Сергеев-Ценский Сергей. Преображение России. Весна в Крыму

войдет, но он так и не отошел от окна.
А когда снова понадобилось ей пойти на кухню, он бросил ей вслед:
- Дал я этой дуре твоей Пелагее бумажку, чтобы молчала, ну да ведь
бабий язык, он известный! Чтобы баба утерпела не сказать, хотя бы ее никто и
не спрашивал, этого не жди... Ты бы ей со своей стороны тоже внушение
сделала.
Наталья Львовна сочла нужным слегка кивнуть головой, но не обмолвилась
ни словом. А Пелагея сказала ей шепотом:
- Вот страху на меня нагнал Федор Петрович-то ваш, ну и нагнал!..
Страху, говорю... "Ты, - говорит, - чтоб никому и ни-ни-ни! А то, говорит,
пришибу, как все одно суку!"
- Это насчет чего он? - полюбопытствовала Наталья Львовна тоже
почему-то шепотом.
- Да вот насчет того, что в свой собственный дом приехал! Диви бы в
чужой, а то в свой... Не убил ли кого, а его полиция ищет? Аж боязно мне
стало, - как хотите...
- Ну вот еще глупости выдумала, - "убил"! - успокоила ее Наталья
Львовна, а сама подумала: "Может быть и в самом деле убил кого?" И тут же
придумала, что сказать: - Долги у него здесь, а денег на руках пока нету, -
нужно в банке взять, - только и всего.
И даже добавила:
- Хорошо, что ли, если сюда к нам приходить будут, требовать?.. А
деньги в банке возьмет, сам будет искать, кому должен, чтобы расплатиться.
- Так, так, - деньги, это, конечно, - протянула Пелагея, но тощей шеей
повела недоверчиво.
Войдя в столовую, где так же у окна за занавесками с журавлями стоял
Федор, Наталья Львовна сама обратилась к нему, не подходя, впрочем,
вплотную:
- Тебе неудобно самому идти в банк, - так что же тут такого? Напиши чек
на мое имя, я пойду и получу.
- "Пой-ду"! - передразнил ее Федор. - В Симферополь пешком пойдешь?
- В симферопольском банке деньги?
- А то в нашем "Взаимкредите"? Да он теперь, должно быть, уж лопнул...
- Об этом не слыхала, чтобы лопнул... А в Симферополь могу хоть сейчас
поехать.
- Сей-ча-ас? Как это так сей-час? - удивленно вытянул Федор. - Не
завтракав, не обедав?
- Позавтракать и в дороге можно... А если сейчас не поехать, то до
сумерек и не доберешься.
- До сумерек дай бог и теперь добраться: дорога грязная, - я ведь
видел.
- За один день все равно не сделаешь этого...
- Обыденкой не выйдет дело... Придется ночевать там в гостинице... Пока
приедешь, - банк закроют: банки в два часа закрываются... Ехать, так завтра
с утра пораньше, а нынче извозчика договорить.
- Конечно, если завтра пораньше выехать, то будет гораздо лучше, -
сразу согласилась она, довольная уже и тем, что может поехать.
Завтракали вместе. Лицо Федора и за завтраком оставалось деревянным.
- Князь Львов будто стоит во главе теперь, - говорил он, жуя крутое
яйцо. - Пускай себе он князь, но сила, однако ж, в том, что не великий, а
маленький, вот что! Родзянко - помещик екатеринославский, Керенский -
адвокат... Там другие еще всякие, - однако ж я им не присягал, и не смеют
они от меня никакой службы требовать... Да там и не служба, - это в мирное
время считается служба, а там, на фронте, сейчас ты живой, а через пять
минут сапоги с тебя с убитого сымут... А также шинель твою и всю одежду
мундирную обратно в цейхгауз сдадут, другим каким пригодится, - вот как на
франте: не об человеке забота, а об одеже, об сапогах. А от вас, от людей,
какое вы прежде название имели, - отодрали подковки, свалили вас в кучу, как
все одно поленья, полковой поп вас отпел, кадилом над вами помахал и в яму
вас общую свалили, - называется это "братская могила"... И в список вас
занесли писаря на случай справок каких, - вот и вся ваша жизнь.
Наталья Львовна слушала Федора, и перед ней вставала не куча, а целая
гора человеческих тел, едва прикрытых, а рядом другая гора грязных и дырявых
шинелей, стоптанных и тоже дырявых и грязных сапог, мундиров и шаровар,
которые должны будут пригодиться для других, пригнанных на фронт, - именно
"пригнанных", как пригоняют гурты скота на убой. А все-таки, как ни странно
казалось это даже самой Наталье Львовне, - она не чувствовала ничего, глядя
на Федора, кроме очумелости: сидит за одним столом с нею чужой ей человек.
Он - муж ее, но чужой, и это проникало в нее, как страх... А страх был такой
ошеломляющий, что хотелось вот сейчас вскочить из-за стола, выскочить в
дверь и бежать куда-то по улице... Куда? - все равно куда.
Вот почему она действительно вскочила и даже вскрикнула:
- Я поеду!.. Я сейчас же поеду!
Тогда Федор, одолев крутое яйцо, сказал хозяйственно, повторяя уже
однажды сказанное:
- Прежде всего нам что надобно сделать? Прежде всего надобно денег в
банке взять, - человек, который без денег, это не человек, а шваль! Деньги
же мои, хотя их не так уж теперь много осталось, в симферопольском
государственном банке лежат. А мне, в моем сейчас положении, ехать за ними
нельзя, - вот какое выходит дело! Я поеду, а там везде сыщики: заметят, что
возраст у человека военный и собой незаметно, чтобы хворал чахоткой, -
сейчас к тебе проберется бочком, и пожалуйте бриться... Не иначе, как
придется тебе поехать, - а я тебе чек на полторы тысячи рублей дам, - такое
дело!
Когда Наталья Львовна вскрикнула: "Я поеду!" - Федор поглядел на нее
понимающими глазами.
- Засиделась ты тут, конечно, два года сидишь да еще и с лишком
большим...
- Сейчас и могу поехать! - повторила она.
- Сейчас?.. Сейчас уж девятый час идет. Пока извозчика договоришь, пока
выедешь, будет не меньше, как десять... А езды считается битых пять часов...
И то это если лошади хорошие. Ну, одним словом, за день не обернешься, чтобы
тебе засветло домой вернуться. А ночью ехать с деньгами, это - не модель по
нынешним временам: вполне могут ограбить!
- Значит, в гостинице лучше переночевать? - вставила быстро она. - Ну
что же тут такого? Переночевать в гостинице! А завтра пораньше деньги получу
и тут же назад, чтобы засветло приехать...
Говоря это, Наталья Львовна подумала вдруг, что у нее теперь
предательски радостно должны сиять глаза, и, чтобы не обратил на это
внимания Федор, она круто отвернулась к окнам.
Федор понял это по-своему и сказал:
- Смотришь, дорога не грязная ли будет? - Это, конечно, тоже надо иметь
в виду... Дорога, я тебе скажу, такая, что считай все шесть часов туда, -
шестнадцать верст считается подъем до перевала. С перевала вниз лошади сами,
без кнута, бежать будут... Оттуда, значит, за пять часов. Да в банке -
пускай всего час... Вообще считай двенадцать часов... Вот я почему и говорю:
обыденкой не обернешь.
- Если вот теперь поеду, - излучая сияние глаз и даже как бы считая про
себя часы, сказала Наталья Львовна, - то засветло доеду, не до банка, а до
гостиницы; там переночую, а завтра утром в банк и как получу деньги, сейчас
же, на том же извозчике, обратно. В девять если оттуда выеду, - в два
приеду.
И, посмотрев на мужа взглядом вполне серьезным, она добавила:
- Этого ни на один день откладывать нельзя при твоем положении: могут и
сегодня от кого-нибудь узнать, что ты самовольно отлучился, а не то чтобы
отпуск получил, а завтра смогут тебя проведать, - вот деньги и пригодятся, -
кому-нибудь сколько-нибудь сунуть, а?
Федор ответил ей не сразу. Он посмотрел ей прямо в глаза, посмотрел
потом на дверь, как бы желая представить, кто именно может непременно в нее
войти, чтобы его проведать, и только через минуту, не меньше, сказал тихо,
но решительно:
- Что так, то так... Полиция чем живет? Хабаром, а не то чтобы своим
жалованьем... Ну что ж, - когда такое дело, иди ищи извозчика... Только боже
тебя сохрани проболтаться ему, что в банк за деньгами едешь!.. Боже сохрани!
Слышишь?
- Что же я, девочка, что ли? - тоном обиженной отозвалась на это
Наталья Львовна и тут же пошла в свою комнату готовить чемодан в дорогу.

4

Бывают такие счастливые моменты в жизни людей, когда они будто
перерождаются вдруг каждой клеткой своего тела. До последних мелочей ясно
становится им, что надобно делать и как делать. Тяжесть их тела отлетает
куда-то, - оно становится невесомым. Человек становится одно стремление,
захватившее его целиком, и в действиях его не может уже проявиться ни
малейшей ошибки. Так почувствовала себя Наталья Львовна после разговора с
мужем. Войдя в свою комнату собираться в дорогу, она даже намеренно крепко
притворила за собою дверь, чтобы ей не мешал Федор: пусть садится за свою
чековую книжку, пишет для нее чек на полторы тысячи.
Она была похожа самой себе на заключенную в тюрьму, подготовившую уже
все для своего освобождения, ожидавшую только момента, когда можно было
совершить задуманный побег.
Момент этот настал. Ею как будто уже овладел кто-то невидимый, но все
видящий сам, и ей нужно было как можно быстрее исполнять все, что он
прикажет. А теперь он приказывал ей в последний раз пересмотреть все свои
золотые вещи, которые были уложены ею еще ночью, а потом тут же надеть на
свое платье другое, затем третье из более дорогих и новых, а сверх них
меховую шубку. Она была просторная, и сколько под нею платьев, не мог бы
угадать Федор.
Именно затем, чтобы не возбудить у него никаких подозрений, она брала с
собою и небольшой чемодан, легкий на вид, хотя ей и жаль было того, что
оставалось здесь из ее вещей. Но она как бы летела уже теперь, выходя из
своей комнаты одетая и с чемоданом в руке, а в полете всякая лишняя тяжесть
очень тяжела.
И тот невидимый, который руководил ею в побеге, подсказал ей, что она
должна теперь погасить свою радость и принять вид озабоченно-серьезный.
Придав себе такой вид, она и подошла к Федору.
- Уже собралась?.. Скоропалительно! - с нотой явного одобрения в голосе
встретил ее Федор.
- А как же иначе? Надо же извозчика найти, чтобы засветло доехать, -
озабоченно ответила она, беря у него чек.
- И как же у меня там в банке, - паспорт будут требовать? - спросила
она, очень внимательно вглядываясь в то, что написал Федор.
- Зачем же им паспорт, когда чек на предъявителя? - объяснил он. - А
паспорт, разумеется, возьми, раз придется в гостинице ночевать.
- Я и взяла, а то как же, - очень серьезно отозвалась на это она и
головой прикачнула.
Чек она спрятала во внутренний карман шубки и, не ставя чемодана на
пол, чтобы показать, что он очень легкий, обняла мужа, чтобы тут же поспешно
летучей походкой ринуться в переднюю, отпереть выходную дверь и выскочить на
улицу. Где и как найти извозчика, она знала.
А на улице первое, что ее встретило и обняло гораздо крепче, чем муж,
была весна.
Мы всегда глядим, но редко видим.
Когда мы глядим на то, что уже примелькалось нам, то думаем в это время
о чем-нибудь своем, иногда очень далеком от того, что кругом. Мы наперед
знаем, что встретит наш глаз, когда мы будем продвигаться дальше и дальше.
Мы будем проходить мимо известных уже нам домов, встречать ненужных нам
людей, по которым бегло скользит взгляд. Мы смотрим на тротуарные тумбы, на
приклеенную к стене большую, цветную и уже разодранную афишу и на многое
еще, а видим в это время только того или тех, о ком думаем.
Бывает, что, увлекшись разговором с ними, мы не замечаем даже, что
шевелим губами, хотя это замечают встречные и смотрят на нас удивленно.
Когда Наталья Львовна шла по улице теперь, она чувствовала себя так,
будто никогда раньше не видела этой улицы, преображенной весною.
Она сверкала вся до рези в глазах, так щедро хлынули на нее потоки
солнца. Даже стариннейшая нескольковековая генуэзская башня, верхушку
которой, украшенную бесчисленными голыми теперь кустами, она видела с улицы,
и та глядела на нее вызывающе молодой и веселой. Все семь или восемь веков
истории смыло с нее весеннее солнце.
На заре шел, видимо, небольшой неторопливый дождь, и теперь все
добротные каменные дома на улице были в ярких радужных каплях, радостных
необычайно. По обочине тротуара выбилась уже из земли пахнущая весною густая
трава, и ее щипали жадно и радостно очень красивые по оперению разномастные
куры, а большой золотистый петух залился вдруг таким оглушительным
"кукареку" как раз в то время, как подходила к нему Наталья Львовна, как
будто тоже вместе с нею был рад тому, как удачно вышел ее побег.
И извозчик Силантий, которого она знала раньше, показался ей теперь
новым, увиденным как следует в первый раз. Это был хотя и кривой на один
глаз, но разбитной малый, как и полагается быть извозчику, который по три,
по четыре раза в неделю делает концы в пятьдесят верст через перевал, по
шоссе, огибающему Чатырдаг.
У него были белесо-рыжие усы под утиным носом, а единственный глаз,
серый, бойкий и не сомневающийся в себе круглый глаз, встретил ее весело и
довольно.
- Ехать на Симферополь желаете? - первый заговорил Силантий, который
уже надевал в это время хомут на своего крепкого, сухопарого, но жилистого
на вид коня вытертой вороной масти.
Сильно поношенный был и теплый на вате зеленоватый пиджак Силантия. И
шапка-ушанка на нем, тоже старая и неопределенного цвета, надета была
весело, ухарски, набекрень.
- Еще один у меня договоренный пассажир есть - Черекчи, лавочник, -
сообщил ей, орудуя привычно руками, Силантий. - Их два брата в лавке
торгуют, считается так - две Июды Скариотские - так это старший. Сейчас
подойти должон. Приискивался еще один - печник, за печным прибором будто бы
ему надо, будто здесь ему печного прибора не хватает, ну я ему сказал:
"Деньги вперед заплотишь, тогда поедешь, а на шермака если желаешь, то это
уж - ах, оставьте!.." Бывает, по дороге, по деревням, люди с чемоданами
стоят, извозчика дожидают, - тех возьму, а печника этого, как он мне поперед
деньги не уплатит, - не-ет!
И пока подошел грек Черекчи, Силантий успел сообщительно рассказать,
что не взяли его по мобилизации из-за глаза:
- Вот же мне горе какое было из-за этого глаза, ежель хотите вы знать,
как я его, еще парнюгой был, выколол ночью об сучок сухой, - и-ж, сказать
нельзя, сколько горя принял!.. А что же оказалось в конце-то концов? А в
конце концов - вот я, кривой, жив себе и здоров, а какие с обома глазами
были, тех на фронт взяли, и поди ищи ты, ворон-птица, где их кости закопаны.
Вот как дело обернуться может, каким концом!
Счастливого человека видела перед собой Наталья Львовна, и так шел этот
бойкий, поворотливый, одноглазый человек ко всему весеннему, что видела она
кругом!
Подошел Черекчи, низенький, тучный, чернобородый, с совершенно
деревянным каким-то, желтым, оплывшим лицом, но и тот как бы озарился чем-то
веселым, весенним и постарался сделать улыбчивыми агатовые глаза, протягивая
ей деревянную, неспособную гнуться руку.
При виде его вспомнила Наталья Львовна, как два с половиной года назад
ехала она тоже в извозчичьем фаэтоне вдоль берега моря, стремясь спасать
Федора, которого в море захватил на легкомысленном рыбацком ялике шторм.
Тогда на обратной дороге попался ей другой грек - Попандопуло. И странно
было ей самой чувствовать, что будто очень давно это случилось с ней, а
между тем теперь она гораздо как-то моложе и душой и телом, чем была тогда.
Потому она весело улыбалась даже этому своему спутнику, одному из двух
"Скариотских Июд".
Она улыбалась и глядя на печника, который явился следом за греком, -
борода клином вперед, лоб под старой фуражкой покато назад, а глаза
красножилые, как будто успел он уже где-то несколько выпить.
Деньги вперед он действительно не дал, и Силантий не взял его в свой
фаэтон.

5

Наталья Львовна знала обоих Черекчи: в их бакалейной лавке покупала она
сама или посылала Пелагею, и две Июды знали ее. Потому не удивилась она,
когда грек обратился к ней полушепотом, чтобы не слышал его возившийся около
лошадей Силантий:
- Что будем делать, а? Как жизнь будет, а?
- Это вы насчет революции? - в тон ему полушепотом спросила она.
Черекчи оглянулся на Силантия, отошел шага на три дальше и ответил:
- Это какой революции, ххе! Это... так не будет, - наш грек говорит
себе так: оч-чень плох будет, оч-чень! - Попандопуло - он хитрый человек, -
дом свой продал.
Наталья Львовна знала, где, - на набережной, - был большой дом
Попандопуло, - в нижнем этаже ресторан, - и удивилась:
- Продал? Неужели? Зачем?
- Греция едет! - таинственно сообщил Черекчи. - Спугался... Боится
оч-чень!
- Вот как? Боится? А кому же продал?
- Приезжий один... Богат человек... Там боялся оч-чень, там земля да
продал, здесь дом да купил.
- А кто купил у него землю, у этого помещика, тот, значит, не боялся?
Черекчи выпятил толстые губы и развел короткопалые руки в знак
непонимания. Но тут же он перешел на шепот:
- Муж ваш, скажите, приехал, тоже дом свой продавать будет, а?
Это удивило Наталью Львовну.
- Ка-ак так мой муж приехал? Что вы говорите? Он на фронте!
- Фронте, да! Я тоже сам знаю! Фронте, да!.. Говорил так один человек,
ххе. Значит, так думаем - врал!
А Наталья Львовна думала в это время: "Пелагея сказала, - кто же
больше!" - И невольно оглянулась назад и по сторонам, не идет ли Пелагея:
вдруг ее послал Федор, чтобы она отложила поездку и вернулась домой.
Поэтому тут же пошла она к Силантию и спросила резко:
- Ну что же, мы все-таки поедем сегодня?
- Готово, - все готово, - садитесь! - и Силантий отстегнул кожаный
черный фартук фаэтона и поддержал ее под локоть, когда она, став на
ступеньку, занимала заднее место. Рядом с нею грузно уселся Черекчи, который
тут же обратился к Силантию:
- Тарабогаз будем ехать, - Гелиади возьмешь! - Гелиади, - слышаль?
- Мне все едино, какой он там, лишь бы пассажир был - настоящий! -
буркнул Силантий, влезая на козлы, и тронул лошадей. А Наталья Львовна очень
встревоженно и в то же время притаясь на своем месте, глядела, не бежит ли
остановить ее Пелагея, и успокоилась только тогда, когда экипаж оказался уже
на шоссе, ведущем к Тарабогазу, небольшой пригородной слободке, где жили
одни только греки. Оказалось, что Гелиади был не один, а с женой, что
понравилось Силантию. Понравилось это и Наталье Львовне, так как у новых
пассажиров завязалась с Черекчи оживленная беседа на их языке, и к ней
Черекчи больше уж не обращался.
Гелиади был лет сорока, с горбатым тонким носом, с черными
редковолосыми усами и бритым сухим подбородком. На нем была черная круглая
смушковая шапка, такая же, как и у Черекчи. Был он подрядчик, хозяин артели
каменщиков, строивших дома. И хотя теперь, во время войны, домов никто уж не
строил, все-таки у него осталась привычка как со своими рабочими, так,
видно, и со всеми рассуждать громко и с полным знанием дела. А жена его,
полнотелая и неуклонная женщина, была, как определила ее Наталья Львовна, из
тех рано стареющих гречанок, которые способны были делать сразу три дела:
гнать домой свою корову с пастбища в мелколесье, тащить на спине охапку
сушняку, набранного там, и вязать спицами шерстяной чулок себе или мужу на
зиму. Закутанная в теплый коричневый платок, она внимательно слушала то, о
чем говорил Черекчи с ее мужем, но сама каменно молчала.
Однако, взглядывая на нее, Наталья Львовна думала о ней, что вот она
отлично знает, куда и зачем она едет; может быть, так же, как и Попандопуло,
хотят они с мужем продать свой дом в Тарабогазе и уехать в Грецию, не ожидая
ничего хорошего для себя здесь, в Крыму, в близком будущем; а вот она сама,
уехавшая от мужа, никак не может представить себе ясно, куда она поедет
дальше, когда получит деньги по чеку: ей совершенно все равно было, куда
ехать, лишь бы куда-то дальше.
Между тем по обе стороны извилистого шоссе, на обнаженных гладко
обкатанных камнях которого подпрыгивали колеса на старых резиновых шинах,
плотно прижалась ко всем лесистым взгорьям и балкам та же сверкающая весна,
какая встретила ее тут же по выходе из дома.
Только здесь она была необъятно шире, эта весна, и охватила Наталью
Львовну всю целиком.
Какие бы ни были кругом безлистые кусты и деревья, дубняк или граб,
дикие груши или дикие черешни, кизил или орех-фундук, - они проникали в нее,
во все поры, теми своими бойкими весенними соками, своей безмолвной, как бы
не очень говорливой радостью возрождаемой жизни. Радостно весенней была и
каждая одинокая хатка, попадавшаяся по сторонам дороги. Белые стены ее
казались именно весенне-белыми, а черепичная крыша ярко-светло-красной, в то
время как небо было ослепительно голубое, без единого облачка.
Как настоящее подлинное освобождение от того, что почти задавило ее в
последнее время, особенно же в два последних дня, вдыхала Наталья Львовна
вместе с воздухом южно-горной весны ширину, простор, ликование. И не только
в подъем на перевал - теперь уже шагом шли лошади, - а это в ней самой рос и
рос подъем, и что еще отметила она в самой себе - ворвалась в какую-то
большую удачу, которая ее ждет, и даже на безмолвную гречанку Гелиади
Наталья Львовна глядела радостными, помолодевшими, мечтательными глазами.
Проехали деревню Шумы, где домики затейливо амфитеатром расселись на
горке над самым шоссе, а сады с большими орехами, яблонями и грушами и
виноградники, в которых обрезанные кусты были похожи на кочерыжки,
стремительно поползли от шоссе вниз, в глубокие балки.
Силантий обернул к Наталье Львовне красное рыжеусое лицо и сказал:
- Значит, считается, семь верст отмахали... А еще пять отмахаем,
остановку сделаем коней поить, - колодец там есть.
- А до перевала оттуда сколько останется? - пусто, но радостно спросила
она.
- До перевала оттеда еще четыре считается, ну, те четыре двадцати
стоят, потому как дорога там скаженная, - объяснил Силантий.
Ей хотелось узнать не это, а то, сколько времени пройдет еще, пока,
наконец, окончится "скаженная" дорога и начнется веселый спуск вниз, но тут
же показалось ей совершенно лишним даже и спрашивать об этом: как бы
медленно ни двигался фаэтон, двигался он к ее удаче.
И так как она верила в свою удачу, то удача ее и ожидала на месте
остановки у колодца на двенадцатой версте вблизи красивого одноэтажного
здания - шоссейной казармы. Там, - не на шоссе, а под огромной старой, может
быть двухсотлетней дикой грушей стоял фаэтон, запряженный парой гнедых
коней, поджарых и усталых на вид, и возница сидел на пеньке с задним
колесом, снятым с оси, а пассажиры, - их было четыре, - стояли около него с
лицами не очень веселыми. По знакомой ей старой коричневой шляпе Наталья
Львовна узнала среди этих четырех Жемарина, хотя он стоял в это время и
спиною к ней. Именно это и признала она удачей.
Тут же выпрыгнула она из своего фаэтона и подошла к нему.
Жемарин - он был без пенсне и потому несколько странен на вид, -
обрадовался ей чрезвычайно. Даже слезы на его подслеповатых глазах заметила
она и приписала их этой именно радости.
- Вы? Невероятно!.. Какими судьбами?
- А вы какими? - шаловливо спросила она.
- Я еду к себе домой, в Москву, а вы?
- Я только в Симферополь... А где же ваше пенсне?
- Там осталось где-то... возле вашего дома...
- Упало, и вы его не нашли?
- Я его искал, и под ногами что-то хрустнуло... По всей вероятности я
его раздавил... А в аптеке тут хотел купить новое, - оказалось - нет...
Доеду до Симферополя, - прямо в оптический магазин.
Тут он приблизил свое лицо к ее, чтобы разглядеть ее лучше, и добавил
встревоженно:
- А почему у вас глаза так блестят? Вы не больны ли? Только при
повышенной температуре могут быть у людей такие глаза.
- У меня и в самом деле повышенная температура, - тут же согласилась с
ним она и еще радостнее улыбнулась. Потом, взяв за руку, отвела его на
несколько шагов и добавила, понизив голос:
- Это у меня не от болезни, - что вы вздумали! Это от счастья, что я
уехала!
- То есть, как "уехала"? - не понял он.
- То есть, совсем: и от мужа и из его дома!
- И куда же? К кому же? - вдруг так и засиял Жемарин, и слезы
переполнили его глаза и покатились по щекам. И снова они показались Наталье
Львовне слезами радости, и ответила она вполне безжалостно:
- Не к вам, конечно, так как не думала вас даже и встретить тут на
дороге. А к тому, - да, действительно, к тому, кого, может быть, и не
встречу совсем!
- Вы сказали "от мужа", - значит, действительно ваш муж приехал, и это
он меня... толкнул за дверь, - он? - очень возбужденно, хотя и не повышая
голоса, заговорил Жемарин, и брови его заерзали по лбу.
- Конечно, муж... А вы как подумали? - И Наталье Львовне тоже пришлось
поднять брови и округлить глаза, когда Жемарин ответил:
- Я думал, представьте себе, мне от неожиданности показалось, что в ваш
дом проникли грабители...
- Та-ак, - протянула Наталья Львовна. - И какой же у вас тогда план
действий?
- Я хотел тут же бежать в полицию, заявить об этом.
- Вот был бы театральный трюк!.. Однако вы одумались?
- Одумался, совершенно верно... Ведь вы мне говорили, что ваш муж на
фронте, - вот я и догадался потом, что это именно он приехал, когда вы
сидели на скамейке на набережной. Я только не мог понять одного, - и сейчас
не понимаю, признаться, - как он мог меня увидеть...
- По его словам, разглядел вас в дверную щелку, куда почтальон письма и
газеты просовывал, - объяснила Наталья Львовна.
- А-а... Вот в чем тут был секрет!.. А что догадка моя была правильна,
я уж на другой день услышал: говорил кто-то, какая-то женщина.
- Эта женщина была, конечно, Пелагея, - кто же еще. Ну, хорошо, об этом
довольно. Это мне больше совсем не нужно.
И, смотря прямо в слезящиеся глаза Жемарина, сквозь них и даже сквозь
лесистую гору перед собою, Наталья Львовна добавила:
- А если я не встречу, кого хочу встретить, то... то, может быть, меня
примут в труппу. Могут ведь принять, хотя бы сначала и на выходные роли, как
вы думаете?
И, не дожидаясь, что ответит Жемарин, ответила себе сама: