Севела Эфраим. Почему нет рая на земле (текст не вычитан)

говорят: помните, люди, не забывайте, мы столько
перенесли горя для того, чтобы вы не путались в звездах на небе и
безошибочно могли ответить на экзамене, что земля вертится.
Берэле Мац не требовал от человечества благодарности. Он просто иначе
жить не мог. Ему самому его поступки доставляли величайшее наслаждение. И
если б сохранился для потомства хоть один его портрет, то на вас бы теперь
смотрели озорные, шустрые глазки и под курносым мокрым носиком - улыбка во
весь рот до самых ушей, торчащих как лопухи. И если бы Берэлэ дожил до наших
дней и стал бы самостоятельным и не должен был бы воровать деньги, а имел бы
свои собственные, как всякий приличный человек, то... У меня даже дух
захватывает при мысли о том, что бы он мог сделать для людей. И как бы
вообще сейчас выглядела вся наша грешная планета.
Но Берэлэ рано ушел от нас.
И потому нет рая на земле.
Я прошу будущих историков очень внимательно выслушать, что я дальше
расскажу. И в списке высочайших подвигов на благо человечества найти место
еще для одного. И быть объективными при этом. Не так, как в Большой
Советской Энциклопедии. И не смущаться от того, что человек этот - увы! -
еврей, и имя его - Берэлэ Мац звучит не совсем по-итальянски, и родился он
не где-нибудь среди благодатных холмов Тосканы, а на нашей Инвалидной улице.
Незадолго до второй мировой войны, когда в Советском Союзе уже стояли
длинные очереди за хлебом, а чтобы купить велосипед, надо было три ночи
спать у дверей магазина, в Москве торжественно открыли первую детскую
железную дорогу. Это было чудо, а не дорога, и все газеты о ней писали и
печатали фотографии, откровенно намекая на то, что капиталистическому Западу
подобное и не снилось.
Представьте себе только на минуточку. Маленький, как игрушечный,
паровозик и такие же вагончики. И в то же время все как у больших, у
настоящих. И пар настоящий, и гудок, и движется паровоз без обмана, сам.
Машинист паровоза и кондуктора - дети, одетые в настоящую железнодорожную
форму. Пассажиры -исключительно нашего возраста, взрослым вход категорически
воспрещен.
Можно было сойти с ума. Сталин - лучший друг советских детей, а заодно
и советских железнодорожников, осчастливил московских пионеров, а про
остальных... или забыл, или у него просто не хватило времени. Ведь он тогда
вел всю страну к коммунизму. Нешуточное дело. Кругом столько врагов народа,
сующих палки в колеса, и их надо беспощадно уничтожать. Неудивительно, что
он мог в своих заботах и хлопотах забыть о нас, детях с Инвалидной улицы.
Исправить эту оплошность взялся Берэлэ Мац. Конечно, проложить железную
дорогу по середине Инвалидной улицы было и ему не под силу. Тем более
достать паровоз и вагоны. Я уже говорил, что в те годы велосипед купить было
событием. Берэлэ Мац нашел свое решение, и оно было таким ослепительным, что
наша Инвалидная улица, правда, ненадолго, но утерла нос самой Москве.
Была зима, и балагулы своими тяжелыми санями укатали снег на нашей
улице глянцевитыми, скользкими колеями. Они вполне могли сойти за рельсы. В
каждом дворе были детские санки, и, привязав одни к другим, можно было
вытянуть длиннейший поезд. Недоставало только паровоза. Берэлэ попросил нас
молчать и завтра утром со своими санками быть в полной готовности.
Меня он взял в ассистенты и на рассвете, свистом вызвав из дому на
улицу, повел на городской базар. Всегда неунывающий, он показался мне в это
утро немножечко смущенным. И не без причины. Берэлэ украл у соседей целых
двадцать рублей. Имение - как говорила о такой сумме моя мама. Отец Берэлэ
грузчик Эле-Хаим Мац ворочал на мельнице две недели тяжелые мешки, чтоб
принести домой столько денег. Это был настоящий капитал. И у нас у обоих
кружились головы.
Имея такой капитал в кармане, мы прошли, не дрогнув, мимо тележки
мороженщика Иешуа, по кличке Иисус Христос, мимо ларька, где желтели
этикетками бутылки сладкого ситро. Мы мужественно прошли мимо сотни
соблазнов, расставленных на городском базаре, где снег был усеян клочьями
сена и дымящимися катышками навоза и стоял такой крик,
как будто не торговались из-за лошадей, а резали человека.
Честно сознаюсь, я не осмелился сунуться к кому-нибудь с такими
деньгами. Сразу отведут в милицию. Откуда у ребенка такие деньги? Берэлэ
из-за своего роста выглядел намного моложе меня и тем не менее не струсил.
Подмигнув мне и утерев рукавом нос, он исчез среди лошадиных хвостов, а я с
замирающим сердцем остался ждать его.
Почему его не схватили, почему не отвели в милицию, какой сумасшедший
продал ему коня - это для меня останется загадкой на всю жизнь, потому что
мне было не до вопросов, когда я увидел Берэлэ Маца уверенно, как ни в чем
не бывало, ведущего на веревке купленную лошадь. Я так ошалел в первый
момент, что даже не совсем хорошо рассмотрел ее поначалу. Только потом,
опомнившись, я разобрался, что то, что он купил, уже давно не было лошадью.
Великий писатель Лев Толстой назвал бы ее "живым трупом", и это было бы
мягко сказано. Старая, умирающая на ходу кобыла, полуслепая, и кости на ней
выпирали так, что казалось, вот-вот прорвут шкуру.
Теперь-то я понимаю, что за те двадцать рублей что-нибудь получше
купить было невозможно. Но тогда я был уверен - Берэлэ жестоко обманули - и,
не дыша, шел за лошадью следом, больше всего боясь, что она не доковыляет до
нашей улицы и упадет и сдохнет по дороге.
Мой же друг Берэлэ Мац сиял от удовольствия. На худую шею кобылы была
накинута толстая веревка, и Берэлэ держал в руке ее конец и торжественно
шагал впереди кобылы по самой середине улицы, и редкие прохожие в недоумении
оглядывались на нас.
Был выходной день. В такой день мужчины с Инвалидной улицы поздно
отсыпались, а их жены в этот час еще рвали глотку на базаре, торгуясь с
крестьянами за каждую копейку. Только поэтому мы смогли, никем не
остановленные, добраться до дому.
Я побежал за санками. И все сорванцы притащили свои. Санок не было
только у Берэлэ Маца. Его отец считал санки баловством и недозволенной
роскошью. Поэтому Берэлэ Мац был единогласно назначен машинистом. С нашей
помощью он вскарабкался по лоша-
диным ребрам на колючий хребет, натянул веревку, заменявшую повод. Из
его зубастого рта вырвался хриплый, ну совсем настоящий паровозный гудок, и
длиннющий поезд из двадцати санок тронулся по самой середине Инвалидной
улицы.
Мы млели, мы выли, мы скулили от наслаждения. И больше всех наслаждался
наш машинист Берэлэ Мац, гордо и деловито восседавший на шипах конского
хребта как человек, сделавший доброе дело и теперь с удовлетворением
взиравший на дело рук своих. Время от времени он издавал паровозный гудок и
вдобавок еще шипел, как пар, вырывающийся из-под колес. Для полного
правдоподобия не хватало только дыма из трубы, но наш "паровоз", очевидно,
перекормленный хозяином перед продажей, извергал из-под хвоста столько
дымящихся шариков навоза - - они падали на меня, потому что я был на
передних санках на правах помощника машиниста, - что все выглядело почти как
на настоящей железной дороге, и наше счастье, прорывавшееся в безумных
воплях, казалось беспредельным.
Но к сожалению, всему есть предел.
Наши полоумные визги подняли на ноги всю улицу. Последним, отстегвая на
ходу ремень, вышел мрачный грузчик Эле-Хаим Мац.
Чем это кончилось, вы сами понимаете. В тот раз Берэлэ отделали так, и
он кричал так громко и так жалостно, что его мать Сарра-Еха, стоически
выдержавшая все прежние экзекуции, упала без чувств, а в соседних домах
женщин отпаивали валерьянкой.
Достойно внимания лишь следующее. Отведя душу, как никогда, на своем
отпрыске, отец Берэлэ грузчик Эле-Хаим повел коня на живодерню и был еще
рад, что там ему дали за него 5 рублей. Дали только за шкуру. Остальные
пятнадцать Эле-Хаим Мац доложил из своего кармана и вернул Нэяху Марголину
двадцатку, исчезнувшую у того, когда в доме недоглядели за вошедшим на
минутку Берэлэ. Нэях Марголин деньги взял, но и потребовал в придачу, чтобы
Эле-Хаим Мац извинился перед ним за своего сына. Это было уже слишком.
Эле-Хаим никогда не извинялся и не знал, что это такое и, как говорится, с
чем его едят. Но Нэях Марголин настоял
на своем, и несчастный Эле-Хаим Мац после этого лишился аппетита и
неделю не мог смотреть не только на хлеб, но даже и на сало.
О моем друге Берэлэ можно рассказывать всю ночь, пока все не свалятся
от усталости. И даже тогда будет рассказано далеко не все. Но я ограничусь
еще одной историей, из которой будет видно, на какие дела он был способен.
Когда я говорил, что он был маленький и худенький, то вы, наверное,
подумали, что он был хлипким, и слабым. Как говорится, отнюдь нет! Хоть он
происходил от чужой женщины, отец-то его Эле-Хаим был наш человек, с
Инвалидной улицы. Берэлэ был здоров как бык и ловок как бес. Вот о его
ловкости я и хочу рассказать.
Сколько я себя помню, в нашем городе всегда была проблема с хлебом. То
его продавали по карточкам, только норму, то при очередной победе социализма
в нашей стране карточки ликвидировались, и хлеба можно было покупать сколько
душе угодно, но при одном условии: предварительно выстояв по многу часов в
длиннейшей очереди. К тому времени, о котором я хочу поведать, а было это
накануне второй мировой войны, хлеба снова стало не хватать, но карточной
системы еще не ввели. Продавали только одну буханку хлеба в одни руки, а
одна буханка хлеба на Инвалидной улице - - это на один зуб. Но добро бы так.
Приходи и получай в свои одни руки свою одну буханку хлеба. Как говорится,
держи карман шире. Может быть, вы бы еще хотели, чтобы вам при этом сказали
"спасибо"?
А вы не хотите занять с вечера на морозной улице очередь возле магазина
и мерзнуть до восьми часов утра, когда откроют магазин, чтобы не быть
последним, потому что последним вообще хлеба не доставалось.
Зима тогда стояла жуткая, мороз доходил до 40 градусов по Цельсию, и
все мичуринские деревья в саду у балагулы Нэяха Марголина вымерзли до
единого. Я хорошо помню ту зиму, потому что тогда шла советско-финская
война. Это была репетиция перед большой войной. Но на эту репетицию забрали
всех молодых парней и даже мужчин с нашей улицы, и один
из них даже умудрился не вернуться живым. Как говорится, пал смертью
храбрых.
Подумать только, маленькая крохотная Финляндия, страна, извините за
выражение, которую на карте не заметишь, вздумала угрожать нашему
легендарному городу, колыбели революции -- Ленинграду. Советский Союз,
естественно, должен был проучить ее, эту Финляндию. И ка-ак размахнется!
Ка-ак стукнет! И как говорится, мимо. Кроха Финляндия не только не
сдавалась, но и крепко покусала своего большого соседа. Это было уму
непостижимо. Мы, которые летаем быстрее всех, мы, которые летаем выше всех,
и мы, которые, наконец, летаем дальше всех, ничего не могли сделать с этими
упрямыми белофиннами.
Мальчики с Инвалидной улицы были готовы порвать Финляндию на куски. Но
что могли поделать мы, люди несамостоятельные, когда вся страна от Тихого
океана до, как говорится, Балтийских морей целую зиму, истекая кровью,
билась головой об стенку, то есть об линию Маннергейма, и ни с места.
Говорят, что эта страна, Финляндия, еще существует до сих пор и никакая
зараза ее не берет.
Все может быть. Я сейчас верю чему угодно. К одному только не могу
привыкнуть, что хлеба можно достать без очереди и купить сколько душа
пожелает. Это кажется необыкновенным, волшебным, как в сказке. И если Вы,
слушая мои слова, недоверчиво пожимаете плечами, то это только от того, что
вы не стояли морозной ночью за хлебом на Инвалидной улице.
Уже вечером к магазину начинали стекаться люди, одетые, как ночные
сторожа, в тулупы, валенки, укутанные в толстые платки, и мерзли до утра. И
при этом жестоко ссорились, подозревая каждого в подвохе и бдительно следя,
чтобы очередь соблюдалась. К восьми утра вырастала огромная черная толпа,
окутанная паром от дыхания и обросшая белым инеем на бровях и усах, у нас
многие женщины были усатыми, как маршал Буденный, и все люди выглядели ну
точно как новогодние деды-морозы. Кроме наших, еще набегали колхозники из
соседних деревень. Там хлеба вообще не продавали.
Когда наконец со скрипом отпирали двери магазина, от очереди и следа не
оставалось. Все смешивалось
в настоящий муравейник, трещали кости, визжали бабы, густо матерились
мужики, потные разгоряченные люди давили друг друга так, что я до сих пор
удивляюсь, почему не было жертв. Видать, это происходило из-за того, что
человека с нашей улицы не так-то легко задавить. Толпа штурмом брала
узенькие двери, там создавалась пробка из рук, ног, задов и голов с
выпученными глазами, и первые пять минут ни один человек не мог прорваться в
магазин.
Вот этими-то пятью минутами умудрялся воспользоваться Берэлэ Мац.
Приличные матери были готовы умереть с голоду без хлеба, но своих детей в
такую бойню не посылали. Мать Берэлэ -Сарра-Еха, очевидно, не слыла
приличной матерью. Единственным добытчиком хлеба для всей семьи был
маленький Берэлэ, по кличке Мышонок.
Вы, конечно, не поверите, но он приносил не одну буханку хлеба, как
полагалось в одни руки, а две. И не стоял с вечера у магазина. И не мерз
ночью. А спокойно спал себе в кровати, над изголовьем которой отец - грузчик
Эле-Хаим вешал на ночь на гвоздик, что подпирал портрет Ворошилова, кожаный
ремень, как говорится, чтоб всегда был на виду и всегда под рукой.
К магазину он приходил вместе с мамой, маленький, неприметный,
укутанный, как девочка, в платок, за несколько минут до открытия, когда уже
очереди и в помине не было, а бурлила большая озверевшая толпа. Мама
столбенела при виде этого кошмара, а он стоял и держал ее руку совсем как
ребенок, и только глазки его из-под маминого платка цепко шарили по толпе.
Когда ровно в восемь двери магазина распахивались и под напором
человеческих тел там сразу возникала пробка, Берэлэ дергал маму за руку. Это
возвращало ее к реальности. Она кряхтя и каждый раз с недобрым предчувствием
поднимала своего сыночка, подсаживала его на спину крайнему человеку в
толпе, и дальше Берэлэ все делал сам. С ловкостью не акробата, - акробат
рядом с ним мало каши ел, - а как обезьяна Чита из кинофильма "Тарзан",
Берэлэ пробегал над толпой, отталкиваясь ногами от чужих плеч и голов. Прямо
по шапкам, по платкам. И пока люди разбирались что к чему, он уже добегал по
их головам
до дверей и нырял в узкий просвет, что оставался между притолокой и
головами. И получал хлеб первым. Одну буханку. Вторую он брал, пропустив
несколько человек вперед и снова став в возникшую у прилавка очередь. А
потом бежал в школу и приносил оттуда исключительно пятерки по всем
предметам.
Слухи о том, как маленький Берэлэ добывает своей семье хлеб, скоро
стали достоянием всей улицы. В нечестности его никто не упрекал. Боже упаси!
На нашей улице ловкость ценилась и была в почете. Волнение вызывало совсем
иное. Ведь Берэлэ Маца ни в одном доме, кроме как шкодой, хулиганом, вором и
босяком, никто иным словом не называл, и своих детей от него берегли как от
заразы. Теперь начинали петь по-иному. У людей дети как дети, добытчики,
помогают родителям, приносят хлеб в дом, а наши могут только жрать. Это
говорила моя мама, не глядя мне в глаза, а так, в пространство, и имела в
виду меня. Потому что братьев у меня не было. И говорилось это все чаще и
чаще. И по-прежнему не глядя в глаза, а в пространство. Потому что она была
приличной матерью и жалела мои бедные косточки, а с другой стороны, почему
другим людям повезло, и у них такие дети, как Берэлэ Мац.
На Инвалидной улице для каждого ребенка мама была - - Бог. И моя для
меня тоже. Я ее понял. И решил попытать счастья. Но не один, а с Берэлэ
Мацем. Рядом с ним, может быть, и мне повезет, и я вернусь живым и с
буханкой пахучего хлеба.
Мы пришли к магазину без десяти минут восемь. Очереди уже, как всегда,
не было, бурлил живой водоворот. Сарра-Еха, мать Берэлэ, с нами не пошла.
Ведь подсадить его на чужую спину мог и я.
Но нам не повезло. К Берэлэ уже давно пригляделись и теперь опознали.
- Хулиган! Шкода! Вор! Босяк! Чтоб твоего духу здесь не было!
На него кричали со всех сторон и все поворачивались к нему лицом, а не
спиной, которая так нужна была, чтоб, взгромоздившись на нее, потом бежать
по плечам и головам и юркнуть в двери магазина.
На сей раз, как говорится, номер не прошел. Моя мама потом говорила,
что это все из-за меня. Потому

что я шлимазл и мне вечно не везет. Это ошибка природы, говорила мама,
что я родился на Инвалидной улице, да еще в такой приличной семье. В общем,
мне не повезло, не повезло и Берэлэ, который имел неосторожность со мной
связаться.
Я приуныл и был сам не рад, что пошел. Другое дело - Берэлэ. Он и на
сей раз не растерялся. Улыбаясь до ушей, но с очень серьезными глазками он
минуту оценивал обстановку, и крохотный его лобик от напряжения сморщился и
исчез совсем. Остались одни брови.
- Идем со мной, - - сказал Берэлэ Мац и взял меня за руку. Мы отошли на
почтительное расстояние от толпы, уже бравшей штурмом открытые двери
магазина, затем свернули в какой-то двор и через забор вышли в тыл
противнику. Здесь, с другой стороны магазина, было сравнительно тихо. Лишь с
улицы доносились малахольные вопли. В задней стене было окно с толстой
железной решеткой, а в самом низу окна форточка, распахнутая настежь, и в
нее был всунут конец полукруглого деревянного желоба. Другой конец, поднятый
повыше, лежал на полу фургона, в котором балагула привез свежий хлеб. Вкусно
пахнущие, коричневые буханки с темной поджаренной корочкой одна за другой
скользили по желобу в форточку и исчезали в гудящем чреве магазина.
Балагула швырял буханки охапками, и пока набирал следующую, желоб на
момент пустел. Этого оказалось вполне достаточно для Берэлэ. Бросив мне на
руки мамин платок и пальто, он вскочил в желоб, вытянулся в нем как покойник
- руки по швам, ногами вперед -- и как пуля влетел в форточку, а вслед а ним
покатились буханки хлеба из следующей охапки.
О том, что он остался жив и все идет как по маслу, я понял через
полминуты, когда из гудящего, как улей, нутра магазина послышался притворно
хнычущий вопль моего друга:
- Не душите ребьенка!
Берэлэ Мац вынес две буханки хлеба и одну честно отдал мне. Хотя, если
быть справедливым, я на нее не имел никакого права.
Не знаю, каким человеком я бы вырос, не будь в детстве рядом со мной
такого товарища. Я был бы
злее и нетерпимей к людям. Я был бы сухим человеком. Я был бы... Не
знаю, каким я был бы. Но одно знаю твердо: что был бы намного хуже, чем я
есть.
Ни учителя в школе, ни родители дома не оказали на меня такого влияния,
как мой маленький друг с оттопыренными ушами и с полным ртом квадратных
зубов, из-за чего он губ не мог сомкнуть и дышал не через нос, как положено
нормальному человеку, а через рот, что, как известно, вредно для здоровья,
потому что можно легко простудить горло. Тем не менее он на моей памяти
никогда не болел, а я зимой часто ходил с перевязанным горлом, хотя дышал,
как положено, через нос.
- Необъяснимые загадки природы, - как говорил самый умный человек на
нашей улице балагула Нэях Марголин. - В мире еще много таких загадок.
Теперь, став взрослым, я понимаю, что мой друг Берэлэ Мац обладал
удивительным даром понимать людей и прощать им ошибки.
Меня он уберег от страшного греха. От ненависти к собственному отцу. И
за это я буду ему благодарен до конца своих дней.
Мне в детстве не очень повезло с отцом. Нет, я не был сиротой. Отец у
меня был. Но можно сказать, не покривив душой, что у меня не было отца.
Я жил с отцом в одном доме, обедал с ним за одним столом, даже был
похож на него, но это ничего не меняло. Я не чувствовал, что у меня есть
отец. Он не замечал меня, как не замечал стул в комнате, когда не хотел
садиться, или пепельницу на столе, когда не курил.
А мальчику очень нужен отец. Сколько бы мама его ни целовала, сколько
бы тетки ни пичкали его конфетами и печеньем, ему все равно нужен отец.
Нужен мужчина, которому хотелось бы подражать. Нужен кто-то, кем он мог бы
гордиться, кровной близостью с кем он мог бы козырять перед своими
товарищами.
Моим отцом можно было гордиться мальчишке. Не у каждого из моих
сверстников был такой отец, и когда мне особенно везло - я шел рядом с ним
по нашей улице и пылающей кожей чувствовал завистливые взгляды мальчишек.
Его знали во всем городе, и мне всегда было лестно, когда кто-нибудь
говорил обо мне с почтением: "Да это ведь сын такого-то..."
Отец мог сделать меня своим преданнейшим другом, прояви он хоть каплю
внимания ко мне. Ну хотя бы положи он ласково свою ладонь на стриженую
макушку моей головы.
Но он глядел сквозь меня, занятый службой и своими недоступными моему
уму делами. А когда я попадался ему на глаза и смотрел выжидающе, как
собачонка, нетерпеливо ждущая, повиливая хвостиком, когда ей бросят со стола
лакомый кусочек, он обходил меня, как обходят неуместно подвернувшийся под
ноги предмет.
Нет, он не был плохим человеком. Он не был жесток. Сослуживцы его
любили и считали добрым и внимательным. Я даже не могу сказать, что он меня
не любил. Просто не принимал всерьез. Этот мальчик с круглыми глазами и
большой головой, стриженной наголо, еще не созрел для того, чтобы относиться
к нему как к человеку, способному страдать и тихо плакать от душевной боли.
Однажды я получил от него удар, который мог оглушить быка. Но выжил и
не стал его лютым врагом только потому, что рядом оказался мой верный друг
Берэлэ Мац.
Отец не ударил меня. Он вообще никогда меня не бил. Даже когда я
заслуживал. Наказывала обычно мать. У отца для этого не было времени. Удар,
который он нанес мне, был иного рода. Плевок в душу. Незаслуженный,
оскорбительный. После чего свет становится не мил и человек теряет всякое
желание жить дальше.
В те годы было модно устраивать весной за городом массовые гулянья,
пикники на много тысяч человек. Рабочий праздник. Маевка. Потому что это
происходило в мае.
Мы, дети, особенно любили этот праздник. Места вокруг нашего города
были - лучше не придумаешь. Большая спокойная река с песчаными берегами.
Купайся сколько душе влезет, а потом вались в золотой песок и загорай на
ласковом солнышке. Что еще нужно человеку, чтобы быть счастливым? А если
тебе и этого
покажется мало для полного счастья, то вот, пожалуйста, добавочное
удовольствие: пароходики, шлепающие по воде деревянными планками большущих
колес. Эти колеса вертятся по обоим бортам парохода в водной пыли и брызгах,
пуская многоцветные радуги, и очень похожи на мельничные колеса. Но с той
разницей, что мельничные колеса хоть и вертятся, а стоят на месте, как и вся
мельница, посыпанная, как пудрой, мукой до самой крыши, а пароходные колеса
движутся, вертясь, и оставляют за собой на всю ширину реки, как длиннющие
седые усы, пенистую волну.
Вот в эту волну мы и ныряли, и пена кипела над нашими головами,
точь-в-точь как море, которое мы видели только в кино и на картинах
художника Айвазовского, копии с которых висели почти в каждом еврейском
доме. Это потому, что мы жили глубокоглубоко в Евразийском континенте, и до
моря от нас в любую сторону, и на север и на юг, надо было ехать поездом не
меньше суток. У наших родителей была тоска по морю, и они покупали морские
пейзажи художника Айвазовского и вывешивали их на видном месте, отчего за
обедом, когда я подолгу заглядывался на бушующие волны, меня даже начинало
подташнивать, и мама, обиженная тем, что я не оценил прелесть
приготовленного ею обеда, давала мне подзатыльник и выставляла из-за стола.
Наша река с обеих сторон была окружена дремучими сосновыми лесами с
мягким пружинящим мхом на земле и огромными резными листьями папоротников.
Это напоминало нам, детям, таинственные джунгли, тем более что в лесу всегда
был полумрак - солнце не могло пробиться сквозь густые сцепившиеся верхушки
сосен. Только на полянах было светло. Солнце там сверкало так, что можно
было ослепнуть, выйдя из леса, и вся земля, вместо мха, была покрыта травой.
А в траве -- цветы. Красные, белые, желтые, синие. Ковер! Но попробуй найди
в продаже ковер такой красоты! Ни за какие деньги не найдешь! И похуже тоже
не найдешь. Нет в магазинах в продаже ковров. И других красивых вещей тоже
нет. Дефицит. Потому что мы, советские люди, строим коммунизм, и все силы
уходят на это строительство, а на выпуск товаров, нужных людям, сил и
средств не хватает. Тут уж
как в поговорке: одно из двух. Или тебе товары, или коммунизм. Сталин
выбрал коммунизм, и страна единогласно его поддержала. А кто не поддержал,
того убрали. Ликвидировали как врага народа. Поэтому нет в наших домах ни
ковров, ни многого другого, а у Сталина в Кремле висит на стене большой
ковер. Я думаю, что специально повесили, чтобы пустить пыль в глаза
иностранцам.
Так, о чем же я хотел рассказать? О маевке. Правильно. Маевку
устраивали на большой поляне в лесу и рядом с рекой. Чтоб с одной стороны
можно было вдоволь дышать кислородом, которого полно в сосновом лесу, а с
другой, - - купаться сколько душе угодно в реке.
Это был самый красочный и нарядный праздник нашего детства. С утра в
лес уходили из города колонны людей, одетых как на свадьбу, и громко пели