Сенкевич Генрик. Крестоносцы. Том 1

   — Хоть они и каштелянские дочки и красавицы, а не лучше моей Ягенки!
   — отрезал Зых из Згожелиц.
   — А разве я говорю, что лучше? Милей Ягенки, пожалуй, и не сыщешь.
   — Я про Збышка тоже ничего худого сказать не могу: самострел натягивает без рукояти!..
   — И медведя один пригвоздит к земле. Видали, как он его рубанул? Отхватил всю голову с лапой.
   — Голову отхватил, а вот к земле не одни пригвоздил. Ягенка ему помогла.
   — Ягенка?.. Он мне об этом ничего не говорил.
   — Он Ягенке обещал не говорить… Срам ведь девке ночью одной по лесу ходить. Ну, а мне она тотчас рассказала, как все было. Другие рады соврать, а она от меня не таится. Сказать по правде, и я не обрадовался, кто ж их там знает… Хотел прикрикнуть на нее, а она мне вот что сказала: «Коли я сама девичьей чести не уберегу, так и вам, батюшка, ее не уберечь, да вы не бойтесъ, Збышко тоже знает, какова она, рыцарская честь».
   — Это верно. Ведь и сегодня они одни пошли.
   — Но домой-то вернутся к вечеру. А лукавый ночью больше всего искушает, да и девке стыдиться нечего, потому темно.
   Мацько на минуту задумался, а потом сказал как будто про себя:
   — И все-таки льнут они друг к дружке…
   — Эх! Кабы он другой не обещался.
   — Да ведь вы знаете, это только рыцарский обычай такой… Коли нет у молодого рыцаря госпожи, так его считают простачком… Посулил ей Збышко павлиньи чубы, поклялся в том рыцарской честью, ну, и должен содрать их у немцев с голов. Да и Лихтенштейна ему надо одолеть, а от прочих обетов аббат может его освободить.
   — Аббат не нынче завтра приедет…
   — Вы думаете? — спросил Мацько, а потом продолжал: — Какая цена всем этим обетам, коли Юранд напрямик ему сказал, что не отдаст за него девку! То ли он другому ее обещал, то ли богу обрек, я того не знаю, но только напрямик сказал, что не отдаст…
   — Я вам говорил, что аббат любит Ягенку, как родную. Последний раз он сказал ей: «Родня у меня только по женскому колену, но помру я, так полны колени добра не у нее, а у тебя будут».
   Мацько поглядел на него тревожно, даже подозрительно, и, помолчав с минуту времени, сказал:
   — Нас-то не обидьте…
   — За Ягенкой я дам Мочидолы, — ответил Зых.
   — Теперь же?
   — Теперь же. Другой я бы не дал, а ей отдам.
   — Половина Богданца и так Збышка, а коли даст бог здоровья, я наведу тут порядок, подниму хозяйство. Вот по сердцу ли вам Збышко?
   Зых заморгал глазами и сказал:
   — Хуже всего то, что Ягенка, как кто помянет его, так к стенке и отвернется.
   — А когда вы других поминаете?
   — Как других поминаю, она только прыскает и говорит: «Еще чего выдумали?»
   — Вот видите. Бог даст, с такой девушкой Збышко забудет другую. Я уж старик, и то забыл бы… Меду выпьете?
   — Выпью.
   — Аббат, он умница! Аббаты, слышь, часто люди совсем мирские, ну, а он, хоть и не живет с монахами, все-таки ксендз, а ксендз всегда даст дельный совет, не то что простой человек, потому он и грамотен, и со святым духом знается. А что вы теперь же дадите за девушкой Мочидолы, это правильно. Я тоже, коли, даст бог, выздоровею, сманю у Вилька из Бжозовой мужиков побольше. Дам каждому по клочку хорошей земли, земли-то в Богданце хватает. На рождество пускай сходят к Вильку на поклон — и айда ко мне. Что, разве нельзя? А там и городок в Богданце построю, хорошенькую крепостцу из дуба, и рвом ее обнесу… Пускай Збышко с Ягенкой ходят себе сейчас вдвоем на охоту… Скоро уж, верно, и снег выпадет… Привыкнут они друг к дружке, и забудет хлопец другую. Пускай себе ходят. Что тут долго толковать! Отдадите за него Ягенку или нет?
   — Отдам. Давно уж мы задумали поженить их, чтоб Мочидолы и Богданец достались нашим внукам.
   — Грады! — с радостью воскликнул Мацько. — Бог даст, внуки посыплются градом. Аббат их нам будет крестить…
   — Пусть только поспевает! — весело воскликнул Зых. — А давно уж не видал я вас таким веселым.
   — Сердце у меня прыгает от радости… Осколок-то вышел, ну, а что до Збышка, так вы за него не бойтесь. Садится это вчера Ягенка на коня, а день-то ветреный… Я и спрашиваю у Збышка: «Видал»? — а на него такая истома напала. Да и то я смекнул, что на первых порах они мало друг с дружкой разговаривали, а сейчас как пойдут вместе гулять, так всђ друг к дружке повертываются и всђ говорят, говорят!.. Выпьем!
   — Выпьем!
   — За здоровье Збышка и Ягенки!

XIV

   Старый Мацько не ошибался, когда говорил, что Збышко и Ягенка с удовольствием встречаются и друг без дружки даже скучают. Под предлогом посещения больного Мацька Ягенка часто приезжала в Богданец, с отцом или одна, признательный Збышко тоже то и дело наведывался в Згожелицы, так что с течением времени он свел с Ягенкой дружбу. Полюбившись друг другу, Збышко и Ягенка охотно стали «советоваться», то есть попросту болтать обо всем, что было им интересно. К дружбе у обоих примешивалось и восхищение: молодой и красивый Збышко, который и на войне уже успел прославиться, и в ристалищах принимал участие, и при королевском дворе бывал, по сравнению с каким-нибудь Чтаном из Рогова или Вильком из Бжозовой казался девушке настоящим придворным рыцарем, чуть не королевичем, а Збышка порой просто изумляла красота девушки. В мыслях он оставался верен своей Данусе, однако не раз, в лесу ли, дома ли, взглянув вдруг на Ягенку, он невольно говорил себе: «Вот это лань!» Когда же, обняв стан девушки, он сажал ее на коня и чувствовал под рукой упругое, точеное тело, то приходил в смятение, «истома», по словам Мацька, нападала на него, кровь начинала играть в жилах и точно смаривал сон.
   Ягенка, девушка по натуре гордая, насмешница и задира, с ним становилась сущей смиренницей, словно служанкой, которая только смотрит в глаза господину, как бы ему услужить, как бы ему угодить. Збышко понимал, как расположена она к нему, был благодарен за это ей и все больше искал с нею встреч. С тех пор как Мацько стал пить медвежье сало, они видались уже чуть не каждый день, а когда у старика вышел осколок и для затягивания раны понадобилась свежая бобровая струя, они собрались вдвоем на бобровые гоны.
   Прихватив самострел, они сели на коней и поехали на те самые Мочидолы, которые должны были пойти в приданое Ягенке, а затем свернули к лесу; оставив под лесом коней на попечении конюха, они пошли дальше пешком, так как через заросли и болота трудно было проехать верхом. По дороге Ягенка показала Збышку за широким, поросшим осокою лугом синюю полосу леса и сказала:
   — Это лес Чтана из Рогова.
   — Того, который хочет взять тебя в жены?
   Она засмеялась:
   — Взял бы, кабы далась!
   — Тебе легко оборониться, возьми только Вилька на подмогу, он, я слыхал, зубы на Чтана точит. Диво, что еще не вызвали друг дружку на смертный бой.
   — Едучи на войну, батюшка им так сказал: «Передеретесь, так на глаза мне не показывайтесь». Что было им делать? В Згожелицах они друг на дружку рычат, а потом в Кшесне пьют вместе в корчме, покуда под лавку не свалятся.
   — Дураки!
   — Почему же?
   — Да покуда Зыха не было дома, надо было не тому, так другому дураку напасть на Згожелицы, да и взять тебя силком. Ну, что бы Зых мог поделать, кабы, воротившись с войны, да нашел тебя с младенцем на руках?
   Голубые глаза Ягенки так и засверкали:
   — Думаешь, я бы далась? Да что, в Згожелицах людей нету, а я не могу схватиться за рогатину или самострел? Пускай бы сунулись! Я любого прогнала бы домой, да еще набег учинила на Рогов или Бжозовую. Батюшка знал, что может спокойно идти на войну.
   При этих словах Ягенка так нахмурила свои красивые брови и стала так грозно потрясать самострелом, что Збышко рассмеялся и сказал:
   — Тебе не девушкой быть, а рыцарем.
   Успокоившись, она ответила:
   — Чтан берег меня от Вилька, а Вильк от Чтана. Да и аббат меня охранял, ну, а с аббатом лучше никому не ссориться…
   — Эва! — ответил Збышко. — Все тут у вас боятся аббата! А я вот, по чести тебе скажу, не побоялся бы ни аббата, ни Зыха, ни згожелицких мужиков, ни тебя, клянусь Георгием Победоносцем, не побоялся бы, взял бы силком — и конец…
   Ягенка стала как вкопанная и, подняв на Збышка глаза, спросила каким-то странным голосом, протяжно и мягко:
   — Взял бы?..
   Губы у нее раскрылись, и, зардевшись, словно зорька, она ждала ответа.
   Но он, видно, думал только про то, что сделал бы на месте Чтана или Вилька, и через минуту, тряхнув золотыми кудрями, продолжал:
   — И чего девке с хлопцами воевать, коли ей надобно замуж? Третий жених не случится, так придется из них выбирать, что ж поделаешь?
   — Не говори мне этого, — печально сказала девушка.
   — А что? Давно я тут не бывал, не знаю, есть ли кто в округе, кто мог бы прийтись тебе по нраву?..
   — Ах! — уронила Ягенка. — Перестань!
   В молчании пошли они дальше, продираясь сквозь заросли, особенно густые здесь оттого, что кусты и деревья были сплошь увиты диким хмелем. Збышко шел впереди, разрывая зеленые плети хмеля, ломая местами ветви, а Ягенка, как некая богиня охоты, следовала за ним с самострелом за плечами.
   — За этой чащей, — сказала она, — будет глубокая речка, но я знаю брод.
   — У меня сапоги выше колен, небось пройдем, ног не замочим, — ответил Збышко.
   Вскоре они вышли к речке. Ягенка, которая хорошо знала мочидольские леса, легко нашла брод; однако оказалось, что вода от дождей поднялась и речушка стала довольно глубокой. Збышко, не спрашиваясь, взял девушку на руки.
   — Да я бы и так перешла, — возразила Ягенка.
   — Держись за шею! — велел Збышко.
   И медленно стал переходить разлившуюся речку, пробуя всякий раз ногой грунт, чтобы не попасть на глубокое место, а девушка, как и велел ей юноша, все прижималась к нему; когда уже было недалеко до берега, она сказала:
   — Збышко?
   — Что тебе?
   — Не пойду я ни за Чтана, ни за Вилька…
   Он вынес ее на берег, осторожно опустил на прибрежную гальку и сказал с легким волнением:
   — Дай бог тебе жениха самого что ни на есть лучшего! Обижаться ему не придется.
   До Одстаянного озерца было уже недалеко. Впереди шла теперь Ягенка; изредка оборачиваясь, она прижимала пальцы к губам, приказывая Збышку хранить молчание. Они шли по мокрой низине, пробираясь сквозь заросли лоз и сивого тальника. Справа до них долетал птичий гомон, что очень удивило Збышка, так как уже наступила пора отлета.
   — Там болото не замерзает, — прошептала Ягенка, — вот утки на нем и зимуют, да и в озерце вода замерзает только в сильные морозы, и то у самого берега. Глянь, как оно дымится…
   Збышко поглядел сквозь кусты лозняка и увидел густой туман: это и было Одстаянное озерцо.
   Ягенка опять прижала палец к губам, и через минуту они были у цели. Девушка первая крадучись взобралась на толстую старую иву, низко склонившуюся над водой. Збышко последовал за нею; некоторое время они, ничего не видя в тумане, тихо лежали, слушая лишь жалобный крик чибисов и чаек над головами. Но вот потянул ветерок, зашелестел в лозах и желтеющей листве ив, и глазам охотников открылась в низине гладь озерца, которую рябил ветер.
   — Не видно? — прошептал Збышко.
   — Не видно. Тише!..
   Через минуту ветер умолк, и воцарилась глубокая тишина. Но вот на зеркале озерца затемнела одна голова, другая, затем поближе к охотникам спустился к реке крупный бобр со свежесорванной веткой в пасти и поплыл между цветами калужницы и ряской, поднимая вверх морду и толкая ветку вперед. Збышко, который лежал на дереве пониже Ягенки, увидел вдруг, как осторожно шевельнулись у девушки локти и наклонилась вперед голова, — Ягенка, видно, целилась в зверя, который, не подозревая о грозящей ему опасности, плыл к чистой глади озерца на расстоянии не больше половины полета стрелы.
   Но вот зажужжала тетива самострела и одновременно раздался голос Ягенки:
   — Готово! Готово!..
   Збышко в один миг взобрался повыше и сквозь ветви поглядел на гладь озерца: бобр то погружался в воду, то всплывал на поверхность, перекувыркиваясь при этом и показывая более светлое, чем спинка, брюшко.
   — Здорово попала! Сейчас ему конец! — сказала Ягенка.
   Она отгадала, движения бобра становились все слабей, еще немного — и он всплыл на поверхность кверху брюхом.
   — Я пойду за ним, — сказал Збышко.
   — Не ходи. Тут у берега трясина бездонная. Коли не знаешь, как пробираться, наверняка засосет.
   — Как же мы его добудем?
   — Да ты про то не думай — к вечеру он уж будет в Богданце, а нам пора домой…
   — Ловко ты его подстрелила!
   — Э, мне не впервой!..
   — Другие девушки и глянуть на самострел боятся, а с тобой хоть целый век по лесу ходи!..
   Услышав эту похвалу, Ягенка улыбнулась от радости, но ничего не сказала, и они пошли назад по старой дороге через лозняк. Збышко стал расспрашивать о бобровых гонах, Ягенка рассказала ему, сколько бобров на мочидольских и згожелицких болотах и как они на озерцах и речушках строят свои мазанки и плотины.
   Вдруг она хлопнула себя по боку.
   — Ах ты господи! — воскликнула она. — Забыла на иве стрелы. Подожди меня!
   Не успел он сказать, что сам сходит за ними, как она, словно серна, помчалась назад и через минуту исчезла из виду. Збышко ждал, ждал и уж стал удивляться, что это ее так долго нет.
   — Верно, растеряла стрелы и ищет их, — сказал он сам себе, — а все-таки надо пойти поглядеть, не случилось ли чего с нею…
   Однако не успел он сделать и двух шагов, как перед ним появилась Ягенка с самострелом в руке, смеющаяся, румяная и с бобром за плечами.
   — Господи! — воскликнул Збышко. — Да как же ты его добыла?
   — Как? Влезла в воду — вот и вся недолга! Мне не впервой, а тебя я не хотела пустить, ты ведь не знаешь, куда надо плыть, так тебя трясина и засосала бы.
   — А я ждал тебя тут, как дурак! Хитрая ты девчонка.
   — Что же мне было делать? Раздеваться, что ли, при тебе?
   — Так ты и стрелы не забыла?
   — Нет, это я только хотела, чтобы ты отошел от берега.
   — Так, так! Ну, а пойди я следом за тобой, то-то бы диво увидал. Было бы на что поглядеть!
   — Замолчи!..
   — Ей-ей, я уже шел к тебе.
   — Замолчи!..
   Через минуту, желая, видно, переменить разговор, она сказала:
   — Выжми мне косу, а то вся спина от нее мокрая.
   Збышко одной рукой взялся за косу поближе к голове, а другой стал выжимать ее.
   — Лучше было бы расплести ее, — говорил он при этом, — ветер тотчас и высушил бы.
   Но Ягенка не хотела расплетать косу, потому что им снова приходилось продираться сквозь заросли. Збышко закинул теперь за спину бобра, а Ягенка пошла впереди.
   — Теперь Мацько скоро выздоровеет, — сказала она, — потому для ран нет ничего лучше, как пить медвежье сало, а рану смазывать бобровой струей. Недельки через две сможет сесть на коня.
   — Дай-то бог! — сказал Збышко. — Жду не дождусь, когда он выздоровеет, — больного бросить нельзя, а сидеть мне здесь невмоготу.
   — Невмоготу? — переспросила Ягенка. — Отчего же?
   — Разве Зых ничего не говорил тебе про Данусю?
   — Да нет, говорил… Я знаю, знаю… она тебя покрывалом накрыла… Он говорил еще мне, что всякий рыцарь дает обет… служить своей госпоже… Но он говорил, что это пустое… все эти обеты… и женатые дают обет служить какой-нибудь госпоже. А эта Дануся, Збышко, кто она, скажи мне?.. Кто она, эта Дануся?
   И, подойдя ближе к Збышку, она в страшной тревоге устремила на него глаза, он же, не обратив на это никакого внимания, ответил:
   — Она и моя госпожа, и возлюбленная моя. Никому я про это не говорил, а тебе, как сестре родной, скажу, потому что мы с малых лет знаем друг дружку. За тридевять земель, в тридесятое царство пошел бы я за нею, хоть к немцам, хоть к татарам, потому другой такой нет на всем белом свете. Пускай дядя остается в Богданце, а я к ней поеду… Что мне без нее Богданец, что достатки, что стада, что богатства аббата! Сяду я на коня и уеду зимой и, клянусь богом, исполню все, что обещал ей, разве только раньше сам сложу голову.
   — Я не знала об этом… — глухо сказала Ягенка.
   Збышко тогда стал ей рассказывать о том, как встретил в Тынце Данусю и как тотчас дал ей обет, о том, что случилось после, — как сидел он в темнице, как спасла его Дануся, как Юранд ему отказал, и как прощались они, и как тоскует он без нее, и как радуется, что после выздоровления Мацька уедет к своей возлюбленной, чтобы исполнить все, что ей обещал. Он оборвал свой рассказ, завидев слугу с лошадьми, который поджидал их на лесной опушке.
   Ягенка вскочила на коня и сразу стала прощаться со Збышком.
   — Пускай конюх едет следом за тобою с бобром, а я возвращаюсь в Згожелицы.
   — Ты не поедешь в Богданец? Да ведь Зых у нас.
   — Нет. Батюшка сказал мне, что вернется домой.
   — Ну, тогда спасибо тебе за бобра.
   — Прощай…
   И через минуту Ягенка осталась одна. Она ехала домой через заросли вереска и первое время все оглядывалась на Збышка, а когда он скрылся наконец за деревьями, закрыла рукою глаза, словно прячась от солнца.
   Но скоро крупные слезы покатились из-под руки по ее щекам и закапали на седло и на гриву коня.

XV

   После разговора со Збышком Ягенка три дня не показывалась в Богданце и только на четвертый день прискакала с вестью, что в Згожелицы приехал аббат. Мацько встревожился. Правда, у него было на что выкупить Богданец, старик даже подсчитал, что останутся деньги на то, чтобы поселить в деревне новых мужиков и развести скот, да и на другие хозяйственные нужды хватит; однако многое в этом деле зависело от богатого родственника, который мог, например, забрать поселенных им мужиков, но мог и оставить их Мацьку и тем самым увеличить цену его владений.
   Поэтому Мацько стал выспрашивать у Ягенки, в каком расположении духа приехал аббат — веселый или хмурый, что говорил про них и когда заедет в Богданец. Девушка толково отвечала на вопросы старика, стараясь ободрить его и успокоить.
   Она сказала Мацьку, что аббат приехал здоровый и веселый, с большой свитой, в которой, кроме вооруженных слуг, было несколько странствующих причетников и песенников, что сейчас он распевает с Зыхом и с удовольствием слушает не только духовные, но и светские песни. Она заметила, что аббат с искренним участием расспрашивал про Мацька и жадно слушал рассказы Зыха о приключениях Збышка в Кракове.
   — Вы сами лучше знаете, что делать, — заключила свой рассказ умная девушка. — Но только я думаю, что Збышку следует тотчас поехать на поклон к старшему родичу, а не ждать, покуда он приедет в Богданец.
   Мацько послушался доброго совета, велел позвать Збышка и сказал ему:
   — Оденься-ка получше и поезжай на поклон к аббату, окажи ему эту честь — может, он тебя и полюбит.
   Затем старик обратился к Ягенке:
   — Не диво было бы, когда бы ты была глупа, на то ты и баба, а ведь ты умна, вот это-то мне и удивительно. Скажи, как принять нам аббата и чем его потчевать, когда приедет?
   — Аббат сам скажет, чего ему хочется, он любит хорошо покушать; только было бы побольше шафрана, так не станет привередничать.
   Услышав об этом, Мацько за голову схватился.
   — Да откуда же мне взять шафрана?..
   — Я привезла, — сказала Ягенка.
   — А чтоб такие девки и на камне родились! — обрадовался Мацько. — И лицом-то пригожа, и хозяйка, и расторопна, и сердце доброе! Эх! Будь я помоложе, женился бы на тебе не задумываясь!..
   Ягенка украдкой взглянула на Збышка и с тихим вздохом продолжала:
   — Привезла я кости, кубок и сукно; аббат, как покушает, любит поиграть в кости.
   — У него и прежде был такой обычай, а уж горячился за игрой, ну просто страх как!
   — Он и сейчас горячится; как хватит иной раз кубком оземь, да прямо в поле и выскочит. Ну, а воротится — сам же первый над собой смеется… Да вы его знаете… Ему только перечить не надо, тогда нет лучше человека на свете.
   — Кто же станет ему перечить, коли он умнее всех?
   Они вели такой разговор, а Збышко тем временем переодевался в боковуше. Он вышел оттуда такой красивый, что просто ослепил Ягенку, совсем как тогда, когда в первый раз приехал в своем белом полукафтане в Згожелицы. Но на этот раз грудь у нее защемило от жалости, как подумала она, что не для нее эта краса и что другая пришлась ему по сердцу.
   А Мацько подумал, что Збышко, наверно, понравится аббату и тот не станет утеснять их, когда дело дойдет до уговора. Старик так обрадовался, что тут же решил ехать со Збышком в Згожелицы.
   — Вели положить для меня охапку сенца на телегу, — сказал он Збышку.
   — Коли я из Кракова в Богданец доехал с жалом стрелы под ребром, так без жала-то как-нибудь уж доберусь до Згожелиц.
   — Как бы вам худо не стало, — заметила Ягенка.
   — Э, ничего мне не сделается, я уже окреп. А и станет худо, так аббат узнает по крайности, как я к нему торопился, щедрей будет.
   — Мне ваше здоровье дороже его щедрот, — возразил Збышко.
   Но Мацько уперся и настоял на своем. По дороге он все покряхтывал, однако не переставал поучать Збышка, как следует вести себя в Згожелицах, при этом особенно наказывал быть смиренным и покорным, так как богатый родич никогда не терпел противоречий.
   Когда они приехали в Згожелицы, аббат с Зыхом сидели на крылечке и, попивая винцо, наслаждались красотой мира божьего. Позади них у стены сидело шесть человек из свиты аббата, в том числе два песенника и один пилигрим, которого тотчас можно было признать по кривому посоху, баклажке у пояса и ракушкам, нашитым на темный плащ. Прочие были как будто причетники, с выбритыми макушками, однако одежда на них была светская, пояса — из воловьей кожи и на боку мечи.
   Увидев Мацька, который приехал на телеге, Зых бросился встречать его, аббат же, соблюдая, должно быть, свое достоинство, остался сидеть; он только сказал что-то своим причетникам, которые выбежали из отворенной двери дома. Збышко и Зых под руки подвели больного Мацька к крылечку.
   — Все еще неможется, — сказал Мацько, целуя аббату руку, — а все-таки приехал поклониться вам, благодетель, спасибо сказать вам за то, что в Богданце хорошо хозяйствовали, и испросить вашего благословения, а это нам, грешным, всего нужнее.
   — Я слышал, вам стало получше, — сказал аббат, обнимая его голову, — и вы дали обет сходить на поклонение ко гробу нашей покойницы королевы.
   — Не знал я, какому святому мне помолиться, вот ей и помолился.
   — И хорошо сделали! — с жаром воскликнул аббат. — Она лучше прочих святых, и пусть только кто из них осмелится ей позавидовать!
   Лицо аббата мгновенно вспыхнуло от гнева, щеки побагровели, глаза засверкали.
   Все знали, как он горяч, и Зых крикнул со смехом:
   — Бей, кто в бога верует!
   Аббат, отдуваясь, обвел глазами присутствующих, засмеялся так же неожиданно, как и вскипел гневом, и, посмотрев на Збышка, спросил:
   — Это ваш племянник, родич мой?
   Збышко нагнулся и поцеловал аббату руку.
   — Я его маленьким видел и теперь не признал бы! — сказал аббат. — Ну-ка, покажись!
   Быстрыми глазами он оглядел Збышка и сказал:
   — Уж больно красив, не рыцарь, а панна!
   Но Мацько возразил:
   — Звали эту панну немцы танцевать, да все, кто только пускался с ней в пляс, свалились, да так, что больше уж не встали.
   — Он и самострел без рукояти натягивает! — воскликнула вдруг Ягенка.
   — А ты чего суешься? — повернулся к ней аббат.
   Ягенка вся так и вспыхнула, даже шея и уши у нее покраснели, и ответила в крайнем смущении:
   — Я сама видела…
   — Берегись, как бы он не подстрелил тебя, а то девять месяцев лечиться придется…
   При этих словах песенники, пилигрим и причетники так и покатились со смеху, а Ягенка совсем потерялась, так что уж аббат сжалился над нею и, подняв руку, показал ей на широченный рукав своего одеяния.
   — Спрячься, девушка, — сказал он, — а то сгоришь со стыда.
   Тем временем Зых усадил Мацька на лавку и велел Ягенке принести вина.
   — Пошутили, хватит! — продолжал аббат, обратив на Збышка глаза. — Я сравнил тебя с девушкой не для того, чтоб над тобой поглумиться, любо-дорого смотреть на твою красу, не одна девушка ей позавидовала бы. Нет, я знаю, ты удалец! Слыхал я и про твои подвиги в Вильно, и про фризов, и про Краков. Зых обо всем мне рассказал — понял?..
   Тут он пронзительно поглядел Збышку в глаза и, помолчав с минуту времени, продолжал:
   — Пообещал три павлиньих чуба — ищи их! Преследовать врагов нашего племени — это дело похвальное и угодное богу… Ну, а коли ты еще что-нибудь обещал, так знай, что я тотчас могу разрешить тебя от этих обетов, ибо дана мне такая власть.
   — Эх! — воскликнул Збышко. — Уж если человек в душе пообещал что-нибудь богу, то какой же властью можно разрешить его от этого обета?
   Услыхав такие речи, Мацько со страхом поглядел на аббата, но тот, видно, был в самом хорошем расположении духа и потому не разгневался, а только весело погрозил Збышку пальцем и сказал:
   — Ишь ты, умник какой нашелся! Смотри, брат, как бы с тобой не приключилось то же, что с немцем Бейгардом.
   — Что же с ним такое приключилось? — спросил Зых.
   — На костре его сожгли.
   — За что?
   — За то, что болтал, будто мирянин может так же постигнуть небесные таинства, как и лицо духовного звания.
   — Сурово его покарали!
   — Но справедливо! — взревел аббат. — Ведь это кощунство против духа святого! А вы как думаете? Может ли мирянин постигнуть небесные таинства?
   — Никак не может, — дружным хором ответили причетники.
   — Вы, шуты, тоже смирно сидите, вы ведь вовсе не ксендзы, хоть макушки у вас и бритые.
   — А мы уже не шуты и не скоморохи, а слуги вашей милости, — ответил один из них, заглядывая в большой жбан, от которого так и несло солодом и хмелем.