокин требовал, чтобы я признался, будто выполнял шпионские задания члена Политбюро Вознесенского… И секретаря ЦК Кузнецова… Потом он засовывал мне в нос шланг от клизмы и пускал горячую воду… А я был привязан к стулу… И я захлебывался, а он стоял надо мной и смеялся… А со стены, из-за его спины, на меня смотрел тот, кого и сейчас многие жаждут, — фашист по имени Сталин… Руками Сорокиных Сталин убивал мыслящих, ему надо было привести к владычеству покорных кретинов, чтобы навечно продолжить в стране ад… Я не нахожу объяснения тому, что происходило… Вы успеваете писать?
— Да, папочка, — всхлипнул Строилов, — товарищи успевают, ты только не торопись, не утомляй себя…
Врач взял руку генерала, нащупал пульс, сокрушенно покачал головой; старик раздраженно поморщился:
— Дайте я подпишу то, что наговорил… Формы протоколов допроса остались прежними? Как и в то время? Эх, вы… Дайте ручку…
— Владимир Иванович, — сказал прокурор, — вы подпишете, когда мы все закончим…
— Нет… Сейчас… У меня в любую минуту может остановиться сердце…
Он медленно сжал в посиневших пальцах перо и подписал две страницы.
— Хорошо… Благодарю… Хочу продолжить… Сорокин называл мне сотни имен, мне казалось, что он хотел превратить всю страну, всех людей во врагов народа… Он торгаш по природе, он торговался за каждого, вымаливал, обещал, снова бил…
Чекист, приехавший вместе с прокурором, спросил:
— Владимир Иванович, сколько раз он пытал вас на допросах?
— Не помню…
— Очень важно, чтобы вы вспомнили… Это крайне важно для следствия…
— Я сидел во внутренней три года… На допросы он вызывал меня раза четыре в неделю… Один день говорил, пугал, путал… Три дня — мучил… Считайте сами… Да, еще я пролежал в больнице два месяца… После пыток у меня случился паралич левой ноги… Он был пьяный, когда бил меня, и попадал дубинкой не по ягодице, а по позвоночнику… Это было в пятидесятом, в мае месяце… Точнее — Первого мая… Я музыку на улицах слышал… Лозунги кричали по радио… А еще я могу свидетельствовать за Лидию Русланову и Зою Федорову… Он их не так мучил, как меня… Он их ставил в карцер, в каменный шкаф… На сутки ставил, на трое — без движения, как в гробу…
Говорил сейчас очень тихо, как-то заторможенно, не разжимая рта, чтобы не показать обмершим псам — в наручниках уже, — как мелко стучат зубы.
Склонившись над мертвенно-бледным генералом, он осторожно подложил ладонь под голову, чуть приподнял ее на себя и, заметив, как дрогнули уголки рта старика, прикоснулся губами к его выпуклому, античному лбу; того ужасающего, невозвратного холодания не было; господи, только б жил!
Костенко поднял глаза на парней — одному лет семнадцать, малолетка, отпустят, гуманисты, второму чуть больше, — оперся ладонями о паркет, поднялся, взял грабителей за уши, яростно вывернул их, шепнув:
— Пикнете — пристрелю, оказывали сопротивление власти… Где третий?
Парни, становясь все более бледными, сопяще молчали…
— Пошли, — сказал Костенко и, продолжая выворачивать им уши, повел на кухню, к окну, в котором торчали зубчатые стекла. Пригнув их головы, он прошептал: — Вы пришли убить отца, псы… Я предполагал, что придут, но не думал, что подставят такую шваль. Сейчас я пригну ваши хлебальники к стеклам и выколю вам зыркалки, если сейчас же, сразу, не скажете, где ваш третий! Считать не буду… Ну?
— На улице, в «Москвиче».
— Номер двадцать четыре — пять три?
— Да.
Костенко отбросил сук и достал «воки-токи»:
— Пятый, — шепнул он, — бейте тот «Москвич» в задок. Со всей силы бейте. И составляйте протокол… За рулем сидит их в о ш ь, берите его в отделение и сажайте в камеру.
— Шофер не согласится нашу машину курочить, запчастей нет…
— Приказ слышали? — Костенко едва не сорвался на крик. — За невыполнение под трибунал пойдете! Вторую машину подгоните к «Пионеру», примите гостей… И глядите по сторонам, может быть, заметите четвертого, того, кто наблюдает за всей операцией… Малейшее подозрение — ставьте наблюдение, это — ц е п ь…
Костенко сунул «воки-токи» в карман, снова взял гнид за уши и, не скрывая уж более дрожи в лице, прошептал:
— Сейчас пойдете на улицу. Ясно? Двор простреливается, положат, если вздумаете бежать. Выйдете к «Пионеру». Там будет стоять такси. Ясно? Сядете на заднее сиденье. Все. Идите.
Отпустив их уши, ставшие сине-красными, он снял с парней наручники, провел по коридорчику к двери и, открыв ее, кивнул на человека, стоявшего на лестничном пролете возле окна:
— Таких здесь восемнадцать… Ясно, нелюди? Старик жив, поэтому вышка вам не светит… Но помните: если решите бежать — пристрелим.
Через три минуты зашершавил «воки-токи»:
— Докладывает «пятый»…
— На приеме, — ответил Костенко.
— Операция закончена.
— Подозрительных не было?
— Около «Диеты» стояла «Волга»… Когда наши отъехали, она рванула на разворот к брежневскому дому.
— Садитесь им на хвост! Ведите до конца! Установите их, это сейчас самое важное! Еще раз предупредите ГАИ: псы ощерились! Не упустить! На связь выходите в угрозыск местного отделения…
(Имя друга, Николашки Ступакова, не назвал; еще неизвестно, как пойдет дело, — несанкционированность и все такое прочее, а тому еще надо пенсию получить, нет ничего хуже, чем подставлять своих.)
… После того как доктор из «Скорой» сделал Владимиру Ивановичу Строилову укол («мне кажется, он упал головой на тапок; сантиметр бы левее, летальный исход неизбежен»), вызвав медсестру из Пятнадцатой клиники, которая шефствует над сталинскими жертвами и афганскими мальчиками, Костенко рванулся к Ступакову.
П с ы сидели в камере: Гуслин Петр Сергеевич, ученик десятого класса, член ВЛКСМ, судимостей и приводов не имел, Залоев Виктор Матвеевич, экспедитор почтового отделения, член ВЛКСМ, судимостей и приводов не имел, и Стружкин Андрей Дмитриевич, шофер отделения связи, член ВЛКСМ, приводов и судимостей не имел.
— Кто дал наводку на квартиру генерала? — спросил Костенко.
— Какого генерала? — Залоев пожал плечами. — О чем это вы?! Мы никакого генерала не знаем… Если б нас на месте задержали, были б свидетели, а так только при Сталине на людей напраслину катили…
Костенко кивнул:
— С тобой ясно… Гуслин, тоже не будешь отвечать?
— А чего мне отвечать-то? Схватили на улице…
— Тебя никто не хватал… Сам сел в такси…
— Это не такси, а ваша оперативная…
— Откуда знаешь?
— Там в багажнике ваш скрючился, пистолетом в спину уперся.
— Стружкин, сколько тебе обещали за д е л о? — Костенко затушил окурок в спичечном коробке, вопросы ставил устало, незаинтересованно, словно бы обмяк, прикрывал то и дело веки, словно они сделались тяжелыми, неподъемными…
— А я их вообще впервые вижу… Вы мне дело не шейте… Мою машину разбили, приволокли сюда ни за что, ни про что, издеваться над собой не позволю…
— Ну что ж, — Костенко кивнул. — Иди, пиши, что этих п с о в никогда не видел, и потом можешь катиться ко всем чертям…
Проводив взглядом Стружкина, которого вывел из камеры милиционер, Костенко дождался, пока стих безнадежно-тюремный звук шагов, достал из кармана конверт с поляроидными снимками, бросил на лавку:
— Можете посмотреть… Тут все зафиксировано… Как вы из его машины вылезаете, как с ним прощаетесь… А ведь он сейчас возьмет на себя ответственность за дачу ложных показаний… А это — срок. Ясно, нелюди? Что касается свидетелей и улик, то после вас эксперты приезжали, там ваших пальцев полно, это — неубиенная улика… Меня сейчас другое интересует. Кто вам сказал про генерала? Ответите — отпущу… Но вам это невыгодно… Вас сегодня же вырежут, потому что вы — свидетели… Ясно? За три дня я возьму банду… Клянусь, — Костенко медленно поднял на них ненавидящие глаза. — Клянусь жизнью, п с ы… И тогда вы пойдете на процессе свидетелями, а не соучастниками… Гуслину дадут условно, маломерок еще… Тебе, Залоев, светит трояк… Если, конечно, старик не умрет… Вы ж бросили его, восьмидесятидевятилетнего, на пол, сталинские не-дострелыши… Молчим?
— А мы все сказали, — тихо повторил Гуслин, втягивая голову в плечи; поляроидные снимки рассматривал со страхом, глаза лихорадочно бегали.
Костенко поднялся:
— Пойдем, Гуслин… А ты здесь один посиди, Залоев, подумай… Шагай, Гуслин, я тебя в другую камеру посажу, к серьезным людям, не ровня этому нелюдю, там тебе все по закону растолкуют… Пойдем…
Он стукнул ладонью в дверь, конвоир сразу же рас пахнул ее, словно подслушивал; в темном коридоре, освещенном тусклым светом лампочки, забранной решеткой, Гуслин услышал хриплый хохот, доносившийся из соседней камеры.
— Посмотри в глазок, — сказал Костенко парню. — Полюбуйся на своих будущих учителей… Гуслин молча замотал головой.
— Да ты не бойся, — усмехнулся Костенко, — смотри, а то наклоню…
Тот приткнулся к глазку; три обросших детины в рванье гоготали, играя в «тюремное очко».
— Отворяйте камеру, сержант, — сказал Костенко.
— Не надо, — прошептал Гуслин. — Я скажу… Наводку на генерала дал Федька Рыжий, он со Стружкой в одном доме живет, на Кропоткинской…
Федькой Рыжим оказался Арсений Федяшкин, тридцати двух лет, судимый за квартирные кражи, официант кафе «Отдых»; попросив Ступакова установить связи п с а, Костенко заглянул в кабинет, где Стружкин кончал строчить показания.
Дождавшись, когда тот поставил закорючистую подпись, разложил перед ним — трескучим карточным пасьянсом — поляроидные снимки.
— За дачу ложных показаний срок получишь, — сказал Костенко. — Бери второй лист и пиши про Рыжего.
— Про какого Рыжего? — Стружкин съежился, голос стал писклявым, слезливым, отчаянным.
— Ты мне вола не верти, паскуда… Арсений Федяшкин на очной ставке скажет правду, а ты умоешься большим сроком.
— Я без адвоката отвечать не буду…
— Ну и не надо… Никто тебя не понуждает говорить без адвоката… Валяй, вызывай… Только сначала я твоего адвоката к старику Строилову свожу… Поглядим, как он тебя после этого станет защищать.
— На одном адвокате мир не сошелся. Другого вызову.
— Пиши фамилию, вызовем, тварь…
— А какое вы имеете право меня оскорблять?! Я что, в фашистский застенок попал?!
— Знаешь, что бы с тобой сделали в фашистском застенке? Или у нас, при Сталине? Знаешь? Думаешь, если мы вознамерились по закону жить, то вам теперь все можно?! Все с рук сойдет?! Ошибаешься, Стружка… Если б ты был сиротой голодным — одно дело, а ты ж барчук, ты жизнью балованный, тебе лагерь внове будет, а до лагеря еще надо через тюрьму пройти…
— Вы меня на испуг не берите… Не расколюсь… Без адвоката ни слова не скажу…
— Ах, если б я был фашистом, — Костенко сокрушенно покачал головой, вздохнул и медленно поднялся. — Сейчас я в «Отдых» еду, что Рыжему передать? Говори — запомню…
С этим и вышел, ощущая глухую, безнадежную ярость; а ведь такие, подумал он, вполне могут нас в фашизм затолкать, если только дать расходить эмоциям…
… В «Отдых», конечно же, не поехал — рванул прямиком в аэропорт «Шереметьево», забитый детьми, стенающими женщинами, угрюмыми стариками — немцами, евреями, армянами, стайками веселых туристов, растерянными иностранцами, счастливыми командировочными, оценивающе-выжидающими носильщиками — вавилонское столпотворение…
Связался по рации со Строиловым; на Петровке его не было, дежурный ответил, что капитан поехал к отцу:
— Генералу очень плохо, товарищ полковник. Он потребовл вызвать прокурора и представителей комитета, хочет дать показания на Сорокина… Считает, что сейчас это единственное законное основание для его задержания… Он требует, чтобы его брали немедленно… Говорит, — голос дежурного сорвался, — «сделайте это, пока я жив»… Где вы?
— Еду в Шереметьево… Предупредили наших?
— Да.
— Скажите Строилову, что мы возьмем его…
— С чем? У нас же на него ничего нет…
… Лицо генерала было пергаментным, виски запали, сделались желтоватыми, голубоватые прожилки чуть покраснели и зримо, то и дело судорожно замирая, пульсировали, существуя как бы отдельно от неподвижных, устремленных в потолок глаз.
— Я, Строилов Владимир Иванович, боюсь реанимации сталинизма, — он говорил с трудом, страшась делать глубокий вдох, порою проводя сухим языком по запекшимся бескровным губам. — Я вижу, как мы поворачиваем вправо… Те, кто начал революцию перестройки, стали опасаться ее размаха… Я не против того, когда спорят на улицах, я за то, чтобы сталкивались разные мнения… Но я был и останусь противником национал-социализма и сталинизма… Обе эти ипостаси сейчас перешли в атаку… На нас… На несчастную страну… Народ, многие годы лишенный знания, слушает демагогов — нацисты всегда кричат громче других… А сталинисты повторяют то, что вдалбливали в головы несчастных людей последние шестьдесят пять лет… Вся наша история — это история абсолютистских запретов, на этом и сыграл Сталин… Он стал Иосифом Первым, и это легло на подготовленную почву: люди, отученные самостоятельно думать и лишенные права на свободную работу — без приказа и надсмотрщика, — ждали того, кто рявкнет, ударит, посадит, казнит… Дождались… Я увидел фотографию человека, которого знал под фамилией Сорокин, Евгений Васильевич… Пусть капитан Строилов даст нам это фото сейчас же… Приобщите его к моему заявлению… К этому исковому заявлению… Сорокин бегает трусцой… Да, да, я в полном сознании. Я хочу подписать записанную вами страницу… Вы ведь пишете протокол? Или только фиксируете мой голос?
— И то и другое, Владимир Иванович, — ответил прокурор. — Все делается по закону, не волнуйтесь…
— Я не знаю, что такое «волноваться»… В последние дни я стал бояться, это страшней… Сорокин бегает трусцой в кроссовках, которые стоят сотни рублей… В спортивном костюме, который не появляется на прилавках магазинов. Он живет хорошей жизнью, тот, который был осужден за «незаконные методы ведения следствия»… Почему ни Русланова, ни Федорова, ни я не были вызваны в качестве свидетелей? Это неправильно, что его обвиняли в «незаконных методах»… Такие методы были законны в его время… Я расскажу вам, какие это были методы… Он и его сослуживцы — если их так можно назвать — связывали мне руки за спиной, крутили жгутом ноги и тянули затылок к пяткам… Это называлось у них «гимнаст». Подложив под лицо подушку, они били меня резиновой дубиной по шее… Такой допрос продолжался в течение десяти часов — пока я не терял сознание… Сорокин требовал, чтобы я признался, будто выполнял шпионские задания члена Политбюро Вознесенского… И секретаря ЦК Кузнецова… Потом он засовывал мне в нос шланг от клизмы и пускал горячую воду… А я был привязан к стулу… И я захлебывался, а он стоял надо мной и смеялся… А со стены, из-за его спины, на меня смотрел тот, кого и сейчас многие жаждут, — фашист по имени Сталин… Руками Сорокиных Сталин убивал мыслящих, ему надо было привести к владычеству покорных кретинов, чтобы навечно продолжить в стране ад… Я не нахожу объяснения тому, что происходило… Вы успеваете писать?
— Да, папочка, — всхлипнул Строилов, — товарищи успевают, ты только не торопись, не утомляй себя…
Врач взял руку генерала, нащупал пульс, сокрушенно покачал головой; старик раздраженно поморщился:
— Дайте я подпишу то, что наговорил… Формы протоколов допроса остались прежними? Как и в то время? Эх, вы… Дайте ручку…
— Владимир Иванович, — сказал прокурор, — вы подпишете, когда мы все закончим…
— Нет… Сейчас… У меня в любую минуту может остановиться сердце…
Он медленно сжал в посиневших пальцах перо и подписал две страницы.
— Хорошо… Благодарю… Хочу продолжить… Сорокин называл мне сотни имен, мне казалось, что он хотел превратить всю страну, всех людей во врагов народа… Он торгаш по природе, он торговался за каждого, вымаливал, обещал, снова бил…
Чекист, приехавший вместе с прокурором, спросил:
— Владимир Иванович, сколько раз он пытал вас на допросах?
— Не помню…
— Очень важно, чтобы вы вспомнили… Это крайне важно для следствия…
— Я сидел во внутренней три года… На допросы он вызывал меня раза четыре в неделю… Один день говорил, пугал, путал… Три дня — мучил… Считайте сами… Да, еще я пролежал в больнице два месяца… После пыток у меня случился паралич левой ноги… Он был пьяный, когда бил меня, и попадал дубинкой не по ягодице, а по позвоночнику… Это было в пятидесятом, в мае месяце… Точнее — Первого мая… Я музыку на улицах слышал… Лозунги кричали по радио… А еще я могу свидетельствовать за Лидию Русланову и Зою Федорову… Он их не так мучил, как меня… Он их ставил в карцер, в каменный шкаф… На сутки ставил, на трое — без движения, как в гробу…