Сенкевич Генрик. Крестоносцы. Том 1

   Зых из Згожелиц, который и в самом деле славился своей добротой и отзывчивостью, продолжал настаивать на своем и упрашивать соседей; но Мацько уперся: помирать, так в своем углу! Целые годы снился ему Богданец во сне, и сейчас, когда родное гнездо чуть не рядом, ни за что на свете он не бросит его, хоть бы последнюю ночь пришлось ему там ночевать. Бог и так милостив, что дал ему силы дотащиться сюда.
   Тут старик утер слезы, которые навернулись ему на глаза, огляделся кругом и сказал:
   — Коли это леса Вилька из Бжозовой, то после полудня мы будем дома.
   — Не Вилька из Бжозовой, а уже аббата, — заметил Зых.
   Больной Мацько улыбнулся и немного погодя ответил:
   — Коли аббата, так, может, когда-нибудь будут нашими.
   — Смотрите-ка, только что говорил о смерти, — весело воскликнул Зых,
   — а сейчас уж хочет пережить аббата.
   — Да это не я, а Збышко его переживет.
   Дальнейший разговор прервали донесшиеся издалека звуки рогов в лесу. Зых тотчас придержал коня и стал прислушиваться.
   — Должно быть, кто-то охотится, — сказал он. — Погодите.
   — Может, аббат. Вот бы хорошо было, если бы мы сейчас с ним встретились.
   — Тише!
   И Зых повернулся к людям:
   — Стой!
   Все остановились. Рога затрубили ближе, а через минуту раздался собачий лай.
   — Стой! — повторил Зых. — Сюда идут!
   Збышко соскочил с коня и крикнул:
   — Дайте самострел! Может, зверь выбежит на нас! Скорей! Скорей!
   И, вырвав самострел из рук слуги, он упер его в землю, прижал животом, наклонился, выгнул спину, как лук, и, схватив тетиву обеими руками, в мгновение ока натянул ее на железный запор, вложил стрелу и бросился в лес.
   — Натянул! Без рукояти натянул! — прошептал Зых, изумленный такой необыкновенной силой.
   — Он у меня молодчина! — прошептал с гордостью Мацько.
   Тем временем звуки рогов и собачий лай послышались еще ближе, и вдруг справа в лесу раздался тяжелый топот, треск кустов и ветвей, и на дорогу из чащи вынесся стрелой старый бородатый зубр с огромной, низко опущенной головой, с налитыми кровью глазами и высунутым языком, задыхающийся, страшный. Подбежав к придорожному рву, он одним махом перескочил через него, упал с разбега на передние ноги, но тотчас поднялся и, казалось, готов был уже скрыться в лесной чаще по другую сторону дороги, когда вдруг зловеще зажужжала тетива самострела, послышался свист стрелы, и зверь встал на дыбы, завертелся на месте, взревел и, как громом сраженный, повалился наземь.
   Збышко выглянул из-за дерева, опять натянул тетиву и, готовясь пустить новую стрелу, подкрался к поверженному быку, который еще рыл задними ногами землю.
   Однако, взглянув на зверя, он спокойно повернулся к своим и крикнул им издали:
   — Так метко попал, что он даже под себя пустил!
   — А чтоб тебя! — сказал, подъезжая, Зых. — Одной стрелой уложил!
   — Да ведь близко, а стрела бьет со страшной силой. Посмотрите: не только жало, вся ушла под лопатку.
   — Охотники уже недалеко, они, наверно, заберут его.
   — Не дам! — отрезал Збышко. — Я его на дороге убил, а дорога ничья.
   — А если это аббат охотится?
   — Если аббат, так пускай забирает.
   Тем временем из лесу вырвалось десятка полтора собак. Завидев зверя, они с пронзительным визгом кинулись на него, сбились в кучу и стали грызться между собой.
   — Сейчас и охотники подоспеют, — сказал Зых. — Смотри, вон они, только выехали из лесу повыше нас и еще не видят зверя. Эй! Эй! Сюда! Сюда! Вот он лежит! Вот!..
   Внезапно Зых смолк, прикрыл рукой глаза и через минуту произнес:
   — Господи боже! Что это? Ослеп я, или мне мерещится?..
   — Один на вороном коне впереди едет, — сказал Збышко.
   Но Зых вдруг крикнул:
   — Иисусе Христе! Да это, сдается, Ягенка!
   И неожиданно заорал:
   — Ягна! Ягна!..
   И тут же погнал вперед своего меринка; но не успел он пустить его рысью, как Збышко увидел самое удивительное зрелище на свете. Сидя по-мужски на горячем вороном коне, к ним во весь опор скакала девушка с самострелом в руке и с рогатиной за плечами. От стремительной скачки волосы у нее распустились, к ним пристали шишки хмеля; лицо ее было румяно, как заря, рубашка на груди распахнута, а поверх рубашки накинут сердак овчиной наружу. Подскакав к путникам, девушка осадила коня; с минуту на лице ее изображались то сомнение, то изумление, то радость, пока наконец она не уверилась окончательно, что все это не сон, а явь, и не крикнула тонким, еще детским голосом:
   — Папуся! Миленький папуся!
   В мгновение ока она соскользнула со своего вороного и, когда Зых тоже соскочил с коня, чтобы поздороваться с дочкой, бросилась отцу на шею. Долгое время Збышко слышал только звуки поцелуев и два слова: «Папуся! Ягуся! Папуся! Ягуся!» — которые отец с дочерью в восторге повторяли без конца.
   К ним уже подъехали люди, подъехал и Мацько на телеге, а они все еще повторяли: «Папуся! Ягуся!» — и все еще обнимали друг друга. Когда они наконец нацеловались и наобнимались, Ягенка забросала отца вопросами:
   — С войны возвращаетесь? Здоровы?
   — С войны. С чего это мне не быть здоровым? А как ты? А младшие братишки? Надеюсь, здоровы, а? Иначе ты бы не скакала по лесам. Но что это ты здесь делаешь, дочка?
   — Да вот, как видите, охочусь, — смеясь, ответила Ягенка.
   — В чужих лесах?
   — Аббат позволил. И псарей прислал мне с собаками.
   Тут она повернулась к своей челяди:
   — Ну-ка, отгоните собак, а то изорвут шкуру!
   А затем опять обратилась к Зыху:
   — Ах, как я рада, как я рада, что вы приехали!.. У нас все благополучно.
   — А ты думаешь, я не рад? — сказал Зых. — Дай-ка, дочка, я еще разок тебя чмокну!
   И они снова стали целоваться, а когда кончили, Ягна сказала:
   — Далеконько мы от дому отбились… Ишь куда заскакали, покуда травили этого зверину. Пожалуй, две мили гнали, кони и то притомились. Но какой могучий зубр, видали?.. Верных три стрелы я в него всадила, а последней, должно быть, и кончила.
   — Всадить-то всадила, да не кончила: его вон тот молодой рыцарь подстрелил.
   Ягенка откинула рукой прядь волос, спустившуюся на глаза, и бросила на Збышка быстрый и не особенно доброжелательный взгляд.
   — Знаешь, кто это? — спросил Зых.
   — Нет, не знаю.
   — И не диво, что ты его не признала, вон как он вырос. Ну, а может, признаешь старого Мацька из Богданца?
   — Боже мой! Так это Мацько из Богданца! — воскликнула Ягенка.
   И, подойдя к телеге, она поцеловала Мацьку руку.
   — Вы ли это?
   — Я самый. Только вот на телеге, потому немцы меня подстрелили.
   — Какие немцы? Война была с татарами. Уж это-то я знаю, — сколько я батюшку молила взять меня с собой.
   — Война-то была с татарами, да мы на ней не были, мы со Збышком воевали тогда на Литве.
   — А где же Збышко?
   — Неужто ты его не признала? — засмеялся Мацько.
   — Так это Збышко? — воскликнула девушка, снова бросив взгляд на юношу.
   — Конечно!
   — Ну, подставляй ему губы, вы ведь знакомы! — весело крикнул Зых.
   Ягенка с живостью повернулась к Збышку, но вдруг попятилась и, закрывшись рукой, сказала:
   — Мне стыдно…
   — Мы ведь с малых лет знакомы! — заметил Збышко.
   — Да! Хорошо знакомы. Я помню вас, хорошо помню. Лет восемь назад вы приехали как-то к нам с Мацьком, и покойница матушка принесла нам орехов с медом. Не успели старшие выйти из горницы, как вы ткнули мне кулаком в нос да сами орехи и съели!
   — Сейчас он бы этого не сделал! — сказал Мацько. — Он и у князя Витовта бывал, и в краковском замке, так что знает придворный обычай.
   Но тут Ягенка вспомнила совсем про другое и, обратившись к Збышку, спросила:
   — Так это вы убили зубра?
   — Я.
   — Давайте поглядим, где у него торчит стрела.
   — Да ее не увидишь, она вся ушла под лопатку.
   — Брось, не спорь, — сказал Зых. — Все мы видели, как он подстрелил зубра, да то ли еще: ты знаешь, он вмиг натянул самострел без рукояти.
   Ягенка в третий раз поглядела на Збышка, на этот раз с удивлением.
   — Вы без рукояти самострел натянули? — спросила она.
   Уловив в ее голосе недоверие, Збышко упер в землю самострел со спущенной тетивой, вмиг натянул его так, что заскрипела железная дуга, и, желая показать, что знает придворный обычай, преклонил колено и протянул самострел Ягенке.
   Вместо того чтобы взять у него из рук самострел, девушка неожиданно покраснела, сама не зная почему, и стала торопливо завязывать под горлом домотканую сорочку, раскрывшуюся от быстрой езды по лесу.

XI

   На другой день после приезда в Богданец Мацько и Збышко принялись за осмотр своих старых владений и вскоре убедились, что Зых из Згожелиц был прав, когда говорил, что на первых порах им дома придется туго.
   С хозяйством дела шли не так уж плохо. Поля кое-где были возделаны прежними их мужиками или новыми поселенцами аббата. Когда-то в Богданце было гораздо больше земельных угодий; но в битве под Пловцами род Градов почти совсем погиб, стало не хватать работников, а после набега учиненного силезскими немцами, и войны Гжималитов с Наленчами некогда плодородные нивы Богданца почти сплошь поросли лесом. Одному Мацьку поднять хозяйство было не под силу. Лет пятнадцать назад он тщетно пытался привлечь вольных крестьян из Кшесни, отдав им землю исполу, но они предпочли оставаться на собственных клочках, чем возделывать чужую землю. Правда, ему удалось прельстить кое-кого из бродяжьего люда, захватить в войнах десятка полтора невольников, переженить и расселить всех их по хатам — и деревня таким образом стала подниматься. Но уж очень все это было трудно, и, как только представился случай, Мацько поспешил отдать Богданец в залог, справедливо полагая, что богатому аббату легче будет освоить землю, а он со Збышком добудут тем временем на войне невольников и денег. Аббат оказался дельным хозяином. Он увеличил на пять крестьянских семей рабочую силу, приумножил стадо скота и табун лошадей, построил амбар, плетеный коровник и такую же конюшню. Но в Богданце он постоянно не жил и о доме не заботился, так что Мацько, который иногда мечтал найти после возвращения усадьбу, обнесенную рвом и острогом, застал все в прежнем виде, с той лишь разницей, что углы у дома покосились и весь он так осел и врос в землю, что показался старику еще приземистей, чем раньше.
   Дом состоял из обширных сеней, двух больших горниц с боковушами и кухни. Окна в горницах были затянуты пузырем, посредине в глинобитном полу был сложен очаг; топили по-черному, и дым выходил в щели в потолке. Этот совершенно почерневший потолок в лучшие времена служил коптильней, — на вбитых в балки колышках подвешивали тогда свиные, кабаньи, медвежьи и лосиные окорока, оленьи и серновые огузки, воловьи хребты и целые кольца колбас. Однако сейчас крючья в Богданце были так же пусты, как и полки вдоль стен, где в других шляхетских домах стояли оловянные и глиняные миски. Только под полками стены не казались такими голыми. Збышко велел слугам развесить там панцири, шлемы, короткие и длинные мечи, рогатины, вилы, самострелы, рыцарские копья и, наконец, щиты, секиры да конские чепраки. Оружие и броня чернели от дыма, и их приходилось часто чистить, зато все было под рукой, да и шашель не точил древки копий, ложа самострелов и рукояти секир. Дорогие одежды предусмотрительный Мацько велел перенести в боковушу, которая служила ему спальней.
   В передних горницах, под затянутыми пузырем окнами, стояли столы, сколоченные из сосновых досок, и такие же скамьи; хозяева за стол садились вместе с челядью. Не много было нужно людям, за годы войны отвыкшим от удобств; но в Богданце не хватало хлеба, муки и прочих припасов, особенно же утвари. Мужики принесли своим хозяевам все что могли; но Мацько возлагал надежды главным образом на соседей, рассчитывая, что они, как всегда бывает в таких случаях, придут соседу на помощь; что до Зыха из Згожелиц, то он и в самом деле не обманулся в своих ожиданиях.
   На другой день после приезда старик посиживал себе на бревне перед домом, наслаждаясь прекрасной осенней погодой, когда во двор на том же вороном коне въехала Ягенка. Слуга, который колол у плетня дрова, хотел помочь ей спешиться, но она вмиг сама спрыгнула на землю и подошла к Мацьку, запыхавшаяся от быстрой езды и румяная, как яблочко.
   — Слава Иисусу Христу! Я приехала передать вам поклон от батюшки и справиться о вашем здоровье.
   — Да не хуже, чем было в пути, — ответил Мацько. — Я хоть отоспался на своей постели.
   — Очень уж у вас, должно быть, неудобно, а вы человек больной, вам уход нужен.
   — Мы народ крепкий. Оно попервоначалу хоть и нет удобств, да и голода нету. Велели мы вола зарезать да пару овец, вот мяса у нас и вдосталь. Бабы мучицы да яиц принесли, маловато, правда, ну, а все-таки хуже всего у нас с утварью.
   — Я велела нагрузить для вас две телеги. На одной везут две постели и утварь, а на другой — всякий припас. Лепешки, муку, сало, сушеные грибы, бочонок пива да бочонок меду — всего понемножку, что только нашлось в доме.
   Мацько, который всегда был рад любому прибытку, погладил Ягенку по голове и сказал:
   — Спасибо и тебе, и твоему батюшке. Как разживемся, все отдадим.
   — Что вы! Да разве мы немцы, чтоб дареное отбирать назад!
   — Ну, тогда вдвойне спасибо. Говорил твой батюшка, что очень ты у него хозяйка хорошая. Так это ты цельный год одна заправляла всем в Згожелицах?
   — Да пришлось!.. Коли вам еще что понадобится, так вы кого-нибудь из слуг пришлите, да потолковей, чтоб знал, чего надобно, — а то приедет еще такой дурень, что и знать толком не будет, зачем его послали.
   Тут Ягенка стала украдкой поглядывать по сторонам; заметив это, Мацько заулыбался.
   — Кого это ты ищешь? — спросил он.
   — Да нет, никого!
   — Я Збышка пришлю поблагодарить тебя с батюшкой за подарок. Ну как, пришелся тебе Збышко по вкусу?
   — Да я не присматривалась!
   — А ты присмотрись, вот он и сам идет.
   От водопоя в самом деле шел Збышко; увидев Ягенку, он ускорил шаг. На нем был лосиный кафтан и круглая поярковая шапочка, какие надевают под шлем, волосы, ровно подстриженные над бровями, не были убраны под сетку и золотыми кудрями рассыпались по плечам; Збышко шел скорым шагом, рослый, пригожий, прямо оруженосец из знатного дома.
   Ягенка совсем от него отвернулась, желая показать, что она приехала к одному только Мацьку; но Збышко весело поздоровался с нею и, взяв ее руку, поднес к губам, несмотря на сопротивление девушки.
   — С чего это ты мне руку целуешь? — спросила она. — Разве я ксендз?
   — Не противьтесь! Это такой обычай.
   — Да коли б он тебе и другую руку поцеловал за то, что ты привезла, — вмешался Мацько, — и то не было б много.
   — Что привезла? — спросил Збышко, озираясь и ничего не видя, кроме вороного коня, стоявшего на приколе.
   — Телеги еще не приехали, скоро будут, — ответила Ягенка.
   Мацько стал перечислять все, что девушка привезла, ничего при этом не пропуская; когда он вспомнил про две постели, Збышко сказал:
   — Да я бы и на шкуре зубра поспал, но спасибо вам за то, что и про меня не забыли.
   — Это не я, а батюшка, — краснея, ответила девушка. — Коли вам на шкуре лучше, что ж, никто не неволит…
   — Я привык на чем придется. На поле боя случалось спать с убитым крестоносцем в головах.
   — Неужто вам случилось убить крестоносца? Да нет, вряд ли!
   Збышко вместо ответа рассмеялся.
   — Побойся ты, девушка, бога! — воскликнул Мацько. — Ты его совсем не знаешь! Ничего он другого не делал, только немцев бил, так что стон стоял. Он готов драться на копьях, на секирах, как угодно, а уж коли завидит издали немца, нет ему удержу, так и рвется в бой. В Кракове он даже хотел напасть на посла Лихтенштейна и за это чуть не поплатился головой. Вот он какой молодец! Я тебе и про двух фризов расскажу, у которых мы захватили и людей, и такую богатую добычу, что половины ее хватило бы на выкуп Богданца.
   И Мацько стал рассказывать о поединке с фризскими рыцарями, а затем и о других приключениях, которые с ними случались, и о других подвигах, которые им пришлось совершить. Из-за стен и в открытом поле бились они с самыми славными рыцарями, какие только живут в чужих краях. Бились с немцами, бились с французами, бились с англичанами и бургундцами. Случалось бывать им в таких жестоких битвах, когда кони, люди, оружие, немцы и перья — все мешалось в кучу. А чего только они при этом не навидались! Видали они и замки крестоносцев из красного кирпича, и литовские деревянные городки и храмы, каких здесь не встретишь во всей околице, и города, и дремучие леса, где по ночам жалобно стонали изгнанные из капищ литовские божки, и всякие иные чудеса, и, когда дело доходило до драки, Збышко всегда был впереди, так что самые славные рыцари не могли на него надивиться.
   Ягенка присела на бревно рядом с Мацьком и, раскрыв рот, слушала рассказ старика и так вертела головкой то в сторону Мацька, то в сторону Збышка, точно она была у нее на шарнирах; при этом глаза девушки все с большим восхищением останавливались на молодом рыцаре. Когда Мацько наконец кончил, она вздохнула и сказала:
   — И какое это счастье уродиться хлопцем!
   Но Збышко, который, слушая рассказ Мацька, тоже все приглядывался к Ягенке, думал, видно, о другом, потому что неожиданно сказал:
   — Какая же вы красавица!
   То ли с досадой, то ли с грустью Ягенка ответила:
   — Уж будто вы краше не видывали.
   Збышко, положа руку на сердце, мог сказать ей, что не много случалось ему видеть таких красавиц: она просто кипела здоровьем, силой и молодостью. Старый аббат не зря говорил, что Ягенка схожа и на сосенку, и на калину. Все в ней было красиво: и стройный стан, и широкие плечи, и точеная грудь, и алые губы, и быстрые голубые глаза. И оделась она в этот раз получше, чем в лесу на охоте. На шее у нее были красные бусы, шубка, крытая зеленым сукном, была раскрыта на груди, юбка домотканая в полоску, сапожки новые. Даже старый Мацько обратил внимание на красивый наряд девушки и, с минуту поглядев на нее, спросил:
   — Что это ты разрядилась, как на престольный праздник?
   Но она вместо ответа крикнула:
   — Едут, едут!..
   Когда телеги въехали во двор, она побежала навстречу, а за нею последовал Збышко. К большому удовольствию Мацька, телеги разгружали до самого заката; каждую вещь старик рассматривал по отдельности и при этом знай похваливал Ягенку. Уже совсем смерклось, когда девушка стала собираться домой. Когда она хотела сесть на коня, Збышко неожиданно подхватил ее, и не успела она слово вымолвить, как он поднял ее вверх и усадил в седло. Ягенка зарумянилась, как алая зорька, и, повернувшись к нему лицом, сказала вполголоса:
   — Какой же вы богатырь!..
   Не заметив в темноте ни румянца ее, ни смущения, Збышко рассмеялся и спросил:
   — А зверей вы не боитесь?.. Ведь уж ночь!
   — На телеге лежит рогатина… подайте мне ее.
   Збышко пошел к телеге, достал рогатину и подал ее Ягенке.
   — Будьте здоровы! — попрощался он с девушкой.
   — Будьте здоровы!
   — Спасибо вам за все! Завтра, а нет, так послезавтра, я приеду спасибо сказать и вам, и вашему батюшке за ваше доброе сердце.
   — Приезжайте! Мы будем вам рады. Ну, трогай!
   И, тронув коня, она через минуту скрылась в придорожных кустах.
   Збышко вернулся к дяде.
   — Вам домой пора.
   Но Мацько, не поднимаясь с бревна, сказал:
   — Эх! Что за девушка! Все кругом от нее будто стало светлей!
   — Это верно!
   На минуту воцарилось молчание. Глядя, как в небе зажигаются звезды, Мацько, казалось, о чем-то раздумывал, затем снова сказал будто про себя:
   — И ласкова-то, и хозяйка хорошая, а ведь ей всего пятнадцать лет…
   — Да, — сказал Збышко, — старый Зых бережет ее как зеницу ока.
   — Он говорил, что даст за ней Мочидолы, а там на лугах пасется табунок кобылиц с жеребятами.
   — Не в мочидольских ли лесах страшные болота?..
   — Зато там бобровьи гоны.
   И снова воцарилось молчание. Некоторое время Мацько искоса поглядывал на Збышка, а затем спросил:
   — Что это ты так призадумался? Что пригорюнился?
   — Да так… знаете… поглядел на Ягенку, и так мне Дануська вспомнилась, даже сердце защемило.
   — Пойдем-ка домой, — сказал на это старик. — Поздно уж.
   Он с трудом поднялся и, опершись на Збышка, прошел с ним в боковушу.
   Мацько так торопил Збышка, что тот на другой же день поехал в Згожелицы. Старик настоял, чтобы племянник для пущей торжественности взял с собою двоих слуг и оделся понарядней, принеся тем самым дань уважения Зыху и выказав ему свою признательность. Збышко уступил старику и уехал, разрядившись, как на свадьбу, все в тот же добытый в бою полукафтан из белого атласа, расшитый золотыми грифами, с золотой оторочкой по низу. Зых принял его с распростертыми объятиями, песни пел и веселился, а Ягенка, переступив порог горницы и увидев молодого рыцаря, остановилась как вкопанная и чуть не уронила баклажку с вином, — ей почудилось, что это к ним явился сам королевич. Девушка так заробела, что за столом сидела в молчании, только то и дело глаза протирала, словно хотела очнуться ото сна. Неискушенный Збышко решил, что она, по неизвестной ему причине, не рада его приезду, и беседовал только с Зыхом, превознося щедрость соседа и расхваливая его владения, которые и в самом деле вовсе не были похожи на Богданец.
   Во всем были видны достаток и богатство. Окна в горницах были из рога, остроганного и отшлифованного так тонко, что он был прозрачен почти как стекло. Вместо очага посреди горницы, по углам стояли большие печи с шатрами. Пол из лиственничных досок был чисто вымыт, на стенах — оружие и множество мисок, сверкавших, как солнце, да красивых резных ложечниц с рядами ложек, из которых две были серебряные. Кое-где висели парчовые узорчатые ковры, добытые на войне или приобретенные у коробейников. Под столами лежали огромные рыжие турьи шкуры да шкуры зубров и кабанов. Зых с удовольствием показывал Збышку свои богатства, то и дело приговаривая, что все это дело рук Ягенки. Он повел Збышка и в боковушу, где все пропахло живицей и мятой, а под потолком висели целые связки волчьих, лисьих, куньих и бобровых шкур. Он показал Збышку сушильню для сыра, кладовые с воском и медом, бочки с мукой, кладовые с сухарями, пенькой и сушеными грибами. 3атем он повел его в амбары, коровники, конюшни и хлева, в сараи, где стояли телеги и хранились охотничьи принадлежности и сети, и так ослепил его своим богатством, что Збышко, вернувшись к ужину, не мог скрыть своего изумления.
   — Жить не нажиться в ваших Згожелицах, — сказал он хозяину.
   — И в Мочидолах у нас почти что такие порядки, — заметил Зых. — Ты помнишь Мочидолы? Это по дороге на Богданец. В старину наши отцы о меже спорили и вызовы посылали друг дружке на поединок, ну, а я уж ссориться не стану.
   Он поднял кубок меду и, чокнувшись со Збышком, спросил:
   — А попеть тебе неохота?
   — Нет, — ответил Збышко, — мне вас любопытно послушать.
   — Згожелицы, слышь ты, медвежатам достанутся. Только бы они потом не передрались из-за них…
   — Каким медвежатам?
   — Да сынишкам моим, братишкам Ягенки.
   — Да, им зимой лапу сосать не понадобится.
   — Что правда, то правда. Ну, и Ягенке в Мочидолах найдется кусочек сальца.
   — Да уж наверно!
   — Что это ты не ешь, не пьешь? Налей-ка нам, Ягенка!
   — Да нет, я и ем, и пью вволю.
   — Тяжело станет, так ты распусти пояс. Хорош у тебя пояс! Вы на Литве, верно, тоже взяли богатую добычу?
   — Грех жаловаться, — ответил Збышко, пользуясь случаем, чтобы показать, что шляхтичи из Богданца тоже не какая-нибудь мелкая сошка. — Часть добычи мы продали в Кракове и выручили сорок гривен серебром…
   — Что ты говоришь! Да за такие деньги можно целую деревню купить!
   — У нас была миланская броня, так дядя ее продал, думал, смерть уж у него за плечами, а вы знаете, миланской броне…
   — Знаю. Цены нет. Выходит, на Литву стоит идти. А я хотел когда-то, да побоялся.
   — Кого? Крестоносцев?
   — Э, чего бы я стал их бояться? Покуда тебя не убили, страшиться нечего, ну, а убили, так какие уж тут страхи. Я ихних божков боялся, нечисти всякой. Там в лесах они так и кишат.
   — Куда же им деваться, коли капища их пожгли?.. Когда-то они жили богато, а теперь одними грибами да муравьями кормятся.
   — А ты видал их?
   — Я не видал, да слыхал, что другие видали… Высунет такой божок из-за дерева косматую лапищу и показывает тебе: дескать, подай…
   — И Мацько про это рассказывал, — вмешалась Ягенка.
   — Да! Он по дороге и мне про это говорил, — прибавил Зых. — Да и не диво! Взять хоть бы и нас, живем мы как будто в христианской стороне, а порой и у нас на болоте кто-то смеется, да и дома, хоть и бранятся ксендзы, а все лучше оставлять этой нечисти на ночь миску с едой, иначе так станет в стену скрестись, что глаз не сомкнешь… Ягенка, доченька… поставь-ка миску у порога!
   Ягенка взяла глиняную миску, в которой было полно клецок с сыром, и поставила ее у порога.
   — Ксендзы бранятся, — заметил Зых, — поносят нас. Да ведь Христа от клецок не убудет, а нечисть, коли она сыта и довольна, убережет дом и от огня и от вора.