Страница:
В общем, сплошная портупея. Или сбруя? (Тут Гамлет угадал, что нам ещё придётся заглянуть в примечания.)
Куда нужно идти, Зотов не знал. Поэтому решил - вон до той вот берёзы, что поникла в ожидании вечерней прохлады на холмике у перебегающего через овражек края луга - и баста! Хватит! Навоевались!
И шаг за шагом... шаг, ещё шаг, ещё и... ещё - ну, вот и она - родимая. Как там, в песне-то, поётся: "А мне б колодезной водицы, сестрица, из ведра напиться; к берёзке белой прислонится, скатиться наземь и не встать". Вот именно!
Зотов облегчёно, как тяжёлоатлет рекордного веса штангу, скинул мешок, присел у дерева, вяло отмахнулся от двух стыда незнающих стрекоз, пытавшихся трахнуться прямо на его носу, и вытащил флягу. Сделал несколько - кадык заходил - туда-сюда - как поршень насоса - жадных глотков. С трудом встал, скинул и снял с себя всё это бара... военное имущество, да обмуда... об-мун-ди-ро-ва-ни-е. И взял в руки сапёрную лопатку...
Яма получилась не очень большой, но достаточно вместительной - достаточной, чтоб всё в неё поместилось, да ещё и место осталось. Присыпав свои армейские шмотки, весь этот скорбный скарб, землёй, он аккуратно пристроил на место вырезанный квадратами дёрн. Получился опрятный холмик. Холмик на холме. Сосок на сиське.
И вот уже стоит Зотов абсолютно голый.
Стоит голый Зотов в этом всеми богами забытом заповедье, где природа-дикарка не знает никаких имён. Стоит жалким детёнышем шалого века, который не жаловал и не жалел все их, продолжающих движенье на Зов, желающих во что бы то ни стало укутаться в шаль созвездия Загнанных Псов.
Стоит, как Маугли, - в состоянии, которому нет названия. Стоит, задрав голову вверх, высматривая что-то, чему не придуман образ и не подобранна рифма. Стоит-олицетворяет, цветёт и пахнет, да вдруг - ой! - как взметнёт свою ручонку, другой срам прикрывая, к небу, да затрясёт кулачком, да завопит истошно так: "А ну - прекрати немедленно! Я - не такой!"
А в ответ ему на лазурном полотнище неба вдруг вспыхнули огненные буквы: "Мне-то лучше знать".
И тогда обиженный Зотов проорал, будто не в себе был: "И слова подбираешь ты рыхлые, и стиль твой неряшлив, и сам ты дурак!"
А в ответ - огнём по небу - спокойно так загорелось: "Никому не дано писать так, чтоб всякая его фраза была вменена в качестве цитаты. Конец цитаты".
Зотов очнулся, отвёл глаза от лампочки standby и включил телевизор.
Концептуально остановился на местном канале: на провинциальных телекомпаниях денег крутится меньше, а значит меньше в их продуктах консервантов, ароматизаторов, красителей и прочих вредоносных медиадобавок. Понатуральней как-то. Пусть серенько и пресно, зато не траванёшься.
Выбрал, - и концепт не подвёл.
Передавали чёрно-белую запись драматического спектакля: по сцене, которую незатейливо украшал сухостой, стилизованный искусственными бумажными цветами под цветущую вишню, бродили три мужика в пыльных сюртуках начала века.
Мужики вели неспешный диалог, - ту обычную российскую беседу, что можно слушать с любого места, прокручивать с конца и прерывать на середине:
-- ...и всё скользко как, когда мысль лишь о голой пользе. Тотальный "Вишнёвый сад", какой-то, Митя.
-- Да не вишнёвый был тот сад, Поликарп Егорыч, а вишневый. Плодоносил он. И плодоносит! А значит, варенье, варенье варить нужно. В сезон варить. И с банкой варенья на перевес уйти, к чёртовой матери, из Истории в Биографию! Уйти, как учил один могучий старик. Не услышали. Всё веруем, что главные мы здесь... Интеллигенция! Тьфу1 Прожектёры... Нет, не главные мы здесь, - последние!
-- Что ж вы так жутко интеллигенцию-то не любите?
-- А есть, за что любить? Жалкие рабы своей вялости, трусости и вековой лени. Боимся жизни и надеемся, что без пота и крови снизойдёт на нас благодать, лишь за смирение наше, чрезмерное умствование и боголюбие.
-- Ну, вот и явились апостолы практической пользы...
-- И со звероподобным усердием принялись за дела божьи.
-- Считаете меня неправым?
-- Кто мы, чтобы судить?
-- Так к чему спорите?
-- А мы и не спорим. Это вы, батенька, сами с собой спорите. Хотите через нас, себя в чём-то убедить... Шли мимо, шли. Мы рядом стояли. Заискрило... На всё воля божья.
-- Не верю я.
-- В бога?
-- Богу.
-- И на то Божья воля.
Ну, всё ясно: двое, которые постарше (отцы), вяло оппонируют тому, что помоложе (детёнышу). Лишние люди...
И эти, до мурашек на зубах вечно лишние, продолжали выдавать реплики на гора с мужеством шахтёров, оставленных в забое по решению парткома ещё на одну смену:
-- Из пустого всё, да в порожнее... А ведь и нет иного пути, Митенька, как уповать на постепенное смягчение нравов людских... Лишь через богоискательство, лишь через возвышения духа человеческого... Только таким образом и возможно установление мира социального... На то и уповаем! Тем и промышляем... И в том видим своё подвижническое предназначение... А что не хочешь принять этого, так то - по горячности своей молодой, да максимализму, так свойственному неокрепшим в вере юным душам...
-- И сколь же ждать? А, господа? Век? Три века? До Страшного Суда? А жизнь-то, господа, у каждого одна! Разве ж можно себя всю жизнь разговорами одними тешить... когда всё вокруг требует энергичности, практического риска, и хватки! Да, да, господа, - хватки! Ждать нового человека глупо, когда всяк может сам стать сим новым человеком. Упустим шанс, и посмеётся над нами...
Тут на сцену из-за кулис бочком вышло ещё одно... действующее лицо - крепкий высокий мужичонка в малиновой народной рубахе, кушаком подвязанной, да полосатых штанах, по-простецки заправленных в начищенные до пошлого генеральского блеска сапоги. И окладистая бородка. И шапокляк на голове...
В его зажатых движениях было что-то такое, что показалось Зотову знакомым. И в интонациях голоса (вспоминай теперь!) тоже:
-- Я, господа, премного извиняюсь... я поблизости живу... Егор Кузьмич Клюквин - я... Может слыхивали? - Клюквин и братья... мясобойня на паях и... по торговой части... Я тут... как сказать... э-э-это самое... милостиво повелеть соизволил... Как же это... В общем, по всему выходит, я тапереча ваш, с позволения сказать, сосед... Прикупил, знаете ли, по случаю у вдовы статского советника Полушкина дом... Точнее... не буду лукавствовать, - за долги он мне отошёл...по закладной... с садом, знаете ли, и с лугом, и с лесом... до реки... Так, что уж...А что зашёл, так это... отсыпьте по-соседски соли четверть фунтика... с отдачей... знаете ли, с этим переездом...
-- Вот, господа, смотрите! Живой пример моим словам. Пока мы тут заходимся в разговорах о судьбах отечества, народец дело делает. И пока люди нашего круга будут рассуждать о своём предназначенье, и плутать в трёх соснах нравственного поиска, этот народец всё скупит на корню - сады, леса, поля, горы, долы и даже эти самые три пресловутые сосны! И под себя выстроит жизнь общества, - такую жизнь, где не будет места не вам, не мне, не, к сожаленью, мадам Полушкиной. Задумайтесь, господа! Опомнитесь!
-- Эй, - я что-то вас не понял, кексы... Вы мне что, - соли, что ли, не дадите?
Кто предсказал, что всё главное начинается, когда опускается занавес? Тенеподобные мужики растворились - на экране, после душераздирающей отбивочки, образовалось голова. С лицом, конечно. И это лицо тоже показалось знакомым.
Как сообщили титры, было это большое лицо маленького человека, лицом государственного мужа. Выходит, что не маленький был человек, а как раз большой. Шишка. И она напомнила согражданам о тех великих свершениях, которых добилась на посту губернатора за истекший срок. И завлекала их величайшими проектами, которым сбыться суждено, если, конечно, сограждане не будут раскрашивать носорога, а вновь проголосуют за неё достойную.
Зотов припомнил. Вокзальная площадь. Огромный агитплакат. Фамилия губернатора (оказывается, - Золотников) объясняла дурацкий слоган в нижней части постера:
МАЛ ЗОЛОТНИКОВ, ДА! ДОРОГ
Он ещё подумал тогда, глядя на холёное, да мордатое, лицо этого карлика, о сомнительности использования двусмысленного понятия "дорог" в пропагандистских целях.
Но, впрочем, никто не может быть назван дорогим, в монетарном смысле, конечно, как только по решению суда. Презумпция недороговизны - основополагающий принцип современного права. Права быть избранным. Так что: прочь, прочь, прочь грязные сомнения!
Что радует? Радует то, что отработанной чертой человеческой коммуникации является способность человека выключаться из информационного процесса в одностороннем порядке, а в последние годы - выключаться дистанционно. Зотов спас себя от бесполезной информации, нажав красную кнопочку.
Вот как легко нынче переключить внимание с внешней вселенной на внутреннюю! Если у кого есть она.
Чёрная коробка SONY послушно затихла.
Глядя в её чёрную бездну, Зотов лениво подумал, что пульт дистанционного управления, в некотором смысле, - символ абсолютной власти. Как президент иной сверхдержавы может вырубить шебуршание на этой планете нажатием пресловутой кнопки на ядерном пульте, так и всякий обыватель может кнопкой на своём пульте... А для начала - удачный маркетинговый ход! - делать бы пульт формой, имитирующей пистолет. Мужикам - "беретту", дамам - "люгер", детям... мороженное...
Но эту мысль Зотов не додумал, потому что начал размышлять о том, что, судя по всему, наличие импортных телевизоров в каждом доме является единственным итогом российских реформ.
Вся финансовая помощь Запада, за период от брошюры Александра Исаевича "Как нам Её обустроить" до брошюры спекулянта Сороса "Кто Её потерял" ушла на замену старого парка телеприёмников на новый тиви-парк.
И к моменту, когда некто С.В.Кириенко объявил стране, что овсянка с кефиром гораздо дешевле, чем мюсли с йогуртом, дело, как казалось, было сделано.
Уже можно было не суетиться, и не трясти своей мошной всяким хитромудрым международным организациям, всем этим вечно озадаченным инвестиционным портмоне, а просто показывать русским обломовым и маниловым сочную рекламную морковку в плюмаже на экране с диагональю в четырнадцать и выше дюймов - в надежде, что испытуемые сами зашевелятся.
Наивные люди командуют на Западе!
11.
Часа через два по уникальному сочетанию ментальных и физиологических признаков, Зотов угадал в себе нарастающее желание выпить.
Повода не искал, поскольку всяк знает, что пятница сама по себе является прекрасным поводом.
Он спустился в гостиную, где предусмотрительно был оборудован на всякий (в том числе, видимо, и такой) случай небольшой бар. И легко убедил себя, что выпивка сегодня должна быть за счёт заведения.
На полках за стойкой из красного дерева стояла пёстрая коллекция разнокалиберных бутылей всевозможных форм. Но напитков для поцарапанных жизнью мужчин, знающих в этом деле толк, было не много.
Из крепких присутствовали: коньяк Philippe de Prelippe, - перегнанное за два приёма в традиционном шарантском кубе белое вино "фоль блажи"; виски Black Label от Johnnie Pizhonie, - отстоянный в дубовых бочках и разбавленный дистиллированной водой спирт из шотландского ячменя; текила Don Julio-Hulio, мексиканская самогонка из сока голубой агавы - ну, пожалуй, и... И всё.
Остальные бутылки содержали в себе низкоградусную чушь для милых дам и нездешних эстетов.
Но для любимого Зотовым коктейля "Окровавленная Машка", который отличается от "Кровавой Мэри" обратной пропорцией основных ингредиентов, всё это категорически не годилось. Нужна была родная русская пшеничная. Её не было.
К Зотову пришло пронзительное осознание того, что совершенно случайно в этом доме он обнаружил, - нет, не следы, а глубокие необратимые последствия антирусского заговора.
В поисках родимой побродил по комнатам.
Пусто, пусто, пусто...
Прав был старик Киплинг: нет ничего хуже, чем отсутствие живительной влаги, ведь мы ждём, что она сохранит для нас обманчивый смысл существования, и до сих пор она осуществляла это своё высокое призвание. А здесь...
Подошёл к полкам с книгами - тоже ещё та трясина.
Выковырял сборник стихов со смурным названием "33. Россия. Версия", стоявший между "Simulacra @ Simulation" и "Занимательной гинекологией".
Открыл наугад:
Пройдя, зажмурившись, искус
У ближних что-нибудь оттяпать,
Считаю главным из искусств
Искусство пережить октябрь
Зудит настырно мелкий бес.
Его, мой ангел, урезоньте
Пусть край земли и свод небес
Сливаются. На горизонте.
На зыбкой линии огня,
Где молний ломаные спицы,
Где грациозный круп коня
Под Всадником засеребрится,
Где трудно угадать луну
Над озером, в листвы ажурье.
Она утонет. Я тону.
В листе. В пятне под абажуром.
Час волка. И мои глаза
Слипаются. Ничто не будит.
Октябрь. Поздняя гроза.
Ещё всё будет.
Зотов не очень хорошо относился к глагольным рифмам, считая их низшим пилотажем. Поэтому, слегка напрягся и вытащил из себя другой вариант последних строк:
Лизнула всполоха слеза
Тумана пудинг.
Октябрь. Поздняя гроза.
Ещё всё будет.
И поставил книгу на место. Он любил ставить книги на место. Впрочем, как мы сейчас увидели, - и их авторов тоже.
А желание выпить не прошло, скорее наоборот.
И тут ему вновь, как давеча перед зеркалом, показалось, что кроме него находится здесь, в этом чужом ему доме, кто-то ещё. Оглянулся - а! - так и есть! Монитор компьютера был повернут к нему своим экраном.
Жалкий зародыш мозга, исполненный на кусочке кремния умельцами из Intel, обученный колдунами из Microsoft источать квазиразумные флюиды, и всунутый в IBM-совместимую голову профессора Доуэля - вот кто на него всё это время нагло пялился!
Компьютер был включен. На экране висела заставка звёздного неба. Он сел за стол и тронул мышь. Экран ожил, в редакторе была набрана незаконченная статья:
Белла Рудевич.
Анализ принципа избыточности в поэтической практике.
(Тезисы)
Исхожу из двух посылок: а) русский язык избыточен на 30 % и б) поставлена гипотетическая задача - пропустить все художественные тексты через "чёрный ящик", работающий по принципу устранения избыточности (т.е. он отсекает в этих текстах 30% слов в произвольном порядке).
Вопрос: каковы будут последствия этого странного эксперимента?
Попробуем найти ответ.
Итак, - язык есть логическое отображение всех фактов мира, а элементарное предложение есть отображение атомарного факта.
Таким образом, прозаическое произведение, являясь простейшей формой речи, представляет собой последовательность логических высказываний, которые могут быть истинными или ложными.
Сохранение первоначальной истинности или ложности текста является в прозаическом произведении основной задачей.
Возможна ли смена логического знака при пропускании такого произведения через наш "чёрный ящик"? Маловероятно. Предложения в прозе так плотно подпирают друг друга, так основательно дублируют друг друга, что смысловой инверсии просто негде разгуляться.
(Надо обязательно посмотреть материал о "глубоких истинах" Нильса Бора. Кажется, у него, "глубокая истина" - это истина, отрицание которой, введённое в определённый контекст, тоже истинно)
Посмею предположить, что при заданной нами обработке, прозаический текст выстоит и не претерпит катастрофических изменений.
Перед поэтическим произведением, как наивысшей формой речи, стоят иные задачи. И решаются они иным инструментарием.
В отличие от прозы, где основной рабочей единицей является предложение, состоящее из слов, в поэзии такой единицей является само слово, впитавшее в себя смысловую нагрузку целого предложения.
Слово в поэзии - это другое слово.
Предложение - отображение. Оно пассивно.
Живое поэтическое слово само выбирает предмет или явление для описания, а значит, является активным началом. Предложение обслуживает смысл, а слово в поэзии - само смысл.
Значит, в поэзии каждое слово самоценно. Потеря любого и каждого - трагедия, ибо сказано: в начале было Слово, и Слово было Бог.
Потеря Слова в стихотворении корреспондируется, таким образом, с потерей человеческой душой Бога. Ни больше, но и ни меньше.
(не загнула ли я тут?)
Структуру прозаического текста определяет сюжет, но и поэзия не аморфна: её структуру определяет ритм. Соединение звука и ритма в поэзии создаёт эффект, подобный тому, каким на человека, пробиваясь к его подсознанию, воздействует музыка.
(найти тезу о том, что всякий вид искусства в наивысшей своей форме стремится стать музыкой)
И если человек способен войти в резонанс с музыкой слова, происходит попадание в волшебные сети Поэзии. Утрата же одного (даже одного!) слова ломает ритм и разрушает Гармонию. И мы лишаемся возможности Озарения. Увы, навсегда.
(не много ли трагического пафоса?)
Смотрите, как удаляемся мы от подсознательного понимания базовых философских категорий, к которому подталкивает нас, раскрепощая наш разум своим поэтическим талантом, Томас Элиот, если в отрывке из его "Four Quartets" убрать 30% слов, в соответствии с числами выпавшими в третьем туре последнего розыгрыша "Вахнакского лото" (18, 46, 2, 84, 39, 23, 4, 12, 47, 83, 38, 24, 15, 32, 79, 6, 9, 16, 81, 14, 48, 29, 80, 10, 25, 49, 11, 26, 33).
(объяснить, что в данном случае лотерейный тираж и является тем самым, необходимым для моего литературного эксперимента, "чёрным ящиком")
Исходный фрагмент текста:
Музыка слов движется
Только во времени, но выше жизни
Умеет быть смерть. Слова, отзвучав,
Сливаются с тишиной.
Формой и ритмом
Стремятся слова достичь
Спокойствия вазы китайской
Вечного двигателя неподвижности.
Не статичности скрипки в миг
Звучанья последней ноты, но совмещенья
Конца и за ним последующего начала.
Конец и начало всегда существуют
До начала и после конца.
Всё всегда сейчас. А слова,
С треском ломаясь под ношей,
Поскальзываясь и падая,
Не могут стоять на месте
Им просто не устоять: визги и ругань,
Грубая брань и насмешка
Преследует их постоянно. Слово в пустыне
Осаждают гласа искушенья.
Плачет Тень в своём танце предсмертном,
Громко рыдает и безутешно стенает Химера.
Смотрите теперь, как разрушается ритм, как мы начнём вязнуть в болоте кастрированного текста, полученного путём обработки исходного материала "чёрным ящиком":
музыка движется во времени
выше жизни слова отзвучав
стремятся слова достичь спокойствия
неподвижности не статичности
в миг звучанья но совмещенья
конца и начала конец и начало
всегда существуют всё всегда сейчас
а слова, с треском ломаясь под ношей
поскальзываясь и падая
не могут стоять на месте
им просто не устоять визги и ругань,
грубая брань и насмешка
преследует их постоянно Слово в пустыне
плачет в танце предсмертном
громко рыдает и безутешно стенает Химера
Вы видите
На этом месте текст прерывался, и только чуть ниже было набрано:
Проба пера Проба пера Проба пера Проба пера и топора пора ets.
Чудны дела твои, Господи! Одни для расширения сознания жрут мухоморы, другие - смакуют Элиота.
Но славная, наверное, девочка, отличница. Вон, как пишет всякие слова умненькие про умненькие слова.
Только разъяснить бы ей, что, на самом деле, основой великого и могучего являются, нет, не слова, а промежутки между ними.
Перегляды-перемиги, похохатывания-покашливания, вздохи-предыхания - вот что выдаёт смысл, а не искусственные звуки, чья единственная цель - обман.
Эх, взять, - где она? - да и втолковать бы ей натуральненько, что глубокомысленные паузы, многозначительная тишина, всеобъемлющее безмолвие и всё объясняющее молчание - вот, собственно, то, что выражает суть положения вещей, а вовсе не слова-погремушки, придуманные для сокрытия истины от другого!
Зотов приписывал эту мысль себе, хотя во времена князя Вяземского её приписывали Тайлерану. Было же парадоксально сказано тем: "Речь есть искусство прикрывать свою мысль".
Как известно, ускользающий от понимания смысл этого высказывания заключается в следующем... Хотя, чего ж тут разжёвывать, - в наше время этот парадокс стал общим местом. У нас уже давно слова впадают в ложь, как Волга в Каспийское море...
А что касается собственно Элиота, то Зотов в необразованности своей, в своей темноте, не очень осознавал: к пониманию какой такой истины он, этот, в прошлом не очень удачливый банковский клерк, нас толкает?
В этом препарированном отрывке только и уловил Зотов стремление западного широко образованного, но глубоко религиозного, человека совместить понятия интуитивно нащупанного дзена и христианские образы последнего искушения.
Похвальное стремление.
Но всё сведётся, как всегда, к повальному язычеству. И к свальному греху... Ну, в лучшем случае, к сжиганию автомобильных шин на берегу Темзы в ночь перед Ночью Всех Святых!
Но, впрочем, источником всякой хорошей поэзии и является эта гремучая смесь, состоящая из каких-нибудь плохо совместимых обстоятельств.
И потому-то настоящая поэзия - всегда взрыв. Всегда - акт индивидуального террора.
Что же в отношении излишеств разнообразных и вычурных красот, то тут Зотов был нынче по-азиатски неукротим. Не удержался, - имея в последнее время непреодолимую тягу к малым формам - и, работая, как ятаганом, послушной мышью, быстро и кардинально сократил элиотовский текст процентов этак на девяносто, достигнув скупости древнекитайского афоризма:
Стремятся слова достичь конца и начала до начала и после конца.
Потом подумал, восстановил текст и предложил столь же короткий, но, как он посчитал, вобравший всё, что Элиот, собственно, и хотел сказать, вариант:
Движется во времени и преследует их постоянно Химера.
Стихам, как и водке не должно быть разбавленными.
Удовлетворившись, Зотов оставил прибор и продолжил, прерванные на поэтические экскурсы, поиски.
Кто ищет тот...
8.
Кто ищет, тот обрящет.
Но.
Как всегда не то.
В одном из многоуважаемых шкафов Зотов обнаружил большой изящный коричневый пенал со значком Cosmi, а в нём - ружьишко.
Titanium Model: откидной ствол из стали бёлер-антимит, ореховый приклад, восьмизарядный магазин внутри приклада - обалденная игрушка двадцатого калибра. Какая жалость, что нет при нём патронов!
Ведь, если на сцену вынесли ружьё, оно всенепременно обязано бабахнуть. Какая жалость, что нет при нём ... хотя.
Зотов покосился на сейф, закреплённый в углу кабинета. Сейф как сейф. Железяка с кодовым замком в специальной нише.
Всего три цифры.
Германну три карты открыла Графиня, Зотову три цифры - житейская логика. День рождения у хозяйки сейфа случится, как он краем уха слышал, завтра, а завтра девятнадцатое мая. И это означает: один, девять и пять. Попробовал. Смешно, - но дверка сейфа открылась.
Ах, женщины, женщины! Как неудержимо тянет вас на QWERTY.
Внутри, среди бумаг, он таки нашёл патроны и взял одну распечатанную пачку.
И не удержался (рука-зараза сама потянулась) - вытащил вдогонку ту самую, простите, голубую папку, из-за которой, собственно, здесь тосковать и остался. "Сама сказала: хозяйничайте", - почти краснея, оправдал он своё глубинное, звериное, порочное, аморальное и безнравственное любопытство.
И ещё немотивированное, к тому же.
Во двор вышел, прихватив ружьё, папку и бутылку шампанского.
Бутылку поставил на аккуратно сложенные под навесом и просушенные для банных услад поленья. Хотел вскрыть по-гусарски, но попал только с пятого раза и насмерть! Осколки и брызги оправдали игристый замысел бутылки.
- Ты чего, родной? - спросил у него подошедший на шум какой-то старик в зелёном дождевике, судя по всему, местный сторож.
- Тоскую я, - честно признался Зотов
- Зачем?
- Выпить хотца, а нечего.
- Так мы это мигом. Тебя как кличут?
- Зотов я, Дмитрий.
- Меня Михаилом Парамоновичем, а по-простому - Парамонычем кличут. Я сторож местный. Будь, Дима, тут. А я за профессором сгоняю... Я мигом... Без него никак. Никак без профессора нельзя. А ты давай ходи в беседку... Ходи... Мы сейчас!
И старик подался на всех парах.
А Зотов прежде направился в дом за какой-нибудь снедью. Чем чёрт не шутит, может и на самом деле старик организует, - и закусить чем-то тогда будет нужно. Ведь так? Не ханыги какие-нибудь, чтоб без закуси лакать. Тем более что к тому часу тропинку в хозяйский холодильник он уже протоптал.
12.
Парамоныч не обманул, - действительно привёл какого-то высокого поджарого мужчину. Солидного. В летах. И престранно, кстати, одетого - в накрахмаленный до хруста белый халат. В длинный такой такой. До самых пят.
Мужчина этот в одной руке держал походную корзинку и бутылку "Столичной" в другой.
- Журавлёв Александр Михайлович, - первым представился он первым. - Ваш сосед слева. А вы, позвольте узнать, родственником Ирины Эдуардовны будете?
- Буду, - нагло спрогнозировал Зотов и протянул Журавлёву руку. - Зотов Дмитрий Александрович, можно просто - Дмитрий.
- Погостить приехали? - поставил аккуратно бутылку на лавку и крепко пожал протянутую руку Журавлёв.
- Ага, вроде того... Отслужил в стратегических ракетчиках, теперь на пенсию вышел. Весь вышел... А здесь, у вас... проездом.
Куда нужно идти, Зотов не знал. Поэтому решил - вон до той вот берёзы, что поникла в ожидании вечерней прохлады на холмике у перебегающего через овражек края луга - и баста! Хватит! Навоевались!
И шаг за шагом... шаг, ещё шаг, ещё и... ещё - ну, вот и она - родимая. Как там, в песне-то, поётся: "А мне б колодезной водицы, сестрица, из ведра напиться; к берёзке белой прислонится, скатиться наземь и не встать". Вот именно!
Зотов облегчёно, как тяжёлоатлет рекордного веса штангу, скинул мешок, присел у дерева, вяло отмахнулся от двух стыда незнающих стрекоз, пытавшихся трахнуться прямо на его носу, и вытащил флягу. Сделал несколько - кадык заходил - туда-сюда - как поршень насоса - жадных глотков. С трудом встал, скинул и снял с себя всё это бара... военное имущество, да обмуда... об-мун-ди-ро-ва-ни-е. И взял в руки сапёрную лопатку...
Яма получилась не очень большой, но достаточно вместительной - достаточной, чтоб всё в неё поместилось, да ещё и место осталось. Присыпав свои армейские шмотки, весь этот скорбный скарб, землёй, он аккуратно пристроил на место вырезанный квадратами дёрн. Получился опрятный холмик. Холмик на холме. Сосок на сиське.
И вот уже стоит Зотов абсолютно голый.
Стоит голый Зотов в этом всеми богами забытом заповедье, где природа-дикарка не знает никаких имён. Стоит жалким детёнышем шалого века, который не жаловал и не жалел все их, продолжающих движенье на Зов, желающих во что бы то ни стало укутаться в шаль созвездия Загнанных Псов.
Стоит, как Маугли, - в состоянии, которому нет названия. Стоит, задрав голову вверх, высматривая что-то, чему не придуман образ и не подобранна рифма. Стоит-олицетворяет, цветёт и пахнет, да вдруг - ой! - как взметнёт свою ручонку, другой срам прикрывая, к небу, да затрясёт кулачком, да завопит истошно так: "А ну - прекрати немедленно! Я - не такой!"
А в ответ ему на лазурном полотнище неба вдруг вспыхнули огненные буквы: "Мне-то лучше знать".
И тогда обиженный Зотов проорал, будто не в себе был: "И слова подбираешь ты рыхлые, и стиль твой неряшлив, и сам ты дурак!"
А в ответ - огнём по небу - спокойно так загорелось: "Никому не дано писать так, чтоб всякая его фраза была вменена в качестве цитаты. Конец цитаты".
Зотов очнулся, отвёл глаза от лампочки standby и включил телевизор.
Концептуально остановился на местном канале: на провинциальных телекомпаниях денег крутится меньше, а значит меньше в их продуктах консервантов, ароматизаторов, красителей и прочих вредоносных медиадобавок. Понатуральней как-то. Пусть серенько и пресно, зато не траванёшься.
Выбрал, - и концепт не подвёл.
Передавали чёрно-белую запись драматического спектакля: по сцене, которую незатейливо украшал сухостой, стилизованный искусственными бумажными цветами под цветущую вишню, бродили три мужика в пыльных сюртуках начала века.
Мужики вели неспешный диалог, - ту обычную российскую беседу, что можно слушать с любого места, прокручивать с конца и прерывать на середине:
-- ...и всё скользко как, когда мысль лишь о голой пользе. Тотальный "Вишнёвый сад", какой-то, Митя.
-- Да не вишнёвый был тот сад, Поликарп Егорыч, а вишневый. Плодоносил он. И плодоносит! А значит, варенье, варенье варить нужно. В сезон варить. И с банкой варенья на перевес уйти, к чёртовой матери, из Истории в Биографию! Уйти, как учил один могучий старик. Не услышали. Всё веруем, что главные мы здесь... Интеллигенция! Тьфу1 Прожектёры... Нет, не главные мы здесь, - последние!
-- Что ж вы так жутко интеллигенцию-то не любите?
-- А есть, за что любить? Жалкие рабы своей вялости, трусости и вековой лени. Боимся жизни и надеемся, что без пота и крови снизойдёт на нас благодать, лишь за смирение наше, чрезмерное умствование и боголюбие.
-- Ну, вот и явились апостолы практической пользы...
-- И со звероподобным усердием принялись за дела божьи.
-- Считаете меня неправым?
-- Кто мы, чтобы судить?
-- Так к чему спорите?
-- А мы и не спорим. Это вы, батенька, сами с собой спорите. Хотите через нас, себя в чём-то убедить... Шли мимо, шли. Мы рядом стояли. Заискрило... На всё воля божья.
-- Не верю я.
-- В бога?
-- Богу.
-- И на то Божья воля.
Ну, всё ясно: двое, которые постарше (отцы), вяло оппонируют тому, что помоложе (детёнышу). Лишние люди...
И эти, до мурашек на зубах вечно лишние, продолжали выдавать реплики на гора с мужеством шахтёров, оставленных в забое по решению парткома ещё на одну смену:
-- Из пустого всё, да в порожнее... А ведь и нет иного пути, Митенька, как уповать на постепенное смягчение нравов людских... Лишь через богоискательство, лишь через возвышения духа человеческого... Только таким образом и возможно установление мира социального... На то и уповаем! Тем и промышляем... И в том видим своё подвижническое предназначение... А что не хочешь принять этого, так то - по горячности своей молодой, да максимализму, так свойственному неокрепшим в вере юным душам...
-- И сколь же ждать? А, господа? Век? Три века? До Страшного Суда? А жизнь-то, господа, у каждого одна! Разве ж можно себя всю жизнь разговорами одними тешить... когда всё вокруг требует энергичности, практического риска, и хватки! Да, да, господа, - хватки! Ждать нового человека глупо, когда всяк может сам стать сим новым человеком. Упустим шанс, и посмеётся над нами...
Тут на сцену из-за кулис бочком вышло ещё одно... действующее лицо - крепкий высокий мужичонка в малиновой народной рубахе, кушаком подвязанной, да полосатых штанах, по-простецки заправленных в начищенные до пошлого генеральского блеска сапоги. И окладистая бородка. И шапокляк на голове...
В его зажатых движениях было что-то такое, что показалось Зотову знакомым. И в интонациях голоса (вспоминай теперь!) тоже:
-- Я, господа, премного извиняюсь... я поблизости живу... Егор Кузьмич Клюквин - я... Может слыхивали? - Клюквин и братья... мясобойня на паях и... по торговой части... Я тут... как сказать... э-э-это самое... милостиво повелеть соизволил... Как же это... В общем, по всему выходит, я тапереча ваш, с позволения сказать, сосед... Прикупил, знаете ли, по случаю у вдовы статского советника Полушкина дом... Точнее... не буду лукавствовать, - за долги он мне отошёл...по закладной... с садом, знаете ли, и с лугом, и с лесом... до реки... Так, что уж...А что зашёл, так это... отсыпьте по-соседски соли четверть фунтика... с отдачей... знаете ли, с этим переездом...
-- Вот, господа, смотрите! Живой пример моим словам. Пока мы тут заходимся в разговорах о судьбах отечества, народец дело делает. И пока люди нашего круга будут рассуждать о своём предназначенье, и плутать в трёх соснах нравственного поиска, этот народец всё скупит на корню - сады, леса, поля, горы, долы и даже эти самые три пресловутые сосны! И под себя выстроит жизнь общества, - такую жизнь, где не будет места не вам, не мне, не, к сожаленью, мадам Полушкиной. Задумайтесь, господа! Опомнитесь!
-- Эй, - я что-то вас не понял, кексы... Вы мне что, - соли, что ли, не дадите?
Кто предсказал, что всё главное начинается, когда опускается занавес? Тенеподобные мужики растворились - на экране, после душераздирающей отбивочки, образовалось голова. С лицом, конечно. И это лицо тоже показалось знакомым.
Как сообщили титры, было это большое лицо маленького человека, лицом государственного мужа. Выходит, что не маленький был человек, а как раз большой. Шишка. И она напомнила согражданам о тех великих свершениях, которых добилась на посту губернатора за истекший срок. И завлекала их величайшими проектами, которым сбыться суждено, если, конечно, сограждане не будут раскрашивать носорога, а вновь проголосуют за неё достойную.
Зотов припомнил. Вокзальная площадь. Огромный агитплакат. Фамилия губернатора (оказывается, - Золотников) объясняла дурацкий слоган в нижней части постера:
МАЛ ЗОЛОТНИКОВ, ДА! ДОРОГ
Он ещё подумал тогда, глядя на холёное, да мордатое, лицо этого карлика, о сомнительности использования двусмысленного понятия "дорог" в пропагандистских целях.
Но, впрочем, никто не может быть назван дорогим, в монетарном смысле, конечно, как только по решению суда. Презумпция недороговизны - основополагающий принцип современного права. Права быть избранным. Так что: прочь, прочь, прочь грязные сомнения!
Что радует? Радует то, что отработанной чертой человеческой коммуникации является способность человека выключаться из информационного процесса в одностороннем порядке, а в последние годы - выключаться дистанционно. Зотов спас себя от бесполезной информации, нажав красную кнопочку.
Вот как легко нынче переключить внимание с внешней вселенной на внутреннюю! Если у кого есть она.
Чёрная коробка SONY послушно затихла.
Глядя в её чёрную бездну, Зотов лениво подумал, что пульт дистанционного управления, в некотором смысле, - символ абсолютной власти. Как президент иной сверхдержавы может вырубить шебуршание на этой планете нажатием пресловутой кнопки на ядерном пульте, так и всякий обыватель может кнопкой на своём пульте... А для начала - удачный маркетинговый ход! - делать бы пульт формой, имитирующей пистолет. Мужикам - "беретту", дамам - "люгер", детям... мороженное...
Но эту мысль Зотов не додумал, потому что начал размышлять о том, что, судя по всему, наличие импортных телевизоров в каждом доме является единственным итогом российских реформ.
Вся финансовая помощь Запада, за период от брошюры Александра Исаевича "Как нам Её обустроить" до брошюры спекулянта Сороса "Кто Её потерял" ушла на замену старого парка телеприёмников на новый тиви-парк.
И к моменту, когда некто С.В.Кириенко объявил стране, что овсянка с кефиром гораздо дешевле, чем мюсли с йогуртом, дело, как казалось, было сделано.
Уже можно было не суетиться, и не трясти своей мошной всяким хитромудрым международным организациям, всем этим вечно озадаченным инвестиционным портмоне, а просто показывать русским обломовым и маниловым сочную рекламную морковку в плюмаже на экране с диагональю в четырнадцать и выше дюймов - в надежде, что испытуемые сами зашевелятся.
Наивные люди командуют на Западе!
11.
Часа через два по уникальному сочетанию ментальных и физиологических признаков, Зотов угадал в себе нарастающее желание выпить.
Повода не искал, поскольку всяк знает, что пятница сама по себе является прекрасным поводом.
Он спустился в гостиную, где предусмотрительно был оборудован на всякий (в том числе, видимо, и такой) случай небольшой бар. И легко убедил себя, что выпивка сегодня должна быть за счёт заведения.
На полках за стойкой из красного дерева стояла пёстрая коллекция разнокалиберных бутылей всевозможных форм. Но напитков для поцарапанных жизнью мужчин, знающих в этом деле толк, было не много.
Из крепких присутствовали: коньяк Philippe de Prelippe, - перегнанное за два приёма в традиционном шарантском кубе белое вино "фоль блажи"; виски Black Label от Johnnie Pizhonie, - отстоянный в дубовых бочках и разбавленный дистиллированной водой спирт из шотландского ячменя; текила Don Julio-Hulio, мексиканская самогонка из сока голубой агавы - ну, пожалуй, и... И всё.
Остальные бутылки содержали в себе низкоградусную чушь для милых дам и нездешних эстетов.
Но для любимого Зотовым коктейля "Окровавленная Машка", который отличается от "Кровавой Мэри" обратной пропорцией основных ингредиентов, всё это категорически не годилось. Нужна была родная русская пшеничная. Её не было.
К Зотову пришло пронзительное осознание того, что совершенно случайно в этом доме он обнаружил, - нет, не следы, а глубокие необратимые последствия антирусского заговора.
В поисках родимой побродил по комнатам.
Пусто, пусто, пусто...
Прав был старик Киплинг: нет ничего хуже, чем отсутствие живительной влаги, ведь мы ждём, что она сохранит для нас обманчивый смысл существования, и до сих пор она осуществляла это своё высокое призвание. А здесь...
Подошёл к полкам с книгами - тоже ещё та трясина.
Выковырял сборник стихов со смурным названием "33. Россия. Версия", стоявший между "Simulacra @ Simulation" и "Занимательной гинекологией".
Открыл наугад:
Пройдя, зажмурившись, искус
У ближних что-нибудь оттяпать,
Считаю главным из искусств
Искусство пережить октябрь
Зудит настырно мелкий бес.
Его, мой ангел, урезоньте
Пусть край земли и свод небес
Сливаются. На горизонте.
На зыбкой линии огня,
Где молний ломаные спицы,
Где грациозный круп коня
Под Всадником засеребрится,
Где трудно угадать луну
Над озером, в листвы ажурье.
Она утонет. Я тону.
В листе. В пятне под абажуром.
Час волка. И мои глаза
Слипаются. Ничто не будит.
Октябрь. Поздняя гроза.
Ещё всё будет.
Зотов не очень хорошо относился к глагольным рифмам, считая их низшим пилотажем. Поэтому, слегка напрягся и вытащил из себя другой вариант последних строк:
Лизнула всполоха слеза
Тумана пудинг.
Октябрь. Поздняя гроза.
Ещё всё будет.
И поставил книгу на место. Он любил ставить книги на место. Впрочем, как мы сейчас увидели, - и их авторов тоже.
А желание выпить не прошло, скорее наоборот.
И тут ему вновь, как давеча перед зеркалом, показалось, что кроме него находится здесь, в этом чужом ему доме, кто-то ещё. Оглянулся - а! - так и есть! Монитор компьютера был повернут к нему своим экраном.
Жалкий зародыш мозга, исполненный на кусочке кремния умельцами из Intel, обученный колдунами из Microsoft источать квазиразумные флюиды, и всунутый в IBM-совместимую голову профессора Доуэля - вот кто на него всё это время нагло пялился!
Компьютер был включен. На экране висела заставка звёздного неба. Он сел за стол и тронул мышь. Экран ожил, в редакторе была набрана незаконченная статья:
Белла Рудевич.
Анализ принципа избыточности в поэтической практике.
(Тезисы)
Исхожу из двух посылок: а) русский язык избыточен на 30 % и б) поставлена гипотетическая задача - пропустить все художественные тексты через "чёрный ящик", работающий по принципу устранения избыточности (т.е. он отсекает в этих текстах 30% слов в произвольном порядке).
Вопрос: каковы будут последствия этого странного эксперимента?
Попробуем найти ответ.
Итак, - язык есть логическое отображение всех фактов мира, а элементарное предложение есть отображение атомарного факта.
Таким образом, прозаическое произведение, являясь простейшей формой речи, представляет собой последовательность логических высказываний, которые могут быть истинными или ложными.
Сохранение первоначальной истинности или ложности текста является в прозаическом произведении основной задачей.
Возможна ли смена логического знака при пропускании такого произведения через наш "чёрный ящик"? Маловероятно. Предложения в прозе так плотно подпирают друг друга, так основательно дублируют друг друга, что смысловой инверсии просто негде разгуляться.
(Надо обязательно посмотреть материал о "глубоких истинах" Нильса Бора. Кажется, у него, "глубокая истина" - это истина, отрицание которой, введённое в определённый контекст, тоже истинно)
Посмею предположить, что при заданной нами обработке, прозаический текст выстоит и не претерпит катастрофических изменений.
Перед поэтическим произведением, как наивысшей формой речи, стоят иные задачи. И решаются они иным инструментарием.
В отличие от прозы, где основной рабочей единицей является предложение, состоящее из слов, в поэзии такой единицей является само слово, впитавшее в себя смысловую нагрузку целого предложения.
Слово в поэзии - это другое слово.
Предложение - отображение. Оно пассивно.
Живое поэтическое слово само выбирает предмет или явление для описания, а значит, является активным началом. Предложение обслуживает смысл, а слово в поэзии - само смысл.
Значит, в поэзии каждое слово самоценно. Потеря любого и каждого - трагедия, ибо сказано: в начале было Слово, и Слово было Бог.
Потеря Слова в стихотворении корреспондируется, таким образом, с потерей человеческой душой Бога. Ни больше, но и ни меньше.
(не загнула ли я тут?)
Структуру прозаического текста определяет сюжет, но и поэзия не аморфна: её структуру определяет ритм. Соединение звука и ритма в поэзии создаёт эффект, подобный тому, каким на человека, пробиваясь к его подсознанию, воздействует музыка.
(найти тезу о том, что всякий вид искусства в наивысшей своей форме стремится стать музыкой)
И если человек способен войти в резонанс с музыкой слова, происходит попадание в волшебные сети Поэзии. Утрата же одного (даже одного!) слова ломает ритм и разрушает Гармонию. И мы лишаемся возможности Озарения. Увы, навсегда.
(не много ли трагического пафоса?)
Смотрите, как удаляемся мы от подсознательного понимания базовых философских категорий, к которому подталкивает нас, раскрепощая наш разум своим поэтическим талантом, Томас Элиот, если в отрывке из его "Four Quartets" убрать 30% слов, в соответствии с числами выпавшими в третьем туре последнего розыгрыша "Вахнакского лото" (18, 46, 2, 84, 39, 23, 4, 12, 47, 83, 38, 24, 15, 32, 79, 6, 9, 16, 81, 14, 48, 29, 80, 10, 25, 49, 11, 26, 33).
(объяснить, что в данном случае лотерейный тираж и является тем самым, необходимым для моего литературного эксперимента, "чёрным ящиком")
Исходный фрагмент текста:
Музыка слов движется
Только во времени, но выше жизни
Умеет быть смерть. Слова, отзвучав,
Сливаются с тишиной.
Формой и ритмом
Стремятся слова достичь
Спокойствия вазы китайской
Вечного двигателя неподвижности.
Не статичности скрипки в миг
Звучанья последней ноты, но совмещенья
Конца и за ним последующего начала.
Конец и начало всегда существуют
До начала и после конца.
Всё всегда сейчас. А слова,
С треском ломаясь под ношей,
Поскальзываясь и падая,
Не могут стоять на месте
Им просто не устоять: визги и ругань,
Грубая брань и насмешка
Преследует их постоянно. Слово в пустыне
Осаждают гласа искушенья.
Плачет Тень в своём танце предсмертном,
Громко рыдает и безутешно стенает Химера.
Смотрите теперь, как разрушается ритм, как мы начнём вязнуть в болоте кастрированного текста, полученного путём обработки исходного материала "чёрным ящиком":
музыка движется во времени
выше жизни слова отзвучав
стремятся слова достичь спокойствия
неподвижности не статичности
в миг звучанья но совмещенья
конца и начала конец и начало
всегда существуют всё всегда сейчас
а слова, с треском ломаясь под ношей
поскальзываясь и падая
не могут стоять на месте
им просто не устоять визги и ругань,
грубая брань и насмешка
преследует их постоянно Слово в пустыне
плачет в танце предсмертном
громко рыдает и безутешно стенает Химера
Вы видите
На этом месте текст прерывался, и только чуть ниже было набрано:
Проба пера Проба пера Проба пера Проба пера и топора пора ets.
Чудны дела твои, Господи! Одни для расширения сознания жрут мухоморы, другие - смакуют Элиота.
Но славная, наверное, девочка, отличница. Вон, как пишет всякие слова умненькие про умненькие слова.
Только разъяснить бы ей, что, на самом деле, основой великого и могучего являются, нет, не слова, а промежутки между ними.
Перегляды-перемиги, похохатывания-покашливания, вздохи-предыхания - вот что выдаёт смысл, а не искусственные звуки, чья единственная цель - обман.
Эх, взять, - где она? - да и втолковать бы ей натуральненько, что глубокомысленные паузы, многозначительная тишина, всеобъемлющее безмолвие и всё объясняющее молчание - вот, собственно, то, что выражает суть положения вещей, а вовсе не слова-погремушки, придуманные для сокрытия истины от другого!
Зотов приписывал эту мысль себе, хотя во времена князя Вяземского её приписывали Тайлерану. Было же парадоксально сказано тем: "Речь есть искусство прикрывать свою мысль".
Как известно, ускользающий от понимания смысл этого высказывания заключается в следующем... Хотя, чего ж тут разжёвывать, - в наше время этот парадокс стал общим местом. У нас уже давно слова впадают в ложь, как Волга в Каспийское море...
А что касается собственно Элиота, то Зотов в необразованности своей, в своей темноте, не очень осознавал: к пониманию какой такой истины он, этот, в прошлом не очень удачливый банковский клерк, нас толкает?
В этом препарированном отрывке только и уловил Зотов стремление западного широко образованного, но глубоко религиозного, человека совместить понятия интуитивно нащупанного дзена и христианские образы последнего искушения.
Похвальное стремление.
Но всё сведётся, как всегда, к повальному язычеству. И к свальному греху... Ну, в лучшем случае, к сжиганию автомобильных шин на берегу Темзы в ночь перед Ночью Всех Святых!
Но, впрочем, источником всякой хорошей поэзии и является эта гремучая смесь, состоящая из каких-нибудь плохо совместимых обстоятельств.
И потому-то настоящая поэзия - всегда взрыв. Всегда - акт индивидуального террора.
Что же в отношении излишеств разнообразных и вычурных красот, то тут Зотов был нынче по-азиатски неукротим. Не удержался, - имея в последнее время непреодолимую тягу к малым формам - и, работая, как ятаганом, послушной мышью, быстро и кардинально сократил элиотовский текст процентов этак на девяносто, достигнув скупости древнекитайского афоризма:
Стремятся слова достичь конца и начала до начала и после конца.
Потом подумал, восстановил текст и предложил столь же короткий, но, как он посчитал, вобравший всё, что Элиот, собственно, и хотел сказать, вариант:
Движется во времени и преследует их постоянно Химера.
Стихам, как и водке не должно быть разбавленными.
Удовлетворившись, Зотов оставил прибор и продолжил, прерванные на поэтические экскурсы, поиски.
Кто ищет тот...
8.
Кто ищет, тот обрящет.
Но.
Как всегда не то.
В одном из многоуважаемых шкафов Зотов обнаружил большой изящный коричневый пенал со значком Cosmi, а в нём - ружьишко.
Titanium Model: откидной ствол из стали бёлер-антимит, ореховый приклад, восьмизарядный магазин внутри приклада - обалденная игрушка двадцатого калибра. Какая жалость, что нет при нём патронов!
Ведь, если на сцену вынесли ружьё, оно всенепременно обязано бабахнуть. Какая жалость, что нет при нём ... хотя.
Зотов покосился на сейф, закреплённый в углу кабинета. Сейф как сейф. Железяка с кодовым замком в специальной нише.
Всего три цифры.
Германну три карты открыла Графиня, Зотову три цифры - житейская логика. День рождения у хозяйки сейфа случится, как он краем уха слышал, завтра, а завтра девятнадцатое мая. И это означает: один, девять и пять. Попробовал. Смешно, - но дверка сейфа открылась.
Ах, женщины, женщины! Как неудержимо тянет вас на QWERTY.
Внутри, среди бумаг, он таки нашёл патроны и взял одну распечатанную пачку.
И не удержался (рука-зараза сама потянулась) - вытащил вдогонку ту самую, простите, голубую папку, из-за которой, собственно, здесь тосковать и остался. "Сама сказала: хозяйничайте", - почти краснея, оправдал он своё глубинное, звериное, порочное, аморальное и безнравственное любопытство.
И ещё немотивированное, к тому же.
Во двор вышел, прихватив ружьё, папку и бутылку шампанского.
Бутылку поставил на аккуратно сложенные под навесом и просушенные для банных услад поленья. Хотел вскрыть по-гусарски, но попал только с пятого раза и насмерть! Осколки и брызги оправдали игристый замысел бутылки.
- Ты чего, родной? - спросил у него подошедший на шум какой-то старик в зелёном дождевике, судя по всему, местный сторож.
- Тоскую я, - честно признался Зотов
- Зачем?
- Выпить хотца, а нечего.
- Так мы это мигом. Тебя как кличут?
- Зотов я, Дмитрий.
- Меня Михаилом Парамоновичем, а по-простому - Парамонычем кличут. Я сторож местный. Будь, Дима, тут. А я за профессором сгоняю... Я мигом... Без него никак. Никак без профессора нельзя. А ты давай ходи в беседку... Ходи... Мы сейчас!
И старик подался на всех парах.
А Зотов прежде направился в дом за какой-нибудь снедью. Чем чёрт не шутит, может и на самом деле старик организует, - и закусить чем-то тогда будет нужно. Ведь так? Не ханыги какие-нибудь, чтоб без закуси лакать. Тем более что к тому часу тропинку в хозяйский холодильник он уже протоптал.
12.
Парамоныч не обманул, - действительно привёл какого-то высокого поджарого мужчину. Солидного. В летах. И престранно, кстати, одетого - в накрахмаленный до хруста белый халат. В длинный такой такой. До самых пят.
Мужчина этот в одной руке держал походную корзинку и бутылку "Столичной" в другой.
- Журавлёв Александр Михайлович, - первым представился он первым. - Ваш сосед слева. А вы, позвольте узнать, родственником Ирины Эдуардовны будете?
- Буду, - нагло спрогнозировал Зотов и протянул Журавлёву руку. - Зотов Дмитрий Александрович, можно просто - Дмитрий.
- Погостить приехали? - поставил аккуратно бутылку на лавку и крепко пожал протянутую руку Журавлёв.
- Ага, вроде того... Отслужил в стратегических ракетчиках, теперь на пенсию вышел. Весь вышел... А здесь, у вас... проездом.