Страница:
* * *
Как солнышко в полночь
Не даст вам лучей, -
Разлучница сгинет
От острых мечей.
* * *
Многие, отвернувшись от святилища Януса, слушали это бессвязное напевание, принимая за предсказания, относящиеся к набегу этрусков. Между ними был и Тарквиний; ему некогда было бродить в народе; надо было вернуться в храм для ожидания царя, но он успел вывести свои заключения из услышанного прорицания, дал золота Диркее, говоря:
Отмщу за измену,
За горький позор!
Своею рукою
Свершу приговор!
– Будь благосклонна ко мне, советница от Зевса!
– К тебе... к тебе... – отозвалась Диркея отрывисто. – Но не к ней, не к изменнице, не к разлучнице!..
– К какой? – спросил Тарквиний, но Диркея моментально убежала.
ГЛАВА Х
Объявление войны
Услышав раздавшиеся вдали мрачные звуки военных труб, народ умолк в почтительном ожидании; лишь кое-где продолжался шепот, в котором преобладали толки о неблагоприятных знамениях: о красноте утренней зари, о бледности солнечного диска, о том, что дым разведенных костров расстилается вниз, к земле, царству мертвых.
– Царь будет убит на этой войне. – Пророчили там и сям Сивиллы.
– И много, много прольется крови понапрасну, – прибавляли бродячие знахари, – много будет печали, слез.
– Но коршун вьется в поднебесье, – возражали им авгуры-гадатели, – все-таки царь победит.
– Коршун не орел, – шепнул сам с собою Брут, – коршун это Тарквиний, префект-тиран, которому царь отдал Рим на растерзанье и я сам вместе с другими виновен в этом бедствии, угрожающем Риму! Я сам, Спурий, и другие... не разобравши всех сторон дела, мы настояли, чтобы Тарквиний уговорил своего тестя начать эту войну в отмщение этрускам за сделанный набег... О, как мы недальновидны!
Но этому умному царскому родственнику не пришлось долго оплакивать свою ошибку, потому что он увидел шествие ожидавшейся процессии.
Дряхлый царь Сервий бодрился, сколько мог; Турн и Спурий шли подле него, но не вели под руки, потому что при военной одежде лицо царя не было закрыто.
Эмилий Скавр, при сане Великого Понтифекса, бывший также главнокомандующим, тоже шел без помощи внуков.
За ним шел Тарквиний.
Множество жрецов и военных высших рангов замыкали шествие, но женщины – ни царевны, ни жрицы – не участвовали в нем.
Царь с величавою медленностью поднялся по лестнице храма Януса к главной двери, недавно запертой им после войны с рутулами.
Обернувшись лицом к оставшимся внизу участникам и зрителям обряда, он произнес длинную речь, в которой повторил все, сказанное им при отсылке фециалов, прибавив их рассказы о дурном приеме этого посольства у этрусков, и перечислив все причины, ссылаясь и на желание народа, выраженное в сенате и на комициях, заключил речь изъявлением своей воли:
– Вследствие всего этого я решил начать с этрусками войну!..
Военачальники, жрецы и народ не огласили рощи кликами, а лишь тихо, мрачно отозвались одним словом:
– Да будет!.. (Ita!) Так!.. Да!..
Поданным ему ключом царь отпер вход Янусова храма и сильно толкнул внутрь его двери, отчего обе половинки широко раскрылись, но одна от реактивного сопротивления заржавевшией петли или покоробившись от сырости, или от иной причины, затворилась обратно.
– Дело не дойдет до битвы! – шепнул Спурию Турн. – Этруски покорятся, а я употреблю все силы склонить царя к милосердию. Мой зять Авфидий, ты знаешь... я боюсь за сестру...
Но говорить дальше ему не пришлось.
Царь дал знак и все пошли к нему приносить жертву Янусу, проходя полуотворенною дверью, так как поступать наперекор «воле бога», выраженной сопротивлением дверной створки, было нельзя.
– Если бы обе половинки захлопнулись обратно, Сервий ни за что не согласился бы воевать, – шепнул своему слуге Брут, толокшийся в задних рядах. – Если бы Тарквиний этого не хотел, он легко уговорил бы Клуилия положить камешки к стене.
После жертвоприношения в храме, куда низшая братия оруженосцев, декурионов и даже сотников не допущена, Сервий вручил Тарквинию символы его звания правителя, состоявшие из жезла, связки палок с воткнутым топором, особого покроя мантии и повязки, похожей на царскую.
Выведя его из храма, обнимая левою рукою, царь указал правою на него народу:
– Квириты, вот ваш правитель; повинуйтесь ему, как мне, пока я отсутствую!
На это последовал, как и в первый раз, краткий отзыв:
– Ita!.. (да будет так!..)[8].
И все тихо разошлись к приготовленным местам пировать по случаю объявления войны.
Вино, конечно, в конце обеда развязало бы языки говорунам, спорщикам, рассказчикам, и пир мог был завершиться катастрофой, подобной смерти Вулкация-отца на тризне, но начавшаяся гроза с жестоким ливнем разогнала публику из священной рощи.
Багровый круг осеннего солнца скоро погас, утонув в пучинах мрачной тучи; стелящийся перед дурною погодою дым разъедал глаза пирующих.
– Ты уговорил меня склонить через Тарквиния царя к мести этрускам, – говорил Брут Спурию, уходя домой. – Если бы я знал...
– Что? – спросил тот тревожно.
– Если бы знал, что предвещают эти зловещие приметы...
– Да... веет чем-то нехорошим.
– Здесь веет всеобщею гибелью, мой добрый друг.
– Царь будет убит на этой войне. – Пророчили там и сям Сивиллы.
– И много, много прольется крови понапрасну, – прибавляли бродячие знахари, – много будет печали, слез.
– Но коршун вьется в поднебесье, – возражали им авгуры-гадатели, – все-таки царь победит.
– Коршун не орел, – шепнул сам с собою Брут, – коршун это Тарквиний, префект-тиран, которому царь отдал Рим на растерзанье и я сам вместе с другими виновен в этом бедствии, угрожающем Риму! Я сам, Спурий, и другие... не разобравши всех сторон дела, мы настояли, чтобы Тарквиний уговорил своего тестя начать эту войну в отмщение этрускам за сделанный набег... О, как мы недальновидны!
Но этому умному царскому родственнику не пришлось долго оплакивать свою ошибку, потому что он увидел шествие ожидавшейся процессии.
Дряхлый царь Сервий бодрился, сколько мог; Турн и Спурий шли подле него, но не вели под руки, потому что при военной одежде лицо царя не было закрыто.
Эмилий Скавр, при сане Великого Понтифекса, бывший также главнокомандующим, тоже шел без помощи внуков.
За ним шел Тарквиний.
Множество жрецов и военных высших рангов замыкали шествие, но женщины – ни царевны, ни жрицы – не участвовали в нем.
Царь с величавою медленностью поднялся по лестнице храма Януса к главной двери, недавно запертой им после войны с рутулами.
Обернувшись лицом к оставшимся внизу участникам и зрителям обряда, он произнес длинную речь, в которой повторил все, сказанное им при отсылке фециалов, прибавив их рассказы о дурном приеме этого посольства у этрусков, и перечислив все причины, ссылаясь и на желание народа, выраженное в сенате и на комициях, заключил речь изъявлением своей воли:
– Вследствие всего этого я решил начать с этрусками войну!..
Военачальники, жрецы и народ не огласили рощи кликами, а лишь тихо, мрачно отозвались одним словом:
– Да будет!.. (Ita!) Так!.. Да!..
Поданным ему ключом царь отпер вход Янусова храма и сильно толкнул внутрь его двери, отчего обе половинки широко раскрылись, но одна от реактивного сопротивления заржавевшией петли или покоробившись от сырости, или от иной причины, затворилась обратно.
– Дело не дойдет до битвы! – шепнул Спурию Турн. – Этруски покорятся, а я употреблю все силы склонить царя к милосердию. Мой зять Авфидий, ты знаешь... я боюсь за сестру...
Но говорить дальше ему не пришлось.
Царь дал знак и все пошли к нему приносить жертву Янусу, проходя полуотворенною дверью, так как поступать наперекор «воле бога», выраженной сопротивлением дверной створки, было нельзя.
– Если бы обе половинки захлопнулись обратно, Сервий ни за что не согласился бы воевать, – шепнул своему слуге Брут, толокшийся в задних рядах. – Если бы Тарквиний этого не хотел, он легко уговорил бы Клуилия положить камешки к стене.
После жертвоприношения в храме, куда низшая братия оруженосцев, декурионов и даже сотников не допущена, Сервий вручил Тарквинию символы его звания правителя, состоявшие из жезла, связки палок с воткнутым топором, особого покроя мантии и повязки, похожей на царскую.
Выведя его из храма, обнимая левою рукою, царь указал правою на него народу:
– Квириты, вот ваш правитель; повинуйтесь ему, как мне, пока я отсутствую!
На это последовал, как и в первый раз, краткий отзыв:
– Ita!.. (да будет так!..)[8].
И все тихо разошлись к приготовленным местам пировать по случаю объявления войны.
Вино, конечно, в конце обеда развязало бы языки говорунам, спорщикам, рассказчикам, и пир мог был завершиться катастрофой, подобной смерти Вулкация-отца на тризне, но начавшаяся гроза с жестоким ливнем разогнала публику из священной рощи.
Багровый круг осеннего солнца скоро погас, утонув в пучинах мрачной тучи; стелящийся перед дурною погодою дым разъедал глаза пирующих.
– Ты уговорил меня склонить через Тарквиния царя к мести этрускам, – говорил Брут Спурию, уходя домой. – Если бы я знал...
– Что? – спросил тот тревожно.
– Если бы знал, что предвещают эти зловещие приметы...
– Да... веет чем-то нехорошим.
– Здесь веет всеобщею гибелью, мой добрый друг.
ГЛАВА XI
Палатинский грот
После отбытия царя с римской знатью из храма и рощи, фламин Януса Тулл Клуилий долго шептался под мрачными сводами этого здания со своим другом фламином Юпитера Руфом и его родственником Квинтом Бибакулом.
Снаружи храма, сидя на ступеньках крыльца, дожидался окончания этого совета Марк Вулкаций.
Иззябший на холодном ветру, измоченный проливным дождем, бледный, исхудалый юноша напрасно старался согреться закутыванием в черный суконный плащ, ежился и дрожал, проклиная со скрежетом зубовным совещавшихся стариков, не смея ни проникнуть к ним без зова, ни уйти домой без их разрешения.
Уже наступал вечер, когда Руф наконец вышел ко внуку и дал приказания, после чего тот встал и пошел.
Дождь мочил его; ветер пронизывал до костей; желающий себе скорейшей смерти юноша апатично относился к этой слякоти римского ноября, пока не услышал сзади себя чьи-то шаги; за ним кто-то гонится. Вулкаций, оглянувшись, узнал Диркею.
– Чего тебе надо? – сказал он своей отвергнутой конкубине желчным, тоскливым тоном. – Я ведь сказал наотрез, что между мною и тобою все кончено.
– Марк, куда идешь ты? – спросила Сивилла, как будто не слышав его окрика.
Ее голос мрачно прозвучал, гулко отозвавшись эхом в слуховых окнах домов города.
Вулкаций не ответил, ускорив шаги. Ускорила шаги и Диркея. Молча спустились они с Яникула, молча и быстро поднялись по нескольким виям, ведущим к Палатину.
На улицах Рима уже было пусто, темно: граждане лишь кое-где ужинали с освещенными окнами и эти редкие тусклые лампы-лючерны простонародья уныло мерцали, не разгоняя мглы тумана римской осени.
Случалось, лица идущих обдавала внезапно горячая струя воздуха из окна кухни или булочной, причем едва не тушила факел, которым молодой человек освещал себе дорогу.
– Я догадалась, Марк, что ты идешь на Палантин, – заговорила снова Диркея, но Вулкаций не отвечал ей, ускоряя шаг, так что эта женщина едва поспевала за ним.
У одного казенного склада часовой окликнул их.
– Кто идет?
– Сивилла, – ответила Диркея.
– Стой! Кто ты?
Но у нее было такое страшное лицо с горящими глазами вне орбит, с растрепанными волосами, космы которых походили на змеи, что часовой, как от Медузы, зажал себе глаза с глухим криком ужаса.
Вулкаций и Диркея свернули оттуда влево по переулку, ведущему на Тибр, и вскоре очутились в прибрежной местности, поросшей кустарником.
Пред ними высился холм Палатина, тогда еще далеко не весь застроенный домами римской знати, а напротив, изобиловавший дикими пустырями, где днем бродили свиньи, козы и домашняя птица, а ночью ютились бродяги, бездомные собаки и разные гады.
Там было совсем темно; Вулкаций, усталый, продрогший, голодный, стал спотыкаться, еле двигаясь вперед. Диркея положила ему на плечо свою руку.
– Ты изнемог, Марк?
Он сбросил ее руку, терзаясь угрызениями совести за обольщение этой женщины, но не в силах любить ее. Его кольнуло в сердце при ее прикосновении.
– Нет, я не изнемог, – возразил он и зашагал быстрее, собравши последние силы.
В темноте безлунной, ненастной ночи они пробирались сквозь чащу кустов по пустырям тибрского берега.
Вулкаций отчасти верил в колдовскую силу своей отвергнутой конкубины; он ненавидел Диркею и боялся ее; ему мерещилось в ужасе от ее близости, будто верхушки деревьев кивают с приветом колдунье, мерещились на их ветвях совы, вампиры, змеи. Он, наконец, остановился, выбившись из сил.
– Я догадалась, Марк, куда и зачем ты идешь! – сказала Сивилла и сжала ему руку так крепко, что он вздрогнул от боли, но ничего не ответил. – Марк! – продолжала она настойчиво. – Ты идешь к Инве?.. Зачем?.. Опять приказ господина?.. Марк, покинь твоего деда!
Он вздохнул с такою интонацией, что как будто хотел сказать: «я сам хотел бы его покинуть, да не могу».
– Нельзя? – допытывалась Сивилла. – Отчего нельзя, Марк? Ты не связан с родом твоего деда до такой степени, как Виргиний; теперь, после смерти отца, ты можешь стать на отдельное хозяйство; ведь, фламин тебе дед материнский, а не отцовский. Ты считался мальчиком при отце и должен был выполнять все приказы старших; теперь ты сам себе старший, сам можешь завести отдельную семью...
– Взявши тебя вместо жены? – холодно-насмешливо проворчал он сквозь зубы, которые стучали у него от холода и нервной дрожи.
Диркея не ответила, в свою очередь насупившись, поняв, что дала юноше совет против себя, так как жениться, даже в форме законного конкубината, он на ней не мог: раба вступала в брак только с дозволения господина, а Руф этого не разрешил бы ни за что на свете, да и сам Вулкаций не взял бы Диркею уже надоевшую ему.
Они молча подвигались вперед по холмистой местности Рима, спускаясь и поднимаясь среди непроглядной тьмы густого тумана, не разгоняемой тусклым восковым факелом.
В воздухе висела пронизывающая сырость, порывы холодного ветра, налетая со снежных апеннинских вершин, проносились со свистом и треском в деревьях. Яркая молния зимней итальянской грозы освещала на мгновение окрестность; при одном из таких ее сверканий идущие увидели невдалеке от себя зияющее устье огромной пещеры.
– Палатинский грот! – указала Диркея и снова пристала с мольбами. – Марк! Мой все еще милый, все еще дорогой мне Марк!.. Не ходи к Инве! Брось сношения с разбойником Авлом! Ты можешь наврать деду, что хочешь...
– Лгать... я римлянин.
– Но ведь ты без того лжешь... не деду, так другим...
– А тебе этого мало?!
Он злобно оттолкнул прильнувшую к нему колдунью и вошел в грот. Там было еще сырее в воздухе, чем снаружи. Вулкаций дрожал с головы до ног. Почва была мягкая, поросшая мхом.
– Зови! – сказала Диркея. – Я спрячусь, если опасаешься, что Инва-Авл не придет при мне, но я» не покину тебя одного с ним, боюсь, что он убьет тебя.
– Авл не забудет, что я спас ему жизнь.
– Разбойники не помнят благодеяний, Марк.
– Больше, чем Авла, я боюсь тебя; отравленный кинжал с тобою?
– Он всегда со мной, но теперь его нет; Тарквиний взял его у меня для чего-то уже несколько дней тому назад.
– Я знаю, дед говорил, будто царь хочет, в угоду Скавру, заставить меня выйти на поединок с Арпином, если его найдут... Но ты добудешь другой...
– Разумеется.
– Мой факел гаснет, и догорел, я не хочу говорить с Авлом во мраке. Разведи огонь.
– Сейчас.
Диркея достала из висевшего у нее на поясе мешочка огниво, зажгла смолистый прут валявшейся хворостины, и замахала им, причем мириады искр полетели во все углы круглого грота, похожего на входные сени, откуда не было приметно глазу не знающих никакого отверстия для дальнейшего хода.
– Костер пылает... зови! – говорила Диркея.
– К чему эта формальность? – возразил Вулкаций презрительно. – Авл отлично знает, что я не придаю ему ни малейшей божественности, не считаю его в самом деле Инвой, гением рамнийских лесов, который когда-то, во дни царя Нумитора, здесь обитал, да куда-то девался потом, исчез... а все Инвы с тех пор – люди, разбойники. Авл увидит сквозь щель разведенный костер и сам придет без вызываний.
Вулкаций не обманулся. Очень скоро после освещения пещеры несколько камней ее задней стены провалились внутрь, снятые прочь богатырской рукой силача, образовав дыру, похожую на логовище медведя.
– Жертва?! – раздался оттуда насмешливый голос и вслед за ним из недр земли покатился такой хохот, что можно было думать, его издают тысячи адских чудовищ, вопиющих: жертва!.. Жертва!..
У Вулкация дрогнуло сердце, хоть он и привык к этим отголоскам Палатинского грота, знал, что его дед и другие жрецы лишь играют комедию ужаса ради иных особ, приносящих с ними жертвы, которые верят в Инву. Вулкаций стоял на своем месте, опираясь на секиру с длинным древком вместо трости.
– Я уйду, – повторила Диркея. – Он не будет говорить при мне, но я не покину тебя, спрячусь тут поблизости. Марк!.. Покинь деда и Тарквиния! Делай лишь вид, будто исполняешь их приказы, не то погибнешь.
В тоне ее голоса слышалась угроза.
– Но дед приказал мне настаивать, чтобы леший скорее погубил всю семью Грецина, а это совпадает с желанием твоей матери.
– Моей матери! – повторила Диркея и злобно и тоскливо. – Разве я должна желать непременно того же, чего желает моя мать?! Я не злюсь на Амальтею, она мне на дороге не стоит, я ненавижу не ее, а Туллию, ненавижу и тебя.
Вулкаций отвернулся от колдуньи к провалу грота и стал вызывать Инву. Едва затих его голос, как из провала раздался прежний вопрос:
– Жертва?..
И снова хохот отголосков понесся оттуда, варьируясь на тысячи ладов. Обитатель подземных недр горы зашевелился в своем логовище и его приближающиеся шаги походили на аплодисменты целой толпы неистовых корибантов сирийской Цибелы.
– Ива здесь, – произнес голос незримого в провале. – Кому нужен обитатель недр Палатина в этот полночный час?
– Невольник Вераний вейент прислан с жертвою от царевича Люция Тарквиния.
Леший захохотал столь дико, что Вулкацию показалось, будто своды пещеры затряслись при этом громоподобном звуке, в котором ясно слышалась радость торжествующей удачи, но в отголосках это исказилось на минорный тон, как будто дети плачут и воют собаки внутри горы.
Вулкаций подошел к провалу и стал передавать мнимому Авлу желания своего деда.
Снаружи храма, сидя на ступеньках крыльца, дожидался окончания этого совета Марк Вулкаций.
Иззябший на холодном ветру, измоченный проливным дождем, бледный, исхудалый юноша напрасно старался согреться закутыванием в черный суконный плащ, ежился и дрожал, проклиная со скрежетом зубовным совещавшихся стариков, не смея ни проникнуть к ним без зова, ни уйти домой без их разрешения.
Уже наступал вечер, когда Руф наконец вышел ко внуку и дал приказания, после чего тот встал и пошел.
Дождь мочил его; ветер пронизывал до костей; желающий себе скорейшей смерти юноша апатично относился к этой слякоти римского ноября, пока не услышал сзади себя чьи-то шаги; за ним кто-то гонится. Вулкаций, оглянувшись, узнал Диркею.
– Чего тебе надо? – сказал он своей отвергнутой конкубине желчным, тоскливым тоном. – Я ведь сказал наотрез, что между мною и тобою все кончено.
– Марк, куда идешь ты? – спросила Сивилла, как будто не слышав его окрика.
Ее голос мрачно прозвучал, гулко отозвавшись эхом в слуховых окнах домов города.
Вулкаций не ответил, ускорив шаги. Ускорила шаги и Диркея. Молча спустились они с Яникула, молча и быстро поднялись по нескольким виям, ведущим к Палатину.
На улицах Рима уже было пусто, темно: граждане лишь кое-где ужинали с освещенными окнами и эти редкие тусклые лампы-лючерны простонародья уныло мерцали, не разгоняя мглы тумана римской осени.
Случалось, лица идущих обдавала внезапно горячая струя воздуха из окна кухни или булочной, причем едва не тушила факел, которым молодой человек освещал себе дорогу.
– Я догадалась, Марк, что ты идешь на Палантин, – заговорила снова Диркея, но Вулкаций не отвечал ей, ускоряя шаг, так что эта женщина едва поспевала за ним.
У одного казенного склада часовой окликнул их.
– Кто идет?
– Сивилла, – ответила Диркея.
– Стой! Кто ты?
Но у нее было такое страшное лицо с горящими глазами вне орбит, с растрепанными волосами, космы которых походили на змеи, что часовой, как от Медузы, зажал себе глаза с глухим криком ужаса.
Вулкаций и Диркея свернули оттуда влево по переулку, ведущему на Тибр, и вскоре очутились в прибрежной местности, поросшей кустарником.
Пред ними высился холм Палатина, тогда еще далеко не весь застроенный домами римской знати, а напротив, изобиловавший дикими пустырями, где днем бродили свиньи, козы и домашняя птица, а ночью ютились бродяги, бездомные собаки и разные гады.
Там было совсем темно; Вулкаций, усталый, продрогший, голодный, стал спотыкаться, еле двигаясь вперед. Диркея положила ему на плечо свою руку.
– Ты изнемог, Марк?
Он сбросил ее руку, терзаясь угрызениями совести за обольщение этой женщины, но не в силах любить ее. Его кольнуло в сердце при ее прикосновении.
– Нет, я не изнемог, – возразил он и зашагал быстрее, собравши последние силы.
В темноте безлунной, ненастной ночи они пробирались сквозь чащу кустов по пустырям тибрского берега.
Вулкаций отчасти верил в колдовскую силу своей отвергнутой конкубины; он ненавидел Диркею и боялся ее; ему мерещилось в ужасе от ее близости, будто верхушки деревьев кивают с приветом колдунье, мерещились на их ветвях совы, вампиры, змеи. Он, наконец, остановился, выбившись из сил.
– Я догадалась, Марк, куда и зачем ты идешь! – сказала Сивилла и сжала ему руку так крепко, что он вздрогнул от боли, но ничего не ответил. – Марк! – продолжала она настойчиво. – Ты идешь к Инве?.. Зачем?.. Опять приказ господина?.. Марк, покинь твоего деда!
Он вздохнул с такою интонацией, что как будто хотел сказать: «я сам хотел бы его покинуть, да не могу».
– Нельзя? – допытывалась Сивилла. – Отчего нельзя, Марк? Ты не связан с родом твоего деда до такой степени, как Виргиний; теперь, после смерти отца, ты можешь стать на отдельное хозяйство; ведь, фламин тебе дед материнский, а не отцовский. Ты считался мальчиком при отце и должен был выполнять все приказы старших; теперь ты сам себе старший, сам можешь завести отдельную семью...
– Взявши тебя вместо жены? – холодно-насмешливо проворчал он сквозь зубы, которые стучали у него от холода и нервной дрожи.
Диркея не ответила, в свою очередь насупившись, поняв, что дала юноше совет против себя, так как жениться, даже в форме законного конкубината, он на ней не мог: раба вступала в брак только с дозволения господина, а Руф этого не разрешил бы ни за что на свете, да и сам Вулкаций не взял бы Диркею уже надоевшую ему.
Они молча подвигались вперед по холмистой местности Рима, спускаясь и поднимаясь среди непроглядной тьмы густого тумана, не разгоняемой тусклым восковым факелом.
В воздухе висела пронизывающая сырость, порывы холодного ветра, налетая со снежных апеннинских вершин, проносились со свистом и треском в деревьях. Яркая молния зимней итальянской грозы освещала на мгновение окрестность; при одном из таких ее сверканий идущие увидели невдалеке от себя зияющее устье огромной пещеры.
– Палатинский грот! – указала Диркея и снова пристала с мольбами. – Марк! Мой все еще милый, все еще дорогой мне Марк!.. Не ходи к Инве! Брось сношения с разбойником Авлом! Ты можешь наврать деду, что хочешь...
– Лгать... я римлянин.
– Но ведь ты без того лжешь... не деду, так другим...
– А тебе этого мало?!
Он злобно оттолкнул прильнувшую к нему колдунью и вошел в грот. Там было еще сырее в воздухе, чем снаружи. Вулкаций дрожал с головы до ног. Почва была мягкая, поросшая мхом.
– Зови! – сказала Диркея. – Я спрячусь, если опасаешься, что Инва-Авл не придет при мне, но я» не покину тебя одного с ним, боюсь, что он убьет тебя.
– Авл не забудет, что я спас ему жизнь.
– Разбойники не помнят благодеяний, Марк.
– Больше, чем Авла, я боюсь тебя; отравленный кинжал с тобою?
– Он всегда со мной, но теперь его нет; Тарквиний взял его у меня для чего-то уже несколько дней тому назад.
– Я знаю, дед говорил, будто царь хочет, в угоду Скавру, заставить меня выйти на поединок с Арпином, если его найдут... Но ты добудешь другой...
– Разумеется.
– Мой факел гаснет, и догорел, я не хочу говорить с Авлом во мраке. Разведи огонь.
– Сейчас.
Диркея достала из висевшего у нее на поясе мешочка огниво, зажгла смолистый прут валявшейся хворостины, и замахала им, причем мириады искр полетели во все углы круглого грота, похожего на входные сени, откуда не было приметно глазу не знающих никакого отверстия для дальнейшего хода.
– Костер пылает... зови! – говорила Диркея.
– К чему эта формальность? – возразил Вулкаций презрительно. – Авл отлично знает, что я не придаю ему ни малейшей божественности, не считаю его в самом деле Инвой, гением рамнийских лесов, который когда-то, во дни царя Нумитора, здесь обитал, да куда-то девался потом, исчез... а все Инвы с тех пор – люди, разбойники. Авл увидит сквозь щель разведенный костер и сам придет без вызываний.
Вулкаций не обманулся. Очень скоро после освещения пещеры несколько камней ее задней стены провалились внутрь, снятые прочь богатырской рукой силача, образовав дыру, похожую на логовище медведя.
– Жертва?! – раздался оттуда насмешливый голос и вслед за ним из недр земли покатился такой хохот, что можно было думать, его издают тысячи адских чудовищ, вопиющих: жертва!.. Жертва!..
У Вулкация дрогнуло сердце, хоть он и привык к этим отголоскам Палатинского грота, знал, что его дед и другие жрецы лишь играют комедию ужаса ради иных особ, приносящих с ними жертвы, которые верят в Инву. Вулкаций стоял на своем месте, опираясь на секиру с длинным древком вместо трости.
– Я уйду, – повторила Диркея. – Он не будет говорить при мне, но я не покину тебя, спрячусь тут поблизости. Марк!.. Покинь деда и Тарквиния! Делай лишь вид, будто исполняешь их приказы, не то погибнешь.
В тоне ее голоса слышалась угроза.
– Но дед приказал мне настаивать, чтобы леший скорее погубил всю семью Грецина, а это совпадает с желанием твоей матери.
– Моей матери! – повторила Диркея и злобно и тоскливо. – Разве я должна желать непременно того же, чего желает моя мать?! Я не злюсь на Амальтею, она мне на дороге не стоит, я ненавижу не ее, а Туллию, ненавижу и тебя.
Вулкаций отвернулся от колдуньи к провалу грота и стал вызывать Инву. Едва затих его голос, как из провала раздался прежний вопрос:
– Жертва?..
И снова хохот отголосков понесся оттуда, варьируясь на тысячи ладов. Обитатель подземных недр горы зашевелился в своем логовище и его приближающиеся шаги походили на аплодисменты целой толпы неистовых корибантов сирийской Цибелы.
– Ива здесь, – произнес голос незримого в провале. – Кому нужен обитатель недр Палатина в этот полночный час?
– Невольник Вераний вейент прислан с жертвою от царевича Люция Тарквиния.
Леший захохотал столь дико, что Вулкацию показалось, будто своды пещеры затряслись при этом громоподобном звуке, в котором ясно слышалась радость торжествующей удачи, но в отголосках это исказилось на минорный тон, как будто дети плачут и воют собаки внутри горы.
Вулкаций подошел к провалу и стал передавать мнимому Авлу желания своего деда.
ГЛАВА XII
Глаза змеи
– Молву, будто Арпина убил его внук Виргиний, распускает Фламин, так как посланный Скавром в Самний гонец вернулся с ответом, что его невольника у матери нет, но на самом деле фламин уверен, что Арпина убил ты.
– Арпина убил я!.. – повторило чудовище в провале и запрыгало, хлопая в ладоши, с неистовым хохотом. – То-то, небось, высокородный Руф обрадовался! Да, Арпина убил я. Благородному Вулкацию не придется биться с ним.
– Вот тебе кошелек за это, тут 100 сестерций серебряной монетой.
– Только за одно это дело? А за другие все?
– За то, что ты зарыл в Турновой свинарне, фламин и царевич полагают, что достаточно наградили тебя.
– О, да! В моей пещере много денег всяких и ваших и чужих, но ты скажи мне, Вераний, где мы этот клад зарыли? В коем месте свинарни? Я уже забыл; ночью, ведь, обратно; виделось плохо.
– Забыл? Тем лучше! – воскликнул мнимый невольник. – Не к чему тебе помнить.
Арпин пожалел, что сделал промах, свойственный юности и неопытности его в сравнении с хитрым Вулкацием, но, не зная, что тот едет на войну, надеялся узнать место тайного клада после, посредством более искусных выведываний.
Он закрыл камнями провал.
Вулкаций оглянулся, чтобы идти домой, но вздрогнул и оцепенел на месте, не в силах отвести глаз от освещенной пламенем костра растрепанной фигуры Сивиллы. Ему мерещились глаза змеи в ее взоре, змеи хищной, ядовитой, готовой, подобно удаву, броситься ему на шею, чтобы вместе с женской лаской задушить отвергнувшего ее возлюбленного.
Он был уверен, что Диркея все еще любит его, но ее страсть не походила на тихое идиллическое чувство Амальтеи к Виргинию. Это была не голубка, не звездочка ясной ночи, а огнедышащая гора, змея.
– Пойдем отсюда! – раздался ее голос, и Вулкаций в паническом страхе отпрянул в глубь пещеры, прижался к камням ее стены около того места, где был исчезнувший провал.
Но так как выход был только один, занятый стоявшею там колдуньей, то ему поневоле пришлось вступить с этим врагом в переговоры, притом будучи в уверенности, что «Инва», которого он считает отъявленным негодяем Авлом, бывшим сторожем Турна, несомненно подслушивает сквозь щели провала.
Вулкаций никогда не клял внутренне своего деда со всеми его интригами так яростно, как в эту страшную ночь, попавши между двумя особами, общество которых едва ли могло быть желательным кому-либо из хороших людей. Вулкацию вдруг пришло в голову, что брошенная им Диркея могла в отместку стакнуться с Авлом на его жизнь.
– Марк! – снова заговорила она, не дождавшись ответа на свой первый зов, – пойдем отсюда, но прежде дай мне клятву... Дай честное слово римского сенатора... Теперь ты стал богат, после смерти отца, почти самостоятелен. Дед твой тоже скоро умрет. Тогда ты будешь главой своего отдельного рода, старшим. Марк, ты волен жениться на ком хочешь, но клянись мне, что ты не женишься на царевне Туллии.
– Мне жениться на царской дочери? С чего это тебе вздумалось? Я лишь в шутку дразнил тебя этим.
– Клянись, что не женишься, если бы она сама навязалась, если бы даже царь сватал и дед приказал.
– Поступать против деда и царя, сама знаешь, я не могу.
– А я не могу отдать тебя Туллии... кому хочешь, только не ей... ее я ненавижу.
– Я сам ненавижу ее, но клясться не стану.
– Ты ненавидишь... Я этому не верю, если и так, то не зли, не раздражай меня, если ты хоть раз выразишь даже притворное согласие на брак со вдовою Арунса, ты погибнешь... Помни это, погибнешь!.. Прощай, Марк! Ты меня теперь долго не увидишь, но я буду следить за тобой.
Пока длился их разговор, разведенный в пещере маленький костер успел прогореть и тускло чадил от сырости подброшенных веток, так что стало темно.
Вулкаций, собрав все силы духа, направился к выходу, полагая, что колдунья ушла.
В этот момент, когда он готовился перешагнуть камни пещерного устья, яркая молния осветила Палатинский холм. Вулкаций на месте Диркеи увидел пред собою сухую, сморщенную старуху, с длинною, жидкою косицей седых волос, со взглядом еще более злой, ядовитой змеи, больших круглых глаз, желтого цвета, как у кошки; этот взгляд и жег и леденил совесть запутавшегося помощника интриг; это была мать Диркеи, Стерилла.
– Обольститель, погубил, свел с ума, сбил с толку мою дочь! – говорила она, загораживая дорогу. – Теперь хочешь обольщать царевну... ненавидишь ее!.. Так я и поверю этому! Ой, Марк Вулкаций! Играешь ты, играешь женскими-то сердцами, и доиграешься до беды! Диркея давно говорит мне, что леший совсем не Авл, повадка не его, голос не его. Ой, мнится мне, что настоящий-то Инва разозлился на вас, что вы чествуете, как его, простого человека, морочите деревенских, разозлился да и сожрал Авла.
Вулкаций захохотал.
– Брось ты все это, милый мой! – продолжала старуха уже грустно. – С моей дочерью тебе, конечно, век не свековать, возьмешь другую... Но ведь жаль тебя... За прошлое жаль... Не таким ты был, помнится...
– А если я женюсь на дочери Сервия, то в цари могу попасть; возвеличу тогда и тебя и дочь твою.
– Возвеличишь! Не кичись раньше времени! Царем будешь! С Туллией! Ее народ ненавидит! На части вас разорвут, в Тибр бросят. Над рыбами царствовать станешь в подводном дворце, это пожалуй сбудется скорее. А уж в Риме-то царем тебе не быть никогда, никогда! Слышишь, дочь-то моя поет...
Вдали раздавалось мрачное пение полоумной девушки:
– Диркея говорила, будто он об этом обещал стараться и помимо ваших денег... еще бы ему не стараться!.. Ведь, Грецин его отдал в жертвенную корзину деревенским на праздник Терры.
– Я навел Грецина на эту мысль, навел и моего двоюродного братца Виргиния при суде над разбойником.
– Но ты же и спас Авла... ах, Марк!.. Если это не Авл...
– А настоящий леший, ха, ха, ха!.. Поди ты прочь, Стерилла!.. Поди и уйми твою полоумную дочь!.. Она спать не дает горожанам своим напеванием, дождется, что отколотят ее.
– Скажи ты мне только одно: чего надо твоему деду?
– Разве я это знаю? Надоели мне эти интриги до отвращения!.. Надоело ходить к Грецину под именем невольника Верания и сетовать о сближении его дочери с Виргинием...
– С которым ты сам ее сблизил.
– Сам или нет, все равно...
– Арпина убил я!.. – повторило чудовище в провале и запрыгало, хлопая в ладоши, с неистовым хохотом. – То-то, небось, высокородный Руф обрадовался! Да, Арпина убил я. Благородному Вулкацию не придется биться с ним.
– Вот тебе кошелек за это, тут 100 сестерций серебряной монетой.
– Только за одно это дело? А за другие все?
– За то, что ты зарыл в Турновой свинарне, фламин и царевич полагают, что достаточно наградили тебя.
– О, да! В моей пещере много денег всяких и ваших и чужих, но ты скажи мне, Вераний, где мы этот клад зарыли? В коем месте свинарни? Я уже забыл; ночью, ведь, обратно; виделось плохо.
– Забыл? Тем лучше! – воскликнул мнимый невольник. – Не к чему тебе помнить.
Арпин пожалел, что сделал промах, свойственный юности и неопытности его в сравнении с хитрым Вулкацием, но, не зная, что тот едет на войну, надеялся узнать место тайного клада после, посредством более искусных выведываний.
Он закрыл камнями провал.
Вулкаций оглянулся, чтобы идти домой, но вздрогнул и оцепенел на месте, не в силах отвести глаз от освещенной пламенем костра растрепанной фигуры Сивиллы. Ему мерещились глаза змеи в ее взоре, змеи хищной, ядовитой, готовой, подобно удаву, броситься ему на шею, чтобы вместе с женской лаской задушить отвергнувшего ее возлюбленного.
Он был уверен, что Диркея все еще любит его, но ее страсть не походила на тихое идиллическое чувство Амальтеи к Виргинию. Это была не голубка, не звездочка ясной ночи, а огнедышащая гора, змея.
– Пойдем отсюда! – раздался ее голос, и Вулкаций в паническом страхе отпрянул в глубь пещеры, прижался к камням ее стены около того места, где был исчезнувший провал.
Но так как выход был только один, занятый стоявшею там колдуньей, то ему поневоле пришлось вступить с этим врагом в переговоры, притом будучи в уверенности, что «Инва», которого он считает отъявленным негодяем Авлом, бывшим сторожем Турна, несомненно подслушивает сквозь щели провала.
Вулкаций никогда не клял внутренне своего деда со всеми его интригами так яростно, как в эту страшную ночь, попавши между двумя особами, общество которых едва ли могло быть желательным кому-либо из хороших людей. Вулкацию вдруг пришло в голову, что брошенная им Диркея могла в отместку стакнуться с Авлом на его жизнь.
– Марк! – снова заговорила она, не дождавшись ответа на свой первый зов, – пойдем отсюда, но прежде дай мне клятву... Дай честное слово римского сенатора... Теперь ты стал богат, после смерти отца, почти самостоятелен. Дед твой тоже скоро умрет. Тогда ты будешь главой своего отдельного рода, старшим. Марк, ты волен жениться на ком хочешь, но клянись мне, что ты не женишься на царевне Туллии.
– Мне жениться на царской дочери? С чего это тебе вздумалось? Я лишь в шутку дразнил тебя этим.
– Клянись, что не женишься, если бы она сама навязалась, если бы даже царь сватал и дед приказал.
– Поступать против деда и царя, сама знаешь, я не могу.
– А я не могу отдать тебя Туллии... кому хочешь, только не ей... ее я ненавижу.
– Я сам ненавижу ее, но клясться не стану.
– Ты ненавидишь... Я этому не верю, если и так, то не зли, не раздражай меня, если ты хоть раз выразишь даже притворное согласие на брак со вдовою Арунса, ты погибнешь... Помни это, погибнешь!.. Прощай, Марк! Ты меня теперь долго не увидишь, но я буду следить за тобой.
Пока длился их разговор, разведенный в пещере маленький костер успел прогореть и тускло чадил от сырости подброшенных веток, так что стало темно.
Вулкаций, собрав все силы духа, направился к выходу, полагая, что колдунья ушла.
В этот момент, когда он готовился перешагнуть камни пещерного устья, яркая молния осветила Палатинский холм. Вулкаций на месте Диркеи увидел пред собою сухую, сморщенную старуху, с длинною, жидкою косицей седых волос, со взглядом еще более злой, ядовитой змеи, больших круглых глаз, желтого цвета, как у кошки; этот взгляд и жег и леденил совесть запутавшегося помощника интриг; это была мать Диркеи, Стерилла.
– Обольститель, погубил, свел с ума, сбил с толку мою дочь! – говорила она, загораживая дорогу. – Теперь хочешь обольщать царевну... ненавидишь ее!.. Так я и поверю этому! Ой, Марк Вулкаций! Играешь ты, играешь женскими-то сердцами, и доиграешься до беды! Диркея давно говорит мне, что леший совсем не Авл, повадка не его, голос не его. Ой, мнится мне, что настоящий-то Инва разозлился на вас, что вы чествуете, как его, простого человека, морочите деревенских, разозлился да и сожрал Авла.
Вулкаций захохотал.
– Брось ты все это, милый мой! – продолжала старуха уже грустно. – С моей дочерью тебе, конечно, век не свековать, возьмешь другую... Но ведь жаль тебя... За прошлое жаль... Не таким ты был, помнится...
– А если я женюсь на дочери Сервия, то в цари могу попасть; возвеличу тогда и тебя и дочь твою.
– Возвеличишь! Не кичись раньше времени! Царем будешь! С Туллией! Ее народ ненавидит! На части вас разорвут, в Тибр бросят. Над рыбами царствовать станешь в подводном дворце, это пожалуй сбудется скорее. А уж в Риме-то царем тебе не быть никогда, никогда! Слышишь, дочь-то моя поет...
Вдали раздавалось мрачное пение полоумной девушки:
– Она поет предвещание гибели, – сказал Вулкаций мрачно. – Но мне все равно до этого, когда бы не сгинуть... Я все равно погиб... Все равно мне и до того, кто является в шкуре Инвы – Авл или другой... не разведывай и ты ничего, няня!.. Только внушай лешему, чтобы он скорее сгубил Грецина, требовал его себе в жертву.
Когда в полдень солнце
Не даст нам лучей, -
Погибнет изменник
От острых мечей...
– Диркея говорила, будто он об этом обещал стараться и помимо ваших денег... еще бы ему не стараться!.. Ведь, Грецин его отдал в жертвенную корзину деревенским на праздник Терры.
– Я навел Грецина на эту мысль, навел и моего двоюродного братца Виргиния при суде над разбойником.
– Но ты же и спас Авла... ах, Марк!.. Если это не Авл...
– А настоящий леший, ха, ха, ха!.. Поди ты прочь, Стерилла!.. Поди и уйми твою полоумную дочь!.. Она спать не дает горожанам своим напеванием, дождется, что отколотят ее.
– Скажи ты мне только одно: чего надо твоему деду?
– Разве я это знаю? Надоели мне эти интриги до отвращения!.. Надоело ходить к Грецину под именем невольника Верания и сетовать о сближении его дочери с Виргинием...
– С которым ты сам ее сблизил.
– Сам или нет, все равно...
ГЛАВА XIII
Без ума от страха
Стерилла, не отвечая больше, убежала искать свою дочь, завывавшую на берегу реки мрачные предвещанья.
Страшные удары грома потрясали своды грота Инвы. Вулкацию, сквозь весь его напускной скептицизм, невольно мнилось, что настоящий гений рамнийских лесов может оскорбиться и отомстить за свое поругание дерзким смертным. Он услышал голос чудовища изнутри пещеры сквозь щели заложенных камней:
– Невольник Вераний, я согласен погубить Грецина только с тем условием, если ты мне позволишь унести к себе его дочь.
– Этого фламин не позволит, – возразил Вулкаций, вздрогнув, – если ты похитишь Амальтею, Виргиний убьет себя с горя.
– Ха, ха, ха!.. Виргиний тоже придет ко мне за нею следом, тебе же станет лучше без него, одному быть наследником деда. Этим я вознагражу тебя, Вераний, за все, что ты сделал для меня.
– Я передам фламину твою просьбу, Инва, но не уверен в успехе.
В гроте было почти совсем темно при едва тлеющих последних угольях костра. Вулкацию показалось, что чудовище отнимает камни внутрь провала, готовится зачем-то вылезти, – пожалуй, кинется на него, станет мучить, вымогать пыткой разные обещания, чего не смело делать при колдунье, могшей позвать людей на помощь. Вулкаций знал, что Авл силач, ему с ним не бороться, а теперь в его мысли заронились подозрения, что это другой человек, если не сам мифический леший.
Вулкаций бросился бежать без ума от страха, сам не сознавая, куда и зачем, спотыкаясь в выбоинах и на камнях. Деревья били его сучьями, репейник и терн цеплялись за его платье; летучие мыши пищали, спугнутые в своем полете этим несущимся человеком, за спиною которого его плащ раздувался наподобие их кожаных крыльев. Вулкацию мерещилось, что они впиваются в его всклокоченные, вставшие дыбом волосы.
Деревья поредели, какой-то широкий луг расстилался перед бегущим, вдали мерцали огоньки в домах бедняков, встающих раньше света.
Вулкаций очутился в деревне, точно принесенный туда вихрем зимней грозы.
– Кто тут болтается? – раздался сердитый окрик человека, спавшего на земле.
Не узнав, что это сторож Турновой пасеки, Вулкаций побежал еще шибче без оглядки. После нового окрика вслед за бегущим просвистела стрела.
Наклонная почва помогала бегу юноши. Ему слышалось, что к сторожу на помощь пришел кто-то и кричит: «Вор! Помогите!..» Он не признал, что это голос Прима, сына управляющего. В эти минуты новая мысль поразила Вулкация: у него нет оружия при себе; оно потерялось во время его бега по роще. Он огляделся и с удивлением увидел себя во владениях Турна, подле самой усадьбы. Задыхаясь от усталости, а еще сильнее от нервного волнения, он быстрыми шагами подошел к забору, перелез в сад помещика, подошел к окну строения, где светился огонь утренней стряпни.
Вулкаций влез на дерево и притаился в его густой листве, чтобы слушать и смотреть сквозь окно, что делается среди погубленной им семьи.
Он увидел жену Грецина Тертуллу, главный предмет зависти и ненависти Стериллы с ее дочерью.
Тертуллу прозвали в околотке «Хищная сова» за крючковатый нос при круглом лице и большие глаза, а также за ее злость и постоянное брюзжание на все и всех.
Убитая неприятностями, давно больная каким-то внутренним недугом, эта старуха теперь доживала свои последние дни.
Она качала в люльке ребенка Амальтеи, напевая ему про ждущие его беды рабской доли:
Страшные удары грома потрясали своды грота Инвы. Вулкацию, сквозь весь его напускной скептицизм, невольно мнилось, что настоящий гений рамнийских лесов может оскорбиться и отомстить за свое поругание дерзким смертным. Он услышал голос чудовища изнутри пещеры сквозь щели заложенных камней:
– Невольник Вераний, я согласен погубить Грецина только с тем условием, если ты мне позволишь унести к себе его дочь.
– Этого фламин не позволит, – возразил Вулкаций, вздрогнув, – если ты похитишь Амальтею, Виргиний убьет себя с горя.
– Ха, ха, ха!.. Виргиний тоже придет ко мне за нею следом, тебе же станет лучше без него, одному быть наследником деда. Этим я вознагражу тебя, Вераний, за все, что ты сделал для меня.
– Я передам фламину твою просьбу, Инва, но не уверен в успехе.
В гроте было почти совсем темно при едва тлеющих последних угольях костра. Вулкацию показалось, что чудовище отнимает камни внутрь провала, готовится зачем-то вылезти, – пожалуй, кинется на него, станет мучить, вымогать пыткой разные обещания, чего не смело делать при колдунье, могшей позвать людей на помощь. Вулкаций знал, что Авл силач, ему с ним не бороться, а теперь в его мысли заронились подозрения, что это другой человек, если не сам мифический леший.
Вулкаций бросился бежать без ума от страха, сам не сознавая, куда и зачем, спотыкаясь в выбоинах и на камнях. Деревья били его сучьями, репейник и терн цеплялись за его платье; летучие мыши пищали, спугнутые в своем полете этим несущимся человеком, за спиною которого его плащ раздувался наподобие их кожаных крыльев. Вулкацию мерещилось, что они впиваются в его всклокоченные, вставшие дыбом волосы.
Деревья поредели, какой-то широкий луг расстилался перед бегущим, вдали мерцали огоньки в домах бедняков, встающих раньше света.
Вулкаций очутился в деревне, точно принесенный туда вихрем зимней грозы.
– Кто тут болтается? – раздался сердитый окрик человека, спавшего на земле.
Не узнав, что это сторож Турновой пасеки, Вулкаций побежал еще шибче без оглядки. После нового окрика вслед за бегущим просвистела стрела.
Наклонная почва помогала бегу юноши. Ему слышалось, что к сторожу на помощь пришел кто-то и кричит: «Вор! Помогите!..» Он не признал, что это голос Прима, сына управляющего. В эти минуты новая мысль поразила Вулкация: у него нет оружия при себе; оно потерялось во время его бега по роще. Он огляделся и с удивлением увидел себя во владениях Турна, подле самой усадьбы. Задыхаясь от усталости, а еще сильнее от нервного волнения, он быстрыми шагами подошел к забору, перелез в сад помещика, подошел к окну строения, где светился огонь утренней стряпни.
Вулкаций влез на дерево и притаился в его густой листве, чтобы слушать и смотреть сквозь окно, что делается среди погубленной им семьи.
Он увидел жену Грецина Тертуллу, главный предмет зависти и ненависти Стериллы с ее дочерью.
Тертуллу прозвали в околотке «Хищная сова» за крючковатый нос при круглом лице и большие глаза, а также за ее злость и постоянное брюзжание на все и всех.
Убитая неприятностями, давно больная каким-то внутренним недугом, эта старуха теперь доживала свои последние дни.
Она качала в люльке ребенка Амальтеи, напевая ему про ждущие его беды рабской доли:
Счел господин наш
Осенний приплод:
Дали коровы
Двенадцать бычков;
Дали рабыни
Мальчишек пяток;
И приказанье
Дает господин:
К праздникам резать
Всех новых телят,
Выделать шкурки
Для тонких ремней,
Свить из них много
Треххвостых бичей,