Страница:
Сергеев Иннокентий
Кабиры
Иннокентий А. Сергеев
Кабиры
...
Мысли о неопределённости моего положения вновь начали угнетать меня, и чтобы отвлечься от них, я присоединился к толпе зрителей, собравшихся ради игры уличных комедиантов, разыгрывавших пантомиму. Однако игра их показалась мне скверной, актёры играли, чтобы заработать медь, а не золото, и я почти сразу же покинул толпу. Ничего больше не оставалось как, купив по дороге бутыль вина, вернуться в свою комнату. Свернув в сторону моря, я увидел посреди улицы человека, нараспев декламировавшего стихи. Он стоял, покачиваясь, и люди проходили мимо, почти не обращая на него внимания. Невольно прислушавшись, я с удивлением обнаружил, что стихи его вовсе не лишены изящества, чёткость же ритма и красочность интонаций говорили о завидном мастерстве поэта. Я подошёл к нему и спросил его имя. - Почему ты не спрашиваешь имя у дерева или волны?- ответил он мне вопросом. - Потому что их я вижу. - А меня ты разве не видишь? - Чем больше человек видит, тем меньше видим он сам,- сказал я. - Чем больше человек говорит, тем меньше его слышат,- сказал он. - Это так,- согласился я.- Однако, должен сказать, я не люблю, когда мне отвечают вопросом на вопрос. - Но ведь и я не знаю тебя,- возразил поэт.- Почему же спрашивать должен только ты, а я только отвечать? Мы рассмеялись и познакомились. Его звали Транквилл. Заметив, что он едва стоит, я предложил проводить его до дома. - Ну уж нет,- заявил он.- Мёртвого меня вынесут из дома, но я не хочу, чтобы меня туда вносили, пока я ещё жив. Вместо этого он вызвался пойти со мной, и мы пришли в гостиницу, где я снимал свою комнатушку. Чем больше мы узнавали друг друга, тем больше становилась между нами приязнь. Мы оба были молоды, он был красив, обо мне говорили то же. Я рассказал ему, что до сего дня жил на содержании у подруг, однако вследствие поразившего меня нервного расстройства, утратил многие связи, а с ними и средства к существованию. Оставшиеся деньги позволят мне ещё некоторое время жить так, как я привык жить, то есть, не отказывая себе в необходимом и даже позволяя известную роскошь, время же это мне надлежит использовать для того чтобы решить, вернуться ли мне к прежнему образу жизни или же искать какое-нибудь занятие, притом что полученное мною образование позволяет надеяться, что поиск этот не окажется безрезультатным. Выслушав меня, Транквилл сообщил, что знает человека, которому как раз сейчас требуется секретарь, и если я ему приглянусь, он, вероятно, возьмёт меня к себе на службу. - Зовут его Красс, он человек состоятельный и не лишён тщеславия, но добродушен и не скуп. В его столовой я провёл эту ночь. Он держит меня при себе, чтобы я сочинял стихи, дабы увековечить эпизоды его жизни, которые представляются ему достойными служить назиданием будущему. - Он недалёк, грубоват, малообразован?- спросил я. - Пожалуй,- сказал Транквилл. - Вульгарен, но тщится выглядеть человеком аристократичным. Лишён вкуса? - Да, но у него есть я,- возразил Транквилл.- А если и ты присоединишься к его свите, то у него и вовсе не будет повода жаловаться на какой бы то ни было недостаток, а тебе - на лишения. На другой день мы отправились к Крассу, которому Транквилл представил меня как своего друга. Я никак не мог взять в толк, зачем этому человеку мог понадобиться секретарь, работа же моя, по всей видимости, должна была сводиться к тому, чтобы писать изящные послания и отвечать на письма, заботясь о том, чтобы тот, чьим именем они подписаны, выглядел перед всем миром человеком в высшей степени достойным уважения. Своё прозвище Красс вполне оправдывал, в остальном же внешность его была весьма заурядна, чего никак нельзя было сказать о его супруге. Она сразу же привлекла моё внимание. Лицо её выдавало натуру страстную и, пожалуй, сильную и энергичную. Вскоре я распрощался с Крассом, как он ни настаивал, чтобы я остался. Трижды извинившись, я сослался на плохое здоровье. - Вы, и вправду, бледны,- сказала Милена (так звали его жену). - Не иначе, как от плохого сна,- сказал Красс.- Вот уж чего я не понимаю, так это манеры думать по ночам. Разве можно ждать от ночи здоровых мыслей, когда сам её воздух, говорят, ядовит? - Цезарь Калигула, хотя и не самый достойный человек, работал по ночам,заметил Транквилл. - Ну уж чем он работал, известно,- рассмеялся Красс. Я хотел было напомнить о Демосфене, но, боясь, что разговор затянется, а мне будет неловко прервать его вторично, поспешил уйти, чтобы остаться наедине со своими мыслями. - Уж не влюбился ли ты?- воскликнул я, войдя в комнату и закрыв за собой дверь.- Всё же, она очень, очень хороша. Однако она не проявила особого интереса ко мне. Или нет? Её тон был не лишён заботливости. Всё это ерунда какая-то! Мыслям такого рода я предавался до самого прихода Транквилла. - Да ты и впрямь нездоров!- сказал он, увидев меня.- Что это с тобой? - Занятно, что мужчины любят повторять, что все женщины одинаковы, однако при случае не упустят возможность переменить одну на другую. - Даже одна и та же вещь не бывает всегда одинаковой,- сказал Транквилл. - Что ты думаешь о Милене? - Ах вот оно что! Тебе она понравилась? В его голосе послышалась едва заметная напряжённость. - Тебе это кажется удивительным? Что ты скажешь о ней? - Ничего, кроме того, что её муж довольно ревнив,- ответил Транквилл.Что за нужда пить воду для умывания? - Если мне что-то нравится, то уж нравится, и я ничего с этим не могу поделать. Видя моё состояние, Транквилл попытался перевести корабль в более спокойные воды, но я был рассеян, и разговор плохо ладился. Я всё расспрашивал его о Милене, чем довёл его, наконец, до крайнего раздражения, так что вынудил его спасаться бегством. Раскаявшись, я выбежал на улицу с намерением разыскать его и извиниться, однако вскоре уже забыл, с какой целью покинул гостиницу, и принялся бродить по городу, совершенно погрузившись в себя. Я снова и снова вызывал в памяти образ Милены, мысленно примеряя ей парики и одежды. Так я ходил весь день, пока вдруг не услышал рядом с собой смех. Мимо меня прошла компания молодых людей. Должно быть, забывшись, я стал разговаривать сам с собой вслух, чем и вызвал у них это веселье. Я смутился и ускорил шаги. "Нет, так не годится",- подумал я.- "Надо что-то делать". Тем временем уже стемнело, и я с ужасом подумал о предстоящей мне ночной пытке. То, что только побаливает днём, ночью изводит болью, ведь ночь оставляет нас с болью наедине, делая её нестерпимой. Я решил действовать самым простым образом и направился к дому Красса. Поводом для визита будет моё желание извиниться за утреннее недомогание. Красса дома не оказалось, зато дома была Милена! Я надеялся, что, увидев её, успокоюсь, но вместо этого почувствовал, что совсем дурею. Безвольный и смущённый, я пробормотал что-то, и впрямь начав извиняться, и наконец, сбившись и запутавшись, замолчал. Должно быть, Милена сочла меня совершенным ребёнком или же идиотом, потому что в её голосе послышались сочувственные нотки. - Я вижу, что ты честный и благородный юноша,- сказала она. В ответ я начал изливаться в восторгах по поводу самой Милены. - Значит, я могу попросить тебя оказать мне маленькую услугу? Я изъявил готовность умереть за неё. - Вы ведь живёте со своим другом вместе?- спросила она. - Да,- сказал я, решительно не понимая, к чему она клонит. - Тогда... Не передашь ли ты ему кое-что? Не дождавшись, когда я протяну руку, она сама вложила в неё письмо. Оно выпало у меня из пальцев. Она улыбнулась, подобрала письмо и вновь отдала его мне. Простившись с Миленой, я поплёлся домой, от слабости едва передвигая ноги. Вдруг я увидел, что навстречу мне движется Красс; он важно возлежал на носилках, перед которыми шли с горящими факелами слуги. Я приветствовал его и попросил одолжить мне один факел. Едва схватив факел, я вскрыл письмо и стал читать. Прочитав, я поднял голову и увидел перед собой стену и свет огня, пляшущий на ней. Потом я стал смеяться, но заметил это не сразу, а уже почти дойдя до гостиницы, смех же тем временем перешёл в нечто непонятное, мне стало трудно дышать, я задыхался. Транквилл выбежал ко мне на улицу и подоспел как раз вовремя, чтобы схватить меня, потому что я не мог держаться на ногах. Он не сразу заметил письмо у меня в руке, когда же он захотел взять его, ему стоило больших усилий разжать мои пальцы, я же тем временем продолжал всхлипывать и хохотать. При помощи ещё двух человек меня перенесли в комнату и положили на кровать. Транквилл попытался влить мне в рот хотя бы немного вина, я фыркал, захлёбывался. Кто-то из постояльцев кричал, что не станет жить в одной гостинице с бесноватым и завтра же съедет отсюда, хозяин метался, не зная, что ему делать, а Транквилл не оставлял попыток заставить меня выпить вина. Потом я затих. Хозяин перевёл дух и отправился спать, любопытствующие разошлись, а Транквилл стал читать письмо. Я видел, как он внимательно посмотрел на меня, но во мне не было уже ничего, кроме пустоты. До самого утра он в смятении расхаживал по комнате, то усаживаясь, то снова вскакивая с места. Несколько раз он начинал что-то писать, но не заканчивал и продолжал метаться. Я смотрел на него; потом всё поплыло у меня перед глазами, и я провалился во тьму. Горячка продолжалась несколько дней, я бредил, метался в постели, порываясь бежать куда-то. Транквилл не отходил от меня и измучился до крайности. Однажды утром он уснул, и я убежал. Меня нашли без сознания примерно в миле от городской стены. Тогда Транквилл, более не доверяя себе, нанял сиделку; в довершение этого, хозяин потребовал увеличения платы за комнату, так что неприятность, приключившаяся со мной, навлекла на моего друга немалые расходы. Когда я пришёл в себя, я увидел Милену. Она сидела лицом к окну, и я видел её силуэт. Вокруг было пусто и тихо. Вероятно, я издал какой-нибудь звук, потому что она быстро повернулась ко мне и, даже не улыбнувшись, сразу же протянула мне письмо. Я долго держал его перед собой, уставившись на буквы; наконец, сделав над собой усилие, попытался сообразить, что это такое. Письмо было от Транквилла и адресовано мне. Я посмотрел на Милену. - Прочитай,- сказала она тихо. Я повиновался. Вот это письмо:
Транквилл - Александру
Я уезжаю, хоть моё сердце и разрывается от мысли, что я бросаю тебя больного. Знаю, что ты поймёшь меня и не осудишь. После того, что ты узнал, и всего, что случилось, отношения наши не могут уже оставаться прежними. Судьбе угодно разлучить нас, так оно и будет. Оставляю с тобой сиделку, она будет ухаживать за тобой, пока ты не поправишься.
Прощай Любящий тебя Транквилл
- Куда он уехал?- воскликнула Милена, потеряв, по-видимому, власть над собой. - Наверное, через окно,- сказал я. Она нервно рассмеялась, и это оказало на меня неожиданное и сильное действие. Так сознание моё почти полностью прояснилось - до такой степени, что я, наконец, понял, что Транквилл уехал, и я остался один. Я вспомнил события того рокового дня. - Вот оно что,- прошептал я. Милена быстро подошла ко мне и села на край кровати. - Я не знаю, что между вами произошло. Хозяин гостиницы сказал, что ты был болен. Я вижу, ты и теперь не вполне здоров. - Я очень слаб, но я вполне здоров,- сказал я. - Помоги мне найти его,- выпалила Милена.- Ведь ты поможешь мне? Я покачал головой. - Я не знаю, где его искать. Город велик, а Империя необъятна. Может быть, он в Африке или в Египте. - Но ты же должен знать! Или догадываться. - Нет,- сказал я.- Не должен. - Мне некому больше довериться,- сказала Милена жалобно.- Мне некого просить больше. Молю тебя, найди его. - Мне хотелось бы этого для себя, но не хотелось бы для госпожи. - Как!- отпрянула она.- Но почему? - Потому что я люблю госпожу,- сказал я. Милена уставилась на меня, не мигая. - Ну конечно,- произнесла она, наконец, чуть слышно. Она поднялась и стремительно вышла из комнаты. Всё утро я пролежал, мучительно раздумывая, как мне следует поступить. Я пребывал во власти противоречивых чувств: ревность, любовь, горечь от потери друга, восхищение им и радость от того, что мой соперник исчез всё это невообразимой смесью теснилось в моей груди. Я понял, что рискую вновь навлечь на себя приступ болезни, который на этот раз, без самоотверженности моего друга, может оказаться для меня смертельным. А потому я заставил себя подняться и, выйдя на лестницу, попросил принести мне вина и какой-нибудь еды. Подкрепившись и несколько восстановив силы, я начал соображать яснее. "Если он сумел пожертвовать собой во имя дружбы, то как я могу не пожертвовать собой во имя любви?"- так я сказал себе. Я попытался выяснить у хозяина, не сказал ли Транквилл, или быть может, обмолвился, куда он предполагает направиться. Хозяин в ответ только причитал, жалуясь на беспокойство, которое доставила ему моя болезнь, подробнейшим образом описав мне то, что со мной было. Я понял, что он хочет от меня дополнительной платы и, не споря, выложил ему деньги. Это привело его в превосходное расположение духа, и он стал гораздо отзывчивее: нет, он не знает, куда направился мой друг; нет, на словах он ничего не передавал; он вообще был неразговорчив и явно чем-то опечален; он будет только рад, если я останусь у него. Так мне и не удалось ничего выяснить. Что же мне было делать? Искать наугад, надеясь на счастливую случайность? И тут мне пришло в голову, что я буду вести всю переписку Красса. Куда мог направиться Транквилл? Только к другому покровителю, и если это знакомый Красса, а вероятнее всего, так оно и есть, то рано или поздно я узнаю о Транквилле из какого-нибудь письма. Итак, теперь я знал, как я поступлю, и немного успокоился. Красс искренне обрадовался моему выздоровлению и принял меня очень радушно, я же со всем рвением приступил к своим обязанностям и скоро столь заметно расширил переписку своего патрона, что он и впрямь почувствовал себя весьма важной персоной. Таким образом, я имел возможность бывать повсюду, оставаясь на одном месте. Красс стал всё больше и больше доверять мне, и если поначалу он каждый раз сам диктовал мне послание, я же должен был лишь принарядить его да употребить к месту цитату-другую, то постепенно мы поменялись ролями, и уже я читал ему, а он где подправит, где вставит словечко, похваливая себя за остроумие и образованность. Когда же он узнал, что я, как и прежний его любимец, умею писать стихами и делаю это неплохо, его расположение ко мне стало поистине безмерным. Он так привязался ко мне, что настоял на том, чтобы я переехал жить в его дом, против чего я никоим образом не возражал по понятной причине. Ведь это позволяло мне чаще видеть Милену, чувство моё к которой нисколько не остыло с того дня, когда я увидел её в первый раз. Она же явно избегала моего общества. Я догадывался, что она осуждает меня за то, что я с таким равнодушием отнёсся к исчезновению Транквилла и её просьбе. Наконец, однажды мне удалось улучить минуту и остаться с ней наедине. Я посвятил её в свой план; выслушав, она воспрянула духом и похвалила меня за рассудительность. Отношение её ко мне немедленно переменилось. В скором времени мне уже пришлось искать способы видеться с ней чаще и свободнее, что объяснялось не только её растущим расположением ко мне, но и тем, что она непритворно переживала своё чувство к Транквиллу. Эта страстная женщина, попав под власть любви, уже не могла от неё освободиться, однако с той же страстностью она относилась и к морали, и теперь разрывалась между двумя повелительницами, то поддаваясь чувству вины, то вдруг сама начиная обвинять всех подряд, я же был призван примирить её природу с её понятиями о добродетели и долге, положив конец спору, который, бесконечно её терзая, вели в ней голос её влечения и голос её воспитания. Я объяснил ей, что всякое лицемерие и притворство есть распущенность души, а потому порочно. Высшей же добродетелью следует считать честное исполнение своего долга, в частности, долга жены перед мужем. Если её положение не приносит ей удовлетворения жизнью, она неизбежно впадёт в порок лицемерия. - Человек, недовольный своей должностью, будет исполнять её плохо и не станет проявлять никакого усердия. Чтобы честно исполнять свой долг, ты должна получать от своего положения как можно больше радости и удовольствия. Так я убеждал её, и беседы наши становились всё продолжительней и откровенней. Милена время от времени интересовалась результатами моего поиска, но, как мне показалось, делала это уже не с такой горячностью как прежде. Тем временем я убедил Красса, что он хочет перестроить свой дом, и в особенности, комнаты жены. Так я стал подолгу оставаться с ней наедине, обсуждая в деталях, как именно всё должно быть устроено, ведь дело это было огромной важности. - Здесь всё должно быть в моём вкусе,- говорил мне Красс. Однажды, разговаривая с Миленой, я со смехом сказал, что Красс непременно желает следовать во всём своему вкусу, однако плохо понимает, в чём он, собственно, заключается. Но что за беда, когда об этом так хорошо осведомлён я! Заметив, что Милена не смеётся, я спросил её о причине её задумчивости. Она не ответила, и внезапно я понял, что её отношение ко мне давно уже перешло границы простого расположения или даже дружбы. Прежде нас объединяла общая забота и общее дело, но теперь оно, кажется, стало ей почти безразлично. Неужели она начала склоняться ко мне? Я вспомнил, как она однажды спросила меня: "Ты и вправду меня любишь?" Она сказала это мимоходом и в шутливом тоне, но кто же выйдет на улицу голым! Я решил, что пора действовать. Я знал, что коль скоро огонь во мне возродился, он сожжёт меня изнутри, если я не дам ему выхода. В памяти моей ещё не успела стереться недавняя моя болезнь. Нет, я не хотел сойти с ума. Значит, я должен был действовать как можно решительнее. Ревность со стороны Красса меня не заботила, он был убеждён, что я лишён способности к тому, что он сам полагал началом и концом всего. Он нередко делал мне дорогие подарки, однако когда он предлагал мне подарки определённого рода, я решительно, хотя и с видимым сожалением, отклонял их, объясняя это тем, что состояние моего здоровья не позволяет мне прибегать к подобным утехам. - Что за ерунда!- возмущался Красс.- Какие ещё болезни! Однако, я оставался непреклонен. - Мои нервы находятся в болезненном состоянии, и такое сильное возбуждение как любовное грозит им тяжёлой болезнью. Я должен быть холоден как снег, пламя же убьёт меня. Убеждая его в своём мнимом несчастии, я преследовал две цели. Во-первых, мне не хотелось выглядеть развращённым в глазах Милены. Во-вторых, я должен был сразу же и полностью исключить всякие подозрения со стороны Красса по поводу моих отношений с Миленой, каковы бы они ни были и ни стали в будущем. Я ещё не знал, как обставлю своё жилище, но мне хотелось, чтобы стены у него были прочными, а об этом следовало позаботиться своевременно. Что же, моя дальновидность могла быть теперь вознаграждена. И день настал. Красс был приглашён на пир, обещавший быть продолжительным и обильным, меня же с самого утра рвало, чувствовал я себя ужасно, нервы мои вновь расстроились, меня мучила головная боль - все напасти разом. Красс был очень огорчён и сказал, что не хочет идти на пир без меня. Я со слезами стал упрашивать его не отказывать себе в таком удовольствии, ведь этот приступ пройдёт, а о нём будут говорить плохо. Красс и сам понимал, что не идти ему нельзя. Пир устраивал его друг по случаю рождения сына, события в высшей степени значительного. И он ушёл один, наказав Милене заботиться обо мне, и в случае, если мне станет хуже, немедленно послать за ним. Мы остались одни. Я быстро пошёл на поправку, так что уже к вечеру совершенно излечился. Может быть, это следует приписать чудодейственным свойствам того вина, изрядное количество которого мы распили вдвоём с Миленой? Я стал читать ей стихи, и они произвели тот эффект, на который я рассчитывал. - Это твои стихи?- спросила Милена. - Да, мои. Она сказала: "Мне кажется, они очень вольные". - Такова поэзия,- сказал я.- Это птица, вольная лететь, куда ей вздумается. Я лишь выпускаю её из рук. - И ты, конечно, не знаешь, куда она полетит? Ах ты, хитрец!- засмеялась она, разгорячённая вином и стихами. Она придвинулась ко мне совсем близко. - По полёту птиц узнают волю богов. Полёт птиц - это сама судьба, как же я могу предвидеть волю богов? Судьба властвует над каждым из нас, и без её соизволения ничто не соединится. - Где же твоя птица совьёт гнездо? - Ах, она так устала, бедняжка,- сказал я со вздохом.- Где же укрыться ей от дождя и ветра? Она ищет пристанища, ласковая, нежная, ищет она, ищет, ищет... Говоря так, я стал поглаживать её тело, как будто моя рука - это птица. - Вот поле, вот холмы, вот река, вот берега реки,- продолжал я.- Она ищет... Милена закрыла глаза, я стал целовать её. И с протяжным стоном она отдалась мне. В эту ночь мне не пришлось спать, но то, что было наяву, казалось мне сном, блаженным и упоительным, прекраснейшим из снов, когда-либо посещавших меня. Всё, что лишь тлело во мне, вспыхнуло ярким пламенем, и в пламени этом слились воедино земля и небо, вершина и пропасть, все мои желания, и я рыдал от счастья и захлёбывался им, и не мог остановить дыхания, оно шумело как волны, что разбиваются о скалы и пеной взметаются к небесам, и солнце вспыхивает каждой каплей брызг, и словно тысяча солнц зажигается разом и опадает дождём, о, золотой дождь Данаи! Молю тебя, продли, продли мне! и тьма, и свет, и замирает сердце и мечется, и дрожь, и холод, жар и тьма, и свет, я падаю, я взмываю, любимая!.. ... Я был совершенно обессилен. Когда Красс вернулся, я лежал и не мог пошевелиться. Видя моё жалкое состояние, он выразил мне сочувствие и пожелал скорейшего выздоровления. Милена спала. Он тоже отправился спать. А потом уснул и я. Проснувшись, я сразу же подумал о Милене. А потом я услышал её голос. Она говорила что-то служанке, но я не слышал слов, я слушал её голос, словно он был рекой, и я плыл по её течению, плавно и легко, и мне хотелось смеяться от радости. Как можно рассказать о любви? И стоит ли перечислять все наши изобретения, уловки и хитрости? Что-то покалывало её холодком, и я спросил её об этом. Она ответила, что думает о муже, и я вновь поразился этой женщине. - Мы одни, а вокруг нас целый мир,- говорил я ей с жаром.- Вокруг нас ночь, и у нас есть только один огонь и только один свет. О чём ты можешь говорить, когда вокруг нас ночь! Вряд ли она понимала, о чём я говорю. Я сам почти не понимал смысла своих слов, но я говорил, а она слушала и успокаивалась, и вот уже ничто не охлаждало нашего пыла, и она отдавалась любви, как умеет отдаться ей лишь женщина. Красс весьма радовался внезапно пробудившейся в его жене страсти к образованию. Она пожелала учиться музыке; я взялся обучить её, и мы подолгу бывали вместе. А потом она увлеклась греческим языком,- что в этом удивительного, когда сам цезарь подаёт пример любви к греческой культуре? Я выучил её кое-как говорить по-гречески, и мы стали разговаривать на этом языке без боязни быть подслушанными кем-либо, случайно или намеренно. Теперь мы могли свободно обсуждать наши планы и изливаться друг другу в своих чувствах. Мы говорили во весь голос, а Красс довольно кивал головой, слыша наш разговор, но не понимая из него ни слова. Сам он не слишком-то любил чему-либо учиться, но когда к нему кто-нибудь приходил, он хвалился тем, какая образованная у него жена - по-гречески вот говорить умеет, на арфе играет. Сам-то он и на родном языке не больно грамотно изъяснялся, писал же и вовсе с ошибками. Правда, в письмах этого заметно не было, напротив! А как она увлеклась ботаникой! Целые дни проводит за городом, её и дома-то редко увидишь. Говорят, даже царь Пергама, большой друг Рима, был великим ботаником. Это он подарил Пергам Риму, умнейший был человек. Всё было просто превосходно, лучше и вообразить нельзя. Это-то меня и беспокоило. Если что-то хорошее длится так долго, что, кажется, продлится вечно, если всё так безмятежно и солнечно, жди неприятностей. А то и грозы. И я не позволял себе расслабиться, я знал, что значит потерять осторожность. Безрассудство - слишком дорогое удовольствие. Милена же, напротив, не желала ничего слышать об этом, и убеждать её было бесполезно. А то ещё начинала плакать и причитать, что я, наверное, разлюбил её. А я покрывался испариной, когда она вдруг бросала на меня такой взгляд - что там бронзовые зеркала! Этот взгляд само море мог бы воспламенить, не какие-то деревянные скорлупки. И она не думала, есть ли кто-нибудь рядом кроме меня, или нет, она не желала об этом думать. Я настаивал. Она жаловалась на то, что разлука для неё непереносима, и умоляла меня придумать что-нибудь. - Но это уж совсем невозможно!- в отчаянии говорил я. В ответ она осыпала меня поцелуями. После наших поездок я едва мог пошевелиться, и тут же попадал в руки Красса, а он устраивал пир до утра, и я должен был веселиться и развлекать его разговорами, шутками и стихами, хорошо ещё, танцевать меня не заставлял! А утром, когда он шёл отсыпаться, я прямиком попадал в объятия Милены. Почему ты как неживой? - Я очень устал. - Ты просто не любишь меня! И слёзы. Я уверял, что люблю её, люблю ничуть не меньше, даже ещё сильнее. Она требовала, чтобы я доказал это. И я доказывал. А потом засыпал на ходу, а мне ещё нужно было ответить на два десятка писем и написать какое-то там поздравление с каким-то там юбилеем, и лихорадочно измышлять новые уловки, чтобы Милена не страдала и не мучилась, и чтобы никто ничего не знал и не заметил, и не донёс, между тем это становилось всё труднее. Я уже чувствовал, что эти двое неутомимых на пару прикончат меня. От недосыпания у меня вновь начало разыгрываться болезненное воображение; я боялся, что могу не выдержать. Нет, я не жаловался. Но нужно было что-то менять. Так не могло продолжаться долго. И тогда пришло это письмо.
Публий Бибул - Луцию Канинию Крассу - привет
Получив твоё письмо, перечитал его много раз, так оно мне понравилось. Поистине ты великий человек, и я восхищаюсь тобой, не сочти это за лесть, тебе в ней нет нужды, а мне она не к лицу. Я не умею выражать свои мысли так замечательно, как ты, но поверь, я горжусь дружбой с таким человеком как ты. Всё, о чём ты меня просил, я сделал. Очень хотелось бы увидеть тебя, но боюсь, мне будет уже нелегко перенести дорогу, ты же, я понимаю, очень занят делами. И всё же, может быть, приедешь навестить меня? Мои развлечения ты знаешь. Помираю от скуки. Гиела тоже. Одно спасение, что на днях приехал Транквилл, поэт, ты знаешь его, он был когда-то твоим секретарём. Он и развлекает меня хоть как-то, жизнь в деревне такова, что радуешься каждому новому человеку. Очень рад за Милену, какая она стала утончённая. Гиела тоже рада за неё. Повезло тебе, скажу я, но повезло заслуженно. Да, ты честно заслужил своё счастье. Жара совсем измучила всех, и мух как-то особенно много. Пиши мне обо всём, что слышно в столице, мне это очень интересно. Хоть ты меня не забываешь, жаловаться не могу.
Кабиры
...
Мысли о неопределённости моего положения вновь начали угнетать меня, и чтобы отвлечься от них, я присоединился к толпе зрителей, собравшихся ради игры уличных комедиантов, разыгрывавших пантомиму. Однако игра их показалась мне скверной, актёры играли, чтобы заработать медь, а не золото, и я почти сразу же покинул толпу. Ничего больше не оставалось как, купив по дороге бутыль вина, вернуться в свою комнату. Свернув в сторону моря, я увидел посреди улицы человека, нараспев декламировавшего стихи. Он стоял, покачиваясь, и люди проходили мимо, почти не обращая на него внимания. Невольно прислушавшись, я с удивлением обнаружил, что стихи его вовсе не лишены изящества, чёткость же ритма и красочность интонаций говорили о завидном мастерстве поэта. Я подошёл к нему и спросил его имя. - Почему ты не спрашиваешь имя у дерева или волны?- ответил он мне вопросом. - Потому что их я вижу. - А меня ты разве не видишь? - Чем больше человек видит, тем меньше видим он сам,- сказал я. - Чем больше человек говорит, тем меньше его слышат,- сказал он. - Это так,- согласился я.- Однако, должен сказать, я не люблю, когда мне отвечают вопросом на вопрос. - Но ведь и я не знаю тебя,- возразил поэт.- Почему же спрашивать должен только ты, а я только отвечать? Мы рассмеялись и познакомились. Его звали Транквилл. Заметив, что он едва стоит, я предложил проводить его до дома. - Ну уж нет,- заявил он.- Мёртвого меня вынесут из дома, но я не хочу, чтобы меня туда вносили, пока я ещё жив. Вместо этого он вызвался пойти со мной, и мы пришли в гостиницу, где я снимал свою комнатушку. Чем больше мы узнавали друг друга, тем больше становилась между нами приязнь. Мы оба были молоды, он был красив, обо мне говорили то же. Я рассказал ему, что до сего дня жил на содержании у подруг, однако вследствие поразившего меня нервного расстройства, утратил многие связи, а с ними и средства к существованию. Оставшиеся деньги позволят мне ещё некоторое время жить так, как я привык жить, то есть, не отказывая себе в необходимом и даже позволяя известную роскошь, время же это мне надлежит использовать для того чтобы решить, вернуться ли мне к прежнему образу жизни или же искать какое-нибудь занятие, притом что полученное мною образование позволяет надеяться, что поиск этот не окажется безрезультатным. Выслушав меня, Транквилл сообщил, что знает человека, которому как раз сейчас требуется секретарь, и если я ему приглянусь, он, вероятно, возьмёт меня к себе на службу. - Зовут его Красс, он человек состоятельный и не лишён тщеславия, но добродушен и не скуп. В его столовой я провёл эту ночь. Он держит меня при себе, чтобы я сочинял стихи, дабы увековечить эпизоды его жизни, которые представляются ему достойными служить назиданием будущему. - Он недалёк, грубоват, малообразован?- спросил я. - Пожалуй,- сказал Транквилл. - Вульгарен, но тщится выглядеть человеком аристократичным. Лишён вкуса? - Да, но у него есть я,- возразил Транквилл.- А если и ты присоединишься к его свите, то у него и вовсе не будет повода жаловаться на какой бы то ни было недостаток, а тебе - на лишения. На другой день мы отправились к Крассу, которому Транквилл представил меня как своего друга. Я никак не мог взять в толк, зачем этому человеку мог понадобиться секретарь, работа же моя, по всей видимости, должна была сводиться к тому, чтобы писать изящные послания и отвечать на письма, заботясь о том, чтобы тот, чьим именем они подписаны, выглядел перед всем миром человеком в высшей степени достойным уважения. Своё прозвище Красс вполне оправдывал, в остальном же внешность его была весьма заурядна, чего никак нельзя было сказать о его супруге. Она сразу же привлекла моё внимание. Лицо её выдавало натуру страстную и, пожалуй, сильную и энергичную. Вскоре я распрощался с Крассом, как он ни настаивал, чтобы я остался. Трижды извинившись, я сослался на плохое здоровье. - Вы, и вправду, бледны,- сказала Милена (так звали его жену). - Не иначе, как от плохого сна,- сказал Красс.- Вот уж чего я не понимаю, так это манеры думать по ночам. Разве можно ждать от ночи здоровых мыслей, когда сам её воздух, говорят, ядовит? - Цезарь Калигула, хотя и не самый достойный человек, работал по ночам,заметил Транквилл. - Ну уж чем он работал, известно,- рассмеялся Красс. Я хотел было напомнить о Демосфене, но, боясь, что разговор затянется, а мне будет неловко прервать его вторично, поспешил уйти, чтобы остаться наедине со своими мыслями. - Уж не влюбился ли ты?- воскликнул я, войдя в комнату и закрыв за собой дверь.- Всё же, она очень, очень хороша. Однако она не проявила особого интереса ко мне. Или нет? Её тон был не лишён заботливости. Всё это ерунда какая-то! Мыслям такого рода я предавался до самого прихода Транквилла. - Да ты и впрямь нездоров!- сказал он, увидев меня.- Что это с тобой? - Занятно, что мужчины любят повторять, что все женщины одинаковы, однако при случае не упустят возможность переменить одну на другую. - Даже одна и та же вещь не бывает всегда одинаковой,- сказал Транквилл. - Что ты думаешь о Милене? - Ах вот оно что! Тебе она понравилась? В его голосе послышалась едва заметная напряжённость. - Тебе это кажется удивительным? Что ты скажешь о ней? - Ничего, кроме того, что её муж довольно ревнив,- ответил Транквилл.Что за нужда пить воду для умывания? - Если мне что-то нравится, то уж нравится, и я ничего с этим не могу поделать. Видя моё состояние, Транквилл попытался перевести корабль в более спокойные воды, но я был рассеян, и разговор плохо ладился. Я всё расспрашивал его о Милене, чем довёл его, наконец, до крайнего раздражения, так что вынудил его спасаться бегством. Раскаявшись, я выбежал на улицу с намерением разыскать его и извиниться, однако вскоре уже забыл, с какой целью покинул гостиницу, и принялся бродить по городу, совершенно погрузившись в себя. Я снова и снова вызывал в памяти образ Милены, мысленно примеряя ей парики и одежды. Так я ходил весь день, пока вдруг не услышал рядом с собой смех. Мимо меня прошла компания молодых людей. Должно быть, забывшись, я стал разговаривать сам с собой вслух, чем и вызвал у них это веселье. Я смутился и ускорил шаги. "Нет, так не годится",- подумал я.- "Надо что-то делать". Тем временем уже стемнело, и я с ужасом подумал о предстоящей мне ночной пытке. То, что только побаливает днём, ночью изводит болью, ведь ночь оставляет нас с болью наедине, делая её нестерпимой. Я решил действовать самым простым образом и направился к дому Красса. Поводом для визита будет моё желание извиниться за утреннее недомогание. Красса дома не оказалось, зато дома была Милена! Я надеялся, что, увидев её, успокоюсь, но вместо этого почувствовал, что совсем дурею. Безвольный и смущённый, я пробормотал что-то, и впрямь начав извиняться, и наконец, сбившись и запутавшись, замолчал. Должно быть, Милена сочла меня совершенным ребёнком или же идиотом, потому что в её голосе послышались сочувственные нотки. - Я вижу, что ты честный и благородный юноша,- сказала она. В ответ я начал изливаться в восторгах по поводу самой Милены. - Значит, я могу попросить тебя оказать мне маленькую услугу? Я изъявил готовность умереть за неё. - Вы ведь живёте со своим другом вместе?- спросила она. - Да,- сказал я, решительно не понимая, к чему она клонит. - Тогда... Не передашь ли ты ему кое-что? Не дождавшись, когда я протяну руку, она сама вложила в неё письмо. Оно выпало у меня из пальцев. Она улыбнулась, подобрала письмо и вновь отдала его мне. Простившись с Миленой, я поплёлся домой, от слабости едва передвигая ноги. Вдруг я увидел, что навстречу мне движется Красс; он важно возлежал на носилках, перед которыми шли с горящими факелами слуги. Я приветствовал его и попросил одолжить мне один факел. Едва схватив факел, я вскрыл письмо и стал читать. Прочитав, я поднял голову и увидел перед собой стену и свет огня, пляшущий на ней. Потом я стал смеяться, но заметил это не сразу, а уже почти дойдя до гостиницы, смех же тем временем перешёл в нечто непонятное, мне стало трудно дышать, я задыхался. Транквилл выбежал ко мне на улицу и подоспел как раз вовремя, чтобы схватить меня, потому что я не мог держаться на ногах. Он не сразу заметил письмо у меня в руке, когда же он захотел взять его, ему стоило больших усилий разжать мои пальцы, я же тем временем продолжал всхлипывать и хохотать. При помощи ещё двух человек меня перенесли в комнату и положили на кровать. Транквилл попытался влить мне в рот хотя бы немного вина, я фыркал, захлёбывался. Кто-то из постояльцев кричал, что не станет жить в одной гостинице с бесноватым и завтра же съедет отсюда, хозяин метался, не зная, что ему делать, а Транквилл не оставлял попыток заставить меня выпить вина. Потом я затих. Хозяин перевёл дух и отправился спать, любопытствующие разошлись, а Транквилл стал читать письмо. Я видел, как он внимательно посмотрел на меня, но во мне не было уже ничего, кроме пустоты. До самого утра он в смятении расхаживал по комнате, то усаживаясь, то снова вскакивая с места. Несколько раз он начинал что-то писать, но не заканчивал и продолжал метаться. Я смотрел на него; потом всё поплыло у меня перед глазами, и я провалился во тьму. Горячка продолжалась несколько дней, я бредил, метался в постели, порываясь бежать куда-то. Транквилл не отходил от меня и измучился до крайности. Однажды утром он уснул, и я убежал. Меня нашли без сознания примерно в миле от городской стены. Тогда Транквилл, более не доверяя себе, нанял сиделку; в довершение этого, хозяин потребовал увеличения платы за комнату, так что неприятность, приключившаяся со мной, навлекла на моего друга немалые расходы. Когда я пришёл в себя, я увидел Милену. Она сидела лицом к окну, и я видел её силуэт. Вокруг было пусто и тихо. Вероятно, я издал какой-нибудь звук, потому что она быстро повернулась ко мне и, даже не улыбнувшись, сразу же протянула мне письмо. Я долго держал его перед собой, уставившись на буквы; наконец, сделав над собой усилие, попытался сообразить, что это такое. Письмо было от Транквилла и адресовано мне. Я посмотрел на Милену. - Прочитай,- сказала она тихо. Я повиновался. Вот это письмо:
Транквилл - Александру
Я уезжаю, хоть моё сердце и разрывается от мысли, что я бросаю тебя больного. Знаю, что ты поймёшь меня и не осудишь. После того, что ты узнал, и всего, что случилось, отношения наши не могут уже оставаться прежними. Судьбе угодно разлучить нас, так оно и будет. Оставляю с тобой сиделку, она будет ухаживать за тобой, пока ты не поправишься.
Прощай Любящий тебя Транквилл
- Куда он уехал?- воскликнула Милена, потеряв, по-видимому, власть над собой. - Наверное, через окно,- сказал я. Она нервно рассмеялась, и это оказало на меня неожиданное и сильное действие. Так сознание моё почти полностью прояснилось - до такой степени, что я, наконец, понял, что Транквилл уехал, и я остался один. Я вспомнил события того рокового дня. - Вот оно что,- прошептал я. Милена быстро подошла ко мне и села на край кровати. - Я не знаю, что между вами произошло. Хозяин гостиницы сказал, что ты был болен. Я вижу, ты и теперь не вполне здоров. - Я очень слаб, но я вполне здоров,- сказал я. - Помоги мне найти его,- выпалила Милена.- Ведь ты поможешь мне? Я покачал головой. - Я не знаю, где его искать. Город велик, а Империя необъятна. Может быть, он в Африке или в Египте. - Но ты же должен знать! Или догадываться. - Нет,- сказал я.- Не должен. - Мне некому больше довериться,- сказала Милена жалобно.- Мне некого просить больше. Молю тебя, найди его. - Мне хотелось бы этого для себя, но не хотелось бы для госпожи. - Как!- отпрянула она.- Но почему? - Потому что я люблю госпожу,- сказал я. Милена уставилась на меня, не мигая. - Ну конечно,- произнесла она, наконец, чуть слышно. Она поднялась и стремительно вышла из комнаты. Всё утро я пролежал, мучительно раздумывая, как мне следует поступить. Я пребывал во власти противоречивых чувств: ревность, любовь, горечь от потери друга, восхищение им и радость от того, что мой соперник исчез всё это невообразимой смесью теснилось в моей груди. Я понял, что рискую вновь навлечь на себя приступ болезни, который на этот раз, без самоотверженности моего друга, может оказаться для меня смертельным. А потому я заставил себя подняться и, выйдя на лестницу, попросил принести мне вина и какой-нибудь еды. Подкрепившись и несколько восстановив силы, я начал соображать яснее. "Если он сумел пожертвовать собой во имя дружбы, то как я могу не пожертвовать собой во имя любви?"- так я сказал себе. Я попытался выяснить у хозяина, не сказал ли Транквилл, или быть может, обмолвился, куда он предполагает направиться. Хозяин в ответ только причитал, жалуясь на беспокойство, которое доставила ему моя болезнь, подробнейшим образом описав мне то, что со мной было. Я понял, что он хочет от меня дополнительной платы и, не споря, выложил ему деньги. Это привело его в превосходное расположение духа, и он стал гораздо отзывчивее: нет, он не знает, куда направился мой друг; нет, на словах он ничего не передавал; он вообще был неразговорчив и явно чем-то опечален; он будет только рад, если я останусь у него. Так мне и не удалось ничего выяснить. Что же мне было делать? Искать наугад, надеясь на счастливую случайность? И тут мне пришло в голову, что я буду вести всю переписку Красса. Куда мог направиться Транквилл? Только к другому покровителю, и если это знакомый Красса, а вероятнее всего, так оно и есть, то рано или поздно я узнаю о Транквилле из какого-нибудь письма. Итак, теперь я знал, как я поступлю, и немного успокоился. Красс искренне обрадовался моему выздоровлению и принял меня очень радушно, я же со всем рвением приступил к своим обязанностям и скоро столь заметно расширил переписку своего патрона, что он и впрямь почувствовал себя весьма важной персоной. Таким образом, я имел возможность бывать повсюду, оставаясь на одном месте. Красс стал всё больше и больше доверять мне, и если поначалу он каждый раз сам диктовал мне послание, я же должен был лишь принарядить его да употребить к месту цитату-другую, то постепенно мы поменялись ролями, и уже я читал ему, а он где подправит, где вставит словечко, похваливая себя за остроумие и образованность. Когда же он узнал, что я, как и прежний его любимец, умею писать стихами и делаю это неплохо, его расположение ко мне стало поистине безмерным. Он так привязался ко мне, что настоял на том, чтобы я переехал жить в его дом, против чего я никоим образом не возражал по понятной причине. Ведь это позволяло мне чаще видеть Милену, чувство моё к которой нисколько не остыло с того дня, когда я увидел её в первый раз. Она же явно избегала моего общества. Я догадывался, что она осуждает меня за то, что я с таким равнодушием отнёсся к исчезновению Транквилла и её просьбе. Наконец, однажды мне удалось улучить минуту и остаться с ней наедине. Я посвятил её в свой план; выслушав, она воспрянула духом и похвалила меня за рассудительность. Отношение её ко мне немедленно переменилось. В скором времени мне уже пришлось искать способы видеться с ней чаще и свободнее, что объяснялось не только её растущим расположением ко мне, но и тем, что она непритворно переживала своё чувство к Транквиллу. Эта страстная женщина, попав под власть любви, уже не могла от неё освободиться, однако с той же страстностью она относилась и к морали, и теперь разрывалась между двумя повелительницами, то поддаваясь чувству вины, то вдруг сама начиная обвинять всех подряд, я же был призван примирить её природу с её понятиями о добродетели и долге, положив конец спору, который, бесконечно её терзая, вели в ней голос её влечения и голос её воспитания. Я объяснил ей, что всякое лицемерие и притворство есть распущенность души, а потому порочно. Высшей же добродетелью следует считать честное исполнение своего долга, в частности, долга жены перед мужем. Если её положение не приносит ей удовлетворения жизнью, она неизбежно впадёт в порок лицемерия. - Человек, недовольный своей должностью, будет исполнять её плохо и не станет проявлять никакого усердия. Чтобы честно исполнять свой долг, ты должна получать от своего положения как можно больше радости и удовольствия. Так я убеждал её, и беседы наши становились всё продолжительней и откровенней. Милена время от времени интересовалась результатами моего поиска, но, как мне показалось, делала это уже не с такой горячностью как прежде. Тем временем я убедил Красса, что он хочет перестроить свой дом, и в особенности, комнаты жены. Так я стал подолгу оставаться с ней наедине, обсуждая в деталях, как именно всё должно быть устроено, ведь дело это было огромной важности. - Здесь всё должно быть в моём вкусе,- говорил мне Красс. Однажды, разговаривая с Миленой, я со смехом сказал, что Красс непременно желает следовать во всём своему вкусу, однако плохо понимает, в чём он, собственно, заключается. Но что за беда, когда об этом так хорошо осведомлён я! Заметив, что Милена не смеётся, я спросил её о причине её задумчивости. Она не ответила, и внезапно я понял, что её отношение ко мне давно уже перешло границы простого расположения или даже дружбы. Прежде нас объединяла общая забота и общее дело, но теперь оно, кажется, стало ей почти безразлично. Неужели она начала склоняться ко мне? Я вспомнил, как она однажды спросила меня: "Ты и вправду меня любишь?" Она сказала это мимоходом и в шутливом тоне, но кто же выйдет на улицу голым! Я решил, что пора действовать. Я знал, что коль скоро огонь во мне возродился, он сожжёт меня изнутри, если я не дам ему выхода. В памяти моей ещё не успела стереться недавняя моя болезнь. Нет, я не хотел сойти с ума. Значит, я должен был действовать как можно решительнее. Ревность со стороны Красса меня не заботила, он был убеждён, что я лишён способности к тому, что он сам полагал началом и концом всего. Он нередко делал мне дорогие подарки, однако когда он предлагал мне подарки определённого рода, я решительно, хотя и с видимым сожалением, отклонял их, объясняя это тем, что состояние моего здоровья не позволяет мне прибегать к подобным утехам. - Что за ерунда!- возмущался Красс.- Какие ещё болезни! Однако, я оставался непреклонен. - Мои нервы находятся в болезненном состоянии, и такое сильное возбуждение как любовное грозит им тяжёлой болезнью. Я должен быть холоден как снег, пламя же убьёт меня. Убеждая его в своём мнимом несчастии, я преследовал две цели. Во-первых, мне не хотелось выглядеть развращённым в глазах Милены. Во-вторых, я должен был сразу же и полностью исключить всякие подозрения со стороны Красса по поводу моих отношений с Миленой, каковы бы они ни были и ни стали в будущем. Я ещё не знал, как обставлю своё жилище, но мне хотелось, чтобы стены у него были прочными, а об этом следовало позаботиться своевременно. Что же, моя дальновидность могла быть теперь вознаграждена. И день настал. Красс был приглашён на пир, обещавший быть продолжительным и обильным, меня же с самого утра рвало, чувствовал я себя ужасно, нервы мои вновь расстроились, меня мучила головная боль - все напасти разом. Красс был очень огорчён и сказал, что не хочет идти на пир без меня. Я со слезами стал упрашивать его не отказывать себе в таком удовольствии, ведь этот приступ пройдёт, а о нём будут говорить плохо. Красс и сам понимал, что не идти ему нельзя. Пир устраивал его друг по случаю рождения сына, события в высшей степени значительного. И он ушёл один, наказав Милене заботиться обо мне, и в случае, если мне станет хуже, немедленно послать за ним. Мы остались одни. Я быстро пошёл на поправку, так что уже к вечеру совершенно излечился. Может быть, это следует приписать чудодейственным свойствам того вина, изрядное количество которого мы распили вдвоём с Миленой? Я стал читать ей стихи, и они произвели тот эффект, на который я рассчитывал. - Это твои стихи?- спросила Милена. - Да, мои. Она сказала: "Мне кажется, они очень вольные". - Такова поэзия,- сказал я.- Это птица, вольная лететь, куда ей вздумается. Я лишь выпускаю её из рук. - И ты, конечно, не знаешь, куда она полетит? Ах ты, хитрец!- засмеялась она, разгорячённая вином и стихами. Она придвинулась ко мне совсем близко. - По полёту птиц узнают волю богов. Полёт птиц - это сама судьба, как же я могу предвидеть волю богов? Судьба властвует над каждым из нас, и без её соизволения ничто не соединится. - Где же твоя птица совьёт гнездо? - Ах, она так устала, бедняжка,- сказал я со вздохом.- Где же укрыться ей от дождя и ветра? Она ищет пристанища, ласковая, нежная, ищет она, ищет, ищет... Говоря так, я стал поглаживать её тело, как будто моя рука - это птица. - Вот поле, вот холмы, вот река, вот берега реки,- продолжал я.- Она ищет... Милена закрыла глаза, я стал целовать её. И с протяжным стоном она отдалась мне. В эту ночь мне не пришлось спать, но то, что было наяву, казалось мне сном, блаженным и упоительным, прекраснейшим из снов, когда-либо посещавших меня. Всё, что лишь тлело во мне, вспыхнуло ярким пламенем, и в пламени этом слились воедино земля и небо, вершина и пропасть, все мои желания, и я рыдал от счастья и захлёбывался им, и не мог остановить дыхания, оно шумело как волны, что разбиваются о скалы и пеной взметаются к небесам, и солнце вспыхивает каждой каплей брызг, и словно тысяча солнц зажигается разом и опадает дождём, о, золотой дождь Данаи! Молю тебя, продли, продли мне! и тьма, и свет, и замирает сердце и мечется, и дрожь, и холод, жар и тьма, и свет, я падаю, я взмываю, любимая!.. ... Я был совершенно обессилен. Когда Красс вернулся, я лежал и не мог пошевелиться. Видя моё жалкое состояние, он выразил мне сочувствие и пожелал скорейшего выздоровления. Милена спала. Он тоже отправился спать. А потом уснул и я. Проснувшись, я сразу же подумал о Милене. А потом я услышал её голос. Она говорила что-то служанке, но я не слышал слов, я слушал её голос, словно он был рекой, и я плыл по её течению, плавно и легко, и мне хотелось смеяться от радости. Как можно рассказать о любви? И стоит ли перечислять все наши изобретения, уловки и хитрости? Что-то покалывало её холодком, и я спросил её об этом. Она ответила, что думает о муже, и я вновь поразился этой женщине. - Мы одни, а вокруг нас целый мир,- говорил я ей с жаром.- Вокруг нас ночь, и у нас есть только один огонь и только один свет. О чём ты можешь говорить, когда вокруг нас ночь! Вряд ли она понимала, о чём я говорю. Я сам почти не понимал смысла своих слов, но я говорил, а она слушала и успокаивалась, и вот уже ничто не охлаждало нашего пыла, и она отдавалась любви, как умеет отдаться ей лишь женщина. Красс весьма радовался внезапно пробудившейся в его жене страсти к образованию. Она пожелала учиться музыке; я взялся обучить её, и мы подолгу бывали вместе. А потом она увлеклась греческим языком,- что в этом удивительного, когда сам цезарь подаёт пример любви к греческой культуре? Я выучил её кое-как говорить по-гречески, и мы стали разговаривать на этом языке без боязни быть подслушанными кем-либо, случайно или намеренно. Теперь мы могли свободно обсуждать наши планы и изливаться друг другу в своих чувствах. Мы говорили во весь голос, а Красс довольно кивал головой, слыша наш разговор, но не понимая из него ни слова. Сам он не слишком-то любил чему-либо учиться, но когда к нему кто-нибудь приходил, он хвалился тем, какая образованная у него жена - по-гречески вот говорить умеет, на арфе играет. Сам-то он и на родном языке не больно грамотно изъяснялся, писал же и вовсе с ошибками. Правда, в письмах этого заметно не было, напротив! А как она увлеклась ботаникой! Целые дни проводит за городом, её и дома-то редко увидишь. Говорят, даже царь Пергама, большой друг Рима, был великим ботаником. Это он подарил Пергам Риму, умнейший был человек. Всё было просто превосходно, лучше и вообразить нельзя. Это-то меня и беспокоило. Если что-то хорошее длится так долго, что, кажется, продлится вечно, если всё так безмятежно и солнечно, жди неприятностей. А то и грозы. И я не позволял себе расслабиться, я знал, что значит потерять осторожность. Безрассудство - слишком дорогое удовольствие. Милена же, напротив, не желала ничего слышать об этом, и убеждать её было бесполезно. А то ещё начинала плакать и причитать, что я, наверное, разлюбил её. А я покрывался испариной, когда она вдруг бросала на меня такой взгляд - что там бронзовые зеркала! Этот взгляд само море мог бы воспламенить, не какие-то деревянные скорлупки. И она не думала, есть ли кто-нибудь рядом кроме меня, или нет, она не желала об этом думать. Я настаивал. Она жаловалась на то, что разлука для неё непереносима, и умоляла меня придумать что-нибудь. - Но это уж совсем невозможно!- в отчаянии говорил я. В ответ она осыпала меня поцелуями. После наших поездок я едва мог пошевелиться, и тут же попадал в руки Красса, а он устраивал пир до утра, и я должен был веселиться и развлекать его разговорами, шутками и стихами, хорошо ещё, танцевать меня не заставлял! А утром, когда он шёл отсыпаться, я прямиком попадал в объятия Милены. Почему ты как неживой? - Я очень устал. - Ты просто не любишь меня! И слёзы. Я уверял, что люблю её, люблю ничуть не меньше, даже ещё сильнее. Она требовала, чтобы я доказал это. И я доказывал. А потом засыпал на ходу, а мне ещё нужно было ответить на два десятка писем и написать какое-то там поздравление с каким-то там юбилеем, и лихорадочно измышлять новые уловки, чтобы Милена не страдала и не мучилась, и чтобы никто ничего не знал и не заметил, и не донёс, между тем это становилось всё труднее. Я уже чувствовал, что эти двое неутомимых на пару прикончат меня. От недосыпания у меня вновь начало разыгрываться болезненное воображение; я боялся, что могу не выдержать. Нет, я не жаловался. Но нужно было что-то менять. Так не могло продолжаться долго. И тогда пришло это письмо.
Публий Бибул - Луцию Канинию Крассу - привет
Получив твоё письмо, перечитал его много раз, так оно мне понравилось. Поистине ты великий человек, и я восхищаюсь тобой, не сочти это за лесть, тебе в ней нет нужды, а мне она не к лицу. Я не умею выражать свои мысли так замечательно, как ты, но поверь, я горжусь дружбой с таким человеком как ты. Всё, о чём ты меня просил, я сделал. Очень хотелось бы увидеть тебя, но боюсь, мне будет уже нелегко перенести дорогу, ты же, я понимаю, очень занят делами. И всё же, может быть, приедешь навестить меня? Мои развлечения ты знаешь. Помираю от скуки. Гиела тоже. Одно спасение, что на днях приехал Транквилл, поэт, ты знаешь его, он был когда-то твоим секретарём. Он и развлекает меня хоть как-то, жизнь в деревне такова, что радуешься каждому новому человеку. Очень рад за Милену, какая она стала утончённая. Гиела тоже рада за неё. Повезло тебе, скажу я, но повезло заслуженно. Да, ты честно заслужил своё счастье. Жара совсем измучила всех, и мух как-то особенно много. Пиши мне обо всём, что слышно в столице, мне это очень интересно. Хоть ты меня не забываешь, жаловаться не могу.