Страница:
– Я сделала это! – воскликнула она. – Я действительно скакала! Это потрясающе!
При виде ее восторга тревога исчезла с лиц ее преследователей, они заулыбались.
Эрик закрыл глаза и вздохнул, увидев огненно-рыжие волосы жены среди мужчин, окруживших ее. Последние несколько минут стали для него сущим адом; он уже представил, как ее изуродованное тело лежит на земле, и это будет целиком его вина. Он был уверен, что она пострадает во время этой сумасшедшей скачки, поэтому, увидев ее спокойно сидящей в седле среди своих людей, он испытал огромное облегчение. Но потом он услышал, как она весело болтает и смеется, а в ответ тоже раздается смех. Она казалась чересчур довольной и счастливой среди его воинов. И что еще хуже, каждый из них с восторгом внимал каждому ее слову.
Подъехав поближе, он понял, что она делится впечатлениями о скачке. Судя по всему, пока все они тревожились о ее безопасности, она наслаждалась. И уже считала себя превосходной наездницей. «Женщины… – возмущенно подумал он. – Они самые непостоянные и самые ветреные создания. Только женщина, которая еще недавно хуже всех держалась в седле и, к счастью, уцелела в бешеной скачке, сочтет себя опытной, наездницей».
– Муж! – неожиданно закричала она, заметив его. – Вы видели? Разве это было не великолепно? Мы почти летели. Клянусь, Ромашка здесь самая быстрая лошадь. И я скакала на ней. Вы видели?
– Да, – тихо ответил он, подъехав к Розамунде. Взяв поводья из ее рук, он повернул назад и потянул кобылу за собой.
– Муж, – неуверенно пробормотала она, – вы ведь не сердитесь? Нет, подумайте! С этой небольшой скачкой мы наверстали время, потраченное на мое обучение. Разве нет?
– Наверстали бы, если бы направлялись обратно в Шамбли. Однако нам в другую сторону, так что эта «небольшая скачка» лишь замедлила наше продвижение и утомила лошадей.
– О, – печально вздохнула Розамунда, и плечи ее поникли. Ромашка поскакала не в ту сторону, увлекая за собой всех остальных. Если бы она знала это, то повернула бы кобылу в нужную сторону или по крайней мере остановилась раньше. Вместо этого она дала волю кобыле и еще больше задержала их прибытие домой. Похоже, она ничего не может сделать правильно.
Глава 6
При виде ее восторга тревога исчезла с лиц ее преследователей, они заулыбались.
Эрик закрыл глаза и вздохнул, увидев огненно-рыжие волосы жены среди мужчин, окруживших ее. Последние несколько минут стали для него сущим адом; он уже представил, как ее изуродованное тело лежит на земле, и это будет целиком его вина. Он был уверен, что она пострадает во время этой сумасшедшей скачки, поэтому, увидев ее спокойно сидящей в седле среди своих людей, он испытал огромное облегчение. Но потом он услышал, как она весело болтает и смеется, а в ответ тоже раздается смех. Она казалась чересчур довольной и счастливой среди его воинов. И что еще хуже, каждый из них с восторгом внимал каждому ее слову.
Подъехав поближе, он понял, что она делится впечатлениями о скачке. Судя по всему, пока все они тревожились о ее безопасности, она наслаждалась. И уже считала себя превосходной наездницей. «Женщины… – возмущенно подумал он. – Они самые непостоянные и самые ветреные создания. Только женщина, которая еще недавно хуже всех держалась в седле и, к счастью, уцелела в бешеной скачке, сочтет себя опытной, наездницей».
– Муж! – неожиданно закричала она, заметив его. – Вы видели? Разве это было не великолепно? Мы почти летели. Клянусь, Ромашка здесь самая быстрая лошадь. И я скакала на ней. Вы видели?
– Да, – тихо ответил он, подъехав к Розамунде. Взяв поводья из ее рук, он повернул назад и потянул кобылу за собой.
– Муж, – неуверенно пробормотала она, – вы ведь не сердитесь? Нет, подумайте! С этой небольшой скачкой мы наверстали время, потраченное на мое обучение. Разве нет?
– Наверстали бы, если бы направлялись обратно в Шамбли. Однако нам в другую сторону, так что эта «небольшая скачка» лишь замедлила наше продвижение и утомила лошадей.
– О, – печально вздохнула Розамунда, и плечи ее поникли. Ромашка поскакала не в ту сторону, увлекая за собой всех остальных. Если бы она знала это, то повернула бы кобылу в нужную сторону или по крайней мере остановилась раньше. Вместо этого она дала волю кобыле и еще больше задержала их прибытие домой. Похоже, она ничего не может сделать правильно.
Глава 6
Розамунда спешилась сама, и только гордость не дала ей разрыдаться. Ей просто не верилось, что можно терпеть такую боль, которая мучила ее сейчас. Сидя в седле перед мужем, она, конечно, чувствовала определенные неудобства, но, проехав целый день одна, испытала адские муки. Все мышцы нестерпимо болели. Но она решила, что ни за что на свете не признается в этом. Разрази гром ее мужа! Она подозревала, что этот несносный человек даже обрадуется ее боли. Сообщив ей, что она опять задержала их в пути, он не сказал больше ей ни слова.
С тех пор они мчались без передышки, даже не остановившись перекусить в полдень, и почти все это время боль терзала Розамунду. Но она была слишком горда, чтобы признаться в этом. Если мужчины могут с этим справляться, то и она сможет. Ее мускулы привыкнут к седлу, и она завоюет уважение мужчин. Ей было не занимать решимости, и она не приняла предложения одного из людей мужа позаботиться о ее лошади.
Заметив сочувствие в глазах мужчины, она покачала головой, горячо поблагодарила, но решительно отказалась от помощи. Она слышала, как муж отдает те же распоряжения, что и накануне; потом он удалился в лес,
Вздохнув, Розамунда закончила чистить кобылу, попрощалась с ней на ночь и решительно направилась к куче хвороста, сложенного в середине поляны. Но когда она предложила помочь, ее снова вежливо отстранили, посоветовав сесть на поваленное дерево и отдохнуть. Как и накануне вечером, она пыталась помочь в приготовлении дичи, принесенной мужчинами, и снова ей вежливо говорили, чтобы она отдыхала.
Розамунда нетерпеливо вздохнула и сердито посмотрела вокруг. Менее всего ей сейчас хотелось сидеть. Она и так уже все себе отбила после целого дня, проведенного в седле. Почему мужчины не позволяют ей помочь им? Разве она сегодня не завоевала хотя бы толику уважения? Почему они обращаются с ней как с беспомощным созданием, которое нужно все время нянчить? Она никак не могла понять этого. В аббатстве, где жили одни женщины, сестры сами делали всю необходимую работу. А здесь ей и шагу не давали ступить.
Потом ее внезапно осенило: а что, если это из-за того, что муж не дал ей поручения перед уходом? Ну конечно! Он раздал указания всем, а ей ничего не поручил. Наверное, мужчины решили, что Эрик не хочет, чтобы она что-то делала. И ведь они не могут знать, что на протяжении трех дней пути из аббатства в Шамбли муж не давал ей поручений. Она сама знала, что делать, и делала это.
Эрик как раз появился на поляне, когда эта мысль пришла ей в голову, и Розамунда поспешила к нему с радостной улыбкой, уверенная, что сейчас они разберутся в этом недоразумении.
– Приветствую вас, милорд, – радостно произнесла она, украдкой посмотрев, слышит ли кто-нибудь ее. Никто вроде не прислушивался, но неподалеку стояли несколько мужчин, достаточно близко, чтобы слышать. Это ее как раз устраивало.
Эрик подозрительно посмотрел на жену, почувствовав по тому, как блуждал ее взгляд по поляне, что она что-то задумала.
– И тебе привет, жена.
Когда она в ответ лишь вопросительно подняла бровь, он сделал то же самое. Слегка нахмурившись, Розамунда чуть подалась вперед и сказала:
– Вы не отдали мне никаких приказаний.
Брови Эрика взмыли вверх, когда она проговорила это и призывно улыбнулась ему.
– Приказаний?
– Да, милорд. Ваши люди не разрешают мне помочь им, потому что вы не дали указаний. Вы должны дать мне указания – и громко, чтобы они слышали и знали, что я должна делать.
– Ясно, – пробормотал он, хотя так ничего и не понял. – Ну что ж, хорошо. Жена, сядь вон там и отдыхай! – громко приказал он.
– Нет! – растерялась Розамунда.
Эрик прищурился:
– Нет?
– Нет, – повторила она. – Вы не должны приказывать мне сидеть. Вы должны приказать мне что-нибудь делать.
– А я приказываю тебе сидеть – сидеть и отдыхать.
Розамунда окинула его сердитым взглядом, вздохнула, вспомнив свое обещание повиноваться.
– Прекрасно, – со злостью сказала она, забыв о хороших манерах. – Я буду сидеть!
Быстро повернувшись, она в ярости направилась к бревну у костра и резко опустилась на него, скривившись, когда натруженные мышцы соприкоснулись с твердым деревом.
Заметив это, Эрик заколебался, потом вздохнул и подошел к ней:
– Пойдем.
Как и накануне, он повел ее в лес, чтобы она могла облегчиться. Но потом вместо того, чтобы вернуться на поляну, он привел ее к реке,
– Если хочешь, искупайся.
Розамунда посмотрела на воду, потом перевела взгляд на мужа. Вспомнив, что он будет наблюдать за ней, пока она купается, Розамунда вздохнула:
– Я не хочу.
– Это успокоит боль в мышцах. Купайся.
В его словах прозвучали заботливые нотки.
– Но я…
– Это приказ.
Розамунда закрыла рот, на ее лице появилось выражение смиренной покорности. Она не может ослушаться прямого приказа, ведь так?
Мрачно сжав губы, Розамунда расстегнула пояс, свободно висевший на ее талии, и хотела положить его на землю.
– Что это?
Остановившись, она вопросительно взглянула на мужа. Эрик смотрел на небольшой чехол, прикрепленный к поясу.
– Дай-ка мне его, – приказал он.
Розамунда молча вручила ему пояс и переступила с ноги на ногу, когда Эрик вытащил из чехла ее кинжал. Он с интересом рассматривал рукоятку с замысловатой резьбой.
– Это подарок Юстасии, – сказала она, чтобы нарушить молчание. – Очень кстати, когда работаешь на конюшне.
– Да, я думаю. Очень красивый. – Он вложил кинжал в чехол и вопросительно посмотрел на Розамунду: – Ты не раздеваешься?
Вздохнув, она подняла руку к шнуровке на корсете, обводя при этом взглядом небольшую просеку у реки. Вокруг, казалось, не было ни души. Никто не увидит ее. Кроме Эрика.. Она посмотрела на него с несчастным видом:
– Не могли бы вы хотя бы повернуться спиной?
– Как же я смогу тогда увидеть, если у тебя возникнут трудности? Я не знаю, какое здесь течение. Если очень сильное, тебя может затянуть на дно. И как же я узнаю об этом, стоя к тебе спиной? – спросил он.
Розамунда нахмурилась, потом радостно улыбнулась:
– Я буду все время говорить, показывая, что все хорошо.
– В этом я не сомневаюсь.
Розамунда напряглась:
– Что это значит?
Он насмешливо пожал плечами:
– Я заметил, что тебе нравится разговаривать.
– А вы, кажется, совсем не любите говорить. Может, если бы вы были разговорчивее, я больше молчала.
Сердито взглянув на него, она уперла руки в бока:
– Отвернитесь.
– У меня нет времени на церемонии. Купание успокоит боль в твоих мышцах. Иначе завтра ты не сможешь ехать. Снимай одежду – и в воду! – прорычал он.
Она побледнела, потом вспыхнула ярким румянцем. Нехотя подняв руки, она начала развязывать шнуровку.
Розамунда была медлительна словно черепаха. К тому моменту, когда она наконец справилась с застежками и начала стаскивать платье с плеч, Эрик готов был взорваться. Никогда в жизни он не видел более чувственной картины – перед ним обнажалась дюйм за дюймом безупречная кожа молочной белизны. Сначала открылась изящная шея, потом изгиб плеч, руки и простая нижняя рубашка, когда Розамунда спустила платье до талии. Потом она быстро стащила платье через бедра, переступила через него и устремилась к реке.
Но Эрик оказался проворнее. Схватив Розамунду за руку, он остановил ее, прежде чем она успела окунуться.
– Нет. Нужно снять рубашку.
Даже ему самому были слышны хриплые нотки желания в его голосе, и он нахмурился.
– Аббатиса говорила, что только распущенные женщины разгуливают голыми. Порядочные носят рубашки, соблюдая приличия. Особенно купаясь, чтобы не простудиться, – сказала она, не поднимая головы.
– У тебя есть другая рубашка?
Поколебавшись, она отрицательно покачала головой.
– Тогда тебе придется надеть эту под платье. Если она будет мокрой, ты простудишься. Снимай рубашку.
Она взглянула на него, и Эрик увидел в ее глазах мучительный стыд. Было ясно, что его юная жена невероятно стеснительна. У него сложилось впечатление, что никто никогда не видел ее обнаженной. Кроме него, конечно, да и то он видел только ноги. Чувствуя себя чудовищем, он вздохнул и повернулся к ней спиной:
– Говори!
Вздохнув от облегчения, Розамунда на секунду замялась, но тут же сбросила рубашку. Аббатиса, конечно, поймет. Это ведь не уютное купание в келье, где она могла отдохнуть у огня, высушить волосы и надеть чистую одежду. Живя на природе, приходится жертвовать правилами приличия.
– Ты молчишь.
– Я еще не в воде, – объяснила Розамунда, сбросив рубашку и подходя к воде. – О, какая холодная! – ахнула она, когда вода коснулась ее ног.
– Очень скоро она покажется теплее.
– Правда? – с любопытством спросила Розамунда, потом призналась: – Я никогда раньше не купалась в реке. Вообще-то я купалась только в старой деревянной лохани в аббатстве. И вода всегда была теплой и приятной. Хотя нет, не всегда, – неохотно произнесла она.
Заинтересовавшись странной интонацией в ее голосе, Эрик спросил:
– А когда она не была теплой и приятной?
Он почти услышал смущение в ее голосе, когда она призналась:
– Один или два раза, когда я была ребенком.
– Почему?
Она заколебалась, и, когда наконец заговорила, ответ ее прозвучал явно неохотно:
– Если я не слушалась, меня иногда заставляли купаться в прохладной или даже холодной воде.
– Тебя заставляли купаться в холодной воде, если ты шалила? – недоверчиво переспросил Эрик. Он никогда раньше не слышал о подобном наказании.
– Да, и есть все холодным… или что-нибудь противное на вкус, – печально добавила она.
– Противное на вкус? – переспросил он со смешком.
– Сожженное дочерна, или переперченное, или вовсе несоленое.
– Это больше похоже на пытку, чем на наказание, – сказал он, нахмурившись.
– Да, именно. – Она тяжело вздохнула и добавила: – И это было еще не самое плохое. Когда я стала постарше, наказанием было мытье полов в аббатстве – а это приходилось делать на четвереньках, – или побелка стен, или чистка камина.
Эрик попробовал представить ее моющей пол или всю в саже из камина и покачал головой:
– Я не замечал, чтобы дети мыли полы или чистили очаги, пока был в аббатстве. Может, аббатиса спрятала их на время визита короля?
– О нет. Никто больше не получал такого наказания.
– Что? – Он даже оглянулся через плечо. Она вошла в воду еще только по колено, и он во второй раз получил возможность полюбоваться ее замечательной попкой, на этот раз покрытой гусиной кожей и все равно прекрасной. Ягодицы были совершенны. Так и хотелось обхватить их ладонями. Эрик сглотнул, прежде чем снова отвернулся.
– Никто больше не подвергался таким наказаниям.
Эрик нахмурился, не сразу вспомнив, о чем она говорит. Ах да, непослушание и наказание, которое аббатиса, очевидно, оставляла лишь для нее. Все это было как-то непонятно. Почему ее не наказывали, как остальных детей? Да если бы он был аббатисой, он положил бы ее к себе на колени, задрал юбку и от души отходил ладонью по прекрасным розовым ягодицам. Он даже представил себе это. Хотя, возможно, это было бы затруднительно. Даже сейчас, когда мысленно он шлепал ее, его рука скользила по изгибам ее тела совершенно по-другому.
Покачав головой, он заставил себя вернуться к теме разговора:
– Почему тебя наказывали не так, как других детей?
Розамунда удивленно оглянулась на его ворчливый голос, но не поняла причину его недовольства.
– Других детей наказывали метлой. Но аббатисе было запрещено дотрагиваться до меня.
– А, – внезапно понял Эрик. – Твой отец.
– Да, – ответила она и ахнула, когда наконец полностью погрузилась в воду.
Эрик подождал, пока прекратятся ее возгласы по поводу воды, и с любопытством спросил:
– А ты часто шалила?
– Нет, лишь когда представлялась возможность.
Эрик усмехнулся, услышав смелый ответ.
– А что значит непослушание в аббатстве?
– Да все, что угодно, – небрежно сказала она. – Я была самым озорным ребенком, вечно попадала в истории. Страшно любила болтать, всегда забывалась и начинала разговаривать во время трапезы, когда все должны хранить молчание. За это меня наказывали. Одна из сестер-монахинь или аббатиса забирала мою тарелку и возвращала ее с чем-нибудь невкусным, чтобы я не забывалась.
– А купание в холодной воде?
– Это когда я не могла сидеть спокойно во время мессы. Адела утверждала, что я слишком возбуждена, что мне нужно остыть. И еще когда я пачкала платье. Это означало лишнюю работу для сестры Хестер. Чтобы не утруждать ее дополнительно, аббатиса велела не греть воду для моего купания. Я сама носила для себя холодную воду.
– А, – сказал Эрик, подумав, что ее озорство было не от непослушания, а от избытка энергии. Она унаследовала это от отца. Король и минуты не мог усидеть спокойно. Точно как Розамунда. Она ерзала даже ночью, когда он засыпал.
Кстати, спящей он ее видел единственный раз, когда она заснула прямо в седле, и то это случилось после бессонной ночи, проведенной на конюшне. Он начал подозревать, что редко сможет увидеть ее спящей или сидящей спокойно на месте.
– А сколько детей было в аббатстве вместе с тобой? – вдруг спросил он.
– Пятеро, когда я была совсем маленькой. Но один вскоре умер. Двое были значительно старше и уехали, когда мне было лет шесть, еще двое покинули аббатство, когда мне было восемь.
– И больше дети не приезжали в аббатство?
– Нет. Аббатиса брала детей только потому, что нужны были средства для содержания монастыря. Но отец был щедр, и больше не пришлось брать детей.
– А ты скучала по уехавшим детям?
– Нет. Я нечасто видела их. Я была младше, и они… – Она внезапно замолчала, пробудив любопытство у Эрика.
– Что?
– Они не очень-то любили меня, – печально призналась она, и Эрик нахмурился. Дети постарше редко любят возиться с малышами, но он почувствовал, что дело было не только в этом.
– А почему ты думаешь, что они не любили тебя?
Наступила тишина, нарушаемая только ночными звуками вокруг них; потом она вздохнула:
– Сестра Юстасия говорила, что они не любили меня потому, что меня никогда не били. Я же никогда не жаловалась на еду, когда меня наказывали, и никто не знал о холодной воде и мытье полов. Они думали, что ко мне относятся по-другому, и завидовали. – Раздался всплеск воды, и Роза-мунда вызывающе добавила: – Я была рада, когда уехали последние двое. Именно тогда я начала работать в конюшне с сестрой Юстасией.
Эрик нахмурился. Похоже, она была довольно одинока. Новый всплеск и возгласы подсказали ему, что она погрузилась в воду, и он не мог не оглянуться, чтобы посмотреть, как далеко в реку она зашла. Он увидел лишь ее затылок.
Внезапно она опустилась под воду с головой, вынырнула и обернулась к нему, хватая воздух ртом. Поймав его взгляд она захлопнула рот и сердито воскликнула:
– Вы смотрите, милорд!
– Ты замолчала, – невозмутимо сказал он и снова повернулся к ней спиной.
После нескольких минут раздраженного молчания она спросила:
– Как долго нам добираться до Гудхолла?
– Около недели.
– Неделю!
Он услышал легкий вздох между всплесками.
– Вы видели его? Знаете, как он выглядит?
– Нет.
– Я уверена, что он прекрасен. Отец не отправил бы нас в лачугу… Или отправил бы?
Он удивился неуверенности в ее голосе. Неужели она сомневается в любви отца? Что было очевидно для Эрика явно не было очевидным для нее самой.
Она помолчала.
– А какое у вас было детство? Вы сказали, что у вас брат и две сестры. Какие они?
Розамунда с любопытством посмотрела на него и увидела, как при этом вопросе спина его напряглась, а плечи прямо на глазах стали словно выше. Когда он заговорил, голос его был так же холоден, как вода в речке, когда она только вошла в нее.
– Поторопись. Нам нужно возвращаться в лагерь.
Она удивленно посмотрела на него и, выйдя из реки, стала медленно одеваться. Тут была какая-то загадка. Ее мужу совсем не понравился вопрос о его детстве. Было ли оно тяжелым, или он просто не хочет ей рассказывать? Со временем она узнает.
Розамунда поерзала, с надеждой посмотрела в спину мужу, но, судя по всему, он не собирался делать привал на ночь в ближайшее время. Она огорчилась, потому что ей уже очень нужно было отлучиться в лесок.
Снова заерзав, она взглянула на окружавший их пейзаж и вздохнула. После недели пути все начинало казаться одинаковым, Она видела те же деревья, ту же траву, те же поляны, Можно было даже подумать, что они ездят кругами, мучительными для нее кругами, потому что после недели в седле у нее были одни сплошные волдыри на мягком месте. Поначалу все это казалось ей увлекательным приключением, но потом Розамунда решила, что лучше лечить лошадей, чем ездить на них верхом.
Она также предпочла бы жить в стенах аббатства, а не в лагере с мужем и его воинами. И хотя в аббатстве ее свобода ограничивалась многими правилами, здесь, вне его стен, жизнь ей казалась значительно хуже. Там молчание требовалось во время трапезы и мессы, а здесь люди молчали все время. Не то чтобы они вовсе не говорили. Нет, говорили, друг с другом. Она же слышала только два слова – «нет» и «отдыхайте». Ах да, еще «пойдем». Ее муж каждый раз обращался к ней так, давая возможность заняться личными нуждами.
Она на с кем не говорила с тех пор, как купалась в реке. Потом она еще раз купалась, но рано утром, пока все спали.
Розамунда пыталась начать разговор в тот вечер, после купания. Сидя у огня и поглощая еду, приготовленную мужчинами, она тараторила, задавая вопросы и пытаясь найти тему для разговора. Но ее муж лишь проворчал что-то в ответ и посоветовал ей отправиться спать. Когда она запротестовала, он уже просто приказал ей. Она легла, но заснуть не могла.
На следующее утро Розамунда встала рано, привела себя в порядок, собрала ягод и вернулась на поляну, когда мужчины только начали просыпаться. Она весело щебетала, желая разговорить мужа и установить хотя бы такое кратковременное понимание, которое возникло между ними у реки. Но у нее ничего не получилось. Он молчал и даже, казалось, не слушал ее воспоминания о детстве. В конце концов она оставила свои попытки. С того времени они ехали в мрачном молчании целые дни, пока не сядет солнце.
Единственное, чего Розамунде удалось добиться за это время, так это получить постоянное занятие, когда они останавливались вечером на привал. Она стала ухаживать за лошадьми. Правда, муж не знал об этом. Другие если и знали, предпочли этого не замечать. Она же изо всех сил старалась скрывать это от всех, делала вид, что ухаживает за своей лошадью, каждый раз отходя к Ромашке, когда рядом появлялся кто-то другой, помимо Смизи, постоянно ухаживавшего за лошадьми.
Ей нравился Смизи, потому что в отличие от других он, похоже, был не против ее помощи. Он попытался воспротивиться в первый раз, но Розамунду невозможно было отогнать от больного животного. Смизи как раз ухаживал за лошадью, повредившей ногу. Когда Розамунда определила, что это шпат[2], Смизи смирился с ее присутствием. Теперь он, казалось, был даже рад ее помощи. С тех пор как они покинули аббатство, это был ее первый успех, если это можно назвать успехом. По крайней мере Смизи разрешал ей работать рядом с ним.
Вздохнув, она взглянула на спину мужа, удивляясь тому, что он наконец остановился. Подъехав к нему, она увидела зеленый рай – простиравшуюся внизу долину с протекавшей рекой и пышным лесом, окружавшим небольшое возвышений в самом центре долины. Листва прикрывала башенки и островерхую крышу дома, поднимавшегося ввысь, словно волшебный замок.
– Гудхолл, – пробормотала она с уверенностью, удивившей ее саму. Она никогда не видела этого замка, ничего не знала о нем и все же сразу поняла, что это именно он. Замок был само совершенство, и его ее отец выбрал для них.
Она почувствовала, как к глазам подступают слезы благодарности, и заморгала, прогоняя их. Этот подарок сказал ей больше о чувствах отца, чем все его слова о том, что он ее любит. Внезапно она поняла, как сильна его любовь.
Это был дворец для принцессы из сказки, и это говорило об особенном чувстве отца к ней. Розамунда взглянула на мужа, когда он внезапно пришпорил коня, и последовала его примеру.
Хотя издали Гудхолл представлялся сказкой наяву, вблизи, когда они въехали во двор, все оказалось не таким прекрасным. Это был все еще великолепный замок, но в нем чувствовалось запустение. Судя по внутреннему двору, можно было предположить, что управляющий замка и сам неряшлив, и слуг не держит в строгости. Ущерб был не настолько велик, чтобы расстраиваться, но достаточен, чтобы Розамунда поняла, что здесь нужно приложить руки. Она также поняла, что не представляет, как это сделать.
Она еще не разволновалась по этому поводу, когда ее взгляд упал на конюшню, и у нее перехватило дыхание от ужасного возмущения. Если замок был несколько запущен, то конюшня находилась просто в полном упадке. В стенах были такие большие дыры, что лошади свободно могли просунуть в них головы. Не задумываясь, под впечатлением увиденного, Розамунда повернула Ромашку в сторону конюшни.
Не успев отъехать, она услышала, как Эрик зовет ее.
Повернувшись, она увидела сердитое лицо и недовольно сжатые губы мужа.
– Я хотела осмотреть конюшню, милорд. Они…
– Сюда! – Он указал на место рядом со своим конем.
Розамунда заколебалась, потом вздохнула и подъехала к нему.
Явно довольный ее послушностью, Эрик повернул коня и направил его к ступеням замка, считая, очевидно, что Розамунда последует за ним. Не имея выбора, она так и поступила. Только они остановились у лестницы замка и начали спешиваться, парадные двери распахнулись, и навстречу им заковылял мужчина, опираясь на руку слуги.
Он был стар, очень стар, и все давалась ему нелегко. Его волосы, вернее, то, что от них осталось, торчали по бокам, как пучки белой травы. Одна половина его морщинистого лица приветственно улыбалась им, а вторая застыла словно маска. Уголок рта опустился, глаз был закрыт. Вся левая сторона тела словно обвисла. Плечо опустилось, рука неподвижно висела, а левая нога волочилась за ним, когда он спешно подпрыгивал и хромал навстречу им.
Розамунда ошеломленно уставилась на мужчину. Вопреки своим физическим данным он явно был здесь управляющим. И это вполне объясняло положение дел. В таком плачевном состоянии он вряд ли мог держать все в надлежащем порядке. У Розамунды был только один вопрос: почему отец не сменил его и не позволил уйти на покой? Старик был немало потрепан жизнью и, как никто другой, заслуживал отдыха.
Она как раз пришла к этому выводу, когда Эрик взял ее под руку и подтолкнул вперед.
– Милорд Берхарт. Добро пожаловать в Гудхолл, – прошамкал старик, как только они остановились перед ним. Приветствие сопровождалось поднятием одного плеча, словно он воин на параде, и это было сделано с таким достоинством, что можно было и не заметить, что из-за неподвижной части лица слова были едва разборчивы. Эрик и Розамунда услышали нечто вроде «миор буар».
С тех пор они мчались без передышки, даже не остановившись перекусить в полдень, и почти все это время боль терзала Розамунду. Но она была слишком горда, чтобы признаться в этом. Если мужчины могут с этим справляться, то и она сможет. Ее мускулы привыкнут к седлу, и она завоюет уважение мужчин. Ей было не занимать решимости, и она не приняла предложения одного из людей мужа позаботиться о ее лошади.
Заметив сочувствие в глазах мужчины, она покачала головой, горячо поблагодарила, но решительно отказалась от помощи. Она слышала, как муж отдает те же распоряжения, что и накануне; потом он удалился в лес,
Вздохнув, Розамунда закончила чистить кобылу, попрощалась с ней на ночь и решительно направилась к куче хвороста, сложенного в середине поляны. Но когда она предложила помочь, ее снова вежливо отстранили, посоветовав сесть на поваленное дерево и отдохнуть. Как и накануне вечером, она пыталась помочь в приготовлении дичи, принесенной мужчинами, и снова ей вежливо говорили, чтобы она отдыхала.
Розамунда нетерпеливо вздохнула и сердито посмотрела вокруг. Менее всего ей сейчас хотелось сидеть. Она и так уже все себе отбила после целого дня, проведенного в седле. Почему мужчины не позволяют ей помочь им? Разве она сегодня не завоевала хотя бы толику уважения? Почему они обращаются с ней как с беспомощным созданием, которое нужно все время нянчить? Она никак не могла понять этого. В аббатстве, где жили одни женщины, сестры сами делали всю необходимую работу. А здесь ей и шагу не давали ступить.
Потом ее внезапно осенило: а что, если это из-за того, что муж не дал ей поручения перед уходом? Ну конечно! Он раздал указания всем, а ей ничего не поручил. Наверное, мужчины решили, что Эрик не хочет, чтобы она что-то делала. И ведь они не могут знать, что на протяжении трех дней пути из аббатства в Шамбли муж не давал ей поручений. Она сама знала, что делать, и делала это.
Эрик как раз появился на поляне, когда эта мысль пришла ей в голову, и Розамунда поспешила к нему с радостной улыбкой, уверенная, что сейчас они разберутся в этом недоразумении.
– Приветствую вас, милорд, – радостно произнесла она, украдкой посмотрев, слышит ли кто-нибудь ее. Никто вроде не прислушивался, но неподалеку стояли несколько мужчин, достаточно близко, чтобы слышать. Это ее как раз устраивало.
Эрик подозрительно посмотрел на жену, почувствовав по тому, как блуждал ее взгляд по поляне, что она что-то задумала.
– И тебе привет, жена.
Когда она в ответ лишь вопросительно подняла бровь, он сделал то же самое. Слегка нахмурившись, Розамунда чуть подалась вперед и сказала:
– Вы не отдали мне никаких приказаний.
Брови Эрика взмыли вверх, когда она проговорила это и призывно улыбнулась ему.
– Приказаний?
– Да, милорд. Ваши люди не разрешают мне помочь им, потому что вы не дали указаний. Вы должны дать мне указания – и громко, чтобы они слышали и знали, что я должна делать.
– Ясно, – пробормотал он, хотя так ничего и не понял. – Ну что ж, хорошо. Жена, сядь вон там и отдыхай! – громко приказал он.
– Нет! – растерялась Розамунда.
Эрик прищурился:
– Нет?
– Нет, – повторила она. – Вы не должны приказывать мне сидеть. Вы должны приказать мне что-нибудь делать.
– А я приказываю тебе сидеть – сидеть и отдыхать.
Розамунда окинула его сердитым взглядом, вздохнула, вспомнив свое обещание повиноваться.
– Прекрасно, – со злостью сказала она, забыв о хороших манерах. – Я буду сидеть!
Быстро повернувшись, она в ярости направилась к бревну у костра и резко опустилась на него, скривившись, когда натруженные мышцы соприкоснулись с твердым деревом.
Заметив это, Эрик заколебался, потом вздохнул и подошел к ней:
– Пойдем.
Как и накануне, он повел ее в лес, чтобы она могла облегчиться. Но потом вместо того, чтобы вернуться на поляну, он привел ее к реке,
– Если хочешь, искупайся.
Розамунда посмотрела на воду, потом перевела взгляд на мужа. Вспомнив, что он будет наблюдать за ней, пока она купается, Розамунда вздохнула:
– Я не хочу.
– Это успокоит боль в мышцах. Купайся.
В его словах прозвучали заботливые нотки.
– Но я…
– Это приказ.
Розамунда закрыла рот, на ее лице появилось выражение смиренной покорности. Она не может ослушаться прямого приказа, ведь так?
Мрачно сжав губы, Розамунда расстегнула пояс, свободно висевший на ее талии, и хотела положить его на землю.
– Что это?
Остановившись, она вопросительно взглянула на мужа. Эрик смотрел на небольшой чехол, прикрепленный к поясу.
– Дай-ка мне его, – приказал он.
Розамунда молча вручила ему пояс и переступила с ноги на ногу, когда Эрик вытащил из чехла ее кинжал. Он с интересом рассматривал рукоятку с замысловатой резьбой.
– Это подарок Юстасии, – сказала она, чтобы нарушить молчание. – Очень кстати, когда работаешь на конюшне.
– Да, я думаю. Очень красивый. – Он вложил кинжал в чехол и вопросительно посмотрел на Розамунду: – Ты не раздеваешься?
Вздохнув, она подняла руку к шнуровке на корсете, обводя при этом взглядом небольшую просеку у реки. Вокруг, казалось, не было ни души. Никто не увидит ее. Кроме Эрика.. Она посмотрела на него с несчастным видом:
– Не могли бы вы хотя бы повернуться спиной?
– Как же я смогу тогда увидеть, если у тебя возникнут трудности? Я не знаю, какое здесь течение. Если очень сильное, тебя может затянуть на дно. И как же я узнаю об этом, стоя к тебе спиной? – спросил он.
Розамунда нахмурилась, потом радостно улыбнулась:
– Я буду все время говорить, показывая, что все хорошо.
– В этом я не сомневаюсь.
Розамунда напряглась:
– Что это значит?
Он насмешливо пожал плечами:
– Я заметил, что тебе нравится разговаривать.
– А вы, кажется, совсем не любите говорить. Может, если бы вы были разговорчивее, я больше молчала.
Сердито взглянув на него, она уперла руки в бока:
– Отвернитесь.
– У меня нет времени на церемонии. Купание успокоит боль в твоих мышцах. Иначе завтра ты не сможешь ехать. Снимай одежду – и в воду! – прорычал он.
Она побледнела, потом вспыхнула ярким румянцем. Нехотя подняв руки, она начала развязывать шнуровку.
Розамунда была медлительна словно черепаха. К тому моменту, когда она наконец справилась с застежками и начала стаскивать платье с плеч, Эрик готов был взорваться. Никогда в жизни он не видел более чувственной картины – перед ним обнажалась дюйм за дюймом безупречная кожа молочной белизны. Сначала открылась изящная шея, потом изгиб плеч, руки и простая нижняя рубашка, когда Розамунда спустила платье до талии. Потом она быстро стащила платье через бедра, переступила через него и устремилась к реке.
Но Эрик оказался проворнее. Схватив Розамунду за руку, он остановил ее, прежде чем она успела окунуться.
– Нет. Нужно снять рубашку.
Даже ему самому были слышны хриплые нотки желания в его голосе, и он нахмурился.
– Аббатиса говорила, что только распущенные женщины разгуливают голыми. Порядочные носят рубашки, соблюдая приличия. Особенно купаясь, чтобы не простудиться, – сказала она, не поднимая головы.
– У тебя есть другая рубашка?
Поколебавшись, она отрицательно покачала головой.
– Тогда тебе придется надеть эту под платье. Если она будет мокрой, ты простудишься. Снимай рубашку.
Она взглянула на него, и Эрик увидел в ее глазах мучительный стыд. Было ясно, что его юная жена невероятно стеснительна. У него сложилось впечатление, что никто никогда не видел ее обнаженной. Кроме него, конечно, да и то он видел только ноги. Чувствуя себя чудовищем, он вздохнул и повернулся к ней спиной:
– Говори!
Вздохнув от облегчения, Розамунда на секунду замялась, но тут же сбросила рубашку. Аббатиса, конечно, поймет. Это ведь не уютное купание в келье, где она могла отдохнуть у огня, высушить волосы и надеть чистую одежду. Живя на природе, приходится жертвовать правилами приличия.
– Ты молчишь.
– Я еще не в воде, – объяснила Розамунда, сбросив рубашку и подходя к воде. – О, какая холодная! – ахнула она, когда вода коснулась ее ног.
– Очень скоро она покажется теплее.
– Правда? – с любопытством спросила Розамунда, потом призналась: – Я никогда раньше не купалась в реке. Вообще-то я купалась только в старой деревянной лохани в аббатстве. И вода всегда была теплой и приятной. Хотя нет, не всегда, – неохотно произнесла она.
Заинтересовавшись странной интонацией в ее голосе, Эрик спросил:
– А когда она не была теплой и приятной?
Он почти услышал смущение в ее голосе, когда она призналась:
– Один или два раза, когда я была ребенком.
– Почему?
Она заколебалась, и, когда наконец заговорила, ответ ее прозвучал явно неохотно:
– Если я не слушалась, меня иногда заставляли купаться в прохладной или даже холодной воде.
– Тебя заставляли купаться в холодной воде, если ты шалила? – недоверчиво переспросил Эрик. Он никогда раньше не слышал о подобном наказании.
– Да, и есть все холодным… или что-нибудь противное на вкус, – печально добавила она.
– Противное на вкус? – переспросил он со смешком.
– Сожженное дочерна, или переперченное, или вовсе несоленое.
– Это больше похоже на пытку, чем на наказание, – сказал он, нахмурившись.
– Да, именно. – Она тяжело вздохнула и добавила: – И это было еще не самое плохое. Когда я стала постарше, наказанием было мытье полов в аббатстве – а это приходилось делать на четвереньках, – или побелка стен, или чистка камина.
Эрик попробовал представить ее моющей пол или всю в саже из камина и покачал головой:
– Я не замечал, чтобы дети мыли полы или чистили очаги, пока был в аббатстве. Может, аббатиса спрятала их на время визита короля?
– О нет. Никто больше не получал такого наказания.
– Что? – Он даже оглянулся через плечо. Она вошла в воду еще только по колено, и он во второй раз получил возможность полюбоваться ее замечательной попкой, на этот раз покрытой гусиной кожей и все равно прекрасной. Ягодицы были совершенны. Так и хотелось обхватить их ладонями. Эрик сглотнул, прежде чем снова отвернулся.
– Никто больше не подвергался таким наказаниям.
Эрик нахмурился, не сразу вспомнив, о чем она говорит. Ах да, непослушание и наказание, которое аббатиса, очевидно, оставляла лишь для нее. Все это было как-то непонятно. Почему ее не наказывали, как остальных детей? Да если бы он был аббатисой, он положил бы ее к себе на колени, задрал юбку и от души отходил ладонью по прекрасным розовым ягодицам. Он даже представил себе это. Хотя, возможно, это было бы затруднительно. Даже сейчас, когда мысленно он шлепал ее, его рука скользила по изгибам ее тела совершенно по-другому.
Покачав головой, он заставил себя вернуться к теме разговора:
– Почему тебя наказывали не так, как других детей?
Розамунда удивленно оглянулась на его ворчливый голос, но не поняла причину его недовольства.
– Других детей наказывали метлой. Но аббатисе было запрещено дотрагиваться до меня.
– А, – внезапно понял Эрик. – Твой отец.
– Да, – ответила она и ахнула, когда наконец полностью погрузилась в воду.
Эрик подождал, пока прекратятся ее возгласы по поводу воды, и с любопытством спросил:
– А ты часто шалила?
– Нет, лишь когда представлялась возможность.
Эрик усмехнулся, услышав смелый ответ.
– А что значит непослушание в аббатстве?
– Да все, что угодно, – небрежно сказала она. – Я была самым озорным ребенком, вечно попадала в истории. Страшно любила болтать, всегда забывалась и начинала разговаривать во время трапезы, когда все должны хранить молчание. За это меня наказывали. Одна из сестер-монахинь или аббатиса забирала мою тарелку и возвращала ее с чем-нибудь невкусным, чтобы я не забывалась.
– А купание в холодной воде?
– Это когда я не могла сидеть спокойно во время мессы. Адела утверждала, что я слишком возбуждена, что мне нужно остыть. И еще когда я пачкала платье. Это означало лишнюю работу для сестры Хестер. Чтобы не утруждать ее дополнительно, аббатиса велела не греть воду для моего купания. Я сама носила для себя холодную воду.
– А, – сказал Эрик, подумав, что ее озорство было не от непослушания, а от избытка энергии. Она унаследовала это от отца. Король и минуты не мог усидеть спокойно. Точно как Розамунда. Она ерзала даже ночью, когда он засыпал.
Кстати, спящей он ее видел единственный раз, когда она заснула прямо в седле, и то это случилось после бессонной ночи, проведенной на конюшне. Он начал подозревать, что редко сможет увидеть ее спящей или сидящей спокойно на месте.
– А сколько детей было в аббатстве вместе с тобой? – вдруг спросил он.
– Пятеро, когда я была совсем маленькой. Но один вскоре умер. Двое были значительно старше и уехали, когда мне было лет шесть, еще двое покинули аббатство, когда мне было восемь.
– И больше дети не приезжали в аббатство?
– Нет. Аббатиса брала детей только потому, что нужны были средства для содержания монастыря. Но отец был щедр, и больше не пришлось брать детей.
– А ты скучала по уехавшим детям?
– Нет. Я нечасто видела их. Я была младше, и они… – Она внезапно замолчала, пробудив любопытство у Эрика.
– Что?
– Они не очень-то любили меня, – печально призналась она, и Эрик нахмурился. Дети постарше редко любят возиться с малышами, но он почувствовал, что дело было не только в этом.
– А почему ты думаешь, что они не любили тебя?
Наступила тишина, нарушаемая только ночными звуками вокруг них; потом она вздохнула:
– Сестра Юстасия говорила, что они не любили меня потому, что меня никогда не били. Я же никогда не жаловалась на еду, когда меня наказывали, и никто не знал о холодной воде и мытье полов. Они думали, что ко мне относятся по-другому, и завидовали. – Раздался всплеск воды, и Роза-мунда вызывающе добавила: – Я была рада, когда уехали последние двое. Именно тогда я начала работать в конюшне с сестрой Юстасией.
Эрик нахмурился. Похоже, она была довольно одинока. Новый всплеск и возгласы подсказали ему, что она погрузилась в воду, и он не мог не оглянуться, чтобы посмотреть, как далеко в реку она зашла. Он увидел лишь ее затылок.
Внезапно она опустилась под воду с головой, вынырнула и обернулась к нему, хватая воздух ртом. Поймав его взгляд она захлопнула рот и сердито воскликнула:
– Вы смотрите, милорд!
– Ты замолчала, – невозмутимо сказал он и снова повернулся к ней спиной.
После нескольких минут раздраженного молчания она спросила:
– Как долго нам добираться до Гудхолла?
– Около недели.
– Неделю!
Он услышал легкий вздох между всплесками.
– Вы видели его? Знаете, как он выглядит?
– Нет.
– Я уверена, что он прекрасен. Отец не отправил бы нас в лачугу… Или отправил бы?
Он удивился неуверенности в ее голосе. Неужели она сомневается в любви отца? Что было очевидно для Эрика явно не было очевидным для нее самой.
Она помолчала.
– А какое у вас было детство? Вы сказали, что у вас брат и две сестры. Какие они?
Розамунда с любопытством посмотрела на него и увидела, как при этом вопросе спина его напряглась, а плечи прямо на глазах стали словно выше. Когда он заговорил, голос его был так же холоден, как вода в речке, когда она только вошла в нее.
– Поторопись. Нам нужно возвращаться в лагерь.
Она удивленно посмотрела на него и, выйдя из реки, стала медленно одеваться. Тут была какая-то загадка. Ее мужу совсем не понравился вопрос о его детстве. Было ли оно тяжелым, или он просто не хочет ей рассказывать? Со временем она узнает.
Розамунда поерзала, с надеждой посмотрела в спину мужу, но, судя по всему, он не собирался делать привал на ночь в ближайшее время. Она огорчилась, потому что ей уже очень нужно было отлучиться в лесок.
Снова заерзав, она взглянула на окружавший их пейзаж и вздохнула. После недели пути все начинало казаться одинаковым, Она видела те же деревья, ту же траву, те же поляны, Можно было даже подумать, что они ездят кругами, мучительными для нее кругами, потому что после недели в седле у нее были одни сплошные волдыри на мягком месте. Поначалу все это казалось ей увлекательным приключением, но потом Розамунда решила, что лучше лечить лошадей, чем ездить на них верхом.
Она также предпочла бы жить в стенах аббатства, а не в лагере с мужем и его воинами. И хотя в аббатстве ее свобода ограничивалась многими правилами, здесь, вне его стен, жизнь ей казалась значительно хуже. Там молчание требовалось во время трапезы и мессы, а здесь люди молчали все время. Не то чтобы они вовсе не говорили. Нет, говорили, друг с другом. Она же слышала только два слова – «нет» и «отдыхайте». Ах да, еще «пойдем». Ее муж каждый раз обращался к ней так, давая возможность заняться личными нуждами.
Она на с кем не говорила с тех пор, как купалась в реке. Потом она еще раз купалась, но рано утром, пока все спали.
Розамунда пыталась начать разговор в тот вечер, после купания. Сидя у огня и поглощая еду, приготовленную мужчинами, она тараторила, задавая вопросы и пытаясь найти тему для разговора. Но ее муж лишь проворчал что-то в ответ и посоветовал ей отправиться спать. Когда она запротестовала, он уже просто приказал ей. Она легла, но заснуть не могла.
На следующее утро Розамунда встала рано, привела себя в порядок, собрала ягод и вернулась на поляну, когда мужчины только начали просыпаться. Она весело щебетала, желая разговорить мужа и установить хотя бы такое кратковременное понимание, которое возникло между ними у реки. Но у нее ничего не получилось. Он молчал и даже, казалось, не слушал ее воспоминания о детстве. В конце концов она оставила свои попытки. С того времени они ехали в мрачном молчании целые дни, пока не сядет солнце.
Единственное, чего Розамунде удалось добиться за это время, так это получить постоянное занятие, когда они останавливались вечером на привал. Она стала ухаживать за лошадьми. Правда, муж не знал об этом. Другие если и знали, предпочли этого не замечать. Она же изо всех сил старалась скрывать это от всех, делала вид, что ухаживает за своей лошадью, каждый раз отходя к Ромашке, когда рядом появлялся кто-то другой, помимо Смизи, постоянно ухаживавшего за лошадьми.
Ей нравился Смизи, потому что в отличие от других он, похоже, был не против ее помощи. Он попытался воспротивиться в первый раз, но Розамунду невозможно было отогнать от больного животного. Смизи как раз ухаживал за лошадью, повредившей ногу. Когда Розамунда определила, что это шпат[2], Смизи смирился с ее присутствием. Теперь он, казалось, был даже рад ее помощи. С тех пор как они покинули аббатство, это был ее первый успех, если это можно назвать успехом. По крайней мере Смизи разрешал ей работать рядом с ним.
Вздохнув, она взглянула на спину мужа, удивляясь тому, что он наконец остановился. Подъехав к нему, она увидела зеленый рай – простиравшуюся внизу долину с протекавшей рекой и пышным лесом, окружавшим небольшое возвышений в самом центре долины. Листва прикрывала башенки и островерхую крышу дома, поднимавшегося ввысь, словно волшебный замок.
– Гудхолл, – пробормотала она с уверенностью, удивившей ее саму. Она никогда не видела этого замка, ничего не знала о нем и все же сразу поняла, что это именно он. Замок был само совершенство, и его ее отец выбрал для них.
Она почувствовала, как к глазам подступают слезы благодарности, и заморгала, прогоняя их. Этот подарок сказал ей больше о чувствах отца, чем все его слова о том, что он ее любит. Внезапно она поняла, как сильна его любовь.
Это был дворец для принцессы из сказки, и это говорило об особенном чувстве отца к ней. Розамунда взглянула на мужа, когда он внезапно пришпорил коня, и последовала его примеру.
Хотя издали Гудхолл представлялся сказкой наяву, вблизи, когда они въехали во двор, все оказалось не таким прекрасным. Это был все еще великолепный замок, но в нем чувствовалось запустение. Судя по внутреннему двору, можно было предположить, что управляющий замка и сам неряшлив, и слуг не держит в строгости. Ущерб был не настолько велик, чтобы расстраиваться, но достаточен, чтобы Розамунда поняла, что здесь нужно приложить руки. Она также поняла, что не представляет, как это сделать.
Она еще не разволновалась по этому поводу, когда ее взгляд упал на конюшню, и у нее перехватило дыхание от ужасного возмущения. Если замок был несколько запущен, то конюшня находилась просто в полном упадке. В стенах были такие большие дыры, что лошади свободно могли просунуть в них головы. Не задумываясь, под впечатлением увиденного, Розамунда повернула Ромашку в сторону конюшни.
Не успев отъехать, она услышала, как Эрик зовет ее.
Повернувшись, она увидела сердитое лицо и недовольно сжатые губы мужа.
– Я хотела осмотреть конюшню, милорд. Они…
– Сюда! – Он указал на место рядом со своим конем.
Розамунда заколебалась, потом вздохнула и подъехала к нему.
Явно довольный ее послушностью, Эрик повернул коня и направил его к ступеням замка, считая, очевидно, что Розамунда последует за ним. Не имея выбора, она так и поступила. Только они остановились у лестницы замка и начали спешиваться, парадные двери распахнулись, и навстречу им заковылял мужчина, опираясь на руку слуги.
Он был стар, очень стар, и все давалась ему нелегко. Его волосы, вернее, то, что от них осталось, торчали по бокам, как пучки белой травы. Одна половина его морщинистого лица приветственно улыбалась им, а вторая застыла словно маска. Уголок рта опустился, глаз был закрыт. Вся левая сторона тела словно обвисла. Плечо опустилось, рука неподвижно висела, а левая нога волочилась за ним, когда он спешно подпрыгивал и хромал навстречу им.
Розамунда ошеломленно уставилась на мужчину. Вопреки своим физическим данным он явно был здесь управляющим. И это вполне объясняло положение дел. В таком плачевном состоянии он вряд ли мог держать все в надлежащем порядке. У Розамунды был только один вопрос: почему отец не сменил его и не позволил уйти на покой? Старик был немало потрепан жизнью и, как никто другой, заслуживал отдыха.
Она как раз пришла к этому выводу, когда Эрик взял ее под руку и подтолкнул вперед.
– Милорд Берхарт. Добро пожаловать в Гудхолл, – прошамкал старик, как только они остановились перед ним. Приветствие сопровождалось поднятием одного плеча, словно он воин на параде, и это было сделано с таким достоинством, что можно было и не заметить, что из-за неподвижной части лица слова были едва разборчивы. Эрик и Розамунда услышали нечто вроде «миор буар».