Страница:
— Да, но он увез ее.
— Увез и вместе с нею захватил и палача. Он не знал, что палач защищал ее, думал, сила неведомая, то ли злая, то ли добрая. Все же он решил не оставлять палача в Щитно. Боялся, что ли, как бы тот не выдал его… Он хоть и немой, но дойди дело до суда, так через ксендза мог бы все рассказать… Под конец ксендз вот что сказал рыцарю Мацьку: «Старый Зигфрид сам не убьет дочки Юранда, боится, а если и велит кому другому это сделать, так, покуда Дидерих жив, он не даст ее в обиду, тем более что один раз уже спас ее».
— А ксендз знает, куда ее увезли?
— Точно не знает, но слыхал, что там про Рагнетуnote 13 толковали, — это замок неподалеку от литовской или жмудской границы.
— Что же сказал Мацько?
— Выслушал рыцарь Мацько ксендза и сказал мне на другой день: «Коли так, то, может, мы и найдем ее; но мне, не теряя ни минуты, надобно к Збышку спешить, а то крестоносцы заманят его, как Юранда заманили. Стоит им сказать, что они отдадут Дануську, если он сам за нею приедет, и он поедет, а тогда старый Зигфрид так люто отомстит ему за Ротгера, что никто о такой мести и не слыхивал».
— Верно, верно! — воскликнула в тревоге Ягенка. — Это хорошо, коли Мацько потому поторопился!
Немного погодя она снова обратилась к Главе:
— В одном только он ошибся — что услал вас сюда. Ну к чему оберегать нас в Спыхове? Нас и старый Толима убережет, а вы, такой сильный и ловкий, пригодились бы там Збышку.
— А кто вас, панночка, в случае чего отвезет в Згожелицы?
— В случае чего вы могли бы приехать раньше их. Понадобится же им послать сюда весточку, вот они и перешлют ее через вас, а вы тогда и отвезете нас в Згожелицы.
Чех поцеловал ей руку и спросил взволнованным голосом:
— А вы на это время здесь останетесь?
— Бог хранит сироту! Здесь останемся.
— И не будет вам скучно? Что вы будете здесь делать?
— Буду бога молить, чтобы вернул Збышку счастье и сохранил всех вас в добром здоровье.
И при этих словах она горько расплакалась.
А оруженосец снова склонился к ее ногам.
— Вы, — сказал он, — как ангел небесный.
XIV
Едет Юранд, едет, конь под ним игрений… -
XV
— Увез и вместе с нею захватил и палача. Он не знал, что палач защищал ее, думал, сила неведомая, то ли злая, то ли добрая. Все же он решил не оставлять палача в Щитно. Боялся, что ли, как бы тот не выдал его… Он хоть и немой, но дойди дело до суда, так через ксендза мог бы все рассказать… Под конец ксендз вот что сказал рыцарю Мацьку: «Старый Зигфрид сам не убьет дочки Юранда, боится, а если и велит кому другому это сделать, так, покуда Дидерих жив, он не даст ее в обиду, тем более что один раз уже спас ее».
— А ксендз знает, куда ее увезли?
— Точно не знает, но слыхал, что там про Рагнетуnote 13 толковали, — это замок неподалеку от литовской или жмудской границы.
— Что же сказал Мацько?
— Выслушал рыцарь Мацько ксендза и сказал мне на другой день: «Коли так, то, может, мы и найдем ее; но мне, не теряя ни минуты, надобно к Збышку спешить, а то крестоносцы заманят его, как Юранда заманили. Стоит им сказать, что они отдадут Дануську, если он сам за нею приедет, и он поедет, а тогда старый Зигфрид так люто отомстит ему за Ротгера, что никто о такой мести и не слыхивал».
— Верно, верно! — воскликнула в тревоге Ягенка. — Это хорошо, коли Мацько потому поторопился!
Немного погодя она снова обратилась к Главе:
— В одном только он ошибся — что услал вас сюда. Ну к чему оберегать нас в Спыхове? Нас и старый Толима убережет, а вы, такой сильный и ловкий, пригодились бы там Збышку.
— А кто вас, панночка, в случае чего отвезет в Згожелицы?
— В случае чего вы могли бы приехать раньше их. Понадобится же им послать сюда весточку, вот они и перешлют ее через вас, а вы тогда и отвезете нас в Згожелицы.
Чех поцеловал ей руку и спросил взволнованным голосом:
— А вы на это время здесь останетесь?
— Бог хранит сироту! Здесь останемся.
— И не будет вам скучно? Что вы будете здесь делать?
— Буду бога молить, чтобы вернул Збышку счастье и сохранил всех вас в добром здоровье.
И при этих словах она горько расплакалась.
А оруженосец снова склонился к ее ногам.
— Вы, — сказал он, — как ангел небесный.
XIV
Но Ягенка утерла слезы и, взяв его с собой, пошла к Юранду, чтобы рассказать ему новости. Юранд сидел в большой светлице с ксендзом Калебом, Анулькой и старым Толимой; у ног его лежала ручная волчица. Местный костельный служка, бывший в то же время и песенником, пел под звуки лютни песню о давней битве Юранда с «нечестивыми крестоносцами», а слушатели, подперев руками головы, задумчиво и грустно внимали ему. Сияла луна, и в комнате было светло. После жаркого дня настал тихий, очень теплый вечер. Окна были отворены, и при свете луны было видно, как летают по комнате майские жуки, которые роились в листве лип, росших во дворе. В печи все же тлели головни, и слуга подогревал на огне мед, смешанный с подкрепляющим вином и пахучими травами.
Песенник, вернее, служка ксендза Калеба, затянул как раз новую песню «О счастливой битве»:
Песенник, вернее, служка ксендза Калеба, затянул как раз новую песню «О счастливой битве»:
Едет Юранд, едет, конь под ним игрений… -
когда в светлицу вошла Ягенка и поздоровалась:
— Слава Иисусу Христу!
— Во веки веков, — ответил ксендз Калеб.
Юранд, седой как лунь, сидел на скамье, опершись на подлокотники, и услышав голос Ягенки, тотчас повернулся к ней и приветливо закивал головой.
— Из Щитно приехал оруженосец Збышка, — сказала девушка, — и привез вести от ксендза. Мацько уже не воротится, он поехал к князю Витовту.
— Как не воротится? — спросил отец Калеб.
Ягенка стала рассказывать обо всем, что узнала от чеха: и о том, как Зигфрид отомстил за смерть Ротгера, и о том, как старый комтур хотел отнести Дануську Ротгеру, чтобы тот упился ее невинной кровью, и о том, как неожиданно спас ее палач. Не утаила она и того, что Мацько надеется теперь вдвоем со Збышком найти Данусю, отбить ее и привезти в Спыхов, потому-то и поехал он прямо к Збышку, а им велел остаться здесь.
Голос задрожал у нее под конец, как будто от тоски или горя, а когда она кончила, в светлице стало тихо. Только в липах, росших во дворе, раздавался соловьиный свист и лился через отворенные окна в комнату. Взоры всех устремились на Юранда, который сидел, закрыв глаза, откинув назад голову, и не подавал признаков жизни.
— Вы слышите? — спросил наконец ксендз Калеб.
Он еще больше откинул голову, поднял левую руку и показал перстом на небо.
Свет луны падал прямо на его лицо, на седые волосы, на выжженные глаза, и было в этом лице столько муки и бесконечной покорности судьбе, что всем показалось, будто они видят только душу, освобожденную от плоти, которая навсегда отрешилась от земной жизни, ничего уж не ждет от нее и ни на что не надеется.
И снова воцарилось молчание, и снова только соловьи разливались, наполняя свистом двор и светлицу.
Сердце Ягенки исполнилось вдруг неизъяснимой жалостью и любовью к этому несчастному старику, и, повинуясь порыву, она бросилась к нему и, схватив его руку, стала целовать ее, обливая слезами.
— И я сирота! — вырвалось из глубины ее переполненного сердца. — Никакой я не оруженосец, Ягенка я из Згожелиц. Мацько взял меня, чтобы охранить от злых людей, и теперь я останусь с вами, пока бог не вернет вам Данусю.
Юранд не удивился, будто давно уже знал, что это девушка; он прижал Ягенку к груди, а она, продолжая осыпать поцелуями его руку, говорила прерывающимся от слез голосом:
— Останусь я с вами, а потом Дануська воротится… И поеду я тогда в Згожелицы… Бог сирот хранит! Немцы и моего батюшку убили, но ваша милая дочка жива и воротится… Дай, господи милостивый, и ты, пресвятая дева, всех скорбящих утешение…
А ксендз Калеб опустился вдруг на колени и торжественно возгласил:
— Kyrie elejson!note 14
— Chryste elejson!note 15 — хором ответили чех и Толима.
Все стали на колени, поняв, что это литания, которую читают не только в час смерти, но и для избавления близких и любимых от смертельной опасности. Преклонила колена Ягенка, сполз со скамьи и опустился на колени Юранд, и все хором возгласили:
— Kyrie elejson! Chryste elejson!..
— Отче с небеси, помилуй нас!..
— Сыне божий, искупителю, помилуй нас!..
Человеческие голоса и моленья сливались с соловьиной песней.
Ручная волчица поднялась вдруг с медвежьей шкуры, лежавшей у скамьи Юранда, и, подойдя к отворенному окну, положила лапы на подоконник, подняла на луну свою треугольную морду и завыла тихо и жалобно.
Как ни преклонялся чех перед Ягенкой, сердце его все сильнее влеклось к прекрасной Ануле; но, молодой и отважный, он прежде всего рвался в бой. Правда, будучи послушным оруженосцем, он по приказу Мацька вернулся в Спыхов и даже находил некоторое утешение в том, что будет стражем и хранителем обеих девушек; но когда Ягенка сама сказала ему, что в Спыхове им ничто не угрожает, — а так оно на самом деле и было, — и что его долг быть при Збышке, чех с радостью с этим согласился. Мацько не был его прямым господином, и он мог легко оправдаться перед старым рыцарем, сказав, что не остался в Спыхове по приказанию своей госпожи, которая велела ему ехать к Збышку.
Ягенка поступила так, зная, что такой сильный и ловкий оруженосец всегда может пригодиться Збышку и вызволить его из всякой беды. Глава уже доказал это на княжеской охоте, когда Збышко едва не погиб в схатке с туром. На войне он тем более мог быть полезен, особенно на такой, какая кипела на жмудской границе. Глава так рвался в бой, что, вернувшись с Ягенкой от Юранда, тут же упал к ее ногам и сказал:
— Лучше мне, ваша милость, сейчас вам поклониться и попросить напутствовать меня добрым словом…
— Как? — спросила Ягенка, — Ты хочешь ехать еще сегодня?
— Завтра на рассвете, чтобы за ночь кони отдохнули. Уж очень отсюда до Жмуди далеко!
— Тогда поезжай, скорее догонишь рыцаря Мацька.
— Догнать его трудно. Старый пан закален в боях и на несколько дней опередил меня. К тому же он поедет прямиком через Пруссию, а я должен ехать окольным путем через дремучие леса. У него есть письма Лихтенштейна, которые он может показывать по дороге, а мне вот что пришлось бы показывать, вот чем прокладывать себе путь.
И чех при этих словах положил руку на рукоять меча, висевшего на боку.
— Будь осторожен! — воскликнула Ягенка. — Раз уж ты едешь, так надо доехать, а не угодить к крестоносцам в подземелье. Но и в дремучем лесу будь настороже, там живут теперь всякие злые божки, которых почитал тамошний народ, пока не перешел в христианство. Я помню, как рыцарь Мацько и Збышко рассказывали об этом в Згожелицах.
— Помню и я, но как-то не боюсь их — какие это божки, так, одна мелкота, никакой у них силы нету. Я и с ними справлюсь, и с немцами, коли встречу их, лишь бы только война разгорелась.
— А разве она не разгорелась? Расскажи-ка, что слыхали вы у немцев про войну?
Рассудительный оруженосец нахмурил брови и, подумав с минуту, сказал:
— И разгорелась, и не разгорелась. Мы старались все новости выведать, особливо рыцарь Мацько, который так хитер, что любого немца обойдет. Начнет спрашивать как будто совсем про другое, притворится, будто он на их стороне, ничем себя не выдаст и все новости у них выудит. Коли хотите вы послушать меня, ваша милость, я вам все расскажу. Несколько лет назад князь Витовт замыслил поход против татар и, чтобы немцы его не трогали, уступил им Жмудь. Дружба у них была и полное согласие. Он позволил немцам возводить замки и сам помогал им. Съехались они с магистром на одном острове, пили, ели там и друг друга уверяли в любви. Не возбранял он немцам даже охотиться в тамошней пуще. Когда же бедные жмудины восставали против владычества крестоносцев, князь Витовт помогал немцам и посылал им свои войска, так что вся Литва стала роптать, что восстает он на родную кровь. Все это нам в Щитно помощник комтура рассказывал. Восхвалял он крестоносцев за то, что они посылали в Жмудь и священников, которые должны были крестить жмудинов, и хлеб во время голода. Посылать-то они посылали, потому что великий магистр им повелел, в котором больше, чем у других, страха божия, но зато забирали у жмудинов детей в Пруссию, женщин бесчестили на глазах у мужей и братьев, а тех, кто сопротивлялся, вешали. Потому-то и началась война.
— А князь Витовт?
— Князь долго закрывал глаза на обиды, которые крестоносцы чинили жмудинам, и дружил с ними. Недавно княгиня, его жена, ездила в гости в Пруссию, в Мальборк. Принимали ее там как самое польскую королеву. Недавно это было, совсем недавно! Крестоносцы осыпали ее дарами, а сколько во всех городах было ристалищ, пиров и всяких чудес — и не сочтешь! Люди думали, что теперь между крестоносцами и князем Витовтом будет вечная дружба, и вдруг князь переменился к ним…
— Мне и покойный батюшка, и Мацько не раз говорили, что сердце у него переменчивое.
— Не к честным людям, а к крестоносцам, по той причине, что и сами они никогда не держат слова. Недавно они потребовали у него выдать им беглецов, а он им ответил, что холопов выдаст, а людей вольных и не подумает, потому что вольные люди имеют право жить, где хотят. И стали они уже друг на друга коситься, жалобы писать и друг другу грозить. Услыхали про то жмудины — и поднялись на немцев! Стражу в городах вырезали, крепостцы разрушили, а теперь даже на Пруссию учиняют набеги, и князь Витовт не только не удерживает их, но и насмехается над немцами и втихомолку посылает жмудинам подмогу.
— Понимаю, — сказала Ягенка, — но коли он втихомолку им помогает, так войны еще нет.
— Со жмудинами уже война, да и с князем Витовтом тоже. Немцы отовсюду идут на оборону пограничных замков, они готовы выступить и в великий поход на Жмудь, да приходится ждать зимы; край это болотистый, и рыцари сейчас не могут там воевать. Где жмудин пройдет, там немец увязнет, а зима — немцу друг. Как ударят морозы, силы крестоносцев двинутся вперед, а великий князь Витовт, с дозволения польского короля, властителя его и всей Литвы, выступит на помощь жмудинам.
— Так, может, и с королем будет война?
— Народ и у нас, и у немцев толкует, что будет. Крестоносцы уже при всех дворах вопят о помощи, — что называется, на воре шапка горит! Королевское могущество — это не шутка, а польские рыцари, если кто только помянет крестоносцев, сразу начинают в кулак поплевывать.
— Парню всегда веселей живется, чем девушке, — со вздохом заметила Ягенка, — ты вот, к примеру, на войну поедешь, как поехали Збышко и Мацько, а мы останемся здесь, в Спыхове.
— А как же, панночка, может быть иначе? Вы останетесь, но в полной безопасности. И по сию пору страшен немцам Юранд, я сам это видел в Щитно; как узнали немцы, что он в Спыхове, сразу переполошились.
— Мы знаем, что они сюда не придут, нас и болота защищают, и старый Толима; но тяжело нам будет сидеть здесь без всяких вестей.
— Случись что, я дам вам знать. Я знаю, что еще перед нашим отъездом в Щитно собирались отсюда на войну по своей воле два добрых молодца. Толима не может не позволить им уехать, они шляхтичи из Ленкавицы. Теперь они поедут вместе со мной, и в случае чего я одного из них тотчас пошлю к вам с вестями.
— Да вознаградит тебя бог. Я всегда знала, что ты никогда не растеряешься, но за твою доброту и сочувствие до гроба буду тебе благодарна.
Чех преклонил колено и сказал:
— Не видел я от вас обид, одни благодеяния. Рыцарь Зых взял меня в плен мальчишкой под Болеславом и без выкупа даровал мне волю; но милее воли была мне служба у вас. Дай бог пролить мне кровь за вас, моя панночка!
— Храни тебя бог! — ответила Ягенка, протягивая ему руку.
Но он, желая оказать ей еще большую честь, склонился и стал целовать ее ноги. Не вставая с колен, он поднял голову и проговорил смиренно и робко:
— Парень простой я, но шляхтич и верный слуга ваш… подарите же мне в дорогу что-нибудь на память. Не отказывайте мне в этом! Уже приходит время кровавых сеч, и Георгий Победоносец свидетель, что не в хвосте я буду, а впереди.
— Что же тебе дать на память? — спросила удивленно Ягенка.
— Опояшьте меня на дорогу. Коли придет мне погибель, легче будет с вашей перевязью.
И он снова склонился к ногам девушки, а потом с мольбою устремил на нее взор; но глубокая печаль изобразилась на лице Ягенки, и, помедлив, девушка ответила ему с невольною горечью:
— Ах, мой милый! Не проси меня об этом, ни к чему тебе моя перевязь. Пусть тот тебя опояшет, кто сам счастлив, он и тебе принесет счастье. А что у меня? Одна тоска да печаль! А что ждет меня впереди? Одно горе! Эх, не принесу я счастья ни тебе и никому другому, чего нет у меня, того я и дать не могу. Так мне теперь, Глава, плохо жить на свете, что, что…
Тут она смолкла вдруг, чувствуя, что если вымолвит хоть одно еще слово, то разразится рыданиями, слезы застлали уже ей глаза. Чех очень растрогался, он понял, что тяжело возвращаться Ягенке в Згожелицы и жить рядом со злыми разбойниками Чтаном и Вильком, но так же тяжело ей оставаться в Спыхове, куда рано или поздно мог приехать Збышко с Данусей. Глава прекрасно понимал, что творится в сердце девушки, и, не зная, как утешить ее, обнял ее ноги, приговаривая:
— Эх, жизнь положил бы я за вас! Жизнь положил бы!
— Встань, — сказала она. — А на войну пусть Ануля тебя опояшет или пусть подарит тебе что-нибудь на память, давно уже она на тебя заглядывается.
И Ягенка кликнула Анульку, которая тотчас вышла из соседней комнаты; она слушала под дверью, но не входила из робости, хотя горела желанием проститься с красивым оруженосцем. Она вышла смущенная, испуганная, с бьющимся сердцем и глазами, блестевшими от слез и бессонницы, и, потупясь, стала перед ним, словно цветик яблони, не в силах слово вымолвить.
Глава не только был горячо привязан к Ягенке, он преклонялся перед нею, боготворил ее, но не смел даже мечтать о ней, зато часто мечтал он об Анульке; горячая кровь текла в его жилах, и он не мог устоять перед очарованием девушки. Теперь она еще больше пленила его сердце своей красотой и особенно смущением и слезами, за которыми любовь была видна, как золотое дно видно в прозрачной воде ручейка.
— Я еду на войну, — обратился к ней Глава, — может, и голову там сложу. Вам не жаль меня?
— Жаль мне тебя! — тоненьким голоском ответила девушка.
И залилась слезами, которые всегда были у нее наготове. Чех окончательно растрогался и стал целовать ей руки, воздерживаясь в присутствии Ягенки от более страстных поцелуев.
— Опояшь его в дорогу или подари что-нибудь на память, чтобы он сражался под твоим знаком, — сказала Ягенка.
Но Анульке нелегко было это сделать, она была в одежде юного оруженосца. Девушка кинулась искать: ни ленты, ни повязки! Все женские уборы еще со времени отъезда из Згожелиц лежали нетронутые в коробах, и Анулька оказалась в большом затруднении, но Ягенка и тут пришла ей на помощь, посоветовав отдать сеточку, которую та носила на голове.
— Слава богу! Пусть будет сеточка! — воскликнул повеселевший Глава. — Приколю ее к шлему, и несчастной будет мать того немца, который посягнет на нее!
Анулька, подняв обе руки, сняла сетку, и светлые пряди волос рассыпались у нее по плечам и спине. Увидев, как прелестна она с распущенной косой, Глава даже в лице изменился. Он вспыхнул, потом побледнел, взял сеточку, поцеловал ее, спрятал за пазуху, еще раз обнял колени Ягенки, затем крепче, чем следовало, колени Анульки и со словами: «Так пусть и будет!» — вышел из комнаты.
Хотя чех утомился от дороги и не отдыхал, он так и не лег спать. Ночь напролет пил Глава с двумя молодыми шляхтичами из Ленкавицы, которые собирались ехать с ним в Жмудь. Однако он не охмелел и, едва забрезжил свет, был уже во дворе городка, где ждали оседланные кони.
В стене над сараем тотчас приотворилось затянутое пузырем окно, и в щелку выглянули голубые глазки. Заметив это, чех хотел подойти показать Анульке приколотую к шлему сетку и еще раз проститься с девушкой; но ему помешали ксендз Калеб и старый Толима, которые вышли дать ему несколько советов на дорогу.
— Поезжай ко двору князя Януша, — сказал ксендз Калеб, — может, там и рыцарь Мацько. Во всяком случае, при дворе ты все узнаешь, знакомых у тебя там достаточно. Дороги оттуда в Литву тебе тоже знакомы, да и провожатого там легче найти, который знает тропы в пуще. Коли хочешь наверняка добраться до пана Збышка, так не езди прямо в Жмудь, там прусская застава, а скачи через Литву. Помни, что и жмудины могут тебя убить, прежде чем ты крикнешь им, кто ты такой; совсем другое дело, ежели ты приедешь к ним из владений князя Витовта. Да благословит бог тебя и обоих рыцарей, возвращайтесь в добром здоровье и привозите Данусю, а я всякий день после вечерни и до первой звезды, пав ниц, буду за вас богу молиться.
— Спасибо, отче, за благословение, — ответил Глава. — Нелегко вырвать жертву живой из дьявольских лап крестоносцев, но все в руках божьих, и лучше надеяться, чем предаваться унынию.
— Это верно, что лучше, потому я и не теряю надежды. Да… надежда живет, хоть и зреет в сердце тревога… Хуже всего, что сам Юранд, стоит только произнести ее имя, поднимает перст к небу, словно видит ее уже там.
— Как же он может ее видеть, коли нету очей у него?
— Бывает, — сказал ксендз не то чеху, не то сам себе, — что земные очи погасли, а человек видит то, чего другие не могут увидеть. Бывает так, бывает! Но не может этого быть, чтобы бог попустил обидеть такого кроткого агнца. Чем провинилась она перед крестоносцами? Ничем! А непорочна была, яко крин сельный, и с людьми-то хороша, и певала, будто пташка в поле! Бог любит детей, сожалеет он о людских муках… И коли убили Дануську, может, он и воскресит ее, как Петровинаnote 16, который, восстав из гроба, долгие годы занимался хозяйством… Поезжай с богом, и да хранит десница господня всех вас и ее!
С этими словами ксендз вернулся в часовню служить раннюю обедню, а чех сел на коня, еще раз поклонился у притворенного окна — и уехал, потому что уже совсем рассвело.
— Слава Иисусу Христу!
— Во веки веков, — ответил ксендз Калеб.
Юранд, седой как лунь, сидел на скамье, опершись на подлокотники, и услышав голос Ягенки, тотчас повернулся к ней и приветливо закивал головой.
— Из Щитно приехал оруженосец Збышка, — сказала девушка, — и привез вести от ксендза. Мацько уже не воротится, он поехал к князю Витовту.
— Как не воротится? — спросил отец Калеб.
Ягенка стала рассказывать обо всем, что узнала от чеха: и о том, как Зигфрид отомстил за смерть Ротгера, и о том, как старый комтур хотел отнести Дануську Ротгеру, чтобы тот упился ее невинной кровью, и о том, как неожиданно спас ее палач. Не утаила она и того, что Мацько надеется теперь вдвоем со Збышком найти Данусю, отбить ее и привезти в Спыхов, потому-то и поехал он прямо к Збышку, а им велел остаться здесь.
Голос задрожал у нее под конец, как будто от тоски или горя, а когда она кончила, в светлице стало тихо. Только в липах, росших во дворе, раздавался соловьиный свист и лился через отворенные окна в комнату. Взоры всех устремились на Юранда, который сидел, закрыв глаза, откинув назад голову, и не подавал признаков жизни.
— Вы слышите? — спросил наконец ксендз Калеб.
Он еще больше откинул голову, поднял левую руку и показал перстом на небо.
Свет луны падал прямо на его лицо, на седые волосы, на выжженные глаза, и было в этом лице столько муки и бесконечной покорности судьбе, что всем показалось, будто они видят только душу, освобожденную от плоти, которая навсегда отрешилась от земной жизни, ничего уж не ждет от нее и ни на что не надеется.
И снова воцарилось молчание, и снова только соловьи разливались, наполняя свистом двор и светлицу.
Сердце Ягенки исполнилось вдруг неизъяснимой жалостью и любовью к этому несчастному старику, и, повинуясь порыву, она бросилась к нему и, схватив его руку, стала целовать ее, обливая слезами.
— И я сирота! — вырвалось из глубины ее переполненного сердца. — Никакой я не оруженосец, Ягенка я из Згожелиц. Мацько взял меня, чтобы охранить от злых людей, и теперь я останусь с вами, пока бог не вернет вам Данусю.
Юранд не удивился, будто давно уже знал, что это девушка; он прижал Ягенку к груди, а она, продолжая осыпать поцелуями его руку, говорила прерывающимся от слез голосом:
— Останусь я с вами, а потом Дануська воротится… И поеду я тогда в Згожелицы… Бог сирот хранит! Немцы и моего батюшку убили, но ваша милая дочка жива и воротится… Дай, господи милостивый, и ты, пресвятая дева, всех скорбящих утешение…
А ксендз Калеб опустился вдруг на колени и торжественно возгласил:
— Kyrie elejson!note 14
— Chryste elejson!note 15 — хором ответили чех и Толима.
Все стали на колени, поняв, что это литания, которую читают не только в час смерти, но и для избавления близких и любимых от смертельной опасности. Преклонила колена Ягенка, сполз со скамьи и опустился на колени Юранд, и все хором возгласили:
— Kyrie elejson! Chryste elejson!..
— Отче с небеси, помилуй нас!..
— Сыне божий, искупителю, помилуй нас!..
Человеческие голоса и моленья сливались с соловьиной песней.
Ручная волчица поднялась вдруг с медвежьей шкуры, лежавшей у скамьи Юранда, и, подойдя к отворенному окну, положила лапы на подоконник, подняла на луну свою треугольную морду и завыла тихо и жалобно.
Как ни преклонялся чех перед Ягенкой, сердце его все сильнее влеклось к прекрасной Ануле; но, молодой и отважный, он прежде всего рвался в бой. Правда, будучи послушным оруженосцем, он по приказу Мацька вернулся в Спыхов и даже находил некоторое утешение в том, что будет стражем и хранителем обеих девушек; но когда Ягенка сама сказала ему, что в Спыхове им ничто не угрожает, — а так оно на самом деле и было, — и что его долг быть при Збышке, чех с радостью с этим согласился. Мацько не был его прямым господином, и он мог легко оправдаться перед старым рыцарем, сказав, что не остался в Спыхове по приказанию своей госпожи, которая велела ему ехать к Збышку.
Ягенка поступила так, зная, что такой сильный и ловкий оруженосец всегда может пригодиться Збышку и вызволить его из всякой беды. Глава уже доказал это на княжеской охоте, когда Збышко едва не погиб в схатке с туром. На войне он тем более мог быть полезен, особенно на такой, какая кипела на жмудской границе. Глава так рвался в бой, что, вернувшись с Ягенкой от Юранда, тут же упал к ее ногам и сказал:
— Лучше мне, ваша милость, сейчас вам поклониться и попросить напутствовать меня добрым словом…
— Как? — спросила Ягенка, — Ты хочешь ехать еще сегодня?
— Завтра на рассвете, чтобы за ночь кони отдохнули. Уж очень отсюда до Жмуди далеко!
— Тогда поезжай, скорее догонишь рыцаря Мацька.
— Догнать его трудно. Старый пан закален в боях и на несколько дней опередил меня. К тому же он поедет прямиком через Пруссию, а я должен ехать окольным путем через дремучие леса. У него есть письма Лихтенштейна, которые он может показывать по дороге, а мне вот что пришлось бы показывать, вот чем прокладывать себе путь.
И чех при этих словах положил руку на рукоять меча, висевшего на боку.
— Будь осторожен! — воскликнула Ягенка. — Раз уж ты едешь, так надо доехать, а не угодить к крестоносцам в подземелье. Но и в дремучем лесу будь настороже, там живут теперь всякие злые божки, которых почитал тамошний народ, пока не перешел в христианство. Я помню, как рыцарь Мацько и Збышко рассказывали об этом в Згожелицах.
— Помню и я, но как-то не боюсь их — какие это божки, так, одна мелкота, никакой у них силы нету. Я и с ними справлюсь, и с немцами, коли встречу их, лишь бы только война разгорелась.
— А разве она не разгорелась? Расскажи-ка, что слыхали вы у немцев про войну?
Рассудительный оруженосец нахмурил брови и, подумав с минуту, сказал:
— И разгорелась, и не разгорелась. Мы старались все новости выведать, особливо рыцарь Мацько, который так хитер, что любого немца обойдет. Начнет спрашивать как будто совсем про другое, притворится, будто он на их стороне, ничем себя не выдаст и все новости у них выудит. Коли хотите вы послушать меня, ваша милость, я вам все расскажу. Несколько лет назад князь Витовт замыслил поход против татар и, чтобы немцы его не трогали, уступил им Жмудь. Дружба у них была и полное согласие. Он позволил немцам возводить замки и сам помогал им. Съехались они с магистром на одном острове, пили, ели там и друг друга уверяли в любви. Не возбранял он немцам даже охотиться в тамошней пуще. Когда же бедные жмудины восставали против владычества крестоносцев, князь Витовт помогал немцам и посылал им свои войска, так что вся Литва стала роптать, что восстает он на родную кровь. Все это нам в Щитно помощник комтура рассказывал. Восхвалял он крестоносцев за то, что они посылали в Жмудь и священников, которые должны были крестить жмудинов, и хлеб во время голода. Посылать-то они посылали, потому что великий магистр им повелел, в котором больше, чем у других, страха божия, но зато забирали у жмудинов детей в Пруссию, женщин бесчестили на глазах у мужей и братьев, а тех, кто сопротивлялся, вешали. Потому-то и началась война.
— А князь Витовт?
— Князь долго закрывал глаза на обиды, которые крестоносцы чинили жмудинам, и дружил с ними. Недавно княгиня, его жена, ездила в гости в Пруссию, в Мальборк. Принимали ее там как самое польскую королеву. Недавно это было, совсем недавно! Крестоносцы осыпали ее дарами, а сколько во всех городах было ристалищ, пиров и всяких чудес — и не сочтешь! Люди думали, что теперь между крестоносцами и князем Витовтом будет вечная дружба, и вдруг князь переменился к ним…
— Мне и покойный батюшка, и Мацько не раз говорили, что сердце у него переменчивое.
— Не к честным людям, а к крестоносцам, по той причине, что и сами они никогда не держат слова. Недавно они потребовали у него выдать им беглецов, а он им ответил, что холопов выдаст, а людей вольных и не подумает, потому что вольные люди имеют право жить, где хотят. И стали они уже друг на друга коситься, жалобы писать и друг другу грозить. Услыхали про то жмудины — и поднялись на немцев! Стражу в городах вырезали, крепостцы разрушили, а теперь даже на Пруссию учиняют набеги, и князь Витовт не только не удерживает их, но и насмехается над немцами и втихомолку посылает жмудинам подмогу.
— Понимаю, — сказала Ягенка, — но коли он втихомолку им помогает, так войны еще нет.
— Со жмудинами уже война, да и с князем Витовтом тоже. Немцы отовсюду идут на оборону пограничных замков, они готовы выступить и в великий поход на Жмудь, да приходится ждать зимы; край это болотистый, и рыцари сейчас не могут там воевать. Где жмудин пройдет, там немец увязнет, а зима — немцу друг. Как ударят морозы, силы крестоносцев двинутся вперед, а великий князь Витовт, с дозволения польского короля, властителя его и всей Литвы, выступит на помощь жмудинам.
— Так, может, и с королем будет война?
— Народ и у нас, и у немцев толкует, что будет. Крестоносцы уже при всех дворах вопят о помощи, — что называется, на воре шапка горит! Королевское могущество — это не шутка, а польские рыцари, если кто только помянет крестоносцев, сразу начинают в кулак поплевывать.
— Парню всегда веселей живется, чем девушке, — со вздохом заметила Ягенка, — ты вот, к примеру, на войну поедешь, как поехали Збышко и Мацько, а мы останемся здесь, в Спыхове.
— А как же, панночка, может быть иначе? Вы останетесь, но в полной безопасности. И по сию пору страшен немцам Юранд, я сам это видел в Щитно; как узнали немцы, что он в Спыхове, сразу переполошились.
— Мы знаем, что они сюда не придут, нас и болота защищают, и старый Толима; но тяжело нам будет сидеть здесь без всяких вестей.
— Случись что, я дам вам знать. Я знаю, что еще перед нашим отъездом в Щитно собирались отсюда на войну по своей воле два добрых молодца. Толима не может не позволить им уехать, они шляхтичи из Ленкавицы. Теперь они поедут вместе со мной, и в случае чего я одного из них тотчас пошлю к вам с вестями.
— Да вознаградит тебя бог. Я всегда знала, что ты никогда не растеряешься, но за твою доброту и сочувствие до гроба буду тебе благодарна.
Чех преклонил колено и сказал:
— Не видел я от вас обид, одни благодеяния. Рыцарь Зых взял меня в плен мальчишкой под Болеславом и без выкупа даровал мне волю; но милее воли была мне служба у вас. Дай бог пролить мне кровь за вас, моя панночка!
— Храни тебя бог! — ответила Ягенка, протягивая ему руку.
Но он, желая оказать ей еще большую честь, склонился и стал целовать ее ноги. Не вставая с колен, он поднял голову и проговорил смиренно и робко:
— Парень простой я, но шляхтич и верный слуга ваш… подарите же мне в дорогу что-нибудь на память. Не отказывайте мне в этом! Уже приходит время кровавых сеч, и Георгий Победоносец свидетель, что не в хвосте я буду, а впереди.
— Что же тебе дать на память? — спросила удивленно Ягенка.
— Опояшьте меня на дорогу. Коли придет мне погибель, легче будет с вашей перевязью.
И он снова склонился к ногам девушки, а потом с мольбою устремил на нее взор; но глубокая печаль изобразилась на лице Ягенки, и, помедлив, девушка ответила ему с невольною горечью:
— Ах, мой милый! Не проси меня об этом, ни к чему тебе моя перевязь. Пусть тот тебя опояшет, кто сам счастлив, он и тебе принесет счастье. А что у меня? Одна тоска да печаль! А что ждет меня впереди? Одно горе! Эх, не принесу я счастья ни тебе и никому другому, чего нет у меня, того я и дать не могу. Так мне теперь, Глава, плохо жить на свете, что, что…
Тут она смолкла вдруг, чувствуя, что если вымолвит хоть одно еще слово, то разразится рыданиями, слезы застлали уже ей глаза. Чех очень растрогался, он понял, что тяжело возвращаться Ягенке в Згожелицы и жить рядом со злыми разбойниками Чтаном и Вильком, но так же тяжело ей оставаться в Спыхове, куда рано или поздно мог приехать Збышко с Данусей. Глава прекрасно понимал, что творится в сердце девушки, и, не зная, как утешить ее, обнял ее ноги, приговаривая:
— Эх, жизнь положил бы я за вас! Жизнь положил бы!
— Встань, — сказала она. — А на войну пусть Ануля тебя опояшет или пусть подарит тебе что-нибудь на память, давно уже она на тебя заглядывается.
И Ягенка кликнула Анульку, которая тотчас вышла из соседней комнаты; она слушала под дверью, но не входила из робости, хотя горела желанием проститься с красивым оруженосцем. Она вышла смущенная, испуганная, с бьющимся сердцем и глазами, блестевшими от слез и бессонницы, и, потупясь, стала перед ним, словно цветик яблони, не в силах слово вымолвить.
Глава не только был горячо привязан к Ягенке, он преклонялся перед нею, боготворил ее, но не смел даже мечтать о ней, зато часто мечтал он об Анульке; горячая кровь текла в его жилах, и он не мог устоять перед очарованием девушки. Теперь она еще больше пленила его сердце своей красотой и особенно смущением и слезами, за которыми любовь была видна, как золотое дно видно в прозрачной воде ручейка.
— Я еду на войну, — обратился к ней Глава, — может, и голову там сложу. Вам не жаль меня?
— Жаль мне тебя! — тоненьким голоском ответила девушка.
И залилась слезами, которые всегда были у нее наготове. Чех окончательно растрогался и стал целовать ей руки, воздерживаясь в присутствии Ягенки от более страстных поцелуев.
— Опояшь его в дорогу или подари что-нибудь на память, чтобы он сражался под твоим знаком, — сказала Ягенка.
Но Анульке нелегко было это сделать, она была в одежде юного оруженосца. Девушка кинулась искать: ни ленты, ни повязки! Все женские уборы еще со времени отъезда из Згожелиц лежали нетронутые в коробах, и Анулька оказалась в большом затруднении, но Ягенка и тут пришла ей на помощь, посоветовав отдать сеточку, которую та носила на голове.
— Слава богу! Пусть будет сеточка! — воскликнул повеселевший Глава. — Приколю ее к шлему, и несчастной будет мать того немца, который посягнет на нее!
Анулька, подняв обе руки, сняла сетку, и светлые пряди волос рассыпались у нее по плечам и спине. Увидев, как прелестна она с распущенной косой, Глава даже в лице изменился. Он вспыхнул, потом побледнел, взял сеточку, поцеловал ее, спрятал за пазуху, еще раз обнял колени Ягенки, затем крепче, чем следовало, колени Анульки и со словами: «Так пусть и будет!» — вышел из комнаты.
Хотя чех утомился от дороги и не отдыхал, он так и не лег спать. Ночь напролет пил Глава с двумя молодыми шляхтичами из Ленкавицы, которые собирались ехать с ним в Жмудь. Однако он не охмелел и, едва забрезжил свет, был уже во дворе городка, где ждали оседланные кони.
В стене над сараем тотчас приотворилось затянутое пузырем окно, и в щелку выглянули голубые глазки. Заметив это, чех хотел подойти показать Анульке приколотую к шлему сетку и еще раз проститься с девушкой; но ему помешали ксендз Калеб и старый Толима, которые вышли дать ему несколько советов на дорогу.
— Поезжай ко двору князя Януша, — сказал ксендз Калеб, — может, там и рыцарь Мацько. Во всяком случае, при дворе ты все узнаешь, знакомых у тебя там достаточно. Дороги оттуда в Литву тебе тоже знакомы, да и провожатого там легче найти, который знает тропы в пуще. Коли хочешь наверняка добраться до пана Збышка, так не езди прямо в Жмудь, там прусская застава, а скачи через Литву. Помни, что и жмудины могут тебя убить, прежде чем ты крикнешь им, кто ты такой; совсем другое дело, ежели ты приедешь к ним из владений князя Витовта. Да благословит бог тебя и обоих рыцарей, возвращайтесь в добром здоровье и привозите Данусю, а я всякий день после вечерни и до первой звезды, пав ниц, буду за вас богу молиться.
— Спасибо, отче, за благословение, — ответил Глава. — Нелегко вырвать жертву живой из дьявольских лап крестоносцев, но все в руках божьих, и лучше надеяться, чем предаваться унынию.
— Это верно, что лучше, потому я и не теряю надежды. Да… надежда живет, хоть и зреет в сердце тревога… Хуже всего, что сам Юранд, стоит только произнести ее имя, поднимает перст к небу, словно видит ее уже там.
— Как же он может ее видеть, коли нету очей у него?
— Бывает, — сказал ксендз не то чеху, не то сам себе, — что земные очи погасли, а человек видит то, чего другие не могут увидеть. Бывает так, бывает! Но не может этого быть, чтобы бог попустил обидеть такого кроткого агнца. Чем провинилась она перед крестоносцами? Ничем! А непорочна была, яко крин сельный, и с людьми-то хороша, и певала, будто пташка в поле! Бог любит детей, сожалеет он о людских муках… И коли убили Дануську, может, он и воскресит ее, как Петровинаnote 16, который, восстав из гроба, долгие годы занимался хозяйством… Поезжай с богом, и да хранит десница господня всех вас и ее!
С этими словами ксендз вернулся в часовню служить раннюю обедню, а чех сел на коня, еще раз поклонился у притворенного окна — и уехал, потому что уже совсем рассвело.
XV
Князь Януш и княгиня уехали с частью двора в Черск на весеннюю рыбную ловлю; они очень любили это зрелище и почитали его одной из лучших забав. Все же чеху удалось узнать от Миколая из Длуголяса много важных новостей как о делах частных, так и о войне. Прежде всего он узнал, что рыцарь Мацько отказался, видно, от намерения ехать в Жмудь прямо через «прусскую заставу», так как за несколько дней до этого он побывал в Варшаве, где застал еще князя и княгиню. Что до войны, то старый Миколай подтвердил все те слухи, которые дошли до Главы в Щитно. Вся Жмудь, как один человек, поднялась против немцев, а князь Витовт не только перестал помогать ордену против злополучных жмудинов, но, не объявляя пока немцам войны и ведя с ними переговоры, чтобы обмануть их бдительность, снабжал тем временем Жмудь деньгами, людьми, лошадьми и хлебом. И сам он, и крестоносцы слали в то же время послов к папе, к императору римскому и другим христианским государям, обвиняя друг друга в вероломстве, предательстве и измене. От великого князя с письмами поехал мудрый Миколай из Рженева, который умел распутывать нити интриг крестоносцев и убедительно показывать, сколь тяжкие обиды чинят они Литве и Жмуди.
А когда на виленском сейме еще больше укрепился союз Литвы и Польши, крестоносцы содрогнулись от ужаса, ибо нетрудно было предугадать, что Ягайло как властитель всех земель, которыми правил князь Витовт, в случае войны станет на его сторону. Грудзендский комтур, граф Иоганн Зайн, и гданьский комтур, граф Шварцбург, по повелению магистра отправились к королю с запросом о его намерениях. Король ничего им не ответил, хотя они привезли ему дары: быстролетных кречетов и ценную утварь. Тогда они притворно пригрозили королю войной, хорошо зная, что и магистр, и капитул боятся страшного могущества Ягайла и стремятся отдалить день гнева и поражения.
Как паутина, разрывались все договоры, особенно с Витовтом. Вечером после приезда Главы в варшавский замок пришли свежие вести. Приехал Брониш из Цясноты, придворный князя Януша, посланный недавно князем в Литву за вестями, а с ним два знатных литовских князя с письмами от Витовта и от жмудинов. Вести были грозные. Орден готовился к войне. Всюду укрепляли замки, терли порох, тесали каменные ядра, стягивали к границе кнехтов и рыцарей, а легкие отряды конников и пехоты учиняли уже набеги на Литву и Жмудь со стороны Рагнеты, Готтесвердера и других пограничных замков. В дремучих лесах, в полях, в деревнях раздавались уже боевые кличи, а по вечерам над темной стеной лесов полыхали зарева пожаров. Витовт взял наконец открыто Жмудь под свое покровительство, послал туда своих правителей, а полководцем вооруженного народа назначил прославившегося своим мужеством Скирвойла, который учинял набеги на Пруссию, жег города и села, уничтожал их, подвергал опустошению. Сам князь продвинул войска к Жмуди, укрепил некоторые замки, другие, как, например, Ковно, разрушил, чтобы они не стали твердыней для крестоносцев. Ни для кого уже не было тайной, что с наступлением зимы, когда мороз скует трясины и болота, а если выдастся погожее лето, то, быть может, и раньше, вспыхнет великая война, которая охватит все литовские, жмудские и прусские земли. Если же на помощь Витовту придет король, то наступит день, когда немецкая волна либо зальет еще полмира, либо, отбитая, на долгие века вернется в свое старое ложе.
Но все это было дело будущего. Пока же по всему свету разносились стоны и призывы к справедливости. В Кракове и в Праге, при папском дворе и в других западных королевствах читали послание злополучного народа. Князю Янушу это послание привезли бояре, прибывшие вместе с Бронишем из Цясноты. Не один мазур невольно нащупывал меч на боку, раздумывая, не встать ли по собственному почину под знамена Витовта. Все знали, что великий князь с радостью встретил бы закаленную родовую шляхту, такую же неукротимую в бою, как литовские и жмудские бояре, но лучше обученную и лучше вооруженную. Одних толкала на это ненависть к старым врагам шляхты, других
— жалость. «Внемлите, внемлите! — взывали жмудины к королям, князьям и всем народам. — Мы были вольным и благородным народом, а орден хочет обратить нас в рабов! Не наших душ ищет он, но земли и достояния. Так велика уже наша нужда, что впору нам просить подаяния или разбоем заняться! Как смеют они крестить нас святой водой, коли у них самих руки нечисты! Мы хотим, чтобы нас крестили, но не кровью и мечом, мы хотим веры, но той, какой учат достойные монархи — Ягайло и Витовт. Внемлите и подайте нам руку помощи, ибо мы погибаем! Орден хочет крестить нас для того, чтобы нас легче было поработить, не священников, а палачей посылает он к нам. Они уже отняли у нас наши ульи, наши стада, все плоды земли; нам нельзя уже ни ловить рыбу, ни бить зверя в пуще! Внемлите нашим мольбам, ибо нас, издревле вольных людей, они заставляют гнуть выю, возводить по ночам замки для них; они увезли как заложников наших детей, а наших жен и дочерей бесчестят на глазах у мужей и отцов. Не говорить, а стенать должно нам. Они пожгли наши дома, увезли в Пруссию наших владык, убили наших великих людей, Коркуца, Вассыгина, Сволька и Сонгайла, и, как волки, пьют нашу кровь. О, внемлите нам! Ведь мы не звери, а люди, и мы взываем к святейшему отцу, дабы он повелел польским епископам крестить нас, ибо всей душой жаждем мы крещения, но не живой кровью, а водою спасения».
А когда на виленском сейме еще больше укрепился союз Литвы и Польши, крестоносцы содрогнулись от ужаса, ибо нетрудно было предугадать, что Ягайло как властитель всех земель, которыми правил князь Витовт, в случае войны станет на его сторону. Грудзендский комтур, граф Иоганн Зайн, и гданьский комтур, граф Шварцбург, по повелению магистра отправились к королю с запросом о его намерениях. Король ничего им не ответил, хотя они привезли ему дары: быстролетных кречетов и ценную утварь. Тогда они притворно пригрозили королю войной, хорошо зная, что и магистр, и капитул боятся страшного могущества Ягайла и стремятся отдалить день гнева и поражения.
Как паутина, разрывались все договоры, особенно с Витовтом. Вечером после приезда Главы в варшавский замок пришли свежие вести. Приехал Брониш из Цясноты, придворный князя Януша, посланный недавно князем в Литву за вестями, а с ним два знатных литовских князя с письмами от Витовта и от жмудинов. Вести были грозные. Орден готовился к войне. Всюду укрепляли замки, терли порох, тесали каменные ядра, стягивали к границе кнехтов и рыцарей, а легкие отряды конников и пехоты учиняли уже набеги на Литву и Жмудь со стороны Рагнеты, Готтесвердера и других пограничных замков. В дремучих лесах, в полях, в деревнях раздавались уже боевые кличи, а по вечерам над темной стеной лесов полыхали зарева пожаров. Витовт взял наконец открыто Жмудь под свое покровительство, послал туда своих правителей, а полководцем вооруженного народа назначил прославившегося своим мужеством Скирвойла, который учинял набеги на Пруссию, жег города и села, уничтожал их, подвергал опустошению. Сам князь продвинул войска к Жмуди, укрепил некоторые замки, другие, как, например, Ковно, разрушил, чтобы они не стали твердыней для крестоносцев. Ни для кого уже не было тайной, что с наступлением зимы, когда мороз скует трясины и болота, а если выдастся погожее лето, то, быть может, и раньше, вспыхнет великая война, которая охватит все литовские, жмудские и прусские земли. Если же на помощь Витовту придет король, то наступит день, когда немецкая волна либо зальет еще полмира, либо, отбитая, на долгие века вернется в свое старое ложе.
Но все это было дело будущего. Пока же по всему свету разносились стоны и призывы к справедливости. В Кракове и в Праге, при папском дворе и в других западных королевствах читали послание злополучного народа. Князю Янушу это послание привезли бояре, прибывшие вместе с Бронишем из Цясноты. Не один мазур невольно нащупывал меч на боку, раздумывая, не встать ли по собственному почину под знамена Витовта. Все знали, что великий князь с радостью встретил бы закаленную родовую шляхту, такую же неукротимую в бою, как литовские и жмудские бояре, но лучше обученную и лучше вооруженную. Одних толкала на это ненависть к старым врагам шляхты, других
— жалость. «Внемлите, внемлите! — взывали жмудины к королям, князьям и всем народам. — Мы были вольным и благородным народом, а орден хочет обратить нас в рабов! Не наших душ ищет он, но земли и достояния. Так велика уже наша нужда, что впору нам просить подаяния или разбоем заняться! Как смеют они крестить нас святой водой, коли у них самих руки нечисты! Мы хотим, чтобы нас крестили, но не кровью и мечом, мы хотим веры, но той, какой учат достойные монархи — Ягайло и Витовт. Внемлите и подайте нам руку помощи, ибо мы погибаем! Орден хочет крестить нас для того, чтобы нас легче было поработить, не священников, а палачей посылает он к нам. Они уже отняли у нас наши ульи, наши стада, все плоды земли; нам нельзя уже ни ловить рыбу, ни бить зверя в пуще! Внемлите нашим мольбам, ибо нас, издревле вольных людей, они заставляют гнуть выю, возводить по ночам замки для них; они увезли как заложников наших детей, а наших жен и дочерей бесчестят на глазах у мужей и отцов. Не говорить, а стенать должно нам. Они пожгли наши дома, увезли в Пруссию наших владык, убили наших великих людей, Коркуца, Вассыгина, Сволька и Сонгайла, и, как волки, пьют нашу кровь. О, внемлите нам! Ведь мы не звери, а люди, и мы взываем к святейшему отцу, дабы он повелел польским епископам крестить нас, ибо всей душой жаждем мы крещения, но не живой кровью, а водою спасения».