– Раймонд, вы никогда не были таким жестоким, сжальтесь надо мной, я совершила слабость, но без всякого расчета. А вы обвиняете меня в подлости!
– Слабость! – повторил саркастически Раймонд. – Значит, это слабость, когда женщина спускает из окна по ночам веревочную лестницу любовнику и ставит на часах двух лакеев, как бы брат мужа не проведал о свиданиях. Вы называете это слабостью, но тогда надо простить вора, имевшего слабость стащить ваши деньги.
– Ах, если бы вы были здесь, Раймонд, этого не случилось бы, но я тринадцать месяцев оставалась одна, осаждаемая этим человеком, которого я теперь так же презираю, как люблю вас. Почему вы меня так терзаете, если простили?
– Если я смалодушничал и не наказал вас, как вы того заслуживаете, то лишь потому, что ваше отчаяние внушило мне страх, потому, что вы сделали мне лишь полупризнание и потому, что ваш любовник умер. Но восемнадцать лет спустя, когда я убедился, что молодой сирота, которому вы покровительствовали и которого поместили ко мне в качестве служащего – ваш сын, дитя адюльтера, принятое под супружеский кров, с которым обращаются почти как с законным ребенком, я думал, что сойду с ума и хотел вас убить. Несмотря на все ваши страдания, скрыть его пороки вы не смогли, и я сумел вам доказать, что он раз двадцать обокрал нас. Все же, считаясь с вашими просьбами и слезами, я выпроводил его, не поднимая шума, без скандала. Я удовлетворился тем, что пригрозил преследовать его, если он не покинет этот город. Я ему дал солидную сумму, чтобы он уехал, и заставил вас поклясться, что вы никогда не будете пытаться его увидеть и не станете отвечать ему, если он напишет. Вы обещали, но…
В этот момент вошел лакей, держа в руке письмо. Он отдал его хозяину и удалился.
– Вот письмо, которое мне кажется очень длинным, – сказал Раймонд, поворачиваясь к жене, которая упала на колени, – и оно адресовано «Г-ну Максу, до востребования, Мельбурн, Австралия».
Раймонд облегчил свое сердце. Пока он говорил, гнев его прошел. Он посмотрел на бледную, дрожащую жену, затем приблизился к камину, взял спичку и поджег письмо. Подойдя к Марте, он поднял ее и сказал с нежностью:
– Ну, бедная моя подруга, осушите свои слезы. Разве я делаю все это не ради вас? Неужели под моими упреками ты не разглядела мольбы? Я боюсь, как бы ты не скомпрометировала себя в глазах дочери. Марта, я хочу, чтобы тебя уважали! И, поскольку я страдал и страдаю, то имею право говорить: «Будь мужественной, наше испытание близится к концу. Думаю, что мы умрем молодыми, потому что наши сердца уже состарились.
Марта не ответила. Ее глаза были устремлены на огонь, сжигавший письмо.
– Ты прав, – пробормотала она, сжав голову руками, – я ему высказала в письме все, но может ли женщина остаться немой к просьбе сына, который заклинает ее, как свою мать?
– Марта, – отозвался растроганный Раймонд, – всегда можно ответить ему, что его мать умерла.
– Возьмите, прочтите его письмо, – сказала Марта, вынимая бумагу из ящика.
Раймонд вздрогнул, но взял письмо и пробежал его глазами.
– Ну, так кто же причинил ему все беды, на которые он жалуется? – вопросил он, возвратив письмо жене. – Если бы он порядочно себя вел, то и сейчас был бы здесь. Может ли любая мать сделать больше, чем вы сделали для него, Марта? Поверьте мне, у него дурные наклонности. Нельзя давать волю жалости, которая вас погубила бы, не спасая его. Судя по тому, что он пишет о себе сам, кто знает, в чем он виновен? Я не хочу вас больше расстраивать, – продолжал Раймонд больше с грустью, чем со злобой, – но должен сказать, что этот человек еще в детстве имел скверную натуру, и ничто, никакое его преступление меня не удивит. Ради вас самой умоляю, не отвечайте ему.
– Я не отвечу, – обещала Марта, падая на стул. Раймонд ушел. Встретив дочь, он поцеловал ее и послал к матери.
Марта, увидев ее, ужаснулась, словно Бланш могла догадаться о содержании письма, которое она конвульсивно сжимала в руке, и бросила бумагу в огонь.
Раймонд, спустившись, приказал слугам отдавать только ему письма, приходящие издалека.
Почтовое учреждение Мельбурна находилось в большом здании, отделанном сталью. Оно было одноэтажным. В те дни, когда приходило судно, перевозящее депеши и письма, почтамт буквально осаждали. Так как ни один эмигрант не знал точно, уедет он из Мельбурна или останется, все письма носили пометку «до востребования». Улица перед зданием была запружена народом. Шум и толчея здесь не поддавались никакому описанию.
Перед дверью почтамта и в коридорах дежурят много полицейских с целью поддержания порядка. Но, несмотря на их усилия и на то, что из предосторожности был установлен железный турникет, люди устремились на почтамт, толкая и давя друг друга. Каждый спешил попасть туда побыстрее.
Никогда Жоанн не видел столько народа перед почтой, как в тот день, когда он принес туда письмо Мелиды. Он пропустил вперед самых нетерпеливых. Блуждая рассеянным взглядом по толпе, он заметил человека, чья походка показалась ему знакомой. Но этот проблеск внимания был мимолетным, и на нем не задержалась его мысль. В ту же минуту его взгляд обратился на молодую пару. Юная женщина еще носила белый капор, украшенный цветами – признак, по которому в этой стране узнают новобрачную.
Она опиралась на руку мужа с нежной непринужденностью. Оба они читали письмо, а лица их сблизились, словно для поцелуя.
Жоанн с завистью смотрел на них. Ему вспомнилось его погибшее счастье. Он подумал о бедной Луизе, которая была одного возраста с этой новобрачной. «Мы могли быть также счастливы», – сказал он себе. Кровь прихлынула к его сердцу. Он поник головой, а когда вышел из своей задумчивости, молодожены уже скрылись.
«Полно! – подумал он, продвигаясь вперед. – Так судил Бог. – Затем, проведя по лицу рукой, прошептал с бешенством: „Нет, это не Бог заставил меня так страдать, это…“
Жоанн очутился перед ящиком для писем. Он машинально опустил послание Мелиды. Но тут же он отскочил назад, пожирая взглядом группу людей, собравшуюся возле окошечка. Один из этих людей нагнулся, чтобы поговорить со служащим почты. Жоанн не мог рассмотреть его так, как ему хотелось бы. Он подошел и стал прислушиваться, сдерживая дыхание. Голос, который он скорее угадывал, чем расслышал, говорил очень тихо, так как служащий заставил его повторить.
– Я спрашиваю, – произнес мужчина громче, – есть ли у вас письма на имя господина Макса.
Крик, похожий на вой шакала, вырвался из груди Жоанна. Он пробился сквозь толпу с помощью локтей и очутился прямо перед Максом, который поднял голову.
– Наконец-то я тебя нашел! – крикнул Жоанн с мрачным смехом.
Макс, бросая вокруг растерянные взгляды, конвульсивно вздрагивал, он оперся о стену.
– Ну, – сказал презрительно Жоанн, – ты, кажется, собираешься в обморок упасть и этим славным людям придется унести тебя? – он указал пальцем на двух приближавшихся полицейских.
Эти слова напомнили Максу, какой опасности он подвергается.
– Будьте осторожны, Жоанн, – пробормотал он тихо, – если вы скажете еще хоть слово, то это будет моим смертным приговором.
– Я это прекрасно понимаю, – ответил Жоанн, – принудив меня страдать, вы ожесточили мое сердце, я не побледнев, буду смотреть, как вас повесят. – На помощь, полисмен! – закричал он, указывая на Макса. – Держите этого человека! Он убийца, каторжанин, бежавший из Сиднея!
Один из полицейских коснулся плеча Макса своей палкой. Тот был арестован.
На мгновение любовь к свободе кольнула его сердце, и лицо приняло выражение особенной жестокости, которое иногда было ему свойственно. Если бы он мог пробить себе дорогу даже ценою горы трупов, он не колебался бы. Пять или шесть полисменов приблизились к нему, словно ведомые инстинктом и заключили его в круг, прорываться сквозь него было бы безумием.
Обвиняемый и обвинитель рядом дошли до двери тюрьмы, сопровождаемые толпой любопытных.
Ничто не бывает неистовее гнева, который в конце концов вспыхивает после долготерпения в обычно кротких натурах.
Жоанн походил на тигра, который, захотев сожрать человека, наткнулся зубами на стальной панцирь.
– Я должен был убить тебя сам, – сказал он Максу, – так я лучше отомстил бы за себя.
– Должно быть, вы побоялись, что я буду защищаться, – ответил Макс, к которому вернулась вся его гордость. – Вы нашли средство более надежное и менее опасное. Вы осторожный малый, Жоанн, а осторожность у некоторых людей переходит в трусость.
– Негодяй! – закричал Жоанн, обезумев от гнева. – Я отдал бы половину крови, которая во мне еще осталась, чтобы доказать тебе обратное.
– Поберегите свое хладнокровие, вы в нем будете нуждаться для того, чтобы просить вознаграждения у судей. Вы знаете, без сомнения, что за мою голову назначена награда.
– Не разрешайте ему оскорблять меня, – заявил Жоанн в порыве ярости, – или я свершу правосудие сам.
– Я хорошо посмеюсь, если ты сделаешь это, – ответил Макс с ужасным цинизмом. – Если ты убьешь меня только наполовину, тебя повесят вместе со мной.
Жоанн был изнурен. У него не хватило сил бороться со страшной энергией этого человека.
– Как! – воскликнул он после минутного молчания, – в вашей душе нет ни тени раскаяния и вы готовы умереть, не испрося прощения у Бога! Там, напротив тюрьмы, в этом домике находится умирающая Мелида. И, зная, что она сойдет в могилу… одна или с вашим ребенком, неужели вы удержитесь от слез и сожалений?
Они должны были ступить за дверь тюрьмы, когда Жоанн произнес последние слова. Макс остановился, пристально глядя в направлении, указанном Жоанном.
– Там! Там! – повторял он, словно пораженный в самое сердце! – Она там!
В этот момент, как бы в ответ на его восклицание, на балконе появилась Бижу. Макс испустил крик и протянул руки, шепча имя Мелиды. Затем, овладев собой, он позволил себя увести.
– Следуйте за нами, сэр, – повернулся полицейский к Жоанну. – Вы должны повторить свое заявление перед судьей.
14
– Слабость! – повторил саркастически Раймонд. – Значит, это слабость, когда женщина спускает из окна по ночам веревочную лестницу любовнику и ставит на часах двух лакеев, как бы брат мужа не проведал о свиданиях. Вы называете это слабостью, но тогда надо простить вора, имевшего слабость стащить ваши деньги.
– Ах, если бы вы были здесь, Раймонд, этого не случилось бы, но я тринадцать месяцев оставалась одна, осаждаемая этим человеком, которого я теперь так же презираю, как люблю вас. Почему вы меня так терзаете, если простили?
– Если я смалодушничал и не наказал вас, как вы того заслуживаете, то лишь потому, что ваше отчаяние внушило мне страх, потому, что вы сделали мне лишь полупризнание и потому, что ваш любовник умер. Но восемнадцать лет спустя, когда я убедился, что молодой сирота, которому вы покровительствовали и которого поместили ко мне в качестве служащего – ваш сын, дитя адюльтера, принятое под супружеский кров, с которым обращаются почти как с законным ребенком, я думал, что сойду с ума и хотел вас убить. Несмотря на все ваши страдания, скрыть его пороки вы не смогли, и я сумел вам доказать, что он раз двадцать обокрал нас. Все же, считаясь с вашими просьбами и слезами, я выпроводил его, не поднимая шума, без скандала. Я удовлетворился тем, что пригрозил преследовать его, если он не покинет этот город. Я ему дал солидную сумму, чтобы он уехал, и заставил вас поклясться, что вы никогда не будете пытаться его увидеть и не станете отвечать ему, если он напишет. Вы обещали, но…
В этот момент вошел лакей, держа в руке письмо. Он отдал его хозяину и удалился.
– Вот письмо, которое мне кажется очень длинным, – сказал Раймонд, поворачиваясь к жене, которая упала на колени, – и оно адресовано «Г-ну Максу, до востребования, Мельбурн, Австралия».
Раймонд облегчил свое сердце. Пока он говорил, гнев его прошел. Он посмотрел на бледную, дрожащую жену, затем приблизился к камину, взял спичку и поджег письмо. Подойдя к Марте, он поднял ее и сказал с нежностью:
– Ну, бедная моя подруга, осушите свои слезы. Разве я делаю все это не ради вас? Неужели под моими упреками ты не разглядела мольбы? Я боюсь, как бы ты не скомпрометировала себя в глазах дочери. Марта, я хочу, чтобы тебя уважали! И, поскольку я страдал и страдаю, то имею право говорить: «Будь мужественной, наше испытание близится к концу. Думаю, что мы умрем молодыми, потому что наши сердца уже состарились.
Марта не ответила. Ее глаза были устремлены на огонь, сжигавший письмо.
– Ты прав, – пробормотала она, сжав голову руками, – я ему высказала в письме все, но может ли женщина остаться немой к просьбе сына, который заклинает ее, как свою мать?
– Марта, – отозвался растроганный Раймонд, – всегда можно ответить ему, что его мать умерла.
– Возьмите, прочтите его письмо, – сказала Марта, вынимая бумагу из ящика.
Раймонд вздрогнул, но взял письмо и пробежал его глазами.
– Ну, так кто же причинил ему все беды, на которые он жалуется? – вопросил он, возвратив письмо жене. – Если бы он порядочно себя вел, то и сейчас был бы здесь. Может ли любая мать сделать больше, чем вы сделали для него, Марта? Поверьте мне, у него дурные наклонности. Нельзя давать волю жалости, которая вас погубила бы, не спасая его. Судя по тому, что он пишет о себе сам, кто знает, в чем он виновен? Я не хочу вас больше расстраивать, – продолжал Раймонд больше с грустью, чем со злобой, – но должен сказать, что этот человек еще в детстве имел скверную натуру, и ничто, никакое его преступление меня не удивит. Ради вас самой умоляю, не отвечайте ему.
– Я не отвечу, – обещала Марта, падая на стул. Раймонд ушел. Встретив дочь, он поцеловал ее и послал к матери.
Марта, увидев ее, ужаснулась, словно Бланш могла догадаться о содержании письма, которое она конвульсивно сжимала в руке, и бросила бумагу в огонь.
Раймонд, спустившись, приказал слугам отдавать только ему письма, приходящие издалека.
Почтовое учреждение Мельбурна находилось в большом здании, отделанном сталью. Оно было одноэтажным. В те дни, когда приходило судно, перевозящее депеши и письма, почтамт буквально осаждали. Так как ни один эмигрант не знал точно, уедет он из Мельбурна или останется, все письма носили пометку «до востребования». Улица перед зданием была запружена народом. Шум и толчея здесь не поддавались никакому описанию.
Перед дверью почтамта и в коридорах дежурят много полицейских с целью поддержания порядка. Но, несмотря на их усилия и на то, что из предосторожности был установлен железный турникет, люди устремились на почтамт, толкая и давя друг друга. Каждый спешил попасть туда побыстрее.
Никогда Жоанн не видел столько народа перед почтой, как в тот день, когда он принес туда письмо Мелиды. Он пропустил вперед самых нетерпеливых. Блуждая рассеянным взглядом по толпе, он заметил человека, чья походка показалась ему знакомой. Но этот проблеск внимания был мимолетным, и на нем не задержалась его мысль. В ту же минуту его взгляд обратился на молодую пару. Юная женщина еще носила белый капор, украшенный цветами – признак, по которому в этой стране узнают новобрачную.
Она опиралась на руку мужа с нежной непринужденностью. Оба они читали письмо, а лица их сблизились, словно для поцелуя.
Жоанн с завистью смотрел на них. Ему вспомнилось его погибшее счастье. Он подумал о бедной Луизе, которая была одного возраста с этой новобрачной. «Мы могли быть также счастливы», – сказал он себе. Кровь прихлынула к его сердцу. Он поник головой, а когда вышел из своей задумчивости, молодожены уже скрылись.
«Полно! – подумал он, продвигаясь вперед. – Так судил Бог. – Затем, проведя по лицу рукой, прошептал с бешенством: „Нет, это не Бог заставил меня так страдать, это…“
Жоанн очутился перед ящиком для писем. Он машинально опустил послание Мелиды. Но тут же он отскочил назад, пожирая взглядом группу людей, собравшуюся возле окошечка. Один из этих людей нагнулся, чтобы поговорить со служащим почты. Жоанн не мог рассмотреть его так, как ему хотелось бы. Он подошел и стал прислушиваться, сдерживая дыхание. Голос, который он скорее угадывал, чем расслышал, говорил очень тихо, так как служащий заставил его повторить.
– Я спрашиваю, – произнес мужчина громче, – есть ли у вас письма на имя господина Макса.
Крик, похожий на вой шакала, вырвался из груди Жоанна. Он пробился сквозь толпу с помощью локтей и очутился прямо перед Максом, который поднял голову.
– Наконец-то я тебя нашел! – крикнул Жоанн с мрачным смехом.
Макс, бросая вокруг растерянные взгляды, конвульсивно вздрагивал, он оперся о стену.
– Ну, – сказал презрительно Жоанн, – ты, кажется, собираешься в обморок упасть и этим славным людям придется унести тебя? – он указал пальцем на двух приближавшихся полицейских.
Эти слова напомнили Максу, какой опасности он подвергается.
– Будьте осторожны, Жоанн, – пробормотал он тихо, – если вы скажете еще хоть слово, то это будет моим смертным приговором.
– Я это прекрасно понимаю, – ответил Жоанн, – принудив меня страдать, вы ожесточили мое сердце, я не побледнев, буду смотреть, как вас повесят. – На помощь, полисмен! – закричал он, указывая на Макса. – Держите этого человека! Он убийца, каторжанин, бежавший из Сиднея!
Один из полицейских коснулся плеча Макса своей палкой. Тот был арестован.
На мгновение любовь к свободе кольнула его сердце, и лицо приняло выражение особенной жестокости, которое иногда было ему свойственно. Если бы он мог пробить себе дорогу даже ценою горы трупов, он не колебался бы. Пять или шесть полисменов приблизились к нему, словно ведомые инстинктом и заключили его в круг, прорываться сквозь него было бы безумием.
Обвиняемый и обвинитель рядом дошли до двери тюрьмы, сопровождаемые толпой любопытных.
Ничто не бывает неистовее гнева, который в конце концов вспыхивает после долготерпения в обычно кротких натурах.
Жоанн походил на тигра, который, захотев сожрать человека, наткнулся зубами на стальной панцирь.
– Я должен был убить тебя сам, – сказал он Максу, – так я лучше отомстил бы за себя.
– Должно быть, вы побоялись, что я буду защищаться, – ответил Макс, к которому вернулась вся его гордость. – Вы нашли средство более надежное и менее опасное. Вы осторожный малый, Жоанн, а осторожность у некоторых людей переходит в трусость.
– Негодяй! – закричал Жоанн, обезумев от гнева. – Я отдал бы половину крови, которая во мне еще осталась, чтобы доказать тебе обратное.
– Поберегите свое хладнокровие, вы в нем будете нуждаться для того, чтобы просить вознаграждения у судей. Вы знаете, без сомнения, что за мою голову назначена награда.
– Не разрешайте ему оскорблять меня, – заявил Жоанн в порыве ярости, – или я свершу правосудие сам.
– Я хорошо посмеюсь, если ты сделаешь это, – ответил Макс с ужасным цинизмом. – Если ты убьешь меня только наполовину, тебя повесят вместе со мной.
Жоанн был изнурен. У него не хватило сил бороться со страшной энергией этого человека.
– Как! – воскликнул он после минутного молчания, – в вашей душе нет ни тени раскаяния и вы готовы умереть, не испрося прощения у Бога! Там, напротив тюрьмы, в этом домике находится умирающая Мелида. И, зная, что она сойдет в могилу… одна или с вашим ребенком, неужели вы удержитесь от слез и сожалений?
Они должны были ступить за дверь тюрьмы, когда Жоанн произнес последние слова. Макс остановился, пристально глядя в направлении, указанном Жоанном.
– Там! Там! – повторял он, словно пораженный в самое сердце! – Она там!
В этот момент, как бы в ответ на его восклицание, на балконе появилась Бижу. Макс испустил крик и протянул руки, шепча имя Мелиды. Затем, овладев собой, он позволил себя увести.
– Следуйте за нами, сэр, – повернулся полицейский к Жоанну. – Вы должны повторить свое заявление перед судьей.
14
Верховный суд
Жоанна на несколько минут оставили одного. Гнев его остыл. Ради интересов своих друзей он даже сожалел о том, что сделал. Он подумал о последствиях, которые процесс Макса мог иметь для чести Мелиды и сказал себе: «Преследуя свою месть, я действовал, как эгоист».
Его позвали на очную ставку с Максом.
Обвиняемый вошел, пошатываясь, будто пьяный. Он был бледен и по лицу его струился пот. Он с глубоким уважением склонился перед судьями, затем, повернувшись к Жоанну, сказал:
– Я вас избавлю от труда меня разоблачать, я не пытаюсь спасти жизнь, ставшую для меня невыносимой. Все кончено для меня на этой земле. Не упрекайте себя за то, что вы меня выдали, Жоанн. Рано или поздно – я заплатил бы свой страшный счет правосудию. Если б я употребил свою энергию и ум на добро, я стал бы выдающимся человеком! Я один совершал вещи, почти невероятные. Только вдвоем я предпринял нападение на золотой эскорт, которое приписывали большой группе. Правда, что я сам убил своего сообщника, желая забрать все и опасаясь, что он меня выдаст.
При этом откровенном признании о грабеже эскорта, что было настоящим событием в колонии, судья сделал движения изумления и почти удовлетворения. Безнаказанность этого нападения вызывала горечь у всего судебного магистрата.
Макс продолжал, не подавая вида, что заметил произведенное впечатление.
– Я знаю, что не заслуживаю никакого сожаления. Мой ум и полученное воспитание должны были бы препятствовать моим дурным наклонностям, я же не пытался с ними бороться. Жалость была мне неведома. Я совершал преступления без нужды. Должно быть, мое сердце устроено иначе, чем у других людей. Я обокрал своих благодетелей, мог убить незнакомца… Жоанн знает только часть преступлений, в которых я повинен. Я расскажу вам все сам, так как если вам будет рассказывать кто-то другой, вы не поверите. Шайка грабителей золота, которая появилась на приисках Балларэта, состояла из меня и моего сообщника Резаки, убежавшего, как и я, с сиднейской каторги. Он был замечательным человеком в своем роде.
Тогда Макс начал перечислять длинный перечень краж и убийств, несколько раз слушатели этой исповеди содрогались от ужаса.
Макс остановился на минуту, вытер лоб и продолжал свой рассказ.
Дойдя до того момента, когда он познакомился с доктором и его дочерьми, он посмотрел на Жоанна, который столь же бледный, как и он, приложил палец к губам, словно умоляя его замолчать.
– Это все… – сказал Макс, опустив голову.
– Уведите арестованного, – распорядился судья. Макса отвели в его камеру: кровать, матрас из кукурузных листьев, серое одеяло составляли всю ее обстановку. Он бросился на убогое ложе и, сжав руками голову, предался мрачному отчаянию человека, который, оставшись наедине со своей совестью после того, как вел жизнь, запятнанную преступлениями, ждет в предсмертном бодрствовании, что совершится людское правосудие.
Жоанн вышел из суда, измученный волнениями. Он одновременно и желал, и боялся навестить сейчас семью доктора.
Он пересек площадь. Перед тем, как войти, он поколебался, а затем постучал в дверь, с ужасом глядя на тюрьму.
– Боже мой, Боже мой! – пробормотал он, – как скрыть от них? Лишь бы только они ничего не узнали…
– Что с вами, Жоанн? – спросил доктор Ивенс, открывая дверь. – Вы, по-видимому, страдаете?
– Нет, доктор, уверяю, я чувствую себя очень хорошо.
Подойдя к стулу, он сел.
– А я вам говорю, что вы мучаетесь.
– Пустяки, может быть, немного устал.
Через несколько минут Жоанн поднялся со стула и подошел к окну.
«Отсюда невидно ничего, – подумал он, – но из комнат верхнего этажа должен быть виден двор тюрьмы.
– Вам нужно оставить этот дом, доктор. Здесь придется наблюдать очень грустное зрелище…
– Я не гляжу в окно, – ответил доктор Ивенс. – Думаю, что мои дочери тоже.
– Увы! – пробормотал Жоанн, – можно увидеть и не желая.
– Впрочем, вы же знаете, что мы скоро уедем, – сказал мистер Ивенс, не понимавший настойчивости Жоанна, – вид Австралии пагубно сказывается на нас и, поразмыслив, я решил, что лучше быть бедным на родине, чем богачом на чужбине. Поезжайте с нами, Жоанн, мы не образуем веселого кортежа, зато вместе вернемся в Англию.
Жоанн не отвечал.
Он не мог отвести глаз от тюрьмы. Он представлял себе уже виселицу, высившуюся посреди двора. Он считал размеренные шаги часовых в красной форме, прохаживавшихся у подножия стены, и думал о том, что этой площади суждено стать местом кровавой развязки драмы, в которой семья Ивенсов и он сам являлись главными действующими лицами.
В этот момент вошли обе молодые девушки. Мелида опиралась на руку Эмерод, ее головка склонилась ей на плечо.
– Как вы себя чувствуете? – спросил Жоанн, подойдя к ней.
– Лучше, много лучше, – отвечала Мелида, которая видела грустный взгляд отца. – Я чувствую себя совсем хорошо.
Эти слова странно контрастировали с синими кругами, возникшими возле ее глаз и тусклой белизной щек и лба.
– Мужайся, – сказала Эмерод, обнимая ее, – мы вскоре уедем.
– Да, – отозвалась Мелида с улыбкой, исполненной ужасной грусти, – да, я скоро уеду.
– Нехорошая, – осудила ее Эмерод вполголоса, указывая ей глазами на отца.
– Нет, никогда у меня не достанет храбрости предупредить их, – сказал себе Жоанн, волнуясь все больше и больше. Как сказать бедной женщине: «Завтра, может быть, будут вешать отца вашего ребенка!»
Как сказать отцу: «Негодяй, обесчестивший вашу дочь, умрет на ваших глазах. Радуйтесь!»
Он подумал, что доктор почти не выходит из дома, а миссис Ивенс и Эмерод погружены в заботы, которые нужны Мелиде и Бижу.
Есть шансы, что фатальное известие их не достигнет. Бог, без сомнения, убережет их от этого последнего горя!
Судебные формальности в английских колониях гораздо менее затянуты, чем во Франции. Впрочем, признания Макса были из ряда вон выходящими и побуждали к немедленной развязке.
Два дня спустя после своего ареста Макс вновь предстал перед судьями.
Зал был переполнен любопытными.
Присутствие духа ни на мгновение не изменило подсудимому. Он отвечал с легкостью и непринужденностью, которые поразили судей. Он подробно рассказал о своих преступлениях со спокойствием, заледенившим присутствующих ужасом.
Затем Макс с невероятным хладнокровием выслушал свой приговор.
Заметили даже, что когда в тишине прозвучало слово «смерть», Макс поклонился и пробормотал: «Наконец-то!»
Казнь должна была состояться на следующий день. Его отвели в камеру смертников.
Едва Макса заперли, как он увидел, что дневной свет в камеру проникает через отверстие, пробитое в восьми или десяти футах от пола и выходящее на площадь. С этих пор у него была только одна мысль, одно желание – взглянуть на дом, где жила Мелида. Подпрыгнув до маленького оконца, он уцепился за железные прутья, перегораживавшие его. Глаза Макса горели… Часовой, заметивший его, велел ему слезть вниз. Он разжал руки и упал мешком на пол. Однако он успел заметить Жоанна, который пересек площадь и постучал в дверь дома доктора.
«Он идет им сказать, что я нахожусь здесь, – подумал Макс. – Не жалость они будут испытывать, а омерзение. Я хочу, чтобы она увидела мою смерть, это придаст мне мужества».
И Макс снова повис на прутьях.
Ему опять приказали слезть. Один из стражей, предупрежденных часовым, пригрозил перевести его в подземный карцер, если он не прекратит виснуть на окне. Он обещал повиноваться, но, как только тот ушел, он тут же попытался устроить из своей широкой кровати возвышение, которое позволило бы ему смотреть наружу, не берясь за прутья окна руками и не прижимаясь к ним лицом. Он долго оставался на своем импровизированном возвышении, следя за тем, что делалось у доктора, надеясь, что оттуда будут смотреть в его сторону. Он не увидел ничего, и, если бы даже они взглянули на тюрьму, как они смогли бы отличить его окошечко от сотни других в стене.
На другой день с пяти часов утра толпы мужчин и женщин заполнили все улицы, прилегающие к площади. Серый туман поднимался над землей. Все шли без шума и говорили тихо. Эта толпа собиралась на казнь, будто на спектакль, но какими бы бесчувственными люди ни были, или сколько ни казались бы такими, все же приготовления к смертной казни обязывают к некоторой торжественности. Шум, сначала неясный, становился все более различимым. Исходя из середины людской массы, он напоминал рокот прибоя.
– В котором часу казнь? – спросила одна женщина другую, когда они приближались к тюрьме.
– Говорят, в восемь, – отвечала та хриплым голосом, – по я знаю, что надо приходить на час пораньше.
– Ты уже видела, как вешают? – снова спросила первая. – Я иду смотреть впервые.
– Уже давно никого не вешали. А я видела, как шестерых повесили одного за другим. Но никто из них не заслуживал смерти так, как этот.
– Он стар? – вмешалась третья кумушка.
– Нет, он молодой.
– Красивый?
– Говорят, что да. Ну, мы посмотрим.
– Ой, я к счастью, почувствовала себя плохо и лучше не пойду, – сказала первая женщина, остановившись.
– Мокрая курица! – проворчала другая. – Тогда ты ничего не увидишь.
Они подошли ко двору, огороженному досками.
– Мы увидим, как его выводят?
– Нет, нам будет видно только тогда, когда он взойдет на эшафот и его вздернут.
Десятки групп переговаривались так в ожидании осужденного.
Двое мужчин, прислонившись спиной к воротам ограды, курили устрашающие черные трубки и тихо беседовали:
– Экая досада! Несправедливо! Прежде чем повесить, надо было дать ему время воспитать учеников. Вот это парень! И суждено же ему было так попасться! Каждый раз, когда я вижу повешение, я обещаю себе бросить свое занятие.
Мы уже говорили, что лицо Макса было красивым, несмотря на проскальзывавшее иногда выражение жестокости. Когда он появился на возвышении между двумя палачами, ропот восхищения и огорчения пробежал в толпе, собравшейся посмотреть на его казнь.
– Какое несчастье! – неслось со всех сторон. – Такое злое сердце и столь красивое лицо! Кто ожидал это увидеть?
Едва дверь коридора, по которому обвиняемых подводили к возвышению, была открыта, как Макс поискал глазами дом мистера Ивенса.
«Они еще спят, – подумал он, – а я, я должен сейчас умереть!»
Его лицо затуманила грусть, не походившая на страх. Он размеренным шагом поднялся по ступенькам, ведущим на возвышение. Тогда-то толпа и увидела его к своему удовольствию.
Рубашка Макса была до половины расстегнута, оставляя шею обнаженной, его черные волосы были зачесаны назад, глаза имели самый чистый и нежный голубой цвет. Он был очень бледен и в нем чувствовался какой-то аристократизм, что редко встречается в людях подобного сорта.
– Боже мой, какая жалость! – воскликнула одна женщина, тронутая его видом.
– Ты замолчишь? – проворчал толстый мужчина, дав ей толчок, скорее напоминавший удар кулаком. – Ты находишь его слишком красивым для виселицы? Может быть, ты хочешь повиснуть у него на шее вместо веревки, которую ему сейчас наденут? Увидишь, каким он станет красавцем, когда заболтается в воздухе!
Макс водил глазами по этой колыхавшейся толпе, но не видел ее.
– Станьте сюда, – приказал ему палач, показывая на место у подножия виселицы. Макс подошел, не отводя взора от дома доктора.
– О! Если бы мое желание осуществилось! – прошептал он с оттенком безумия. – Мелида, Мелида! Я хочу тебя увидеть!
Едва он проговорил это, как окно на первом этаже отворилось. Вслед за этим, одетая только в белый пеньюар, Мелида появилась на балконе, как портрет во весь рост. Она смотрела на толпу, ничего не понимая. Затем, поискав глазами то, на что все глядели, она различила трех человек под виселицей. Мелида хотела уже отвернуться, как вдруг ей показалось, что один из этих людей делает ей знаки.
Макс, увидев ее, приблизился к краю возвышения и, показав на сопровождавших его людей, сделал знак, что он должен сейчас умереть. Потом он сложил вместе ладони, как бы прося у нее прощения. В заключение этой драматической пантомимы он прижал одну руку к сердцу, а другой послал ей воздушный поцелуй.
Страшный крик прорезал воздух. Толпа зашевелилась, люди поворачивали головы в том направлении, в котором осужденный делал знаки, но ничего не увидели. Макс посмотрел на палачей с решительным видом, словно говорившим: «Чего вы ждете?»
Он сам надел петлю себе на шею.
– Вы готовы? – спросил он. – Закончим же. Я вас прошу только об одном: закройте мне потом лицо.
Молодой помощник палача, стоявший слева, кивнул в знак согласия. Он поднялся на лесенку, находившуюся позади виселицы. Все взоры были прикованы к нему. Когда он оказался на самой верхней ступеньке, палач и его помощник выбили лестницу у него из-под ног, и преступник повис в воздухе.
Жоанн в этот миг и явился на площади. Он хотел успеть к доктору до начала казни.
– Великий Боже! – воскликнул он. – Казнь перенесли на более раннее время. Я пришел слишком поздно! Это окно открыто… Хоть бы они ничего не увидели!
По странной случайности помощник палача, который должен был набросить платок на лицо осужденного, отошел в тот момент, когда предсмертные конвульсии повешенного стали особенно сильными. Платок упал, открыв лицо Макса, которое уже посинело.
Жоанн с ужасом отвернулся. Он почувствовал такую слабость, что вынужден был собрать все свое мужество, чтобы перейти площадь.
В тот момент, когда он хотел постучать в дверь, она внезапно отворилась и мимо него пробежала наспех одетая служанка, крикнув ему на ходу:
– Я побежала за акушером.
Жоанн вошел. На первом этаже никого не было. Он услышал рыдания и поспешил на второй этаж. Картина, которая предстала перед его глазами, заставила его замереть на пороге.
Мелида в эту ночь спала еще более беспокойно и лихорадочно, чем обычно. Шум, который на рассвете начался на улице, мешал ей. Она встала и машинально открыла окно. Когда она узнала в осужденном Макса, то испустила душераздирающий крик и опрокинулась навзничь.
Доктор и Эмерод прибежали, услышав этот крик. Они увидели толпу и повешенного, но не узнали его. Однако они не сомневались, что вид ужасного зрелища явился причиной обморока Мелиды.
Эмерод бросилась к сестре. Доктор опустился на одно колено и положил на другое головку дочери.
– Боже мой! – воскликнул он, залившись слезами. Она умерла!
– Невозможно, отец, вы ошибаетесь, – ответила Эмерод дрожа.
При слове «умерла» рыдания вырвались из груди бедной матери, которая немая и неподвижная, ожидала, что скажет муж, и, опираясь на стену, пыталась прочесть молитву, которую от волнения забыла.
– Я не могу прощупать пульс – сказал доктор, – я слишком взволнован, у меня немеют конечности. Врача! Приведите врача, акушера! Скорее! Я чувствую, что мне изменяет рассудок…
– Отец! Милый отец! – возопила Эмерод умоляющим голосом. – Придите в себя, пожалейте нас!
Жоанн вошел в комнату.
– Ах, это вы! – воскликнула Эмерод. – Подойдите сюда, взгляните, ваши глаза не залиты слезами, как мои, – правда, что она не умерла? Я уже ничего не вижу.
Его позвали на очную ставку с Максом.
Обвиняемый вошел, пошатываясь, будто пьяный. Он был бледен и по лицу его струился пот. Он с глубоким уважением склонился перед судьями, затем, повернувшись к Жоанну, сказал:
– Я вас избавлю от труда меня разоблачать, я не пытаюсь спасти жизнь, ставшую для меня невыносимой. Все кончено для меня на этой земле. Не упрекайте себя за то, что вы меня выдали, Жоанн. Рано или поздно – я заплатил бы свой страшный счет правосудию. Если б я употребил свою энергию и ум на добро, я стал бы выдающимся человеком! Я один совершал вещи, почти невероятные. Только вдвоем я предпринял нападение на золотой эскорт, которое приписывали большой группе. Правда, что я сам убил своего сообщника, желая забрать все и опасаясь, что он меня выдаст.
При этом откровенном признании о грабеже эскорта, что было настоящим событием в колонии, судья сделал движения изумления и почти удовлетворения. Безнаказанность этого нападения вызывала горечь у всего судебного магистрата.
Макс продолжал, не подавая вида, что заметил произведенное впечатление.
– Я знаю, что не заслуживаю никакого сожаления. Мой ум и полученное воспитание должны были бы препятствовать моим дурным наклонностям, я же не пытался с ними бороться. Жалость была мне неведома. Я совершал преступления без нужды. Должно быть, мое сердце устроено иначе, чем у других людей. Я обокрал своих благодетелей, мог убить незнакомца… Жоанн знает только часть преступлений, в которых я повинен. Я расскажу вам все сам, так как если вам будет рассказывать кто-то другой, вы не поверите. Шайка грабителей золота, которая появилась на приисках Балларэта, состояла из меня и моего сообщника Резаки, убежавшего, как и я, с сиднейской каторги. Он был замечательным человеком в своем роде.
Тогда Макс начал перечислять длинный перечень краж и убийств, несколько раз слушатели этой исповеди содрогались от ужаса.
Макс остановился на минуту, вытер лоб и продолжал свой рассказ.
Дойдя до того момента, когда он познакомился с доктором и его дочерьми, он посмотрел на Жоанна, который столь же бледный, как и он, приложил палец к губам, словно умоляя его замолчать.
– Это все… – сказал Макс, опустив голову.
– Уведите арестованного, – распорядился судья. Макса отвели в его камеру: кровать, матрас из кукурузных листьев, серое одеяло составляли всю ее обстановку. Он бросился на убогое ложе и, сжав руками голову, предался мрачному отчаянию человека, который, оставшись наедине со своей совестью после того, как вел жизнь, запятнанную преступлениями, ждет в предсмертном бодрствовании, что совершится людское правосудие.
Жоанн вышел из суда, измученный волнениями. Он одновременно и желал, и боялся навестить сейчас семью доктора.
Он пересек площадь. Перед тем, как войти, он поколебался, а затем постучал в дверь, с ужасом глядя на тюрьму.
– Боже мой, Боже мой! – пробормотал он, – как скрыть от них? Лишь бы только они ничего не узнали…
– Что с вами, Жоанн? – спросил доктор Ивенс, открывая дверь. – Вы, по-видимому, страдаете?
– Нет, доктор, уверяю, я чувствую себя очень хорошо.
Подойдя к стулу, он сел.
– А я вам говорю, что вы мучаетесь.
– Пустяки, может быть, немного устал.
Через несколько минут Жоанн поднялся со стула и подошел к окну.
«Отсюда невидно ничего, – подумал он, – но из комнат верхнего этажа должен быть виден двор тюрьмы.
– Вам нужно оставить этот дом, доктор. Здесь придется наблюдать очень грустное зрелище…
– Я не гляжу в окно, – ответил доктор Ивенс. – Думаю, что мои дочери тоже.
– Увы! – пробормотал Жоанн, – можно увидеть и не желая.
– Впрочем, вы же знаете, что мы скоро уедем, – сказал мистер Ивенс, не понимавший настойчивости Жоанна, – вид Австралии пагубно сказывается на нас и, поразмыслив, я решил, что лучше быть бедным на родине, чем богачом на чужбине. Поезжайте с нами, Жоанн, мы не образуем веселого кортежа, зато вместе вернемся в Англию.
Жоанн не отвечал.
Он не мог отвести глаз от тюрьмы. Он представлял себе уже виселицу, высившуюся посреди двора. Он считал размеренные шаги часовых в красной форме, прохаживавшихся у подножия стены, и думал о том, что этой площади суждено стать местом кровавой развязки драмы, в которой семья Ивенсов и он сам являлись главными действующими лицами.
В этот момент вошли обе молодые девушки. Мелида опиралась на руку Эмерод, ее головка склонилась ей на плечо.
– Как вы себя чувствуете? – спросил Жоанн, подойдя к ней.
– Лучше, много лучше, – отвечала Мелида, которая видела грустный взгляд отца. – Я чувствую себя совсем хорошо.
Эти слова странно контрастировали с синими кругами, возникшими возле ее глаз и тусклой белизной щек и лба.
– Мужайся, – сказала Эмерод, обнимая ее, – мы вскоре уедем.
– Да, – отозвалась Мелида с улыбкой, исполненной ужасной грусти, – да, я скоро уеду.
– Нехорошая, – осудила ее Эмерод вполголоса, указывая ей глазами на отца.
– Нет, никогда у меня не достанет храбрости предупредить их, – сказал себе Жоанн, волнуясь все больше и больше. Как сказать бедной женщине: «Завтра, может быть, будут вешать отца вашего ребенка!»
Как сказать отцу: «Негодяй, обесчестивший вашу дочь, умрет на ваших глазах. Радуйтесь!»
Он подумал, что доктор почти не выходит из дома, а миссис Ивенс и Эмерод погружены в заботы, которые нужны Мелиде и Бижу.
Есть шансы, что фатальное известие их не достигнет. Бог, без сомнения, убережет их от этого последнего горя!
Судебные формальности в английских колониях гораздо менее затянуты, чем во Франции. Впрочем, признания Макса были из ряда вон выходящими и побуждали к немедленной развязке.
Два дня спустя после своего ареста Макс вновь предстал перед судьями.
Зал был переполнен любопытными.
Присутствие духа ни на мгновение не изменило подсудимому. Он отвечал с легкостью и непринужденностью, которые поразили судей. Он подробно рассказал о своих преступлениях со спокойствием, заледенившим присутствующих ужасом.
Затем Макс с невероятным хладнокровием выслушал свой приговор.
Заметили даже, что когда в тишине прозвучало слово «смерть», Макс поклонился и пробормотал: «Наконец-то!»
Казнь должна была состояться на следующий день. Его отвели в камеру смертников.
Едва Макса заперли, как он увидел, что дневной свет в камеру проникает через отверстие, пробитое в восьми или десяти футах от пола и выходящее на площадь. С этих пор у него была только одна мысль, одно желание – взглянуть на дом, где жила Мелида. Подпрыгнув до маленького оконца, он уцепился за железные прутья, перегораживавшие его. Глаза Макса горели… Часовой, заметивший его, велел ему слезть вниз. Он разжал руки и упал мешком на пол. Однако он успел заметить Жоанна, который пересек площадь и постучал в дверь дома доктора.
«Он идет им сказать, что я нахожусь здесь, – подумал Макс. – Не жалость они будут испытывать, а омерзение. Я хочу, чтобы она увидела мою смерть, это придаст мне мужества».
И Макс снова повис на прутьях.
Ему опять приказали слезть. Один из стражей, предупрежденных часовым, пригрозил перевести его в подземный карцер, если он не прекратит виснуть на окне. Он обещал повиноваться, но, как только тот ушел, он тут же попытался устроить из своей широкой кровати возвышение, которое позволило бы ему смотреть наружу, не берясь за прутья окна руками и не прижимаясь к ним лицом. Он долго оставался на своем импровизированном возвышении, следя за тем, что делалось у доктора, надеясь, что оттуда будут смотреть в его сторону. Он не увидел ничего, и, если бы даже они взглянули на тюрьму, как они смогли бы отличить его окошечко от сотни других в стене.
На другой день с пяти часов утра толпы мужчин и женщин заполнили все улицы, прилегающие к площади. Серый туман поднимался над землей. Все шли без шума и говорили тихо. Эта толпа собиралась на казнь, будто на спектакль, но какими бы бесчувственными люди ни были, или сколько ни казались бы такими, все же приготовления к смертной казни обязывают к некоторой торжественности. Шум, сначала неясный, становился все более различимым. Исходя из середины людской массы, он напоминал рокот прибоя.
– В котором часу казнь? – спросила одна женщина другую, когда они приближались к тюрьме.
– Говорят, в восемь, – отвечала та хриплым голосом, – по я знаю, что надо приходить на час пораньше.
– Ты уже видела, как вешают? – снова спросила первая. – Я иду смотреть впервые.
– Уже давно никого не вешали. А я видела, как шестерых повесили одного за другим. Но никто из них не заслуживал смерти так, как этот.
– Он стар? – вмешалась третья кумушка.
– Нет, он молодой.
– Красивый?
– Говорят, что да. Ну, мы посмотрим.
– Ой, я к счастью, почувствовала себя плохо и лучше не пойду, – сказала первая женщина, остановившись.
– Мокрая курица! – проворчала другая. – Тогда ты ничего не увидишь.
Они подошли ко двору, огороженному досками.
– Мы увидим, как его выводят?
– Нет, нам будет видно только тогда, когда он взойдет на эшафот и его вздернут.
Десятки групп переговаривались так в ожидании осужденного.
Двое мужчин, прислонившись спиной к воротам ограды, курили устрашающие черные трубки и тихо беседовали:
– Экая досада! Несправедливо! Прежде чем повесить, надо было дать ему время воспитать учеников. Вот это парень! И суждено же ему было так попасться! Каждый раз, когда я вижу повешение, я обещаю себе бросить свое занятие.
Мы уже говорили, что лицо Макса было красивым, несмотря на проскальзывавшее иногда выражение жестокости. Когда он появился на возвышении между двумя палачами, ропот восхищения и огорчения пробежал в толпе, собравшейся посмотреть на его казнь.
– Какое несчастье! – неслось со всех сторон. – Такое злое сердце и столь красивое лицо! Кто ожидал это увидеть?
Едва дверь коридора, по которому обвиняемых подводили к возвышению, была открыта, как Макс поискал глазами дом мистера Ивенса.
«Они еще спят, – подумал он, – а я, я должен сейчас умереть!»
Его лицо затуманила грусть, не походившая на страх. Он размеренным шагом поднялся по ступенькам, ведущим на возвышение. Тогда-то толпа и увидела его к своему удовольствию.
Рубашка Макса была до половины расстегнута, оставляя шею обнаженной, его черные волосы были зачесаны назад, глаза имели самый чистый и нежный голубой цвет. Он был очень бледен и в нем чувствовался какой-то аристократизм, что редко встречается в людях подобного сорта.
– Боже мой, какая жалость! – воскликнула одна женщина, тронутая его видом.
– Ты замолчишь? – проворчал толстый мужчина, дав ей толчок, скорее напоминавший удар кулаком. – Ты находишь его слишком красивым для виселицы? Может быть, ты хочешь повиснуть у него на шее вместо веревки, которую ему сейчас наденут? Увидишь, каким он станет красавцем, когда заболтается в воздухе!
Макс водил глазами по этой колыхавшейся толпе, но не видел ее.
– Станьте сюда, – приказал ему палач, показывая на место у подножия виселицы. Макс подошел, не отводя взора от дома доктора.
– О! Если бы мое желание осуществилось! – прошептал он с оттенком безумия. – Мелида, Мелида! Я хочу тебя увидеть!
Едва он проговорил это, как окно на первом этаже отворилось. Вслед за этим, одетая только в белый пеньюар, Мелида появилась на балконе, как портрет во весь рост. Она смотрела на толпу, ничего не понимая. Затем, поискав глазами то, на что все глядели, она различила трех человек под виселицей. Мелида хотела уже отвернуться, как вдруг ей показалось, что один из этих людей делает ей знаки.
Макс, увидев ее, приблизился к краю возвышения и, показав на сопровождавших его людей, сделал знак, что он должен сейчас умереть. Потом он сложил вместе ладони, как бы прося у нее прощения. В заключение этой драматической пантомимы он прижал одну руку к сердцу, а другой послал ей воздушный поцелуй.
Страшный крик прорезал воздух. Толпа зашевелилась, люди поворачивали головы в том направлении, в котором осужденный делал знаки, но ничего не увидели. Макс посмотрел на палачей с решительным видом, словно говорившим: «Чего вы ждете?»
Он сам надел петлю себе на шею.
– Вы готовы? – спросил он. – Закончим же. Я вас прошу только об одном: закройте мне потом лицо.
Молодой помощник палача, стоявший слева, кивнул в знак согласия. Он поднялся на лесенку, находившуюся позади виселицы. Все взоры были прикованы к нему. Когда он оказался на самой верхней ступеньке, палач и его помощник выбили лестницу у него из-под ног, и преступник повис в воздухе.
Жоанн в этот миг и явился на площади. Он хотел успеть к доктору до начала казни.
– Великий Боже! – воскликнул он. – Казнь перенесли на более раннее время. Я пришел слишком поздно! Это окно открыто… Хоть бы они ничего не увидели!
По странной случайности помощник палача, который должен был набросить платок на лицо осужденного, отошел в тот момент, когда предсмертные конвульсии повешенного стали особенно сильными. Платок упал, открыв лицо Макса, которое уже посинело.
Жоанн с ужасом отвернулся. Он почувствовал такую слабость, что вынужден был собрать все свое мужество, чтобы перейти площадь.
В тот момент, когда он хотел постучать в дверь, она внезапно отворилась и мимо него пробежала наспех одетая служанка, крикнув ему на ходу:
– Я побежала за акушером.
Жоанн вошел. На первом этаже никого не было. Он услышал рыдания и поспешил на второй этаж. Картина, которая предстала перед его глазами, заставила его замереть на пороге.
Мелида в эту ночь спала еще более беспокойно и лихорадочно, чем обычно. Шум, который на рассвете начался на улице, мешал ей. Она встала и машинально открыла окно. Когда она узнала в осужденном Макса, то испустила душераздирающий крик и опрокинулась навзничь.
Доктор и Эмерод прибежали, услышав этот крик. Они увидели толпу и повешенного, но не узнали его. Однако они не сомневались, что вид ужасного зрелища явился причиной обморока Мелиды.
Эмерод бросилась к сестре. Доктор опустился на одно колено и положил на другое головку дочери.
– Боже мой! – воскликнул он, залившись слезами. Она умерла!
– Невозможно, отец, вы ошибаетесь, – ответила Эмерод дрожа.
При слове «умерла» рыдания вырвались из груди бедной матери, которая немая и неподвижная, ожидала, что скажет муж, и, опираясь на стену, пыталась прочесть молитву, которую от волнения забыла.
– Я не могу прощупать пульс – сказал доктор, – я слишком взволнован, у меня немеют конечности. Врача! Приведите врача, акушера! Скорее! Я чувствую, что мне изменяет рассудок…
– Отец! Милый отец! – возопила Эмерод умоляющим голосом. – Придите в себя, пожалейте нас!
Жоанн вошел в комнату.
– Ах, это вы! – воскликнула Эмерод. – Подойдите сюда, взгляните, ваши глаза не залиты слезами, как мои, – правда, что она не умерла? Я уже ничего не вижу.