Сергеев Иннокентий. Кабиры

- Бедняжка,- сказал я.- Каково ей бороться с чувством, которое она сама же отрицает! - Ты полагаешь, она влюблена в тебя? А мне кажется, малышка просто увлеклась игрой. - Всякая гора, если она высока, увенчана снежной вершиной. Всё достойное заканчивается игрой. "В чём я искать буду цвет? Красный - в короне царя В час, когда город его жаром заката объят". - Я понял стихи, но не мысль,- сказал Транквилл. - Всё когда-нибудь наскучит, кроме игры, и всё когда-нибудь станет игрой. - Наскучить может и игра,- возразил Транквилл. - И сама жизнь,- сказал я.- А потому остановимся на этом, ведь кроме жизни у нас нет ничего. - Есть нечто большее, чем жизнь. - Канидия говорит примерно так же. Транквилл ответил цитатой, и мы затеяли поединок. Я отстаивал своё мнение, а Транквилл - своё, причём негласно нами было принято, что говорить нужно только цитатами. Я не выдержал первым и, не успев вовремя вспомнить что-нибудь из наследия предков, сочинил на ходу двустишье. Транквилл заметил мою хитрость и спросил, откуда эти стихи. Я сказал: "Стыдись! Ты видишь то, что уж давно исчезло, Так спящий видит жизнь, но ту, которой нет". Транквилл стал покатываться от смеха, поняв, что я его провёл. Я потребовал от него, чтобы он признал поражение. Он хотел ответить мне что-то, но смех мешал ему говорить. В этот момент к нам подошла Милена и до крайности обиделась на Транквилла, который смеётся, когда из её глаз льются слёзы. - Вот именно,- поддержал её я.- Он ещё может шутить! О времена, о нравы! Когда возмущённая до глубины души Милена удалилась, я попросил Транквилла оказывать мне, когда это понадобится, помощь, что он и обещал. Продолжая свои похождения и утешая попеременно то Канидию, то Милену, я не забывал о том представлении, которое нам предстояло разыграть перед Крассом. С некоторых пор в его присутствии я стал печален и неразговорчив, словно бы какая-то ужасная мысль терзала меня. Когда же Красс спрашивал меня о причине моей скорби, я в ответ лишь заливался слезами. Красс спросил у Транквилла, не знает ли он, что со мной происходит. Тот отвечал, что не знает и даже не догадывается. Выбрав подходящий день, я изобразил такое невыносимое отчаяние, что Красс теперь уже строгим голосом потребовал объяснений. - О, лучше б мне было умереть, и тогда мне не пришлось бы выбирать меж двух ужасных преступлений - оскорбить великого человека словами, или оскорбить его молчанием. Встревожившись, Красс приказал мне говорить, но со мной сделалась истерика, я стал биться головой о камень и кричать, чтобы кто-нибудь убил меня, однако, видя, что Красс начинает терять терпение, и сострадание в нём грозит смениться раздражением, я припал к его ногам и стал криком умолять его простить меня за то, что я посмел укрыть от него ужасную правду. - Что ты сокрыл от меня, говори! И я поведал ему о чудовищном злодеянии Публия. - Как!- взревел Красс, покрываясь багровыми пятнами.- О нет! Он приказал позвать к себе немедленно Милену, а я лишился чувств, у ног его простершись. Милена благородная предстала пред очи господина, и лицо её белее мела было. Когда ж потребовал он подтвердить мои слова или опровергнуть их как лживые, она, едва заметно пошатнувшись, вскричала, бросившись ко мне: "Зачем не дал ты умереть мне, и тем позор свой искупить! Смерть от кинжала в сотню раз была бы легче ужасной тяжести позора, что теперь до самой смерти мне влачить придётся!" И слёзы хлынули из глаз её, и ноги подкосились. "Увы мне, это правда!"- простонала, и я, очнувшийся, при стоне этом вновь лишился чувств. Несчастная Милена схватила нож, лежавший на столе, и вскрикнув: "Да свершится!"- им вены перерезала себе и, заливаясь кровью, рухнула. Ошеломлённый Красс, не в силах шевельнуться, стал вопить: "Сюда! На помощь! Госпожа порезала себя!" И слуги, прибежав, Милене тряпкою стянули руку и унесли её бесчувственную прочь. - Надеюсь, ты не очень сильно порезалась?- спросил я её. - Вены целы. Ты знаешь, было так интересно, что я совсем не почувствовала боли,- сказала Милена. - Ты была превосходна. Красс проглотил всё это одним куском. - Я должен наказать этого негодяя!- сказал он мне.- Я привлеку его к суду! - Суд потребует много денег. - Мне это безразлично,- сказал Красс. - У Публия наверняка найдутся свидетели, за деньги можно купить их сколько угодно, и тяжба может продлиться долго. Кроме того, о случившемся узнают все. Неужели Красс хочет, чтобы его супругу обсуждали на каждом углу, и городская чернь указывала на неё между собой: "Вот эта женщина!" - Ты прав. Но что же тогда делать? - Не знаю,- сказал я.- Бывает, вепря убивает стрела, бывает, загрызают собаки. Если собаки слишком громко лают, то, может быть, воспользоваться бесшумной стрелой? - Стрелой,- сказал он.- Конечно же, стрелой! И сделаешь это ты. Этим ты искупишь свою вину за то, что так долго скрывал от меня правду. Я не осмелился возражать, хотя такое поручение не вызвало у меня особого восторга. Я заметил только, что дело это потребует некоторых расходов, и Красс без лишних слов выдал мне большую сумму денег. Весь день я думал, как взяться за это дело, ведь я не знал никого, кому можно было бы его поручить. Ночью я отправился к Канидии. - Мне нужно побыть у тебя некоторое время,- сказал я.- так, чтобы никто не знал, что я в городе. - Если кто-нибудь узнает, что ты здесь, я погибла,- сказала она. - Если узнают, что я в городе, я погиб,- ответил я. Канидия промолчала, видимо, взвешивая решение. - Хорошо,- сказала она.- Я спрячу тебя в своём доме. - Между прочим,- сказал я,- нет ли у тебя на примете кого-нибудь, кому можно было бы поручить одно дело? - Какое дело?- спросила Канидия.- У меня есть люди, но подойдут ли они? - Нужно покончить с одним человеком,- сказал я. - А почему бы тебе не сделать это самому? - Если меня схватят, кто же тогда совершит Великое Дело? Возражение это прозвучало столь убедительно, что Канидия была вынуждена с ним согласиться. - У меня есть деньги, и я мог бы заплатить,- сказал я. - А сколько у тебя денег?- спросила Канидия. Я показал кошелёк, полученный мною от Красса. - Отдай их мне, я всё устрою,- сказала она. И я с радостью препоручил это дело ей, чтобы самому предаваться делу более приятному и более привычному. Мне нравилось, что никто не знает, где я, и ещё более - что я сам уже не уверен, где я, и есть ли вообще Город, или его нет вовсе. Я видел факела, шкуры зверей, бронзу, я видел Канидию, и она пила красное вино, и я знал, что она есть. Двери дома были закрыты, и я не знал, есть ли за ними что-нибудь, или навсегда исчезло. А может, и не было никогда. - Как ты собираешься добиться власти?- спросила Канидия. Об этом-то я и не подумал! - Может быть, устроить заговор? - Нет,- решительно заявила она.- Раздор в доме - гибель для дома. Если мы учиним раскол в Империи, то тем лишь приблизим падение Города, он ослабеет и станет добычей диких зверей. - Но что же делать? Кто же отдаст нам власть? - Нужно любить, но не влюбляться. - Править, но не повелевать,- продолжил я. - Да!- сказала Канидия. - Не очень понимаю, как это. - Чего проще,- сказала она.- Станешь ли ты собирать цветы, размахивая топором? - Теперь понимаю. Мы стали обсуждать, как всё будет происходить, решали, как нужно действовать, и так увлеклись, что, казалось, и впрямь всё проще простого, и вот-вот начнётся, зазвучит, да нет же, уже началось! Звучит музыка былого величия, прах осыпается с её одежд, уходит в землю, и торжествует она, на голове её корона, и в волосах её обжигающе холодны бриллианты, хрустальные колонны наливаются кровью, наливаются золотом, и стройны они, и неколебимы, всё выше солнце, и каждой своей чертой проступает прекраснейшее из лиц, брови очерчены твёрдо, рука простёрта в жесте, вперёд, мои воины! рычат и скулят, и пятятся, пятятся звери, забиваются в норы, прячутся в сырых подвалах лесов, где сам воздух пропитан заразой, и молния летит от руки её, вонзается в тело гидры, и вспыхнула, запылала она, корчится, хрипит в агонии, горит паутина, и дальше, дальше вперёд продвигается войско, ветер прокатился волной, и дальше самих небес торжествует пламя! Где же они, эти воины, вот они, здесь! Вот их шаги, вот их песни и гимны, вот кони их шумно дышат, жарко, шумно дышат, волны бьются и кружат, и бьются, неистово, жарко, и стон в их дыхании, неистово, жарко, стон, жарко дышат... В экстазе она бормотала какие-то фразы, бессвязные, жаркие, то вдруг начинала истерически хохотать, она открывала глаза, и я не знал, что они видят, но видел, что они безумны. Она впивалась в меня пальцами, она держала меня так, как будто хотела удержать солнце или огонь, или огромного зверя, или же это была молния, которая пронзала её, и она кричала в огне самосожжения. Я всё больше растворялся в этом огне, и однажды я понял, что заболеваю. Я слышал, что кто-то рядом, я приказывал построить снежный мост от моря до солнца, мне отвечали, что строительство начато. Я говорил: "Облейте его кровью!" Надо мной склонялось лицо, и я падал в него. Когда я увидел Транквилла, это уже не могло меня удивить. Я подозвал его, хоть в этом и не было нужды - он сам спешил ко мне. - Поди, позови её,- произнёс я. - Ты болен,- сказал он.- Я распоряжусь перенести тебя домой. - Мой дом здесь,- заявил я, но тон его произвёл на меня воздействие, и я не сопротивлялся, когда меня погружали на носилки. - Как ты нашёл меня?- спросил я Транквилла, когда пришёл, наконец, в чувство. - Ты пропадал неизвестно где так долго, что я уже начал волноваться,сказал он.- Уже пришло известие, что Публий погиб, упав с лошади. Красс очень этому обрадовался и весь день был весел, а потом вдруг стал плакать. Он сильно переменился. Стал подозрительным, сварливым. Он уже знает о том, что поступок Публия не остался без последствий, ты понимаешь, о чём я говорю. Ты всё не возвращался, и я решил разыскать тебя. И нашёл тебя здесь. - Но как тебе это удалось? - Это было непросто,- согласился он.- Но там, где нельзя разрушить стены, всегда можно отворить дверь. - Странно,- сказал я.- Нам казалось, что мы убиваем зверя, на самом же деле, мы бесновались как помешанные. - Может быть, это и странно,- сказал Транквилл,- но весьма обычно. Возьми, к примеру, солдат. Они защищают наш город от варваров, и когда они возвращаются с триумфом, мы осыпаем их цветами и плетём венки. - Мне не по душе эти парады,- сказал я.- У них дурной вкус. Но шрамы на лицах солдат лучше, чем шрамы на лице города. - Да,- сказал Транквилл,- но ты знаешь, что стоит кому-нибудь из этих героев появиться на пиру, как он начинает бесчинствовать и ведёт себя как настоящий варвар, его шутки грубы и вульгарны, его манеры, хотя скорее их следовало бы назвать повадками, сочетают в себе наглость с крайней неотёсанностью. Когда же они заявляются толпой, то изысканный пир превращается в лежбище скотов. И дело доходит до того, что женщины уже считают допустимым употреблять в своей речи непристойные шутки и словечки, взятые из солдатского жаргона. Много раз я говорил себе: "Наш город захвачен. Он не торжествует победу, он оплакивает поражение. Племена варваров завладели Великим Городом". И тогда я спешу уйти от людей, чтобы не видеть, как красота целуется с уродством. - Ты слишком мрачно смотришь на вещи,- рассмеялся я.- Солдаты удалены от города, они живут в лагере. Послушать тебя, так они просто проходу не дают на улицах. - Нельзя отсечь ногу, обув её в солдатский сапог!- воскликнул Транквилл.Избегать следует не холода, а простуды. Я не стал продолжать спор. Милена, едва увидев меня, разрыдалась, чего я от неё никак не ожидал. Или такая привязанность уже вызывала у меня досаду? Она потребовала, чтобы я обещал больше не оставлять её одну так надолго. - Но ведь с тобой оставался Транквилл!- сказал я. - Они всё время ссорятся с Крассом, и это ужасно. Моему возвращению Красс как будто даже и не обрадовался. Я понимал, что ему будет нелегко каждый день видеть перед собой человека, убившего его друга, хотя бы тот и совершил бесчестный поступок - человека, которого он, Красс, по закону должен был передать в руки суда как убийцу. Новорожденная была отправлена в деревню и отдана на попечение кормилицы. Через несколько дней после моего возвращения такая же участь внезапно постигла и Милену. Должно быть, Красс начал что-то подозревать, или кто-то из его слуг донёс ему - Милена с Транквиллом всегда вели себя слишком неосторожно. С исчезновением Милены жизнь в доме Красса стала совсем безрадостной. Однако покинуть этот дом мне не позволяло моё отчаянное положение - потеряв место, я потерял бы и средства к существованию. Транквилл признался, что те же соображения руководят и им. Даже комнату в гостинице я не мог больше себе позволить, вот до чего я дошёл. Однако о том, чтобы продать что-нибудь из моих драгоценностей или книг, я не мог даже помыслить. Да и надолго ли мне хватит этих денег? Я всегда полагал, что продавать свои вещи можно лишь тогда, когда тебе грозит смерть от голода, а такая смерть мне всё же не грозила, пока я оставался у Красса. Пировал он по-прежнему часто, и с отъездом Милены пиршества эти становились всё разнузданнее и безобразнее. Я держал язык за зубами, повинуясь мудрой поговорке, но Транквилл не желал этого делать, что никак не улучшало его отношений с Крассом. Я умолял Транквилла быть сдержаннее, чтобы не отравлять и без того не слишком весёлую жизнь, но всё без толку. Чтобы немного развеяться и отвлечься от убогой реальности, я взялся написать поэму, которую по мере написания, читал Канидии. Я не порвал с ней отношений, хотя и стал относиться к ней с некоторой настороженностью, памятуя о том безобразии, до какого мы дошли с ней в своих бесчинствах. Мне начинало казаться, что жизнь моя потерпела крах, и я не видел ничего, что давало бы мне надежду на счастливые перемены. Мысль о смерти стала всё глубже проникать в мой мозг. Неужели я подурнел? Почему женщины перестали замечать меня? Или мой гений изменил мне? Но что тогда принуждает меня держаться жизни? Такие мысли вовсе не были безобидны, потому что стоило в моей голове возникнуть какому-нибудь плану, как я уже не мог успокоиться, пока не осуществлял его или не находил достаточно веских доводов против его осуществления. На этот раз таких доводов я не видел. Что же мне оставалось? И я принял решение. Но раз я решил умереть, следовало получить от жизни всё, что ещё было можно. И покинув Город под предлогом деловой поездки, я направился прямиком к своей любимой, томившейся в деревне. Встреча была бурной. Заливаясь слезами, мы жаловались друг другу на те страдания, которые нам пришлось вынести, и наконец, решили, что чем бы всё это ни кончилось, мы никогда больше не расстанемся. Как прежде, мы отправлялись на прогулки и тогда, отдавшись любви, мы забывали обо всех неприятностях, и жизнь вновь становилась для нас океаном радости и наслаждения. Однажды, совершая прогулку, мы увидели бородатого человека, сидевшего у ручья и тихо разговаривавшего с самим собой. Вид его был неопрятен, и я подумал, что это, должно быть, какой-нибудь из несчастных бродяг, чья жизнь отличается от жизни зверей тем разве, что у них нет тёплой шкуры, чтобы не замёрзнуть, и они лишены дома, который есть даже у диких зверей. "Неужели такая же участь могла постигнуть и меня?"- подумал я.- "Или же он из тех философов, что ставят собаку выше человека?" Прислушавшись, я услышал, что он говорит по-гречески. - Как тебя зовут?- спросил я у него. - Как хочешь,- ответил он на латыни. - Что ты здесь делаешь?- спросил я, перейдя на латынь. - Моюсь в грязи,- сказал он. Милена засмеялась. - Как можно отмыться грязью? - А как можно отмыться добродетелью?- спросил в ответ философ. - Так ты умываешься грязью порока?- сказал я.- Тогда понятно, почему ты такой грязный. - Порок - основа добродетели,- заявил философ.- В одном городе жил человек, который часто, выступая перед толпой на форуме, поносил похоть и распущенность. И вот, однажды его застали в обществе распутнейших женщин, которых он всячески ублажал. "Как же так?"- спросили его.- "Ты осуждаешь порок, а сам открыто предаёшься ему?" На что он ответил: "Голодный может думать лишь о еде, насытившись же, он о ней забывает. Я избавляю этих несчастных женщин от похоти, насыщая их. Когда я вижу лицо женщины, получившей удовлетворение, я вижу, как оно красиво и мирно. Так разве, обращая безобразное в красивое, я не уничтожаю этим порок?" Я стал спорить, считая такой подход надуманным. Он отвечал, и вскоре мы увлеклись диспутом. Милене же он, по всей видимости, изрядно наскучил, и она оставила нас. Когда я догнал её на дороге, она сказала: "Этот человек неправ?" - Он всего лишь ловкий манипулятор,- сказал я.- Давно известно, что в словах нет правды. - В чём же она?- спросила Милена. - Не знаю,- сказал я. - Тогда в чём не прав этот грек? - Он был бы прав при условии, что добродетель - это мгновенное состояние, никак не связанное с другими состояниями, то есть, если разбить движение на бесконечность состояний покоя, а это парадокс. Он произвольно акцентирует внимание лишь на одном промежутке времени, сознательно отвлекая внимание от того факта, что насыщение пороком невозможно, ведь нельзя остановить движение. - Я не понимаю всего этого,- призналась Милена.- Но раз ты говоришь, что он не прав, я тебе верю. Но скажи, разве не правда, что голодный думает лишь о еде? - Правда. Но не обязательно впадать в чревоугодие. - Почему бы и нет? - Потому что всякое движение, достигая наивысшей точки, возвращает путника к тому месту, откуда он начал путь, но с другой стороны холма. - Как это, с другой стороны холма? - Человек поднимается по дороге в гору. Вот он дошёл до вершины, теперь его путь ведёт вниз, и в конце концов, он вновь спускается вниз, но не видит того места, откуда он начал восхождение, потому что оно скрыто от него холмом. - И что это значит? - Голодный думает лишь о еде, сытый о ней забывает, но предающийся излишеству в пище вновь начинает думать лишь о еде. - Во всём нужна умеренность, ты это хочешь сказать? - Да, вероятно, именно это. - Это не ново. Да и что такое умеренность? Разным людям нужно разное количество пищи, чтобы насытиться. Кто же тогда скажет мне, где вершина, и с какого места нельзя двигаться дальше? - Не знаю,- сказал я. - Ты, наверное, прав. Но я не понимаю, почему не прав тот человек. - Потому что нет самой по себе добродетели. Есть добродетельное поведение. И нет порока. Есть порочные поступки. - Но почему человек нуждается в пороке? - А что ты называешь пороком? - Не знаю,- сказала Милена. - Я прослежу, чтобы завтра же этого человека здесь не было. Толковать о пороке и добродетели, расхаживая в грязной одежде, значит насмехаться над всем человечеством. Мне не по душе люди, которые, не умея следить даже за самими собой, берутся учить весь мир. - Что нам с тобой до всего мира?- сказала Милена, и мы обнялись, осыпая друг друга поцелуями. Жизнь вновь показалась мне привлекательной, и мне расхотелось расставаться с ней. Я догадывался, что дом полон соглядатаев, и вскоре Крассу станет известно о моей неслыханной дерзости. Так оно и произошло. Я получил письмо, в котором Красс приказывал мне немедленно прибыть к нему. Я понял, что надо бежать, пока меня не схватили и не привели в Город силой. Я предупредил об этом Милену, и она изъявила готовность бежать со мной, куда бы я ни повёз её. Первым делом следовало подготовить отъезд. Взяв лучшую коляску, я нагрузил её всем, что было в доме ценного. У меня было доверенное письмо от Красса, которое я получил у него, якобы отправляясь по делам, и с этим письмом я смог бы без особых трудностей продать эти вещи. Взяв еды и питья, я посадил в коляску Милену, и мы покинули виллу. Когда мы отъехали на некоторое расстояние, я остановил коляску и переоделся, облачившись в один из нарядов Милены и надев её парик. Теперь я должен был изображать служанку. И тут до моего сознания дошло, какое же я затеял безумство. Уж не бесноватый ли я? Куда нам ехать? Где сможем мы укрыться? Что с нами будет? Если бы Красс привлёк меня к суду, обвинив в нанесении ему оскорбления, я, при умелой защите, смог бы, пожалуй, выиграть дело. Теперь же поступок мой усугублялся, во-первых, ограблением и, во-вторых, побегом. Первоначально я предполагал добраться до моря и, сев на какой-нибудь корабль, покинуть берег. Но я плохо переношу качку, и мысль о морском путешествии вызывала у меня теперь тошноту. Впрочем, может быть, меня тошнило от страха. Мне было больно смотреть на Милену. В какую пропасть я увлёк её, всецело доверившуюся мне! Неимоверными усилиями я заставлял себя улыбаться и успокаивать её доводами, в которые сам уже не верил, а коляска уносила нас всё дальше, и я смеялся, содрогаясь от ужаса. На ночь мы остановились в гостинице. Я долго не мог уснуть, терзаемый мыслями, и вдруг вспомнил о Гиеле. Когда-то она была в меня влюблена, и есть надежда, что чувство это возродится в ней, как только она увидит меня вновь, и она не откажет нам в убежище, если только ревность не одержит в ней верх над всеми другими чувствами. Утром я сообщил Милене о своём плане. Она приняла его с покорностью, как приняла бы любой другой. Увидев меня в женском обличье, Гиела пришла в восторг и спросила, что всё это значит. Понимая, что хитрить нет больше никакого смысла, я рассказал ей всё, как оно было. Сначала она отнеслась к этой истории с возмущением, явно ревнуя, хотя мы и не виделись с ней уже больше года. Постепенно, однако, мне удалось смягчить её сердце слезами и мольбами, и она согласилась вступить в переговоры с Крассом при условии, что Милена вернётся к мужу, а я останусь у неё. Пришлось смириться с этим как с неизбежным. Бедняжка Милена была просто убита горем, и я был бессилен развеселить её. - Почему мы не уехали в Грецию или в Александрию?- плакала она.- Мы были бы вместе, а теперь мы должны разлучиться. - Любовь - неважный дом. Она горяча, но не умеет долго хранить тепло,сказал я печально.- Скитания и лишения совсем бы убили нас, и я не смог бы простить себе, что ввергнул тебя в такие тяготы. Я обманул тебя. Прости, если можешь. Я не хотел обманывать, я был безрассуден. И всё же, теперь наше положение лучше, чем то, каким оно было раньше. Мы приобрели заступничество женщины, которая пользуется уважением Красса. Она всё уладит, вот увидишь. А там я что-нибудь придумаю, чтобы мы вновь могли быть вместе. Переговоры оказались долгими, но в конце концов привели к успеху, и я расстался с Миленой. Она уехала. Сердце моё исполнилось тоски и боли, и когда Милена не могла меня более видеть, я дал волю своим чувствам. К немалому неудовольствию Гиелы. - Прекрати эти дурацкие вздыхания, иначе, я не знаю, что я с тобой сделаю,- сказала она.- Неблагодарный, сколько я из-за тебя вытерпела. И я ласкал её и шептал ей нежные слова, подчиняясь её любви. Мы устраивали купания в бассейне, придумывали развлечения и игры, она наслаждалась мною сполна, и мне это нравилось. Мне нравилось, что я могу жить, не задумываясь и ничего не решая, этой властной женщине легко было отдаться, предоставив ей на себя все права. После такого страшного провала я утратил всякое стремление к свободе, я не хотел больше ничего добиваться, преодолевая препятствия, то хитря, то идя напролом. Она была счастлива, обладая мною, и мне было радостно видеть её такой и доставлять ей удовольствие, выполняя любое её требование. Прежде я представлял себе любовь иной? Но времена меняются, меняемся и мы. Эта женщина знала, чего она хочет. Она попросила меня носить тот парик, в котором я приехал, и я щеголял в нём, накрашенный как женщина, и писал для неё стихи и клялся в любви, а она осыпала меня подарками и жадно пила из меня наслаждение. А я плыл по течению реки, и вёсла моей лодки обдувал ветер. Она спросила, какого цвета ей сделать стены в спальне, и я сказал: "Синий и зелёный. Пусть твой дом будет подобен святилищу Посейдона, великого трансформатора". Она сделала беседку у края бассейна, чтобы мы могли сидеть в ней и бросать в воду зелёные камешки. Они погружались на дно и лежали там недвижно, и она прыгала, взмахнув крыльями брызг, и звала меня за собой. Я получил от неё в подарок перстень с сагдой; красивый камень. Надевая его, я спросил Гиелу, как на самом деле умер Публий. - Его укусила змея,- сказала она. - Змея? Но как в доме оказалась змея? - Он держал её для забавы. Однажды она заползла к нему в постель и укусила его. - Я догадываюсь, кто подарил ему эту змею. - Я так долго ждала тебя,- сказала Гиела.- Ведь ты обещал вернуться. Значит, Канидия обманула меня. Публия убила другая женщина, и теперь она сделал меня своим мужем. Через некоторое время пришло письмо от Транквилла, в котором он сообщал о смерти Красса. Я удивился, что человек, казавшийся мне таким здоровым, мог умереть от горячки, просто попав однажды под дождь во время прогулки. А ещё через некоторое время я узнал о том, что Милена стала женой Транквилла. Они приехали к нам, и Транквилл от души потешался над моим видом, когда Гиелы не было поблизости. Только однажды Милена напомнила мне о нашем приключении, сказав, что для неё оно давно кончилось, а для меня, видно, всё ещё продолжается, на что я ответил, что кроме парика со мной всегда остаются мои воспоминания о тех днях, когда мы всецело принадлежали друг другу. - Но ведь прошлое не возвращается?- сказала она. - Да,- сказал я.- И потому оно так умиляет и трогает. - Скажи,- повернулся я к Транквиллу.- Чья же всё-таки у вас дочка? - Милена сказала, что моя,- ответил Транквилл с некоторой неловкостью. - Это правда,- сказала Милена.- А тебе ещё рано иметь детей. - Это почему же?- спросил я. - Ты ещё сам как ребёнок,- сказала она. - Но в таком случае, то же самое можно сказать и о тебе, моя госпожа. - Наверное, ты прав,- промолвила она с улыбкой. Моё душевное состояние явно не пришлось по вкусу Транквиллу, и чтобы развеять его, он предложил мне проехаться куда-нибудь с ним вдвоём. Я был не прочь, а Гиела не возражала. Обнаружив, благодаря мне, в жизни новые краски, она была рада остаться наедине с Миленой. Транквилл стал было настаивать, чтобы я принял пристойный вид, на что я возразил ему, что считаю свой вид вполне пристойным и не имею ни малейшего желания его переменять, что же до моего гальбина, то о нём и вовсе говорить нечего.