Страница:
---------------------------------------------------------------------
Книга: С.Н.Сергеев-Ценский. Собр.соч. в 12-ти томах. Том 4
Издательство "Правда", Библиотека "Огонек", Москва, 1967
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 октября 2002 года
---------------------------------------------------------------------
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
Я начал печататься в толстых журналах с января 1902 года и печатался в
"Русской мысли", "Мире божием", "Современном мире", "Образовании", "Новом
пути", "Вопросах жизни", "Журнале для всех" и пр. Жил я в это время в
провинции, где служил учителем в разных городах. Во время русско-японской
войны, мобилизованный, как прапорщик запаса, пробыл в нескольких полках
почти полтора года.
Свои повести и рассказы я посылал обыкновенно туда, откуда получал
предложение о присылке материала, причем до конца 1906 года ни разу не видел
ни одной редакции, ни одного писателя.
Первый живой и говорящий писатель, которого я увидел, был А.Куприн,
приехавший осенью 1906 года в Алушту, где я только что построил свою
писательскую мастерскую - небольшой дом на горе, в котором живу и работаю и
по сей день.
Куприн убедил меня (уже бросившего в то время учительскую службу)
приехать в Петербург, чтобы там, в издательстве, организованном при его
журнале "Современный мир", выпустить свои произведения, которых набралось
уже на три тома.
В Петербурге я познакомился с некоторыми редакциями, печатавшими меня
несколько лет, и с некоторыми писателями, - правда, весьма немногими, как
Л.Андреев, М.Арцыбашев, Ф.Сологуб, - Горького же в то время не было не
только в Петербурге, даже в России: после московского восстания в 1905 году
он, как известно, уехал за границу.
Между тем из всех подвизавшихся тогда в русской литературе художников
слова он был единственным искренне и глубоко мною любимым еще с 1895 года,
когда я прочитал в "Русском богатстве" его "Челкаша".
Не сходясь близко ни с кем из писателей, не вступая ни в одну из
литературных группировок, появляясь иногда в столицах, но на весьма короткие
сроки, я продолжал жить совершенно одиноко и обособленно, если не у себя в
мастерской, то путешествуя по России, забираясь в самые отдаленные и глухие
углы.
Как относится ко мне, писателю, Ал.Макс., я не знал. Но однажды (это
было уже в 1912 году) я получил от знакомого мне литератора Недолина
(С.А.Поперека, когда-то издававшего в Москве журнал "Лебедь") такое письмо:
Дорогой Сергей Николаевич!
Я только что получил письмо от Горького, которому недавно писал об
одном дельце и, кстати, о свиданиях и беседах с Вами.
Вот строки его письма, относящиеся к Вам:
"О Ценском судите правильно: это очень большой писатель; самое крупное,
интересное и надежное лицо во всей современной литературе. Эскизы, которые
он ныне пишет, - к большой картине, и дай бог, чтобы он взялся за нее! Я
читаю его с огромным наслаждением, следя за всем, что он пишет. Передайте
ему, пожалуйста, мой сердечный, глубокий поклон".
Вполне естественно было бы мне, получив этот привет любимого и высоко
ценимого мною, как и всею тогдашней Россией, великого писателя, на него
отозваться. Простая общепринятая житейская вежливость, и та требовала такого
с моей стороны шага. И все-таки я этого шага не сделал. Почему? Мне очень
трудно объяснить это так, чтобы меня поняли читатели, но я попытаюсь это
сделать в нескольких словах.
Одиноко, издали, но вполне самостоятельно и без чьего-либо
рукоположения и помазания вступивший в художественную литературу, я к концу
1912 года, после появления "Движений", "Медвежонка" и прочих своих вещей,
был слишком превознесен критикой, посвящавшей мне длинные статьи в журналах,
и в этом превознесении было много для меня неприятного. Я просто не создан
для известности, как Евгений Онегин "для блаженства". Вместе с Ильей Ильичом
Обломовым я готов повторять: "Трогает жизнь, - везде достает!" - когда
наталкиваюсь нечаянно на статью о себе: без этих статей я чувствую себя
гораздо спокойнее и лучше. А отзыв Горького, включающий такое определение,
как "самое крупное, интересное и надежное лицо во всей современной
литературе", способен был обеспокоить не только меня, но и кого угодно:
шуточное ли дело оплатить такой вексель?
Первые письма от Ал.Макс. я получил уже в 1916 году, когда я,
мобилизованный в самом начале мировой войны, был, наконец, выпущен в
отставку.
Я вновь поселился в своей мастерской в Алуште, но никак не мог
заставить себя взяться за перо. Эта ужаснейшая и преступнейшая из войн не
только опрокинула во мне с детства взращенную любовь к культуре и уважение к
ней, она меня совершенно опустошила. По-прежнему одиноко живший, иногда
месяцами не говоривший ни с кем, я надолго замолчал и как писатель. Участие
в каких-то журналах и альманахах, которые не способны ни в какой степени
остановить, прекратить неслыханную и омерзительнейшую бойню, мне казалось
тогда полнейшей чепухой, игрой двухлетних младенцев.
Но столицы, которых я по-прежнему чуждался, продолжали жить привычной
жизнью. Журналы и альманахи издавались. Ко мне обращались с предложениями
участвовать в них. Я отказывался.
На письма Ал.Макс. я ответил также отказом; помню только, что я
тщательно собирал все доводы, чтобы мотивировать свой отказ.
В первом из своих писем я упомянул и о вышеприведенном привете его,
переданном мне Недолиным, и о некоторых других подобных же знаках его
внимания ко мне, передававшихся устно или письменно через писателей,
навещавших его на Капри (напр., И.Сургучевым и др.).
Не помню, что это был за сборник, участвовать в котором приглашал меня
Горький в своем первом письме. Это письмо не сохранилось в моем архиве.
Кажется, оно было циркулярного типа, отпечатано на машинке и только
подписано Горьким.
Мои мотивы отказа сводились, в общем, к тому, что война совершенно
убила во мне художника. Вот ответ А.М. на это первое мое письмо:
Грустно, что Вы, уважаемый Сергей Николаевич, не можете сотрудничать в
сборнике, но я очень обрадован тоном Вашего письма, и мне приятно узнать,
что Вы осведомлены о глубоком интересе, который возбуждал и возбуждает в
моей душе Ваш талант.
Я начал читать Ваши вещи еще тогда, когда они печатались в "Вопросах
жизни" или "Новом пути", - забыл, как назывался этот журнал.
И меня всегда восхищало то упрямство, то бесстрашие, с которым Вы так
хорошо - и, вероятно, очень одиноко - идете избранной дорогой. Я очень
уважаю Вас.
Будьте здоровы. Сердечно желаю Вам всего хорошего.
А.Пешков
15.II.16.
Кронверкский, 23.
Письмо написано наскоро и потому - нелепо, но Вы извините мне это.
Вскоре, однако, я получил приглашение его участвовать в "Летописи" и
литературных сборниках издательства "Парус":
Уважаемый Сергей Николаевич!
Не пожелаете ли Вы сотрудничать в журнале "Летопись"? Если это
приемлемо для Вас, - может быть, Вы найдете возможным прислать рассказ для
январской книги? Редакция и я, Ваш почитатель, были бы очень благодарны Вам.
Извещаю Вас также, что книгоиздательство "Парус" предполагает издание
литературных сборников и что если б Вы согласились участвовать в них, это
было б очень хорошо.
"Парус" ставит целью поднять интерес читателя к серьезной литературе.
От себя лично скажу, что был бы очень счастлив работать рядом с Вами.
Будьте здоровы и желаю всего доброго.
А.Пешков
Кронверкский проспект, 23.
Продолжая в те годы держаться мнения, что "когда говорят пушки, должны
молчать музы", - тем более, что из-за свирепости тогдашней цензуры писать
правдиво на мотивы войны или взять резко антивоенный тон было совершенно
невозможно, - а больше ни о чем думать я не мог, - я ответил, что едва ли
что-нибудь пришлю.
На это А.М. отозвался так:*
______________
* Письмо написано из Петрограда в январе 1917 г. (Прим.
С.Н.Сергеева-Ценского.)
Огорчен Вашим письмом, Сергей Николаевич, очень огорчен!
Так горячо хотелось привлечь Вас к работе в "Летописи", но что ж
делать? Может быть, я понимаю Ваше настроение и, конечно, не решусь спорить
с ним. Скажу только, что никогда еще живое слово талантливого человека не
было так нужно, как теперь, в эти тяжелые дни всеобщего одичания.
Будьте здоровы, желаю всего доброго!
Журнал выслан Вам.
"Парус" - дело не очень коммерческое, это попытка моя и двух моих
товарищей учредить широкое демократическое книгоиздательство.
Позволите высылать Вам наши издания?
Сердечный привет!
А.Пешков
Когда ликвидирована была авантюра Врангеля и Крым окончательно был
занят Красной Армией, явилась возможность письменных сношений с Москвой и
Петроградом. В начале 21-го года я обратился к Ал.Макс. уже сам с
обстоятельным письмом. В этом письме я просил его информировать меня по
поводу вопросов, связанных с тогдашним положением литературы, с
возможностями печатания беллетристики в журналах и выпуска книг в
издательствах. В Крыму в то время было катастрофически голодно. Всего только
за четыре пуда муки я продавал тогда свою дачу, но и эта цена всем казалась
неслыханно "рваческой". Состоятельные татары, к которым я обращался,
говорили мне на это: "Це-це - ка-кой человек хитрый!.. Слыхали мы, был такой
один - Лев Толстой, - о-очень хитрый! А ты, - так думаем, - еще хитрей Лев
Толстой будешь!" - и кивали укоризненно головами.
Так никто и не купил моей дачи даже за четыре пуда муки!.. Между тем
какой-то приезжий петроградец указал мне как выход из безнадежного положения
- ехать в Петроград. Об этом я написал Горькому. Недели через три я получил
бумажку такого содержания:
Уважаемые товарищи!
Очень прошу Вас помочь известнейшему литератору Сергею Николаевичу
Сергееву-Ценскому выехать в Петроград, где он необходим для литературной
работы в Компросе.
Буду крайне благодарен, если переезд Ценского Вы по возможности
ускорите и облегчите.
Привет.
М.Горький
Москва.
6/II-21.
Бумажкой этой воспользоваться мне не пришлось.
Я ответил, что переезд очень труден, так что я от этого предприятия
отказываюсь и остаюсь на месте, в Алуште. А через некоторое время Горький
выехал за границу, ввиду расстроенного здоровья.
Следующее письмо я получил уже из Германии, из Фрейбурга.
Думаю, Сергей Николаевич, что Шмелев и Уманский зря пугают Вас.
Вам бы приехать сюда хоть на краткое время для того, чтобы издать здесь
свои книги и тем самым закрепить за собою право собственности на них для
Европы. Ибо: изданные в России книги русских авторов здесь становятся
достоянием переводчиков, ведь литературной конвенции между Россией -
Германией нет; немцы только что подняли вопрос о ней, и ныне издатели
стараются напереводить русских книг возможно больше, дабы не платить авторам
гонораров.
Платят немцы действительно дешево, но доллар стоит ныне около 100 тысяч
марок, а книги издаются здесь в расчете на продажу в Англию, в Америку.
Прочитал Ваше "Чудо", очень хорошая вещь! Буду уговаривать американцев
перевести ее, тогда Вы получите кое-что.
Марсианское сочинение написано Толстым не "по нужде", а по силе
увлечения "фабульным" романом, сенсационностью; сейчас в Европах очень
увлекаются этим делом. Быт, психология - надоели. К русскому быту - другое
отношение, он - занимает. Чудно живет большой народ этот, русские!
А у меня туберкулез разыгрался, и я теперь живу в Шварцвальде, около
Фрейбурга, в горной щели. Под окном немцы сено косят, и английский мопс
мечется в отчаянии - хочет полевых мышей ловить, а - не может, морда тупа.
Чтобы мышей поймать, нужно собаке острый щипец...
Всего доброго!
А.Пешков
До августа мой адрес: Freiburg, Pansion "Kyburg".
Тем временем я послал Горькому только что выпущенный Крымиздатом мой
роман "Валя", 1-ю часть эпопеи "Преображение", и получил от него в ответ
следующее письмо:
Прочитал "Преображение", обрадован, взволнован, - очень хорошую книгу
написали Вы, С.Н., очень! Властно берет за душу и возмущает разум, как все
хорошее, настояще русское. На меня оно всегда так действует: сердце до слез
радо, ликует: ой как это хорошо, и до чего наше, русское, мое! А разум
сердится, свирепо кричит: да ведь это же бесформенная путаница слепых
чувств, нелепейшее убожество, с этим жить - нельзя, не создашь никакого
"прогресса"! [...]
У Вас в книге каждая страница и даже фраза именно таковы: насыщены как
будто даже и чрезмерно, через край, и содержимое их переплескивается в душу
читателя влагой едкой, жестоко волнующей. Читаешь, как будто музыку слушая,
восхищаешься лирической многокрасочной живописью Вашей, и поднимается в
душе, в памяти ее, нечто очень большое высокой горячей волной.
В прошлом я очень внимательно читал Ваши книги, кажется, хорошо
чувствовал честную и смелую напряженность Ваших исканий формы, но - не могу
сказать, чтоб В[аше] слово целиком доходило до меня, многого не понимал, и
кое-что сердило, казалось нарочитым эпатажем. А в этой книге, неконченной,
требующей пяти книг продолжения, но как будто на дудочке сыгранной, Вы
встали предо мною, читателем, большущим русским художником, властелином
словесных тайн, проницательным духовидцем и живописцем пейзажа, -
живописцем, каких ныне нет у нас. Пейзаж Ваш - великолепнейшая новость в
русской литературе. Я могу сказать это, ибо места, Вами рисуемые, хорошо
видел. Вероятно, умники и "краснощекие" скажут Вам: "Это - панпсихизм". Не
верьте, это просто настоящее, подлиннейшее искусство.
Сцена объяснения Алексея с Ильей - исключительная сцена, ничего
подобного не знаю в литературе русской по глубине и простоте правды.
"Краснощекий" Илья написан физически ощутимо. И Павлик незабвенно хорош,
настоящий русский мальчик подвига, и Наташа - прекрасна, и от церкви до
балагана - характернейшая траектория полета русской души. Все хорошо. А
павлин, которого Ал[ексей] видит по дороге в Симферополь, это, знаете, такая
удивительная птица, что я даже смеялся от радости, когда читал о ней, - один
сидел и смеялся. Чудесно. И вообще много чудесного в славной этой и глубоко
русской книге.
Хвалить Вас я могу долго, но боюсь надоесть. В искренность же моих
похвал - верьте, ведь мне от Вас ничего не надо, надо мне одно: поделиться с
Вами радостью, Вами же и данной мне. "Твоим же добром да тебе же челом" или
"твоя от твоих тебе приносяще".
[...]
Будете Вы писать книгу дальше? Это совершенно необходимо. Начало
обязывает Вас продолжать эпопею эту до размеров "Войны и мира". Желаю Вам
бодрости, крепко жму руку. Вы очень большой писатель, очень, не знаю, надо
ли говорить Вам это, но хочется, чтоб Вы о том твердо знали.
А.Пешков
Freiburg. Gunterstal. Hotel "Kyburg" - до августа.
Благодаря заботам А.М. 1-я часть "Преображения" была переведена на
английский язык и устроена для издания в одном из нью-йоркских издательств,
причем А.М. сам написал предисловие к этому переводу в конце 1924 года. В
связи с этим я получил от А.М. такое письмо:
Уважаемый Сергей Николаевич, английский перевод Вашей книги еще не
вышел, выйдет в начале июня; получив - пришлю Вам экземпляр немедля. Если Вы
хотите, можно поставить вопрос об издании в Америке, - на английском языке,
конечно, - второй, третьей и четвертой части "Преображения" с условием, что
половину гонорара издатель платит авансом, - половину или две трети.
Переводчики здесь - 13-я казнь египетская. Их - легионы. К Вам,
вероятно, обратится Кассирер - немецкий издатель; это - жох, торгуйтесь
упрямо!
Как жаль, что Вы не можете приехать сюда отдохнуть.
Всего доброго.
А.Пешков
25/V-25 г.
Книгу получил, спасибо! Крымиздат тоже прислал два экземпляра. Это -
для критиков. Один из них - А.Каун - проф. Калифорнии - написал не плохо
толстую книгу о Л.Андрееве. Собирается писать о Вас. То же хочет сделать
Лютер - немец.
Будьте здоровы. А.П.
Вот предисловие к переводам на французский и английский языки,
написанное в конце 1924 года (привожу это предисловие не полностью, а в тех
отрывках, которые были помещены в свое время в "Красной газете" К.Чуковским
в его переводе с английского):
"Сергеев-Ценский начал писать около 20 лет назад. Его ранние рассказы
привлекли внимание критиков и читателей оригинальностью стиля и выбором
сюжетов. Внимание было острое, но недоверчивое и даже, пожалуй,
враждебное... Люди, которые читают книги лишь затем, чтобы развлечься и хоть
на время забыть свою скучную жизнь, инстинктивно почуяли, что этот писатель
не для них: он был слишком серьезен. Для тех, кто считает искусство орудием
исследования жизни, стиль нового писателя был слишком затейлив, перегружен
образами и откровениями, не всегда достаточно понятными. Критики ворчали.
Они не знали, в какую рубрику поместить Сергеева-Ценского - в рубрику
романтиков или реалистов...
Ценский писал медленно, скупо. Каждый его новый рассказ был написан в
другой манере, не похожей на манеру предыдущего рассказа. Было видно, что он
отчаянно ищет формы, которая могла бы удовлетворить его.
Пораженные необычайностью формы, критики и читатели не заметили
глубокого содержания произведений Сергеева-Ценского. Лишь когда появилась
его "Печаль полей", они поняли, как велико его дарование и как значительны
темы, о которых он пишет".
"По моему мнению, - говорит М.Горький, - "Преображение" Ценского есть
величайшая книга изо всех вышедших в России за последние 24 года. Написана
она прекрасным, самобытным, живым языком. Она гармонична, как симфония,
проникнутая мудрой любовью и жалостью к людям. [...] Написав эту книгу,
Ценский встал рядом с великими художниками старой русской литературы".
В ответ на мое письмо, посвященное этому предисловию, я получил от А.М.
следующее письмо:
Нет, Сергей Николаевич, предисловие к Вашей книге я писал, разумеется,
не "из любезности", а по чувству искреннейшего восхищения пред Вами,
художником; и по убеждению моему: сейчас на Руси трое "первоклассных"
литераторов: Вы, Михаил Пришвин и Алексей Чапыгин, чей роман изумляет и
радует меня не потому, конечно, что герой его - Разин. Кроме этих троих,
есть еще Горький, но этот будет послабее, и - значительно. Так думать о себе
понуждает меня отнюдь не "ложная скромность", а - самосознание и сознание,
что быть четвертым в конце этого ряда вполне достойное место.
"Жестокость", "Коняева" и еще отрывок из "Преображения" "Бабы" - я уже
читал. "Жестокость" не очень понравилась мне, "Коняев" - очень хорошо, а
"Бабы" - сверкающая вещь. Удивительно солнечно можете Вы писать! И, несмотря
на мягкость, на лиричность тонов, удивительно пластично.
[...]
Вы не предлагали "Преобр[ажения]" "Кругу"? В нем редактором Ал[ексан]др
Ник[олаевич] Тихонов, человек грамотный литературно и со вкусом. Это старый
мой приятель, мы вместе работали в "Летописи", во "Всемирной литературе" и
т.д.
Вот что: не пожелаете ли Вы прислать рукописи "Преобр[ажения]" для
перевода на европейские языки? Это дало бы Вам кое-какой заработок, думаю -
немалый. Если согласитесь, пошлите рукописи по адресу: Москва, Екатерине
Павловне Пешковой, Чистые Пруды, Машков переулок, 1, 16.
Она перешлет мне их без риска утраты на почте. Кроме заработка, Вы
получили бы и моральное удовлетворение, не так ли? Слышал, что
"Преобр[ажение]" переводится на французский некиим Влад[имиром] Познером,
поэтом; не уверен еще, что это так. И будет грустно, если так: де-Граммон
перевел бы лучше.
В Америке книга идет не плохо, рецензии скоро получите. Денег
американец еще не прислал на том основании, что, дескать, пока не окупилась
еще плата переводчику. Получив деньги, вышлю Вам через Пешкову.
Будьте здоровы, дорогой С.Н. Крепко жму руку и всего, всего доброго.
[...]
А.Пешков
3.XII-26.
Sorrento.
Заботясь о том, чтобы я мог что-нибудь "заработать" с иностранцев за
право перевода, А.М. сообщил мне свои соображения на этот счет:
Дорогой Сергей Николаевич!
Информированы Вы неверно: Вы посылаете рукопись за границу для перевода
на иностранные языки, а не для издания на русском и делаете это ради того,
чтоб закрепить за собой в Европе авторские права.
Американцы, вероятно, пришлют деньги в январе или в начале февраля,
рецензии еще не прислали.
[...]
Пришлите пьесу - буду очень благодарен. Как это странно и приятно: Вы
написали о Лермонтове. Вас. Каменский тоже что-то пишет о нем, недавно читал
чей-то эскиз о Полежаеве. О.Форш хорошо изобразила Гоголя и Иванова. Тынянов
- Кюхельбекера и Ко. Интереснейшее явление. И все пишут с такой любовью, так
хорошо.
Простите, письмо бессвязно, чувствую. Я - болен. 8 дней лежал,
капиллярный бронхит, опасались воспаления легких, а это, вероятно, был бы
уже конец бытия моего. К переселению в потусторонние местности я отношусь
спокойно, ибо очень устал, а все же умирать не хочется раньше, чем допишу
роман. Крепко жму руку.
А.Пешков
8.1-27.
Следующее письмо на ту же тему о переводах, о рецензиях на перевод 1-й
части "Преображения" и о желании поскорее прочитать 2-ю часть:
Вот, Сергей Николаевич, одна из двух рецензий, полученных мною; вторую
я принужден вернуть в Берлин по силе какой-то путаницы в бюро вырезок. На
днях бюро возвратит мне ее, и я вышлю Вам вместе с другими, которые тоже,
вероятно, будут присланы вместе с ней. Как видите - рецензенты ждут
продолжения романа.
Французский перевод выйдет весной - кажется, в марте.
Очень хочется прочитать второй том "Преображения", - как стоит дело с
изданием его?
А прежние книги Ваши не думаете переиздать? Сейчас сильно развивает
деятельность "Прибой", во главе коего стоит мой знакомый и Ваш однофамилец
Сергеев, человек культурный. Не хотите ли, я предложу ему издать собрание
сочинений Ваших? M.M.Пришвин выпускает таковое, пора и Вам. Давно пора.
Будьте здоровы. Крепко жму руку.
А.Пешков
18.1-27
Sorrento.
По адресу, данному мне А.М., я послал в Москву Е.П.Пешковой вторую
часть "Преображения" и пьесу о Лермонтове "Поэт и чернь", о чем написал в
Сорренто. А.М. ответил:
Дорогой Сергей Николаевич - Ек[атерина] Пав[ловна] не писала мне недель
пять, но в конце сего месяца она приедет сюда и, конечно, привезет рукописи.
О необходимости издать полное собрание сочинений Ваших я Ленгизу писал;
сожалею, что они опоздали предложить Вам это. Там, в Ленгизе, работают
хорошие книголюбы и вообще славные ребята. Пришвин издается там в шести
томах. "Мысль" знаю лишь по изданным ею книжкам Анри де-Ренье и не знал, что
ею издается русская литература.
Из Америки еще ничего не получалось. Они, американцы, вообще не
торопятся в сношениях с нами, "сумасшедшим народом", дух коего "заражает" их
"высоколобых", как утверждают ихние "низколобые" - авторы "обезьяньего
процесса" и прочих идиотизмов.
"Как в Сорренто?" - спрашиваете Вы. Здесь март - "pazzo", безумный.
Дует ветер, хлещет дождь, затем из туч выскакивает солнце, от земли
вздымается пахучий пар, а через час - снова дождь, вой, свист, по заливу
гуляют сумасбродные волны, бухают в берег, и вспоминается Гончаров на
фрегате "Паллада". А уж миндаль отцвел, зацветают абрикосы, персики, дрок
цветет, везде по горе фиалки, маргаритки, цикламены. "Воздух напоен
ароматом" - черт бы его взял, потому что у меня астма и я от ароматов
задыхаюсь.
Живу я не в Sorrento, а в минутах пятнадцати - пешком - от него, в
совершенно изолированном доме герцога - знай наших! - Серра Каприола. Один
из предков его был послом у нас при Александре Первом, женился на княгине
Вяземской, и в крови моего домохозяина есть какая-то капелька безалаберной
русской крови. Забавный старикан. И он и две дочери его, девицы, которым
пора бы замуж, живут с нами в тесной дружбе и как хозяева - идеальны: все у
них разваливается, все непрерывно чинится и тотчас же снова разваливается.
Герцог мечтает завести бизонов, а здесь - корову негде пасти, сплошь
виноградники, апельсины, лимоны и прочие плоды. Красиво здесь; не так
олеографично, как в Крыму, не так сурово, как на Кавказе, т.е. в Черноморье,
а как-то иначе и - неописуемо. Торквато Тассо - соррентинец, его здесь очень
понимаешь.
Не попадет ли в руки Вам книга "Республика Шкид" - прочитайте! "Шкид" -
"Школа имени Достоевского для трудновоспитуемых" - в Петербурге. Авторы
книги - воспитанники этой школы, бывшие воришки, одному - 18, другому - 19
лет. Но это - не вундеркинды, а удивительные ребята, сумевшие написать
преоригинальную книгу, живую, веселую, жуткую. Фигуру заведующего школой они
изобразили монументально. Не преувеличиваю.
Всего доброго!
Будьте здоровы.
А.Пешков
Писал я и Тихонову в "Круг" - почему не издают вас?
Вторая часть "Преображения" - роман "Обреченные на Гибель" - и пьеса о
Лермонтове, посланные мною из Алушты в Москву Ек. Пав. Пешковой, были
привезены ею в Сорренто в конце марта 27 г., как и ожидал А.М. Вот его
письмо по прочтении этих рукописей:
"Вчера Екат[ерина] Павловна привезла Ваши рукописи, - я тотчас же
послал Вам телеграмму об этом. Был день рождения моего, гости, цветы и все,
что полагается, а я затворился у себя в комнате, с утра до вечера читал
"Преображение" и чуть не ревел от радости, что Вы такой большой, насквозь
Книга: С.Н.Сергеев-Ценский. Собр.соч. в 12-ти томах. Том 4
Издательство "Правда", Библиотека "Огонек", Москва, 1967
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 октября 2002 года
---------------------------------------------------------------------
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
Я начал печататься в толстых журналах с января 1902 года и печатался в
"Русской мысли", "Мире божием", "Современном мире", "Образовании", "Новом
пути", "Вопросах жизни", "Журнале для всех" и пр. Жил я в это время в
провинции, где служил учителем в разных городах. Во время русско-японской
войны, мобилизованный, как прапорщик запаса, пробыл в нескольких полках
почти полтора года.
Свои повести и рассказы я посылал обыкновенно туда, откуда получал
предложение о присылке материала, причем до конца 1906 года ни разу не видел
ни одной редакции, ни одного писателя.
Первый живой и говорящий писатель, которого я увидел, был А.Куприн,
приехавший осенью 1906 года в Алушту, где я только что построил свою
писательскую мастерскую - небольшой дом на горе, в котором живу и работаю и
по сей день.
Куприн убедил меня (уже бросившего в то время учительскую службу)
приехать в Петербург, чтобы там, в издательстве, организованном при его
журнале "Современный мир", выпустить свои произведения, которых набралось
уже на три тома.
В Петербурге я познакомился с некоторыми редакциями, печатавшими меня
несколько лет, и с некоторыми писателями, - правда, весьма немногими, как
Л.Андреев, М.Арцыбашев, Ф.Сологуб, - Горького же в то время не было не
только в Петербурге, даже в России: после московского восстания в 1905 году
он, как известно, уехал за границу.
Между тем из всех подвизавшихся тогда в русской литературе художников
слова он был единственным искренне и глубоко мною любимым еще с 1895 года,
когда я прочитал в "Русском богатстве" его "Челкаша".
Не сходясь близко ни с кем из писателей, не вступая ни в одну из
литературных группировок, появляясь иногда в столицах, но на весьма короткие
сроки, я продолжал жить совершенно одиноко и обособленно, если не у себя в
мастерской, то путешествуя по России, забираясь в самые отдаленные и глухие
углы.
Как относится ко мне, писателю, Ал.Макс., я не знал. Но однажды (это
было уже в 1912 году) я получил от знакомого мне литератора Недолина
(С.А.Поперека, когда-то издававшего в Москве журнал "Лебедь") такое письмо:
Дорогой Сергей Николаевич!
Я только что получил письмо от Горького, которому недавно писал об
одном дельце и, кстати, о свиданиях и беседах с Вами.
Вот строки его письма, относящиеся к Вам:
"О Ценском судите правильно: это очень большой писатель; самое крупное,
интересное и надежное лицо во всей современной литературе. Эскизы, которые
он ныне пишет, - к большой картине, и дай бог, чтобы он взялся за нее! Я
читаю его с огромным наслаждением, следя за всем, что он пишет. Передайте
ему, пожалуйста, мой сердечный, глубокий поклон".
Вполне естественно было бы мне, получив этот привет любимого и высоко
ценимого мною, как и всею тогдашней Россией, великого писателя, на него
отозваться. Простая общепринятая житейская вежливость, и та требовала такого
с моей стороны шага. И все-таки я этого шага не сделал. Почему? Мне очень
трудно объяснить это так, чтобы меня поняли читатели, но я попытаюсь это
сделать в нескольких словах.
Одиноко, издали, но вполне самостоятельно и без чьего-либо
рукоположения и помазания вступивший в художественную литературу, я к концу
1912 года, после появления "Движений", "Медвежонка" и прочих своих вещей,
был слишком превознесен критикой, посвящавшей мне длинные статьи в журналах,
и в этом превознесении было много для меня неприятного. Я просто не создан
для известности, как Евгений Онегин "для блаженства". Вместе с Ильей Ильичом
Обломовым я готов повторять: "Трогает жизнь, - везде достает!" - когда
наталкиваюсь нечаянно на статью о себе: без этих статей я чувствую себя
гораздо спокойнее и лучше. А отзыв Горького, включающий такое определение,
как "самое крупное, интересное и надежное лицо во всей современной
литературе", способен был обеспокоить не только меня, но и кого угодно:
шуточное ли дело оплатить такой вексель?
Первые письма от Ал.Макс. я получил уже в 1916 году, когда я,
мобилизованный в самом начале мировой войны, был, наконец, выпущен в
отставку.
Я вновь поселился в своей мастерской в Алуште, но никак не мог
заставить себя взяться за перо. Эта ужаснейшая и преступнейшая из войн не
только опрокинула во мне с детства взращенную любовь к культуре и уважение к
ней, она меня совершенно опустошила. По-прежнему одиноко живший, иногда
месяцами не говоривший ни с кем, я надолго замолчал и как писатель. Участие
в каких-то журналах и альманахах, которые не способны ни в какой степени
остановить, прекратить неслыханную и омерзительнейшую бойню, мне казалось
тогда полнейшей чепухой, игрой двухлетних младенцев.
Но столицы, которых я по-прежнему чуждался, продолжали жить привычной
жизнью. Журналы и альманахи издавались. Ко мне обращались с предложениями
участвовать в них. Я отказывался.
На письма Ал.Макс. я ответил также отказом; помню только, что я
тщательно собирал все доводы, чтобы мотивировать свой отказ.
В первом из своих писем я упомянул и о вышеприведенном привете его,
переданном мне Недолиным, и о некоторых других подобных же знаках его
внимания ко мне, передававшихся устно или письменно через писателей,
навещавших его на Капри (напр., И.Сургучевым и др.).
Не помню, что это был за сборник, участвовать в котором приглашал меня
Горький в своем первом письме. Это письмо не сохранилось в моем архиве.
Кажется, оно было циркулярного типа, отпечатано на машинке и только
подписано Горьким.
Мои мотивы отказа сводились, в общем, к тому, что война совершенно
убила во мне художника. Вот ответ А.М. на это первое мое письмо:
Грустно, что Вы, уважаемый Сергей Николаевич, не можете сотрудничать в
сборнике, но я очень обрадован тоном Вашего письма, и мне приятно узнать,
что Вы осведомлены о глубоком интересе, который возбуждал и возбуждает в
моей душе Ваш талант.
Я начал читать Ваши вещи еще тогда, когда они печатались в "Вопросах
жизни" или "Новом пути", - забыл, как назывался этот журнал.
И меня всегда восхищало то упрямство, то бесстрашие, с которым Вы так
хорошо - и, вероятно, очень одиноко - идете избранной дорогой. Я очень
уважаю Вас.
Будьте здоровы. Сердечно желаю Вам всего хорошего.
А.Пешков
15.II.16.
Кронверкский, 23.
Письмо написано наскоро и потому - нелепо, но Вы извините мне это.
Вскоре, однако, я получил приглашение его участвовать в "Летописи" и
литературных сборниках издательства "Парус":
Уважаемый Сергей Николаевич!
Не пожелаете ли Вы сотрудничать в журнале "Летопись"? Если это
приемлемо для Вас, - может быть, Вы найдете возможным прислать рассказ для
январской книги? Редакция и я, Ваш почитатель, были бы очень благодарны Вам.
Извещаю Вас также, что книгоиздательство "Парус" предполагает издание
литературных сборников и что если б Вы согласились участвовать в них, это
было б очень хорошо.
"Парус" ставит целью поднять интерес читателя к серьезной литературе.
От себя лично скажу, что был бы очень счастлив работать рядом с Вами.
Будьте здоровы и желаю всего доброго.
А.Пешков
Кронверкский проспект, 23.
Продолжая в те годы держаться мнения, что "когда говорят пушки, должны
молчать музы", - тем более, что из-за свирепости тогдашней цензуры писать
правдиво на мотивы войны или взять резко антивоенный тон было совершенно
невозможно, - а больше ни о чем думать я не мог, - я ответил, что едва ли
что-нибудь пришлю.
На это А.М. отозвался так:*
______________
* Письмо написано из Петрограда в январе 1917 г. (Прим.
С.Н.Сергеева-Ценского.)
Огорчен Вашим письмом, Сергей Николаевич, очень огорчен!
Так горячо хотелось привлечь Вас к работе в "Летописи", но что ж
делать? Может быть, я понимаю Ваше настроение и, конечно, не решусь спорить
с ним. Скажу только, что никогда еще живое слово талантливого человека не
было так нужно, как теперь, в эти тяжелые дни всеобщего одичания.
Будьте здоровы, желаю всего доброго!
Журнал выслан Вам.
"Парус" - дело не очень коммерческое, это попытка моя и двух моих
товарищей учредить широкое демократическое книгоиздательство.
Позволите высылать Вам наши издания?
Сердечный привет!
А.Пешков
Когда ликвидирована была авантюра Врангеля и Крым окончательно был
занят Красной Армией, явилась возможность письменных сношений с Москвой и
Петроградом. В начале 21-го года я обратился к Ал.Макс. уже сам с
обстоятельным письмом. В этом письме я просил его информировать меня по
поводу вопросов, связанных с тогдашним положением литературы, с
возможностями печатания беллетристики в журналах и выпуска книг в
издательствах. В Крыму в то время было катастрофически голодно. Всего только
за четыре пуда муки я продавал тогда свою дачу, но и эта цена всем казалась
неслыханно "рваческой". Состоятельные татары, к которым я обращался,
говорили мне на это: "Це-це - ка-кой человек хитрый!.. Слыхали мы, был такой
один - Лев Толстой, - о-очень хитрый! А ты, - так думаем, - еще хитрей Лев
Толстой будешь!" - и кивали укоризненно головами.
Так никто и не купил моей дачи даже за четыре пуда муки!.. Между тем
какой-то приезжий петроградец указал мне как выход из безнадежного положения
- ехать в Петроград. Об этом я написал Горькому. Недели через три я получил
бумажку такого содержания:
Уважаемые товарищи!
Очень прошу Вас помочь известнейшему литератору Сергею Николаевичу
Сергееву-Ценскому выехать в Петроград, где он необходим для литературной
работы в Компросе.
Буду крайне благодарен, если переезд Ценского Вы по возможности
ускорите и облегчите.
Привет.
М.Горький
Москва.
6/II-21.
Бумажкой этой воспользоваться мне не пришлось.
Я ответил, что переезд очень труден, так что я от этого предприятия
отказываюсь и остаюсь на месте, в Алуште. А через некоторое время Горький
выехал за границу, ввиду расстроенного здоровья.
Следующее письмо я получил уже из Германии, из Фрейбурга.
Думаю, Сергей Николаевич, что Шмелев и Уманский зря пугают Вас.
Вам бы приехать сюда хоть на краткое время для того, чтобы издать здесь
свои книги и тем самым закрепить за собою право собственности на них для
Европы. Ибо: изданные в России книги русских авторов здесь становятся
достоянием переводчиков, ведь литературной конвенции между Россией -
Германией нет; немцы только что подняли вопрос о ней, и ныне издатели
стараются напереводить русских книг возможно больше, дабы не платить авторам
гонораров.
Платят немцы действительно дешево, но доллар стоит ныне около 100 тысяч
марок, а книги издаются здесь в расчете на продажу в Англию, в Америку.
Прочитал Ваше "Чудо", очень хорошая вещь! Буду уговаривать американцев
перевести ее, тогда Вы получите кое-что.
Марсианское сочинение написано Толстым не "по нужде", а по силе
увлечения "фабульным" романом, сенсационностью; сейчас в Европах очень
увлекаются этим делом. Быт, психология - надоели. К русскому быту - другое
отношение, он - занимает. Чудно живет большой народ этот, русские!
А у меня туберкулез разыгрался, и я теперь живу в Шварцвальде, около
Фрейбурга, в горной щели. Под окном немцы сено косят, и английский мопс
мечется в отчаянии - хочет полевых мышей ловить, а - не может, морда тупа.
Чтобы мышей поймать, нужно собаке острый щипец...
Всего доброго!
А.Пешков
До августа мой адрес: Freiburg, Pansion "Kyburg".
Тем временем я послал Горькому только что выпущенный Крымиздатом мой
роман "Валя", 1-ю часть эпопеи "Преображение", и получил от него в ответ
следующее письмо:
Прочитал "Преображение", обрадован, взволнован, - очень хорошую книгу
написали Вы, С.Н., очень! Властно берет за душу и возмущает разум, как все
хорошее, настояще русское. На меня оно всегда так действует: сердце до слез
радо, ликует: ой как это хорошо, и до чего наше, русское, мое! А разум
сердится, свирепо кричит: да ведь это же бесформенная путаница слепых
чувств, нелепейшее убожество, с этим жить - нельзя, не создашь никакого
"прогресса"! [...]
У Вас в книге каждая страница и даже фраза именно таковы: насыщены как
будто даже и чрезмерно, через край, и содержимое их переплескивается в душу
читателя влагой едкой, жестоко волнующей. Читаешь, как будто музыку слушая,
восхищаешься лирической многокрасочной живописью Вашей, и поднимается в
душе, в памяти ее, нечто очень большое высокой горячей волной.
В прошлом я очень внимательно читал Ваши книги, кажется, хорошо
чувствовал честную и смелую напряженность Ваших исканий формы, но - не могу
сказать, чтоб В[аше] слово целиком доходило до меня, многого не понимал, и
кое-что сердило, казалось нарочитым эпатажем. А в этой книге, неконченной,
требующей пяти книг продолжения, но как будто на дудочке сыгранной, Вы
встали предо мною, читателем, большущим русским художником, властелином
словесных тайн, проницательным духовидцем и живописцем пейзажа, -
живописцем, каких ныне нет у нас. Пейзаж Ваш - великолепнейшая новость в
русской литературе. Я могу сказать это, ибо места, Вами рисуемые, хорошо
видел. Вероятно, умники и "краснощекие" скажут Вам: "Это - панпсихизм". Не
верьте, это просто настоящее, подлиннейшее искусство.
Сцена объяснения Алексея с Ильей - исключительная сцена, ничего
подобного не знаю в литературе русской по глубине и простоте правды.
"Краснощекий" Илья написан физически ощутимо. И Павлик незабвенно хорош,
настоящий русский мальчик подвига, и Наташа - прекрасна, и от церкви до
балагана - характернейшая траектория полета русской души. Все хорошо. А
павлин, которого Ал[ексей] видит по дороге в Симферополь, это, знаете, такая
удивительная птица, что я даже смеялся от радости, когда читал о ней, - один
сидел и смеялся. Чудесно. И вообще много чудесного в славной этой и глубоко
русской книге.
Хвалить Вас я могу долго, но боюсь надоесть. В искренность же моих
похвал - верьте, ведь мне от Вас ничего не надо, надо мне одно: поделиться с
Вами радостью, Вами же и данной мне. "Твоим же добром да тебе же челом" или
"твоя от твоих тебе приносяще".
[...]
Будете Вы писать книгу дальше? Это совершенно необходимо. Начало
обязывает Вас продолжать эпопею эту до размеров "Войны и мира". Желаю Вам
бодрости, крепко жму руку. Вы очень большой писатель, очень, не знаю, надо
ли говорить Вам это, но хочется, чтоб Вы о том твердо знали.
А.Пешков
Freiburg. Gunterstal. Hotel "Kyburg" - до августа.
Благодаря заботам А.М. 1-я часть "Преображения" была переведена на
английский язык и устроена для издания в одном из нью-йоркских издательств,
причем А.М. сам написал предисловие к этому переводу в конце 1924 года. В
связи с этим я получил от А.М. такое письмо:
Уважаемый Сергей Николаевич, английский перевод Вашей книги еще не
вышел, выйдет в начале июня; получив - пришлю Вам экземпляр немедля. Если Вы
хотите, можно поставить вопрос об издании в Америке, - на английском языке,
конечно, - второй, третьей и четвертой части "Преображения" с условием, что
половину гонорара издатель платит авансом, - половину или две трети.
Переводчики здесь - 13-я казнь египетская. Их - легионы. К Вам,
вероятно, обратится Кассирер - немецкий издатель; это - жох, торгуйтесь
упрямо!
Как жаль, что Вы не можете приехать сюда отдохнуть.
Всего доброго.
А.Пешков
25/V-25 г.
Книгу получил, спасибо! Крымиздат тоже прислал два экземпляра. Это -
для критиков. Один из них - А.Каун - проф. Калифорнии - написал не плохо
толстую книгу о Л.Андрееве. Собирается писать о Вас. То же хочет сделать
Лютер - немец.
Будьте здоровы. А.П.
Вот предисловие к переводам на французский и английский языки,
написанное в конце 1924 года (привожу это предисловие не полностью, а в тех
отрывках, которые были помещены в свое время в "Красной газете" К.Чуковским
в его переводе с английского):
"Сергеев-Ценский начал писать около 20 лет назад. Его ранние рассказы
привлекли внимание критиков и читателей оригинальностью стиля и выбором
сюжетов. Внимание было острое, но недоверчивое и даже, пожалуй,
враждебное... Люди, которые читают книги лишь затем, чтобы развлечься и хоть
на время забыть свою скучную жизнь, инстинктивно почуяли, что этот писатель
не для них: он был слишком серьезен. Для тех, кто считает искусство орудием
исследования жизни, стиль нового писателя был слишком затейлив, перегружен
образами и откровениями, не всегда достаточно понятными. Критики ворчали.
Они не знали, в какую рубрику поместить Сергеева-Ценского - в рубрику
романтиков или реалистов...
Ценский писал медленно, скупо. Каждый его новый рассказ был написан в
другой манере, не похожей на манеру предыдущего рассказа. Было видно, что он
отчаянно ищет формы, которая могла бы удовлетворить его.
Пораженные необычайностью формы, критики и читатели не заметили
глубокого содержания произведений Сергеева-Ценского. Лишь когда появилась
его "Печаль полей", они поняли, как велико его дарование и как значительны
темы, о которых он пишет".
"По моему мнению, - говорит М.Горький, - "Преображение" Ценского есть
величайшая книга изо всех вышедших в России за последние 24 года. Написана
она прекрасным, самобытным, живым языком. Она гармонична, как симфония,
проникнутая мудрой любовью и жалостью к людям. [...] Написав эту книгу,
Ценский встал рядом с великими художниками старой русской литературы".
В ответ на мое письмо, посвященное этому предисловию, я получил от А.М.
следующее письмо:
Нет, Сергей Николаевич, предисловие к Вашей книге я писал, разумеется,
не "из любезности", а по чувству искреннейшего восхищения пред Вами,
художником; и по убеждению моему: сейчас на Руси трое "первоклассных"
литераторов: Вы, Михаил Пришвин и Алексей Чапыгин, чей роман изумляет и
радует меня не потому, конечно, что герой его - Разин. Кроме этих троих,
есть еще Горький, но этот будет послабее, и - значительно. Так думать о себе
понуждает меня отнюдь не "ложная скромность", а - самосознание и сознание,
что быть четвертым в конце этого ряда вполне достойное место.
"Жестокость", "Коняева" и еще отрывок из "Преображения" "Бабы" - я уже
читал. "Жестокость" не очень понравилась мне, "Коняев" - очень хорошо, а
"Бабы" - сверкающая вещь. Удивительно солнечно можете Вы писать! И, несмотря
на мягкость, на лиричность тонов, удивительно пластично.
[...]
Вы не предлагали "Преобр[ажения]" "Кругу"? В нем редактором Ал[ексан]др
Ник[олаевич] Тихонов, человек грамотный литературно и со вкусом. Это старый
мой приятель, мы вместе работали в "Летописи", во "Всемирной литературе" и
т.д.
Вот что: не пожелаете ли Вы прислать рукописи "Преобр[ажения]" для
перевода на европейские языки? Это дало бы Вам кое-какой заработок, думаю -
немалый. Если согласитесь, пошлите рукописи по адресу: Москва, Екатерине
Павловне Пешковой, Чистые Пруды, Машков переулок, 1, 16.
Она перешлет мне их без риска утраты на почте. Кроме заработка, Вы
получили бы и моральное удовлетворение, не так ли? Слышал, что
"Преобр[ажение]" переводится на французский некиим Влад[имиром] Познером,
поэтом; не уверен еще, что это так. И будет грустно, если так: де-Граммон
перевел бы лучше.
В Америке книга идет не плохо, рецензии скоро получите. Денег
американец еще не прислал на том основании, что, дескать, пока не окупилась
еще плата переводчику. Получив деньги, вышлю Вам через Пешкову.
Будьте здоровы, дорогой С.Н. Крепко жму руку и всего, всего доброго.
[...]
А.Пешков
3.XII-26.
Sorrento.
Заботясь о том, чтобы я мог что-нибудь "заработать" с иностранцев за
право перевода, А.М. сообщил мне свои соображения на этот счет:
Дорогой Сергей Николаевич!
Информированы Вы неверно: Вы посылаете рукопись за границу для перевода
на иностранные языки, а не для издания на русском и делаете это ради того,
чтоб закрепить за собой в Европе авторские права.
Американцы, вероятно, пришлют деньги в январе или в начале февраля,
рецензии еще не прислали.
[...]
Пришлите пьесу - буду очень благодарен. Как это странно и приятно: Вы
написали о Лермонтове. Вас. Каменский тоже что-то пишет о нем, недавно читал
чей-то эскиз о Полежаеве. О.Форш хорошо изобразила Гоголя и Иванова. Тынянов
- Кюхельбекера и Ко. Интереснейшее явление. И все пишут с такой любовью, так
хорошо.
Простите, письмо бессвязно, чувствую. Я - болен. 8 дней лежал,
капиллярный бронхит, опасались воспаления легких, а это, вероятно, был бы
уже конец бытия моего. К переселению в потусторонние местности я отношусь
спокойно, ибо очень устал, а все же умирать не хочется раньше, чем допишу
роман. Крепко жму руку.
А.Пешков
8.1-27.
Следующее письмо на ту же тему о переводах, о рецензиях на перевод 1-й
части "Преображения" и о желании поскорее прочитать 2-ю часть:
Вот, Сергей Николаевич, одна из двух рецензий, полученных мною; вторую
я принужден вернуть в Берлин по силе какой-то путаницы в бюро вырезок. На
днях бюро возвратит мне ее, и я вышлю Вам вместе с другими, которые тоже,
вероятно, будут присланы вместе с ней. Как видите - рецензенты ждут
продолжения романа.
Французский перевод выйдет весной - кажется, в марте.
Очень хочется прочитать второй том "Преображения", - как стоит дело с
изданием его?
А прежние книги Ваши не думаете переиздать? Сейчас сильно развивает
деятельность "Прибой", во главе коего стоит мой знакомый и Ваш однофамилец
Сергеев, человек культурный. Не хотите ли, я предложу ему издать собрание
сочинений Ваших? M.M.Пришвин выпускает таковое, пора и Вам. Давно пора.
Будьте здоровы. Крепко жму руку.
А.Пешков
18.1-27
Sorrento.
По адресу, данному мне А.М., я послал в Москву Е.П.Пешковой вторую
часть "Преображения" и пьесу о Лермонтове "Поэт и чернь", о чем написал в
Сорренто. А.М. ответил:
Дорогой Сергей Николаевич - Ек[атерина] Пав[ловна] не писала мне недель
пять, но в конце сего месяца она приедет сюда и, конечно, привезет рукописи.
О необходимости издать полное собрание сочинений Ваших я Ленгизу писал;
сожалею, что они опоздали предложить Вам это. Там, в Ленгизе, работают
хорошие книголюбы и вообще славные ребята. Пришвин издается там в шести
томах. "Мысль" знаю лишь по изданным ею книжкам Анри де-Ренье и не знал, что
ею издается русская литература.
Из Америки еще ничего не получалось. Они, американцы, вообще не
торопятся в сношениях с нами, "сумасшедшим народом", дух коего "заражает" их
"высоколобых", как утверждают ихние "низколобые" - авторы "обезьяньего
процесса" и прочих идиотизмов.
"Как в Сорренто?" - спрашиваете Вы. Здесь март - "pazzo", безумный.
Дует ветер, хлещет дождь, затем из туч выскакивает солнце, от земли
вздымается пахучий пар, а через час - снова дождь, вой, свист, по заливу
гуляют сумасбродные волны, бухают в берег, и вспоминается Гончаров на
фрегате "Паллада". А уж миндаль отцвел, зацветают абрикосы, персики, дрок
цветет, везде по горе фиалки, маргаритки, цикламены. "Воздух напоен
ароматом" - черт бы его взял, потому что у меня астма и я от ароматов
задыхаюсь.
Живу я не в Sorrento, а в минутах пятнадцати - пешком - от него, в
совершенно изолированном доме герцога - знай наших! - Серра Каприола. Один
из предков его был послом у нас при Александре Первом, женился на княгине
Вяземской, и в крови моего домохозяина есть какая-то капелька безалаберной
русской крови. Забавный старикан. И он и две дочери его, девицы, которым
пора бы замуж, живут с нами в тесной дружбе и как хозяева - идеальны: все у
них разваливается, все непрерывно чинится и тотчас же снова разваливается.
Герцог мечтает завести бизонов, а здесь - корову негде пасти, сплошь
виноградники, апельсины, лимоны и прочие плоды. Красиво здесь; не так
олеографично, как в Крыму, не так сурово, как на Кавказе, т.е. в Черноморье,
а как-то иначе и - неописуемо. Торквато Тассо - соррентинец, его здесь очень
понимаешь.
Не попадет ли в руки Вам книга "Республика Шкид" - прочитайте! "Шкид" -
"Школа имени Достоевского для трудновоспитуемых" - в Петербурге. Авторы
книги - воспитанники этой школы, бывшие воришки, одному - 18, другому - 19
лет. Но это - не вундеркинды, а удивительные ребята, сумевшие написать
преоригинальную книгу, живую, веселую, жуткую. Фигуру заведующего школой они
изобразили монументально. Не преувеличиваю.
Всего доброго!
Будьте здоровы.
А.Пешков
Писал я и Тихонову в "Круг" - почему не издают вас?
Вторая часть "Преображения" - роман "Обреченные на Гибель" - и пьеса о
Лермонтове, посланные мною из Алушты в Москву Ек. Пав. Пешковой, были
привезены ею в Сорренто в конце марта 27 г., как и ожидал А.М. Вот его
письмо по прочтении этих рукописей:
"Вчера Екат[ерина] Павловна привезла Ваши рукописи, - я тотчас же
послал Вам телеграмму об этом. Был день рождения моего, гости, цветы и все,
что полагается, а я затворился у себя в комнате, с утра до вечера читал
"Преображение" и чуть не ревел от радости, что Вы такой большой, насквозь