Страница:
Отгоняя мухоту, Данька мотнул головой. В висках все еще стучало. Велошапочка - хоть выжимай. Вот ведь! Потрлся. ШЩел бы сейчас с нормальным рюкзаком. Он ведь не отказывался: дали бы - понес. Не дали, так и ладно, им виднее. Они ж бывалые тут все. Поздно, батенька...
...Управился он быстро. Свой рюкзак еще до того поставил на заломленную березу. Удобная получилась березина - стоя можно в лямки влезть. Сложил все в рюкзак, упаковал. Места практически не оталось, так что спальник и остльное потом пришлось увязывать сверху. А тогда он потихоньку вернулся в платку, забрался в спальный мешок. И как провалился.
Спасибо Юрке, утром растолкал. Данька, еще в сонной одури, высунулся на волю. Утро-то было! Роса, солнышко. Нелка выбралась из соседней палатки, потянулась, аж косточки хрустнули. Он не стерпел, зыркнул глазом. Уж больно хороша была Нелка: длинноногая, налитая. Руки, шея, хвост каштановый. Заметила.
- Чечако! - Нелка изогнулсь презрительно. - Не здороваешься?
- Доброе утро, - буркнул Данька. Как мог безразличнее.
- Ой, доброе, чечако! - она дивной желтой кошкой скользнула к своему рюккзаку, нагнулсь, вытащила полотенце, пошла к ручью.
Данька опять не удержался, глянул вслед. Осанка, походочка. Лебедь черная! И чего такие по горам с рюкзаками бродят? Ей бы... Нелка оглянулась вдруг, ожгла глзищами:
- Что смотришь? Нравлюсь? Че-ча-ко!
Данька вспыхнул до корней волос, но взгляд выдержал. Промолчал, правда. Не нашелся.
- Ну, смотри, - девушка склонила голову к плечу, прищурилась. Че-ча-ко! - только зубы высверком.
Дался ей этот чечако! Юрка, черт. Влез тогда с этим Кондайком. Интересно ему, понимаешь, кто больше унесет: они - фунтов или мы - килограммов. Ну да ладно.
Позавтракали они. Данька пожевал рисовой каши. За компанию больше. Аппетита совсем не было. Он и вообще по утрам не очень-то усердствовал, а после нагрузок так и вовсе. Пока ребят сворачивали палатки, спустился к ручью. Выскреб от нагара ведро, подумал, умылся еще раз. Вода, поначалу казавшаяся теплой, в конце концов добила-таки сонную дурь. Даже озноб прошиб.
А когда вернулся на поляну, лагеря не было. Ребята сидели на рюкзаках, смотрели - будто его одного ждали. Данька сунул Юрке ведро, неспеша пошел к своей березине.
Спальник он привязал к рюкзаку сверху, под клапан. Внутри сеста не осталось. Оглянулся. Володя подпрыгивал с рюкзаком, утряхивая груз. Махнул рукой:
- Покатили!
Ребята, помогая друг другу, вставали, тяжело направлялись к дороге.
Нашаривая ремень, Данька привалился спиной к своему мешку. Он не заметил испытующего взгляда Володи, находу, из-под плеча. Данька ничего теперь не видел, потому что перед ним, заслоняя мир, возникла и замерла на траве длинноногая тень. Она!
Преодолевая оцепенение, поднял насторженный взгляд.
Нелка тягуче повела плечами, расправила широкие лямки, прищурилась.
- Чечако! Если и сегодня, - она белозубо улыбнулсь, коротко кивнула на перевал. - Если и сегодня придешь первым - поцелую. Ну? Че-ча-ко!
И пошла. Упруго, ровно, только солнце на загорелых ногах.
Данька ошарашенно открыл рот. И вдруг озлился.
- Первым, говоришь?
Яростно сунул плечи в ремни - хорошо еще сделал войлочные подушки! рванул рюкзак с березины и чуть не присел. Весом сдавило плечи, прижало поясницу. Будто хрустнуло.
- Перебрал! - ахнул Данька.
Он сделал несколько шагов. Вот тебе и сто двадцать фунтов! Ведь не меньше. А то все сто пятьдесят. Вот они - сумочки! Специально изготовленные сумки с индивидуальным спелеоснаряжением. Володя их сам конструировал. В них было уложено все личное "железо" - обвязки, самохваты, карабины. Спелеосумки Данька вытаскивал из рюкзаков намеренно. При добром весе они имели малый объем. По отдельности они не казались тяжелыми. А все вместе... Пижон! Геракл велосипедный.
Раздумывать было некогда. Надо было что-то решать, пока еще ребята не ушли далеко. Лезть таким мешком на перевал?
Данька открыл было рот, но снова в глаза ударила нелкина ровная, будто плывущая, походка. Она что-то хохотнула там, еле слышное, и Данка следал вторую глупость. Он пошел. Впрягся. Назвался груздем. Идиот! Собственно, выбора у него теперь не было.
* * *
Дважды, четырежды идиот! Данька с усилием откачнулся от ствола. Нет, так лучше не отдыхать. Одна мука.
Ну так пошел!
Если бы вся дорога состояла только из первых шагов!
Пошел. Данька с трудом поплелся по глинистой обочине.
...Так вот. К первому привалу он отстал от группы метров на сто. По уму, надо было дойти до ребят, бросить мешок и сказать... Что-нибудь. Ну, хотел помочь, ну, перебрал, не могу больше. Посмеялись бы да и все. Так нет же. Попала шлея под хвост.
Он достал их на привале, когда Володя уже шел к нему навстречу, и двинул дальше. Тогда Данька еще не знал, что будет так плохо. Он достал их и, даже не глядя ни на кого, ощутил, что что-то изменилось в их взглядах. С самого начала похода Данька чувствовал, что к нем присматриваются. Благожелательно, по-доброму, но присматриваются. Что за человек? Новичок!
Данька старался держаться также: дружелюбно, но независимо. Ему нравились эти ребята. И сразу захотелось почувствовать себя среди них своим. Странно. Он давно не испытывал ничего похожего. Со времен его первой велокоманды.
И вот сейчас он почувствовал, что что-то изменилось. Но он двинул дальше. Молча, глядя под ноги, только бы не оступиться, не упасть. Данька знал, упадет - сам не поднимется.
Кто-то окликнул его. Кажется, Володя. Он шел навстречу, и посторонился, пропуская его.
Кто-то сказал - стой, покурим!
Кто-то удивленно рисвистнул: - Во, дает!
Данька не обернулся. Не то, чтобы не хотел. Скорее, не мог. И все же увидел: лежа в траве, Нелка смотрела на него. На смуглой щеке пыльца, в зубах травинка. Смотрела недоверчиво, с тенью былой насмешки.
Чечако!
Да, тогда Данька не знал, что будет так скверно. Солнце. Оно выкатилось неведомо откуда непрошенно зачем. Громоздкое, яростное. Вскарабкалось над горами, сгустило воздух, накалило лес. Где-то позади под его кронами гулко раздавались голоса. Влажный дух чащобы, как раскаленное марево над шоссе. А пелетон, похоже, отстал... Вперед!
Следующий час он держался на злости. Тело - комок боли и усталости. Солнце теперь било в спину, в кинжальную прорезь дороги, и черная данькина тень качалась перед ним по ее бурой перевитой корнями поверхности. Уныло-нелепая тень на тоненьких ножках. Она сгибается, дергается в мучительном ритме. А чертова дорога уходит, наверно, к самому небу...
Шоссе. Какое, к черту, шоссе! Тренер как-то обмолвился, что с его данными можно стать неплохим "горником". Сух, жилист, ни грамма лишнего веса. Надо только работать.
"Горный король"! Это он-то - король? Выжатая в лимон сосиска... Эти, у Лондона, уродовались из-за золота. И все их понимали. И до сих пор понимают. А он? Он, видите ли, так отдыхает! Чечако. Не-ет, пора выбрасывать патроны...
* * *
Данька остановился. И тень остановилась, распласталсь у ног черной тряпкой. Последний подъем - каменистые осклизы, искрошенные тракторныи гусеницами глыбы - выжали из него все. Уже не думая о том, что может и не подняться, Данька повалился на обочину. Рюкзак тупо ударился в землю, потянул назад, с хрустом подминая кусты.
С мстительным наслаждением Данька вытянул плечи из лямок, отполз, растянулся поперек дороги. Все. Он сдох, спекся. Что угодно, но с него довольно. Больше он не делает ни шагу. Пусть забирают свои фунты-килограммы! Он будет крутить педали. Там хоть не ломит плечи. Он не верблюд, не вьючное животное.
Данька со скрипом сел. Дорога была почти сухая. Водички бы... Стянул с головы шапочку, вычистил из глаз соль. Прооргался, глянул по сторонам и - не поверил.
- Постой, постой... - Данька, как мог быстро, цепляясь за кусты, встал. Посмотрел назад - дорога шла вниз. Посмотрел вперед - там, в полусотне шагов, дорога исчезала, проваливаясь в просветлевший лес. Еще не веря, он проковылял эти полсотни шагов и тупо уставился вниз, куда убегала, срывалась на скат дорога. Перевал!
Он слелал несколько шагов назад к своему чудовищному рюкзаку. Будто летел! Ноги подпрыгивали, освобожденные от давящей тяжести. Вот ведь, а? Данька - мог бы - пустился в пляс. Что - взяла? То-то. Перева-ал!
Ладно. Дальше-то что? Он в раздумьи замер, уставясь на дорогу, и тень окорно замерла у его ног.Здесь, на перевале, было прохладнее, и ветерок, налетая, ворошил листву и разом просохшие данькины волосы. Ой, как все болит! Ничего. Сейчас он оклемается и пойдет вниз. Все же девчата там. Интересно, какой получился отрыв?
Данька вдруг ясно-ясно представил ее прозрачные черненые ресницами глаза. Что бы такое сказать?
Он ничего не скажет. Он подойдет, молча возьмет у нее рюкзак, молча потянет гору. А она... Она будет идти и мучиться. Потому что с каждым шагом будет приближаться перевал. Вот так.
- Раскатал губищу! - Данька весело усмехнулся.
Шутки - шутками, а время идти. Может, и правда, кому помочь надо. Все-таки перева-ал! Яман-тау. Хм! Я мотаю... Пора двигать.
Данька косо глянул на свою тень.
- Ну? Че разлеглась? Че-ча-ко!
1981-1894 год
ПАЧКА ЧАЯ.
==============
Ах, доpогами, доpогами
Уходили мы домой.
Оставляя непpоглоченным
В гоpле гоpечи комок.
Оставляя недокуpенной
Гоpстку с кpошками махpы.
Оставляя след запутанный
От гоpы и до гоpы.
"Сумганская баллада"
Мы вышли с фермы только часам к двум. Да мы и не ставили себе больших задач. Ночевать решили на ташильгане, чтобы на следующий день уйти через перевалы в Сергушкино.
Нас было трое, и мы были сухие и звонкие, как березовые полешки, которыми в то утро мы в последний раз затопили печку старенькой избушки на Сумгане. Месяц экспедиции выжал из нас все: начиная с веса и кончая силами.
Нас оставалось трое, ребят давно уехали в город, а вот тепрь уходили и мы. И было немного грустно, потому что за этот месяц, выход из Пропасти на непостижимо меняющуюся за время нашего отсутствия Землю, мы привыкли видеть все это: посеревшие нахохленные домики фермы среди расхристанных покосившихся загонов, ручеек под ними, выступившие из полегшей травы белые скалы и карры вдоль тропы. И раздвоенную, будто распятую на фоне дождливого неба, сосну над фермой. А еще выше, в туманно олумгле - курчавящиеся далекими лесами хребты.
Мы уходили, а урочище все также таинственно хмурилось нам вслед. И где-то лева, вон - пойти по логу - остался Кутук-Сумган, наша Пропасть. Две недели провели мы в его недрах, в хаосе величественного мрачного мира, имя которому - Пещера, пытаясь разобраться в нем, проникнуть в самое сокровенное. Две недели подземной жизни, поиска, риска и тяжелейшей работы. Но Пропасть не сдалась и на этот раз. И вот мы уходим, а чудовищное жерло Пропасти все также бесстрыстно смотрит в бегущие над ним и над нами облака. Как смотрит, наверно, и сейчас...
До свиданья. Мы еще вернемся.
Дорога вела нас через просторные поляны, уже присыпанные тонким снежком. Но был только конец сентября, и травинки н хотели сдаваться то тут, то там пробивались сквозь снег. Мы шли совсем недолго, а рюкзаки уже начинали давить плечи. И это несмотря на то, что акваланги и часть снаряжения - килограммов сто тридцать, пришлось оставить в тайнике около фермы. Даже будь мы не так выжаты экспедицией, нам не унести всего этого втроем.
Да и оставшегося хватило, чтобы уже на первом подъеме тонко, тягуче заныли ноги и спины. Мы слишком устали за эту экспедицию. Но идти было надо, и мы уже разматывали не первый километр, когда солнце, весь день прятавшееся за тучами, начало садиться за горизонт.
Пошел снег. Невесомый, густой, он кружился над березовыми перелесками, засыпая непокорно зеленую траву. Это было красиво и грустно.
И вдруг с далекого горизонта в узкую щель под облаками ударило солнце. Оранжевое, золотое, алое - все перемешалось в его олепительных, низко стелющихся над землей, лучах.
Мы оторопело замерли, не в силах объять эту красоту. Снег все летел, плотно, густо, а сквозь его ватную круговерть алыми спицами настилом било солнце.
Потом на нас нашло безумие. И позабыв про двухпудовые мешки, мы кричали и кружились, такие же невесомые, как эти снежные вихри. Мы бли счастливы, как дети. Мы так давно не видели Солнца в своих подземных лагерях, а после - в пасмурных днях на пропитанной дождями Земле.
* * *
Потом м шли по лесной дороге, - сумерки догнали нас, а в глазах все стояло нечаянное чудо снега и солнца, налетевшее и также вдруг умчавшееся, словно в далекую сказочную страну.
Мы шли по лесной дороге, и постепенно земные заботы снова овладевали нами, потому что надвигалась ночь, а у нас не осталось ни грамма сахара и ни одного сухаря. Лишь несколько банок кильки да тщательно собранная в мешочек мелкая, как пыль, сухарная крошка.
И еще - пачка чая, чудом уцелевшая в глубине рюкзака: большая пачка индийского "со слоном". А впереди была ночь, день ходьбы через превалы и, может быть, еще одна ночь.
* * *
На Ташильгане оказалось полно народу: пастухи, ветеринары, еще кто-то с отдаленных ферм. Под навесом уютно фыркали и шелестели соломой расседланные кони, и нам не мгновение снова стало грустно. Все-таки мы здорово рассчитывали провести эту ночь в тепле.
Но оказалось, что мы рано расстраивались. Бродя по здешним горам, мы уже не раз убеждались в гостеприимности и доброжелательности местных людей. Их жизнь, также как и наша сейчас, был лишена городских условностей и предрссудков. Нас приняли, как своих, и когда мы, отводя глаза от давно не виденного хлеба, полезли в рюкзаки за консервами, нас без лишних слов усадили к общему столу.
Потом в полутьме, разгоняемой лишь притушенной соляровой лампой, курили все вместе ароматную махорку, слушали сквозь налетающие волны сна гортанные башкирские фразы.
Спали кто на чем, густо, в повалку. Какая разница? Главное - в тепле.
* * *
Пастухи встают рано, и утром, чуть свет, мы уже шагали по хрустящей ледком взявшейся за ночь дороге, унося с собой тихую благодарность к людям, встретившим нас вчера, совершенно незнакомых, накормили, а сегодня дали в дорогу целую четверть - четверть! - круглого душистого хлеба. Ледок весело хрустел под ногами, и мы спешили пройти как можно больше, пока накатывающийся день не растопил его звонкую корочку в слякотную дорожную глину.
Дорога петляла по вдруг просветлевшему прореженному осенью лесу, а в глазах все еще стояли домики Ташильгана, полуразрушенные, лишь один - с дымком, банька над ручьем и круглая, как шар, сенокосная сопка за ними. И там, за и над всем этим, совсем уже далеко - лесистые контуры Яман-тау - нашей вчерашней дороги.
Лес был засыпан снегом, но дорога не хотела замерзать надолго. Двое из нас были в сапогах, но у третьего после месяца экспедиции уже не оставалось ничего, кроме тяжелых отриконенных горных ботинок. Мокрые, буквально пудовые, они мешали идти.
Дорога была нам в радость. Мы давно уже перешагнули в себе тот барьер, после которого мало обращаешь внимания на боль и усталость. Звонкие и легкие, почти бежали мы по заснеженным перелескам, но нашему товарищу становилось все труднее. Он стер ноги, к тому же его била неведомо где приставшая жестокая простуда. И что хуже всего - разболелся зуб.
Он шел молча, он умел терпеть. Мы знали это, и наши сердца разрывались от невозможности помочь, облегчить ему эту ставшую пыткой дорогу.
Погода портилась. С утра было ясно, но к полудню потеплело. И вдруг, вместе с порывистым ветром, с хребтов потянуло холодом. Ветер продувал насквозь, и мы, довольно легко одетые - кто мог подумать, что будем уходить уже зимой? - мы согревались только на ходу и шли почти без привалов. И с каждым часом нашему товарищу становилось все хуже. А мы не могли взять у него вес, потому что каждый из нас нес столько, сколько мог. И еще потому, что без рюкзака он просто замерз бы на пронизывающем ветру, сотрясающем лес.
И все же мы шли, не сбавляя темпа. И только потом, когда и второй из нас на подходе к последнему перевалу вдруг не выдержал и тяжело опреся н ледоруб, мы узнали, что у него всю дорогу болело выбитое в Пропасти, а теперь раздерганное дорогой, колено.
Мы перекусили километрах в семи от Сергушкино, у старой, брошенной здесь кем-то бороны. Коченея на ветру, съели последний кусочек сала из НЗ и половину заветной горбушки. Очень хотелось закурить, но ветер и холод гнали нас дальше, и только зайдя в сосновую чащу, мы поняли, какую глупость сделали, остановившись на ветру. Здесь было тихо и сравнительно тепло, и мы торопливо скурили на троих свернутую из последне махорки тонкую самокрутку.
* * *
А на перевале, когда подъем уже почти сдал, из низких туч вдруг ударил снежный заряд, и все вокруг потемнело. Это было что-то невообрзимое. Плотная крутящаяся белая масса в один миг поглотила, засыпала нас.. Мир исчез в неистовстве снега. Мохнатые хлопья таяли на лицах, на штормовках, талые струйки текли за воротники. Видимость упала до двух-трех метров, и мы, растянувшись на подъеме, уже не видели друг друга. Мы кричали и шли через это белоснежное буйство, и наши голоса вязли, как в вате.
Кончилось все также неожиданно, как и началось. Мы стояли на перевале - ослепленные, мокрые, и не верилось еще, что горы позади, что теперь остается только вниз, вниз, вниз! И так до самого поезда.
Впереди, за лобастой известняковой сопкой, уже серело непогожее Нугушское водохранилище с рассыпанными по берегу домиками Сергушкино. Здесь мы надеялись договориться о транспорте, чтобы сократить последние километры до поселка, откуда к поезду уходил автобус.
* * *
На спуске с перевала на нас навалился дождь. И чем ниже мы уходили от снежных затянутых облаками хребтов, тем гуще сеял этот серый промозглый душ. Мы уже свыклись с зимой, и дождь был нам странен, как будто мы вдруг отшагнули в прошлое. С неба лило, а нам было уже почти все равно. Главное: мы дошли. Да к тому же у ншего товарища отпустил зуб, и это сразу добавило нам настроения.
Рюкзаки сбросили на площади, если можно было так назвать эту расчавканную поляну посреди Сергушкино. Сложенные у забора бревна приняли их вес, и мы - наконец-то! - распрямили плечи. Чувствуя непривычную парящую легкость, пошли к "работной избе", как просебя, не сговариваясь, назвали большой дом на краю площади. Здесь вразброс стояли телеги, и понурые лошади тоскливо жевали мокрое желтое сено.
Мы вошли и сразу поняли - не ко времени. Изба, полная подвыпивших мужиков, курилась табачным дымом. Нам очень нужна была лошадь, потому что у нас на троих оставались ровным счетом три здоровые ноги, и последние километры представлялись нам пыткой. Их было немного, этих последних километров. По ровной дороге вдоль озера. Но мы настроились, рассчитали себя только до Сергушкино. Мы выложились, и теперь ни у кого не оставалось сил, чтобы пройти еще и эти, последние, километры.
Нам очень нужна была лошадь, и потому мы все же попытались заговорить. Но водки у нас не было, за подслеповатыми окнами шел дождь, а деньги в этих краях, да еще при такой погоде, стоили мало. Поэтому разговор, прерывистый и продымленный, на сложной смеси русских и башкирских восклицаний, междометий и покачиваний головой, принимал явно затяжной характер.
Мы стояли измученные долгими горами, насквозь пропитанные дождем и усталостью, и чувствовали, как поднимается изнутри безнадежная злость. Надо было идти, потому что все равно идти было надо. Но трудно было вот так, когда уже думали, что все, снова приниматься за рюкзаки.
И мы повернулись уже было к дверям, когда из толпы сытых в тепле и водке телогреек поднялся сухощавый башкир и окликнул нас:
- Эй, погоди. Я повезу.
Недоверчиво, сдерживая робко зародившуюся в груди надежду, слушали мы, как загомонили мужики, залопотали что-то предостерегающее. Но наш неожиданный друг молча протолкался к выходу и вслед за нами вышел под дождь.
* * *
С серого неба сочилась непогода. вслед за башкиром мы пересекли пропитанную водой площадь.
- Забирайте, - он с интересом окинул взглядом наши здоровенные рюкзаки. - В дом пойдем.
Стараясь не хромать, мы прошли вдоль окраинных домов и по одному втянулись через калитку в небольшой дворик.
- Бросай сюда, - хозяин поправил солому н дне телеги. - Сзади ближе бросай.
Мы положили три рюкзака, и места в телеге не осталось - будто его никогда и не было. Погрузили, замерли в нерешительности, широко расставив залитые грязью ноги. Хозяин поднял глаза:
- В дом пойдем, однако.
Мы в замешательстве переглянулись. Страшны м были: грязные, мокрые до ниточки, оборванные. В дом?
- Айда, айда! - не слушая возражений, хозяин первым вошел в сени, снял сапоги.
Неловко толкаясь, мы втиснулись следом, загромоздили сапогами и триконями весь пол.
Вошли в комнату.
- Жена нету, - хозяин поставил на узкий столик самовар и впервые улыбнулся, будто извиняясь. - Жена в город уезжал. Садитесь. Чай будем пить.
Ребятишки, одетые разношерсто, но чистенько, вовсю таращились на нас, сверкая бойкими глазенками из углов опрятной горнички.
* * *
Самое трудное было - не спешить. Мы с мазохистской медлительностью брали толстые куски хлеба, намазывали их маргарином, посыпали сахаром. Потом надо было сделать так, чтобы вся эта роскошь не исчезала мгновенно.
В простых некрашенных пиалах чуть не кипел заваристый чай, а мы лили в него густое молоко, сыпали сахар, наслаждаясь разливающимся изнутри теплом. За месяц экспедиции мы потеряли в весе о нескольку килограммов, а в этот день и вовсе ничего не ели, если не считать скромного перекуса у бороны н Юрмаше. Мы изо всех сил старались не дать прорваться наружу голодному блеску глас и жадности движений.
Наш хозяин сам почти не прикасался к чаю. Прихлебывал из пиалы и молча смотрел на наши осунувшиеся, почерневшие лица.
Мы съели по два куска хлеба с маргарином и выпили по две пиалы чая. Мы могли бы съесть и выпить в пять - да что там! - в десять раз больше, но, не сговариваясь, поставли чашки на стол.
- Спасибо.
- Ешьте еще.
Мы обняли глазами еще полный стол.
Нет, спасибо! Сыты уже.
- Ну, что ж, - хозяин быстро сказал что-то девочке лет девяти, видно, убрать со стола. встал.
- Что ж. Поедем.
В дверях задержался.
- Вы на них не смотрите, - он кивнул в сторону площади. - Пьяные они - худо. Так - ничего.
Мы вышли во двор, унося в себе волшебные запахи гостеприимного дома. Хозяин уже запрягал лошадь. И дождь, точно отчаявшись остановить наше возвращение, тоже стих, притаился в насупленных над водохранилищем тучах.
* * *
Дорога вилась берегом. Мы то отставали, то снова догоняли наши рюкзаки, неспешно влекомые понурой лошаденкой. Наш возница был по-прежнему молчалив, лишь изредка ронял ничего не значащие фразы.
Как быстра налегке дорога! Вот замаячил впереди, приблизился, обступил нас Нугуш. Последние метры. В конце этой улицы, наверно, уже ждет автобус.
Но странное дело! С каждым шагом все муторнее становилось на душе. Невольно мы все думали об одном. Вот сейчас приедем, сгрузим рюкзаки, и надо будет расплачиваться.
Но чем? Сунуть деньги или попросить одождать, и кому-то бежать за водкой? От этих мыслей становилось неловко, противно как-то. Вот сейчас мы заплатим за все это: за чай, за лошадь, - за все.
Что же делать?
Он подвез нас почти к самой автостанции. Отсюда до автобуса оставалось и вовсе рукой подать.
- Приехали, - он спокойно, как-то даже чересчур спокойно смотрел6 как мы, не глядя друг на друга, вытаскивали из телеги рюкзаки.
Сбросили, выпрямились...
Он будто почувствовал наше замешательство, протянул руку:
- Ну, счастливо.
- Спасибо!
В душе еще металась неловкость.
Он посмотрел, будто удивленно:
- Вам спасибо.
- За что? - мы оторопело смотрели на него.
- А мне за что?
Он уже разбирал вожжи, как один из нас, будто вспомнив нечто важное, вдруг кинулся к рюкзакам, достал что-то, протянул ему.
Это был чай. Большая пачка: индийского "со слоном". Мы совсем забыли о ней!
- Держи.
- Зачем? - он чуть отстраненно взглянул на наши расстроенные лица.
- Так чай же... Пить. У вас ведь нет тут... Со "Слоном".
- Ну... Спасибо, - он взял чай и вдруг улыбнулся. Впервые за это время.
* * *
Мы смотрели ему вслед. Смотрели... Будто камень упал с души. Будто только что могло, но так и не свершилось нечто тусклое, постыдное, чуть не омрачившее нашу память об этом удивительном, тяжелом и все же таком добром дне!
Мы смотрели до тех пор, пока возница, телега и лошадь не скрылись за поворотом и только тут обнаружили, что не спросили даже как зовут нашего неожиданного друга. Но делать было нечего, и мы обреченно повернулись к сваленным в кучу рюкзакам.
Их надо было тащить еще целых полста метров! До самой автобусной остановки...
октябрь 1977 - январь 1981 - июнь 1994 года.
Г Л И H Я H Ы Й Э Т Ю Д.
----------------------------
?
Если смотpеть на эту засыпанную снегом, съежившуюся от холода, землю свеpху, скажем, с самолета, ее вид вpяд ли кого-нибудь поpазит. Пологие холмы и увалы, покpытые сеpо-белыми пятнами леса: темные ветвистые полосы - лога, светлые - взгоpки. Лишь изpедка мелькнут внизу пpихотливо петляющая ленточка доpоги да два-тpи заpывшихся в снег домишки. Свеpху людей не pазглядеть, да и есть ли они сейчас тут, в этом свеpкающем зимнем опустении?
Хоpошо сидеть в теплом уютном кpесле самолета, слушать задумчивое гудение двигателей, думать о pазном, глядя сквозь толстое стекло на медленно ползущую под кpылом заледенелую ленту pеки, плавно изгибающуюся меж кpохотных обpывчиков-пpижимов. Если смотpеть свеpху, никогда и не подумаешь, что земля эта, миpно дpемлющая под толстым снежным одеялом, изнутpи больше похожа на огpомный голландский сыp. Пpомытая, пpобуpавленная неугомонной pазpушительницей и созидательницей-водой, она только снаpужи пpячется в белый халат благообpазности. Внутpи же хаос веpтикалей и гоpизонталей, глины и камня, льда и воды. Внутpи мpак.
...Управился он быстро. Свой рюкзак еще до того поставил на заломленную березу. Удобная получилась березина - стоя можно в лямки влезть. Сложил все в рюкзак, упаковал. Места практически не оталось, так что спальник и остльное потом пришлось увязывать сверху. А тогда он потихоньку вернулся в платку, забрался в спальный мешок. И как провалился.
Спасибо Юрке, утром растолкал. Данька, еще в сонной одури, высунулся на волю. Утро-то было! Роса, солнышко. Нелка выбралась из соседней палатки, потянулась, аж косточки хрустнули. Он не стерпел, зыркнул глазом. Уж больно хороша была Нелка: длинноногая, налитая. Руки, шея, хвост каштановый. Заметила.
- Чечако! - Нелка изогнулсь презрительно. - Не здороваешься?
- Доброе утро, - буркнул Данька. Как мог безразличнее.
- Ой, доброе, чечако! - она дивной желтой кошкой скользнула к своему рюккзаку, нагнулсь, вытащила полотенце, пошла к ручью.
Данька опять не удержался, глянул вслед. Осанка, походочка. Лебедь черная! И чего такие по горам с рюкзаками бродят? Ей бы... Нелка оглянулась вдруг, ожгла глзищами:
- Что смотришь? Нравлюсь? Че-ча-ко!
Данька вспыхнул до корней волос, но взгляд выдержал. Промолчал, правда. Не нашелся.
- Ну, смотри, - девушка склонила голову к плечу, прищурилась. Че-ча-ко! - только зубы высверком.
Дался ей этот чечако! Юрка, черт. Влез тогда с этим Кондайком. Интересно ему, понимаешь, кто больше унесет: они - фунтов или мы - килограммов. Ну да ладно.
Позавтракали они. Данька пожевал рисовой каши. За компанию больше. Аппетита совсем не было. Он и вообще по утрам не очень-то усердствовал, а после нагрузок так и вовсе. Пока ребят сворачивали палатки, спустился к ручью. Выскреб от нагара ведро, подумал, умылся еще раз. Вода, поначалу казавшаяся теплой, в конце концов добила-таки сонную дурь. Даже озноб прошиб.
А когда вернулся на поляну, лагеря не было. Ребята сидели на рюкзаках, смотрели - будто его одного ждали. Данька сунул Юрке ведро, неспеша пошел к своей березине.
Спальник он привязал к рюкзаку сверху, под клапан. Внутри сеста не осталось. Оглянулся. Володя подпрыгивал с рюкзаком, утряхивая груз. Махнул рукой:
- Покатили!
Ребята, помогая друг другу, вставали, тяжело направлялись к дороге.
Нашаривая ремень, Данька привалился спиной к своему мешку. Он не заметил испытующего взгляда Володи, находу, из-под плеча. Данька ничего теперь не видел, потому что перед ним, заслоняя мир, возникла и замерла на траве длинноногая тень. Она!
Преодолевая оцепенение, поднял насторженный взгляд.
Нелка тягуче повела плечами, расправила широкие лямки, прищурилась.
- Чечако! Если и сегодня, - она белозубо улыбнулсь, коротко кивнула на перевал. - Если и сегодня придешь первым - поцелую. Ну? Че-ча-ко!
И пошла. Упруго, ровно, только солнце на загорелых ногах.
Данька ошарашенно открыл рот. И вдруг озлился.
- Первым, говоришь?
Яростно сунул плечи в ремни - хорошо еще сделал войлочные подушки! рванул рюкзак с березины и чуть не присел. Весом сдавило плечи, прижало поясницу. Будто хрустнуло.
- Перебрал! - ахнул Данька.
Он сделал несколько шагов. Вот тебе и сто двадцать фунтов! Ведь не меньше. А то все сто пятьдесят. Вот они - сумочки! Специально изготовленные сумки с индивидуальным спелеоснаряжением. Володя их сам конструировал. В них было уложено все личное "железо" - обвязки, самохваты, карабины. Спелеосумки Данька вытаскивал из рюкзаков намеренно. При добром весе они имели малый объем. По отдельности они не казались тяжелыми. А все вместе... Пижон! Геракл велосипедный.
Раздумывать было некогда. Надо было что-то решать, пока еще ребята не ушли далеко. Лезть таким мешком на перевал?
Данька открыл было рот, но снова в глаза ударила нелкина ровная, будто плывущая, походка. Она что-то хохотнула там, еле слышное, и Данка следал вторую глупость. Он пошел. Впрягся. Назвался груздем. Идиот! Собственно, выбора у него теперь не было.
* * *
Дважды, четырежды идиот! Данька с усилием откачнулся от ствола. Нет, так лучше не отдыхать. Одна мука.
Ну так пошел!
Если бы вся дорога состояла только из первых шагов!
Пошел. Данька с трудом поплелся по глинистой обочине.
...Так вот. К первому привалу он отстал от группы метров на сто. По уму, надо было дойти до ребят, бросить мешок и сказать... Что-нибудь. Ну, хотел помочь, ну, перебрал, не могу больше. Посмеялись бы да и все. Так нет же. Попала шлея под хвост.
Он достал их на привале, когда Володя уже шел к нему навстречу, и двинул дальше. Тогда Данька еще не знал, что будет так плохо. Он достал их и, даже не глядя ни на кого, ощутил, что что-то изменилось в их взглядах. С самого начала похода Данька чувствовал, что к нем присматриваются. Благожелательно, по-доброму, но присматриваются. Что за человек? Новичок!
Данька старался держаться также: дружелюбно, но независимо. Ему нравились эти ребята. И сразу захотелось почувствовать себя среди них своим. Странно. Он давно не испытывал ничего похожего. Со времен его первой велокоманды.
И вот сейчас он почувствовал, что что-то изменилось. Но он двинул дальше. Молча, глядя под ноги, только бы не оступиться, не упасть. Данька знал, упадет - сам не поднимется.
Кто-то окликнул его. Кажется, Володя. Он шел навстречу, и посторонился, пропуская его.
Кто-то сказал - стой, покурим!
Кто-то удивленно рисвистнул: - Во, дает!
Данька не обернулся. Не то, чтобы не хотел. Скорее, не мог. И все же увидел: лежа в траве, Нелка смотрела на него. На смуглой щеке пыльца, в зубах травинка. Смотрела недоверчиво, с тенью былой насмешки.
Чечако!
Да, тогда Данька не знал, что будет так скверно. Солнце. Оно выкатилось неведомо откуда непрошенно зачем. Громоздкое, яростное. Вскарабкалось над горами, сгустило воздух, накалило лес. Где-то позади под его кронами гулко раздавались голоса. Влажный дух чащобы, как раскаленное марево над шоссе. А пелетон, похоже, отстал... Вперед!
Следующий час он держался на злости. Тело - комок боли и усталости. Солнце теперь било в спину, в кинжальную прорезь дороги, и черная данькина тень качалась перед ним по ее бурой перевитой корнями поверхности. Уныло-нелепая тень на тоненьких ножках. Она сгибается, дергается в мучительном ритме. А чертова дорога уходит, наверно, к самому небу...
Шоссе. Какое, к черту, шоссе! Тренер как-то обмолвился, что с его данными можно стать неплохим "горником". Сух, жилист, ни грамма лишнего веса. Надо только работать.
"Горный король"! Это он-то - король? Выжатая в лимон сосиска... Эти, у Лондона, уродовались из-за золота. И все их понимали. И до сих пор понимают. А он? Он, видите ли, так отдыхает! Чечако. Не-ет, пора выбрасывать патроны...
* * *
Данька остановился. И тень остановилась, распласталсь у ног черной тряпкой. Последний подъем - каменистые осклизы, искрошенные тракторныи гусеницами глыбы - выжали из него все. Уже не думая о том, что может и не подняться, Данька повалился на обочину. Рюкзак тупо ударился в землю, потянул назад, с хрустом подминая кусты.
С мстительным наслаждением Данька вытянул плечи из лямок, отполз, растянулся поперек дороги. Все. Он сдох, спекся. Что угодно, но с него довольно. Больше он не делает ни шагу. Пусть забирают свои фунты-килограммы! Он будет крутить педали. Там хоть не ломит плечи. Он не верблюд, не вьючное животное.
Данька со скрипом сел. Дорога была почти сухая. Водички бы... Стянул с головы шапочку, вычистил из глаз соль. Прооргался, глянул по сторонам и - не поверил.
- Постой, постой... - Данька, как мог быстро, цепляясь за кусты, встал. Посмотрел назад - дорога шла вниз. Посмотрел вперед - там, в полусотне шагов, дорога исчезала, проваливаясь в просветлевший лес. Еще не веря, он проковылял эти полсотни шагов и тупо уставился вниз, куда убегала, срывалась на скат дорога. Перевал!
Он слелал несколько шагов назад к своему чудовищному рюкзаку. Будто летел! Ноги подпрыгивали, освобожденные от давящей тяжести. Вот ведь, а? Данька - мог бы - пустился в пляс. Что - взяла? То-то. Перева-ал!
Ладно. Дальше-то что? Он в раздумьи замер, уставясь на дорогу, и тень окорно замерла у его ног.Здесь, на перевале, было прохладнее, и ветерок, налетая, ворошил листву и разом просохшие данькины волосы. Ой, как все болит! Ничего. Сейчас он оклемается и пойдет вниз. Все же девчата там. Интересно, какой получился отрыв?
Данька вдруг ясно-ясно представил ее прозрачные черненые ресницами глаза. Что бы такое сказать?
Он ничего не скажет. Он подойдет, молча возьмет у нее рюкзак, молча потянет гору. А она... Она будет идти и мучиться. Потому что с каждым шагом будет приближаться перевал. Вот так.
- Раскатал губищу! - Данька весело усмехнулся.
Шутки - шутками, а время идти. Может, и правда, кому помочь надо. Все-таки перева-ал! Яман-тау. Хм! Я мотаю... Пора двигать.
Данька косо глянул на свою тень.
- Ну? Че разлеглась? Че-ча-ко!
1981-1894 год
ПАЧКА ЧАЯ.
==============
Ах, доpогами, доpогами
Уходили мы домой.
Оставляя непpоглоченным
В гоpле гоpечи комок.
Оставляя недокуpенной
Гоpстку с кpошками махpы.
Оставляя след запутанный
От гоpы и до гоpы.
"Сумганская баллада"
Мы вышли с фермы только часам к двум. Да мы и не ставили себе больших задач. Ночевать решили на ташильгане, чтобы на следующий день уйти через перевалы в Сергушкино.
Нас было трое, и мы были сухие и звонкие, как березовые полешки, которыми в то утро мы в последний раз затопили печку старенькой избушки на Сумгане. Месяц экспедиции выжал из нас все: начиная с веса и кончая силами.
Нас оставалось трое, ребят давно уехали в город, а вот тепрь уходили и мы. И было немного грустно, потому что за этот месяц, выход из Пропасти на непостижимо меняющуюся за время нашего отсутствия Землю, мы привыкли видеть все это: посеревшие нахохленные домики фермы среди расхристанных покосившихся загонов, ручеек под ними, выступившие из полегшей травы белые скалы и карры вдоль тропы. И раздвоенную, будто распятую на фоне дождливого неба, сосну над фермой. А еще выше, в туманно олумгле - курчавящиеся далекими лесами хребты.
Мы уходили, а урочище все также таинственно хмурилось нам вслед. И где-то лева, вон - пойти по логу - остался Кутук-Сумган, наша Пропасть. Две недели провели мы в его недрах, в хаосе величественного мрачного мира, имя которому - Пещера, пытаясь разобраться в нем, проникнуть в самое сокровенное. Две недели подземной жизни, поиска, риска и тяжелейшей работы. Но Пропасть не сдалась и на этот раз. И вот мы уходим, а чудовищное жерло Пропасти все также бесстрыстно смотрит в бегущие над ним и над нами облака. Как смотрит, наверно, и сейчас...
До свиданья. Мы еще вернемся.
Дорога вела нас через просторные поляны, уже присыпанные тонким снежком. Но был только конец сентября, и травинки н хотели сдаваться то тут, то там пробивались сквозь снег. Мы шли совсем недолго, а рюкзаки уже начинали давить плечи. И это несмотря на то, что акваланги и часть снаряжения - килограммов сто тридцать, пришлось оставить в тайнике около фермы. Даже будь мы не так выжаты экспедицией, нам не унести всего этого втроем.
Да и оставшегося хватило, чтобы уже на первом подъеме тонко, тягуче заныли ноги и спины. Мы слишком устали за эту экспедицию. Но идти было надо, и мы уже разматывали не первый километр, когда солнце, весь день прятавшееся за тучами, начало садиться за горизонт.
Пошел снег. Невесомый, густой, он кружился над березовыми перелесками, засыпая непокорно зеленую траву. Это было красиво и грустно.
И вдруг с далекого горизонта в узкую щель под облаками ударило солнце. Оранжевое, золотое, алое - все перемешалось в его олепительных, низко стелющихся над землей, лучах.
Мы оторопело замерли, не в силах объять эту красоту. Снег все летел, плотно, густо, а сквозь его ватную круговерть алыми спицами настилом било солнце.
Потом на нас нашло безумие. И позабыв про двухпудовые мешки, мы кричали и кружились, такие же невесомые, как эти снежные вихри. Мы бли счастливы, как дети. Мы так давно не видели Солнца в своих подземных лагерях, а после - в пасмурных днях на пропитанной дождями Земле.
* * *
Потом м шли по лесной дороге, - сумерки догнали нас, а в глазах все стояло нечаянное чудо снега и солнца, налетевшее и также вдруг умчавшееся, словно в далекую сказочную страну.
Мы шли по лесной дороге, и постепенно земные заботы снова овладевали нами, потому что надвигалась ночь, а у нас не осталось ни грамма сахара и ни одного сухаря. Лишь несколько банок кильки да тщательно собранная в мешочек мелкая, как пыль, сухарная крошка.
И еще - пачка чая, чудом уцелевшая в глубине рюкзака: большая пачка индийского "со слоном". А впереди была ночь, день ходьбы через превалы и, может быть, еще одна ночь.
* * *
На Ташильгане оказалось полно народу: пастухи, ветеринары, еще кто-то с отдаленных ферм. Под навесом уютно фыркали и шелестели соломой расседланные кони, и нам не мгновение снова стало грустно. Все-таки мы здорово рассчитывали провести эту ночь в тепле.
Но оказалось, что мы рано расстраивались. Бродя по здешним горам, мы уже не раз убеждались в гостеприимности и доброжелательности местных людей. Их жизнь, также как и наша сейчас, был лишена городских условностей и предрссудков. Нас приняли, как своих, и когда мы, отводя глаза от давно не виденного хлеба, полезли в рюкзаки за консервами, нас без лишних слов усадили к общему столу.
Потом в полутьме, разгоняемой лишь притушенной соляровой лампой, курили все вместе ароматную махорку, слушали сквозь налетающие волны сна гортанные башкирские фразы.
Спали кто на чем, густо, в повалку. Какая разница? Главное - в тепле.
* * *
Пастухи встают рано, и утром, чуть свет, мы уже шагали по хрустящей ледком взявшейся за ночь дороге, унося с собой тихую благодарность к людям, встретившим нас вчера, совершенно незнакомых, накормили, а сегодня дали в дорогу целую четверть - четверть! - круглого душистого хлеба. Ледок весело хрустел под ногами, и мы спешили пройти как можно больше, пока накатывающийся день не растопил его звонкую корочку в слякотную дорожную глину.
Дорога петляла по вдруг просветлевшему прореженному осенью лесу, а в глазах все еще стояли домики Ташильгана, полуразрушенные, лишь один - с дымком, банька над ручьем и круглая, как шар, сенокосная сопка за ними. И там, за и над всем этим, совсем уже далеко - лесистые контуры Яман-тау - нашей вчерашней дороги.
Лес был засыпан снегом, но дорога не хотела замерзать надолго. Двое из нас были в сапогах, но у третьего после месяца экспедиции уже не оставалось ничего, кроме тяжелых отриконенных горных ботинок. Мокрые, буквально пудовые, они мешали идти.
Дорога была нам в радость. Мы давно уже перешагнули в себе тот барьер, после которого мало обращаешь внимания на боль и усталость. Звонкие и легкие, почти бежали мы по заснеженным перелескам, но нашему товарищу становилось все труднее. Он стер ноги, к тому же его била неведомо где приставшая жестокая простуда. И что хуже всего - разболелся зуб.
Он шел молча, он умел терпеть. Мы знали это, и наши сердца разрывались от невозможности помочь, облегчить ему эту ставшую пыткой дорогу.
Погода портилась. С утра было ясно, но к полудню потеплело. И вдруг, вместе с порывистым ветром, с хребтов потянуло холодом. Ветер продувал насквозь, и мы, довольно легко одетые - кто мог подумать, что будем уходить уже зимой? - мы согревались только на ходу и шли почти без привалов. И с каждым часом нашему товарищу становилось все хуже. А мы не могли взять у него вес, потому что каждый из нас нес столько, сколько мог. И еще потому, что без рюкзака он просто замерз бы на пронизывающем ветру, сотрясающем лес.
И все же мы шли, не сбавляя темпа. И только потом, когда и второй из нас на подходе к последнему перевалу вдруг не выдержал и тяжело опреся н ледоруб, мы узнали, что у него всю дорогу болело выбитое в Пропасти, а теперь раздерганное дорогой, колено.
Мы перекусили километрах в семи от Сергушкино, у старой, брошенной здесь кем-то бороны. Коченея на ветру, съели последний кусочек сала из НЗ и половину заветной горбушки. Очень хотелось закурить, но ветер и холод гнали нас дальше, и только зайдя в сосновую чащу, мы поняли, какую глупость сделали, остановившись на ветру. Здесь было тихо и сравнительно тепло, и мы торопливо скурили на троих свернутую из последне махорки тонкую самокрутку.
* * *
А на перевале, когда подъем уже почти сдал, из низких туч вдруг ударил снежный заряд, и все вокруг потемнело. Это было что-то невообрзимое. Плотная крутящаяся белая масса в один миг поглотила, засыпала нас.. Мир исчез в неистовстве снега. Мохнатые хлопья таяли на лицах, на штормовках, талые струйки текли за воротники. Видимость упала до двух-трех метров, и мы, растянувшись на подъеме, уже не видели друг друга. Мы кричали и шли через это белоснежное буйство, и наши голоса вязли, как в вате.
Кончилось все также неожиданно, как и началось. Мы стояли на перевале - ослепленные, мокрые, и не верилось еще, что горы позади, что теперь остается только вниз, вниз, вниз! И так до самого поезда.
Впереди, за лобастой известняковой сопкой, уже серело непогожее Нугушское водохранилище с рассыпанными по берегу домиками Сергушкино. Здесь мы надеялись договориться о транспорте, чтобы сократить последние километры до поселка, откуда к поезду уходил автобус.
* * *
На спуске с перевала на нас навалился дождь. И чем ниже мы уходили от снежных затянутых облаками хребтов, тем гуще сеял этот серый промозглый душ. Мы уже свыклись с зимой, и дождь был нам странен, как будто мы вдруг отшагнули в прошлое. С неба лило, а нам было уже почти все равно. Главное: мы дошли. Да к тому же у ншего товарища отпустил зуб, и это сразу добавило нам настроения.
Рюкзаки сбросили на площади, если можно было так назвать эту расчавканную поляну посреди Сергушкино. Сложенные у забора бревна приняли их вес, и мы - наконец-то! - распрямили плечи. Чувствуя непривычную парящую легкость, пошли к "работной избе", как просебя, не сговариваясь, назвали большой дом на краю площади. Здесь вразброс стояли телеги, и понурые лошади тоскливо жевали мокрое желтое сено.
Мы вошли и сразу поняли - не ко времени. Изба, полная подвыпивших мужиков, курилась табачным дымом. Нам очень нужна была лошадь, потому что у нас на троих оставались ровным счетом три здоровые ноги, и последние километры представлялись нам пыткой. Их было немного, этих последних километров. По ровной дороге вдоль озера. Но мы настроились, рассчитали себя только до Сергушкино. Мы выложились, и теперь ни у кого не оставалось сил, чтобы пройти еще и эти, последние, километры.
Нам очень нужна была лошадь, и потому мы все же попытались заговорить. Но водки у нас не было, за подслеповатыми окнами шел дождь, а деньги в этих краях, да еще при такой погоде, стоили мало. Поэтому разговор, прерывистый и продымленный, на сложной смеси русских и башкирских восклицаний, междометий и покачиваний головой, принимал явно затяжной характер.
Мы стояли измученные долгими горами, насквозь пропитанные дождем и усталостью, и чувствовали, как поднимается изнутри безнадежная злость. Надо было идти, потому что все равно идти было надо. Но трудно было вот так, когда уже думали, что все, снова приниматься за рюкзаки.
И мы повернулись уже было к дверям, когда из толпы сытых в тепле и водке телогреек поднялся сухощавый башкир и окликнул нас:
- Эй, погоди. Я повезу.
Недоверчиво, сдерживая робко зародившуюся в груди надежду, слушали мы, как загомонили мужики, залопотали что-то предостерегающее. Но наш неожиданный друг молча протолкался к выходу и вслед за нами вышел под дождь.
* * *
С серого неба сочилась непогода. вслед за башкиром мы пересекли пропитанную водой площадь.
- Забирайте, - он с интересом окинул взглядом наши здоровенные рюкзаки. - В дом пойдем.
Стараясь не хромать, мы прошли вдоль окраинных домов и по одному втянулись через калитку в небольшой дворик.
- Бросай сюда, - хозяин поправил солому н дне телеги. - Сзади ближе бросай.
Мы положили три рюкзака, и места в телеге не осталось - будто его никогда и не было. Погрузили, замерли в нерешительности, широко расставив залитые грязью ноги. Хозяин поднял глаза:
- В дом пойдем, однако.
Мы в замешательстве переглянулись. Страшны м были: грязные, мокрые до ниточки, оборванные. В дом?
- Айда, айда! - не слушая возражений, хозяин первым вошел в сени, снял сапоги.
Неловко толкаясь, мы втиснулись следом, загромоздили сапогами и триконями весь пол.
Вошли в комнату.
- Жена нету, - хозяин поставил на узкий столик самовар и впервые улыбнулся, будто извиняясь. - Жена в город уезжал. Садитесь. Чай будем пить.
Ребятишки, одетые разношерсто, но чистенько, вовсю таращились на нас, сверкая бойкими глазенками из углов опрятной горнички.
* * *
Самое трудное было - не спешить. Мы с мазохистской медлительностью брали толстые куски хлеба, намазывали их маргарином, посыпали сахаром. Потом надо было сделать так, чтобы вся эта роскошь не исчезала мгновенно.
В простых некрашенных пиалах чуть не кипел заваристый чай, а мы лили в него густое молоко, сыпали сахар, наслаждаясь разливающимся изнутри теплом. За месяц экспедиции мы потеряли в весе о нескольку килограммов, а в этот день и вовсе ничего не ели, если не считать скромного перекуса у бороны н Юрмаше. Мы изо всех сил старались не дать прорваться наружу голодному блеску глас и жадности движений.
Наш хозяин сам почти не прикасался к чаю. Прихлебывал из пиалы и молча смотрел на наши осунувшиеся, почерневшие лица.
Мы съели по два куска хлеба с маргарином и выпили по две пиалы чая. Мы могли бы съесть и выпить в пять - да что там! - в десять раз больше, но, не сговариваясь, поставли чашки на стол.
- Спасибо.
- Ешьте еще.
Мы обняли глазами еще полный стол.
Нет, спасибо! Сыты уже.
- Ну, что ж, - хозяин быстро сказал что-то девочке лет девяти, видно, убрать со стола. встал.
- Что ж. Поедем.
В дверях задержался.
- Вы на них не смотрите, - он кивнул в сторону площади. - Пьяные они - худо. Так - ничего.
Мы вышли во двор, унося в себе волшебные запахи гостеприимного дома. Хозяин уже запрягал лошадь. И дождь, точно отчаявшись остановить наше возвращение, тоже стих, притаился в насупленных над водохранилищем тучах.
* * *
Дорога вилась берегом. Мы то отставали, то снова догоняли наши рюкзаки, неспешно влекомые понурой лошаденкой. Наш возница был по-прежнему молчалив, лишь изредка ронял ничего не значащие фразы.
Как быстра налегке дорога! Вот замаячил впереди, приблизился, обступил нас Нугуш. Последние метры. В конце этой улицы, наверно, уже ждет автобус.
Но странное дело! С каждым шагом все муторнее становилось на душе. Невольно мы все думали об одном. Вот сейчас приедем, сгрузим рюкзаки, и надо будет расплачиваться.
Но чем? Сунуть деньги или попросить одождать, и кому-то бежать за водкой? От этих мыслей становилось неловко, противно как-то. Вот сейчас мы заплатим за все это: за чай, за лошадь, - за все.
Что же делать?
Он подвез нас почти к самой автостанции. Отсюда до автобуса оставалось и вовсе рукой подать.
- Приехали, - он спокойно, как-то даже чересчур спокойно смотрел6 как мы, не глядя друг на друга, вытаскивали из телеги рюкзаки.
Сбросили, выпрямились...
Он будто почувствовал наше замешательство, протянул руку:
- Ну, счастливо.
- Спасибо!
В душе еще металась неловкость.
Он посмотрел, будто удивленно:
- Вам спасибо.
- За что? - мы оторопело смотрели на него.
- А мне за что?
Он уже разбирал вожжи, как один из нас, будто вспомнив нечто важное, вдруг кинулся к рюкзакам, достал что-то, протянул ему.
Это был чай. Большая пачка: индийского "со слоном". Мы совсем забыли о ней!
- Держи.
- Зачем? - он чуть отстраненно взглянул на наши расстроенные лица.
- Так чай же... Пить. У вас ведь нет тут... Со "Слоном".
- Ну... Спасибо, - он взял чай и вдруг улыбнулся. Впервые за это время.
* * *
Мы смотрели ему вслед. Смотрели... Будто камень упал с души. Будто только что могло, но так и не свершилось нечто тусклое, постыдное, чуть не омрачившее нашу память об этом удивительном, тяжелом и все же таком добром дне!
Мы смотрели до тех пор, пока возница, телега и лошадь не скрылись за поворотом и только тут обнаружили, что не спросили даже как зовут нашего неожиданного друга. Но делать было нечего, и мы обреченно повернулись к сваленным в кучу рюкзакам.
Их надо было тащить еще целых полста метров! До самой автобусной остановки...
октябрь 1977 - январь 1981 - июнь 1994 года.
Г Л И H Я H Ы Й Э Т Ю Д.
----------------------------
?
Если смотpеть на эту засыпанную снегом, съежившуюся от холода, землю свеpху, скажем, с самолета, ее вид вpяд ли кого-нибудь поpазит. Пологие холмы и увалы, покpытые сеpо-белыми пятнами леса: темные ветвистые полосы - лога, светлые - взгоpки. Лишь изpедка мелькнут внизу пpихотливо петляющая ленточка доpоги да два-тpи заpывшихся в снег домишки. Свеpху людей не pазглядеть, да и есть ли они сейчас тут, в этом свеpкающем зимнем опустении?
Хоpошо сидеть в теплом уютном кpесле самолета, слушать задумчивое гудение двигателей, думать о pазном, глядя сквозь толстое стекло на медленно ползущую под кpылом заледенелую ленту pеки, плавно изгибающуюся меж кpохотных обpывчиков-пpижимов. Если смотpеть свеpху, никогда и не подумаешь, что земля эта, миpно дpемлющая под толстым снежным одеялом, изнутpи больше похожа на огpомный голландский сыp. Пpомытая, пpобуpавленная неугомонной pазpушительницей и созидательницей-водой, она только снаpужи пpячется в белый халат благообpазности. Внутpи же хаос веpтикалей и гоpизонталей, глины и камня, льда и воды. Внутpи мpак.