Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- Следующая »
- Последняя >>
Людмила Дмитриевна Шаховская
Набег этрусков
От составителя
Большинство произведений русской писательницы Людмилы Дмитриевны Шаховской, совершенно незнакомой нашему читателю, составляют романы из жизни древних римлян, греков, геллов, карфагенян. По содержанию они представляют собой единое целое – непрерывную цепь событий, следующих друг за другом. Фактически ею в художественной форме изложена История Древнего Рима.
Книга, предлагаемая вниманию читателей, является как бы первым томом Собрания сочинений Шаховской. Но мы в данном издании не намерены нумеровать выходящие книги. Этому есть несколько причин. Первая – внешняя: поскольку издание рассчитано на длительный срок, и участвовать в его выпуске будет несколько типографий, то может статься, что по техническим причинам какие-то книги задержатся с выходом, другие, наоборот, выйдут раньше. Согласитесь: приобретя, к примеру, 1-й, 7-й и 12-й тома, и не имея информации о их выпуске или невыходе, читатель будет испытывать некий дискомфорт. Вторая причина – внутренняя: издание построено по хронологическому принципу, а материал для него изыскивается в «глуби веков». Процесс подготовки, редактирования и т.п. осуществляется по мере поступления первоисточников. Сейчас в работе около 15 романов на эту тему, а всего их у писательницы свыше двадцати.
Поэтому мы не собираемся ни стеснять читателей нумерацией томов, ни лишать себя возможности иногда издавать что-нибудь подобное – промежуточное или параллельное в хронологическом значении. С этой целью все последующие книги отредактированы таким образом, что в начале их будут указаны годы происходящих событий, чтобы читатели имели возможность разобраться, в какой последовательности им знакомиться с творчеством Людмилы Шаховской, если они хотят придерживаться хронологического порядка чтения.
С этой же целью здесь приводится перечень романов не по времени их написания, а по ходу действия, придерживаясь хронологии согласно принятому в исторической науке разделению эпох.
ОТ ОСНОВАНИЯ РИМА ДО ЗАХВАТА ЕГО ЭТРУСКАМИ
На берегах Альбунея...действие: 750 г. до н. э.
При царе Сервии... 578
Вдали от Зевса...
Набег этрусков... 536-500
Тарквиний Гордый...
Три последних романа составляют серию бытовых картин, сгруппированных вокруг личности Турна Гердония.
ПЕРВЫЕ ВРЕМЕНА РЕСПУБЛИКИ
Сивилла – волшебница Кумского грота 510
Данное произведение как бы закрывает предыдущую тему, конкретно к этой эпохе относится лишь первая часть романа.
По геройским следам... 362
ПУНИЧЕСКИЕ ВОЙНЫ И ПОСЛЕДНИЕ ВРЕМЕНА РЕСПУБЛИКИ
Карфаген и Рим... 213-200
Над бездной... 79-62
Жребий брошен... 62-50
Эти романы не имеют общности в фабуле ни с предыдущими, ни с последующими, но два последних из них тесно связаны между собой и отчасти с романом «Нерон».
ЭПОХА КЕСАРЕЙ
Молодость Цезаря Августа... 45-38
Под властью Тиверия... 4 г. до н. э. – 38 г. н. э.
Эти романы связаны между собой общностью фабулы, а исторической стороной слиты с романом:
Нерон... 54-68 г. н. э.
Роман слегка касается фабулой предыдущих и относится к «Над бездной» в плане воспоминания потомками своих предков, как сравнение быта помещиков и поселян той и другой эпохи.
ПЕРВЫЕ ВРЕМЕНА ХРИСТИАНСТВА
Весталка... 77-85
Ювенал... 85-100
Потомки героев... 96-109
Серебряный век... 109-119
Кесарь Адриан... 119-124
Конец римской доблести... 124-138
Римляне в Африке... 136-140
Последние три романа имеют общих героев фабулы; тем, кто придает этому значение, следует читать их в вышеозначенном порядке.
ЖЕЛЕЗНЫЙ ВЕК
Бесчинства преторианцев и гладиаторов от эпохи Марка Аврелия и дальше до слияния римской Истории с византийской, галльской, сирийской и других стран, где от перемещения центра действия расплывается интерес в событиях, относящихся к Риму уже косвенно.
Сила духа... 138
Любимец Кесаря... 155-192
По праву сильного... 192-217
Первый из указанных романов, хоть и относится по времени к гонениям эпохи Кесаря Адриана, но совершенно отстоит от нее в смысле происходящих событий. Два последних произведения не имеют с предыдущим общей фабулы, но тесно связаны ею между собой.
Особняком в ряду исторических произведений Шаховской стоит роман «Лев-победитель», относящийся к 6-му веку нашей эры. Никакой связи с римской Историей он не имеет. Интересен тем, что является первым в русской литературе романом из Абиссинийской жизни.
Намерены мы показать и другую сторону творчества Людмилы Шаховской, в частности, опубликовать роман «Женщины моего века», состоящий из двух различных серий рассказов, охватывающих по времени вторую половину прошлого столетия.
Одним словом, наших читателей ждет знакомство с интересным и неординарным автором. И я им искренне завидую: ведь им еще только предстоит это прочесть.
Борис АКИМОВ
Книга, предлагаемая вниманию читателей, является как бы первым томом Собрания сочинений Шаховской. Но мы в данном издании не намерены нумеровать выходящие книги. Этому есть несколько причин. Первая – внешняя: поскольку издание рассчитано на длительный срок, и участвовать в его выпуске будет несколько типографий, то может статься, что по техническим причинам какие-то книги задержатся с выходом, другие, наоборот, выйдут раньше. Согласитесь: приобретя, к примеру, 1-й, 7-й и 12-й тома, и не имея информации о их выпуске или невыходе, читатель будет испытывать некий дискомфорт. Вторая причина – внутренняя: издание построено по хронологическому принципу, а материал для него изыскивается в «глуби веков». Процесс подготовки, редактирования и т.п. осуществляется по мере поступления первоисточников. Сейчас в работе около 15 романов на эту тему, а всего их у писательницы свыше двадцати.
Поэтому мы не собираемся ни стеснять читателей нумерацией томов, ни лишать себя возможности иногда издавать что-нибудь подобное – промежуточное или параллельное в хронологическом значении. С этой целью все последующие книги отредактированы таким образом, что в начале их будут указаны годы происходящих событий, чтобы читатели имели возможность разобраться, в какой последовательности им знакомиться с творчеством Людмилы Шаховской, если они хотят придерживаться хронологического порядка чтения.
С этой же целью здесь приводится перечень романов не по времени их написания, а по ходу действия, придерживаясь хронологии согласно принятому в исторической науке разделению эпох.
ОТ ОСНОВАНИЯ РИМА ДО ЗАХВАТА ЕГО ЭТРУСКАМИ
На берегах Альбунея...действие: 750 г. до н. э.
При царе Сервии... 578
Вдали от Зевса...
Набег этрусков... 536-500
Тарквиний Гордый...
Три последних романа составляют серию бытовых картин, сгруппированных вокруг личности Турна Гердония.
ПЕРВЫЕ ВРЕМЕНА РЕСПУБЛИКИ
Сивилла – волшебница Кумского грота 510
Данное произведение как бы закрывает предыдущую тему, конкретно к этой эпохе относится лишь первая часть романа.
По геройским следам... 362
ПУНИЧЕСКИЕ ВОЙНЫ И ПОСЛЕДНИЕ ВРЕМЕНА РЕСПУБЛИКИ
Карфаген и Рим... 213-200
Над бездной... 79-62
Жребий брошен... 62-50
Эти романы не имеют общности в фабуле ни с предыдущими, ни с последующими, но два последних из них тесно связаны между собой и отчасти с романом «Нерон».
ЭПОХА КЕСАРЕЙ
Молодость Цезаря Августа... 45-38
Под властью Тиверия... 4 г. до н. э. – 38 г. н. э.
Эти романы связаны между собой общностью фабулы, а исторической стороной слиты с романом:
Нерон... 54-68 г. н. э.
Роман слегка касается фабулой предыдущих и относится к «Над бездной» в плане воспоминания потомками своих предков, как сравнение быта помещиков и поселян той и другой эпохи.
ПЕРВЫЕ ВРЕМЕНА ХРИСТИАНСТВА
Весталка... 77-85
Ювенал... 85-100
Потомки героев... 96-109
Серебряный век... 109-119
Кесарь Адриан... 119-124
Конец римской доблести... 124-138
Римляне в Африке... 136-140
Последние три романа имеют общих героев фабулы; тем, кто придает этому значение, следует читать их в вышеозначенном порядке.
ЖЕЛЕЗНЫЙ ВЕК
Бесчинства преторианцев и гладиаторов от эпохи Марка Аврелия и дальше до слияния римской Истории с византийской, галльской, сирийской и других стран, где от перемещения центра действия расплывается интерес в событиях, относящихся к Риму уже косвенно.
Сила духа... 138
Любимец Кесаря... 155-192
По праву сильного... 192-217
Первый из указанных романов, хоть и относится по времени к гонениям эпохи Кесаря Адриана, но совершенно отстоит от нее в смысле происходящих событий. Два последних произведения не имеют с предыдущим общей фабулы, но тесно связаны ею между собой.
Особняком в ряду исторических произведений Шаховской стоит роман «Лев-победитель», относящийся к 6-му веку нашей эры. Никакой связи с римской Историей он не имеет. Интересен тем, что является первым в русской литературе романом из Абиссинийской жизни.
Намерены мы показать и другую сторону творчества Людмилы Шаховской, в частности, опубликовать роман «Женщины моего века», состоящий из двух различных серий рассказов, охватывающих по времени вторую половину прошлого столетия.
Одним словом, наших читателей ждет знакомство с интересным и неординарным автором. И я им искренне завидую: ведь им еще только предстоит это прочесть.
Борис АКИМОВ
ГЛАВА I
Царская тризна. – Состязание борцов
Римский царь Сервий Туллий справлял тризну по своему умершему, только что похороненному зятю, мужу дочери[1].
Перед царским склепом на просторной луговине сада происходил многолюдный пир.
Сумрачно сидели[2] римские вельможи, одетые в траур коричневого цвета, вокруг столов под навесом огромной палатки.
Седовласый царь насупил густые брови и низко потупил кудрявую голову, темя которой, вместо тоги или диадемы, теперь было покрыто четырехугольною шапочкой черного цвета с медным острием на вершине этого усеченного конуса.
Лицо царя было угрюмо; руки раздраженно теребили темную ткань, из какой состояла вся его одежда.
С ним рядом сидел верховный жрец Юпитера, фламин Виргиний Руф, тоже имевший головным убором черную шапочку, но другого образца, – круглую, с пуговкой, от которой висела льняная лента.
Виргинию Руфу было уже за 70 лет. Одна его дочь успела умереть, состарившись в весталках седовласою жрицей, давно отрешенною от жертвенника на покой за выслугою срока; другая дочь умерла тоже не молодою, замужем за Вулкацием, ставши матерью Марка, дружного с Тарквинием, зятем царя.
Сын Руфа убит в одной из разных войн и внутренних смут, каких в Риме тогда было немало, но до этого он успел жениться, вскоре овдовел, и оставил после себя Руфу второго внука, которого звали, как и деда, Децим Виргиний Руф, лишь с прибавкою Младший.
Участвуя в царской тризне, Фламин старался казаться спокойным и серьезным с подобающею его сану величавостью, но глаза его украдкой сверкали ехидством, а губы осторожно ухмылялись, как будто он рвался, но не решался, высказать тайную мысль:
– Без меня вы, добрые люди, тут ничего не поделаете, не обойдетесь.
И старый жрец временами бросал мимолетные, но выразительные взгляды на царского зятя Люция Тарквиния, сидевшего недалеко от него, через два каменных кресла, которые находились у стола пустыми, потому что занимавшие их в начале пира тризны вельможи, – зять Фламина Руфа по дочери Вулкаций и его друг фламин Януса, Тулл Клуилий, – не сошедшиеся во мнениях о причине смерти царского зятя Арунса, в пылу горячего спора слишком обильно чествовали душу умершего юноши винными возлияниями.
Разглагольствуя с отчаянной жестикуляцией, эти охмелевшие люди почувствовали, что им в палатке стало душно, тесно, поднялись с каменных седалищ, отошли ко входу, и прислонились там к поддерживавшим навес деревьям, каждый призывая в бессвязном бормотанье свидетелями верности своего мнения богов, какие помещены тут на время пира в виде грубых статуэток из пестро-раскрашенной глины.
Спор задорных, выпивших лишнее, стариков с минуту на минуту разгорался хуже, грозя закончиться дракой, но главные участники тризны помешали этому: – все вельможи с царем встали из-за стола, вышли из палатки, и приказали начать состязание борцов, – на этот раз не гладиаторов, а выставленных частными людьми, каждым от себя, из усердия к памяти умершего царевича, безразлично, – рабов или свободных[3].
Отведенное для состязания место за склепом у садового забора ярко осветили кострами и факелами, а усевшимся на ковры и камни зрителям завершительного акта тризны подали угощение из разных плодов и медовых сластей.
Все шло обычным в таких случаях порядком, по правилам, заведенным исстари. Бился невольник Вулкация с невольником Клуилия; бился невольник Турна с невольником Тарквиния; такое состязание поручали парам, о которых знали, что эти люди между собою не враги, чтобы они бились без злобы.
Третьей парой вышли люди благородного происхождения, – внук Руфа Виргиний и сын Скавра Арпин.
Эти юноши были между собой задушевные друзья; их старшие – заклятые, фамильные враги.
Арпин был силач-богатырь массивный фигурою; это убеждало почти всех зрителей состязания, что победить его в бою на старинных каменных секирах сравнительно слабый Виргиний может только искусством, за которое его дед почти ручался.
Каменное оружие у римлян этой эпохи из обиходного употребления уже совсем вышло, но его пускали в дело изредка, как нечто особенное: каменными ножами наносили первый «священный» удар жертве на алтаре при заклании; каменными секирами дрались из желания выказать необычайную силу или ловкость.
Это практиковалось много веков после введения металлов в обиходе жизни, как след, отголосок, древней эпохи «каменного века».
Важничая раньше времени, еще до его формального провозглашения правителем (praefectus urbi), по случаю набега этрусков, Тарквиний уселся, подбоченясь, на толстом бревне, покрытом ковром, в таком месте, где толпились его сторонники, среди которых задорный фламин Януса, Тулл Клуилий продолжал бесконечную перебранку со своим нетрезвым другом, сенатором Вулкацием, в промежутках говоренья не переставая подогревать горячий спор из винной чаши.
Переглянувшись, молча давая взаимный сигнал к начатию поединка, борцы сошлись тихим шагом, опустив секиры, приветствуя ими друг друга, медленно, как бы лениво, приподняли, щелкнули слегка одною об другую, снова опустили, и разошлись далеко, обменявшись местами.
Великий понтифекс Эмилий Скавр спокойно смотрел и указывал царю все подробности движений состязающейся пары, ожидая ярой схватки; он любил своего богатыря-Арпина, рожденного ему от пленницы самнитки, и был уверен в его победе, вопреки предположениям Фламина Руфа, уверявшего, что его внук Виргиний искуснее.
Предположение Великого понтифекса оправдалось, но к общему горю, не в том виде, как он желал.
Две-три минуты борцы пристально измеряли глазами пространство между ними и осматривали друг друга; потом они ринулись бегом во всю прыть и сшиблись.
Застучал камень об камень, искры снопами посыпались с секир, но эти грубые, толстые, неуклюжие орудия не размыкались, сцепившись одно с другим, потому что борцы-друзья старались не наносить ударов, а лишь победить, одолеть.
Пыль поднялась столбом, так что зрителям стало трудно различать холщевое платье Арпина от овчин, в которые переоделся Виргиний для боя, жалея нарядный костюм.
Издавая сиплое дыхание, борцы разошлись для передышки перед новою сшибкой.
– Виргиний одолеет Скаврова сына, увидишь! – молвил Вулкаций Клуилию, начиная с ним не менее горячий спор на новую тему, потому что ему надоело говорить про смерть Арунса.
– Куда этому щенку против такой дубины! – возразил Фламин Януса, с презрительной миной взглянув на племянника Вулкация.
– Ну, вот!..
И они, волнуясь зрелищем, принялись опять спорить чуть не до драки.
– Стало быть, ты не видал уменья этой грубятины, рожденной Скавру от пленной самнитки!.. Сын-невольник покажет себя на славу перед отцом-господином!.. Не посрамится!.. Увидишь!..
В эту минуту толпа зрителей более молодых и поэтому не столь важных, загудела похвалы искусству Виргиния, подбивая его не посрамить доверие своего дедушки, но вдруг общее настроение переменилось.
Раздались крики испуганных:
– Берегись!.. Берегись!.. Арпин победил.
Зрители в ужасе кинулись бежать, сразу не сообразив, что такое случилось, а лишь увлекаясь примером двух-трех человек, стоявших там, где произошла катастрофа.
Хорошенько раскачавшись, борцы ринулись друг к другу со всех ног бегом так быстро, что зрителям показалось, будто они миновали один другого с разбега, но вдруг нечто страшное, тяжелое, взвилось на воздух, перелетело через головы передних зрителей, ударилось об дерево над тем местом, где на бревне сидел Тарквиний, отпрыгнуло деревянной рукоятью, не вонзившись в крепкий ствол, и упало куда-то, на кого-то, вызвав отчаянный, предсмертный стон.
Это была секира Виргиния, которую Арпин вышиб у него из рук и закинул ловким маневром через свою голову, не размышляя о последствиях такого способа победы, лишь бы оправдать доверие господина, бывшего и отцом его, – доказать, что у него богатырская сила соединена с искусством умелого борца, – что он вовсе не «дубина» не «грубятина», как он слышал, его порочили зрители.
– Арпин победил!.. Самнит победил!.. Скавр победил Руфа!.. – завопили увлекшиеся зрители диким голосом и огромною толпою, перемешавшись без чинов и рангов, патриции, плебеи, пролетарии, рабы, сбежались к центру луговины, где юный Виргиний качался, едва стоя на ногах, прося дать ему какую-нибудь опору, поддержать готового лишиться чувств.
Виргиний стонал, схватившись за свою голову обеими руками; по его пальцам текла обильная струя крови.
– Самнит, разбей, раздроби голову этруску!.. – кричали некоторые из зрителей, на том основании, что матерью Виргиния была этрурианка из родни Тарквиния.
Разгоряченные винными возлияниями царской тризны, эти зрители, бывшие из числа отъявленных противников Руфа, видевшие в его внуке, по материнскому происхождению, этруска и оттого ненавидевшие, как и Тарквиния со всею роднёю, они в эти минуты забыли, что Виргиний, по отцу и деду, кровный римлянин, свободный, благородный, сенаторского звания юноша, тогда как Арпин – невольник, незаконного происхождения сын Скавра от пленной самнитки.
Эти сторонники великого понтифекса толкали Арпина к раненому, своими руками заносили в его руке секиру над внуком Фламина, забыв, что тот был бы безусловно казнен, если бы это сделал.
Арпин не в силах был противиться толпе, ошеломленный случившимся, уставший в бою. Туман застилал его взоры, голова кружилась; мысли путались; он видел и слышал все происходящее, точно во сне, – нечто дикое, невероятное, свойственное только той полукультурной эпохе.
Доселе скрытая, сдержанная могучею силою воли римского духа ненависть между двумя жрецами, из которых один был в родстве с самнитами, другой с этрусками, племенами, враждебными и Риму и между собою, – эта ненависть сторонников понтифекса Скавра и Фламина Руфа, теперь, под влиянием выпитого вина и зрелища борьбы, прорвалась наружу всесокрушающим ураганом страстей горячих людей, долго крепившихся от выражения своих мнений.
Руф и Скавр молчали, угрюмо насупившись; преклонный возраст сдерживал их порывы, тогда как их приверженцы готовились к кровавой многолюдной схватке на садовой луговине уже не ради чествования тени умершего, а для прославления своих покровителей, patres, глав рода, какими были Руф и Скавр, каждый для своих ближних.
Про смерть Арунса все даже забыли. Толпа шла на толпу; одни подбивали Арпина убить его друга Виргиния, а другие защищали того, грозя убить раба, победившего патриция, нанесшего этим позор роду Виргиния Руфа старшего.
Великий понтифекс Эмилий Скавр бледный, дрожащий, с трудом протеснился сквозь пьяную ватагу, вырвал из руки Арпина секиру, задыхаясь старческою грудью от волнения, и произнес хриплым голосом:
– Арпин!.. Сын мой!.. Что ты сделал!.. Лютая казнь грозит тебе немедленно от родни Руфа по праву кровомщения. Беги!.. Беги!.. Ведь ты убил его зятя Вулкация.
Перед царским склепом на просторной луговине сада происходил многолюдный пир.
Сумрачно сидели[2] римские вельможи, одетые в траур коричневого цвета, вокруг столов под навесом огромной палатки.
Седовласый царь насупил густые брови и низко потупил кудрявую голову, темя которой, вместо тоги или диадемы, теперь было покрыто четырехугольною шапочкой черного цвета с медным острием на вершине этого усеченного конуса.
Лицо царя было угрюмо; руки раздраженно теребили темную ткань, из какой состояла вся его одежда.
С ним рядом сидел верховный жрец Юпитера, фламин Виргиний Руф, тоже имевший головным убором черную шапочку, но другого образца, – круглую, с пуговкой, от которой висела льняная лента.
Виргинию Руфу было уже за 70 лет. Одна его дочь успела умереть, состарившись в весталках седовласою жрицей, давно отрешенною от жертвенника на покой за выслугою срока; другая дочь умерла тоже не молодою, замужем за Вулкацием, ставши матерью Марка, дружного с Тарквинием, зятем царя.
Сын Руфа убит в одной из разных войн и внутренних смут, каких в Риме тогда было немало, но до этого он успел жениться, вскоре овдовел, и оставил после себя Руфу второго внука, которого звали, как и деда, Децим Виргиний Руф, лишь с прибавкою Младший.
Участвуя в царской тризне, Фламин старался казаться спокойным и серьезным с подобающею его сану величавостью, но глаза его украдкой сверкали ехидством, а губы осторожно ухмылялись, как будто он рвался, но не решался, высказать тайную мысль:
– Без меня вы, добрые люди, тут ничего не поделаете, не обойдетесь.
И старый жрец временами бросал мимолетные, но выразительные взгляды на царского зятя Люция Тарквиния, сидевшего недалеко от него, через два каменных кресла, которые находились у стола пустыми, потому что занимавшие их в начале пира тризны вельможи, – зять Фламина Руфа по дочери Вулкаций и его друг фламин Януса, Тулл Клуилий, – не сошедшиеся во мнениях о причине смерти царского зятя Арунса, в пылу горячего спора слишком обильно чествовали душу умершего юноши винными возлияниями.
Разглагольствуя с отчаянной жестикуляцией, эти охмелевшие люди почувствовали, что им в палатке стало душно, тесно, поднялись с каменных седалищ, отошли ко входу, и прислонились там к поддерживавшим навес деревьям, каждый призывая в бессвязном бормотанье свидетелями верности своего мнения богов, какие помещены тут на время пира в виде грубых статуэток из пестро-раскрашенной глины.
Спор задорных, выпивших лишнее, стариков с минуту на минуту разгорался хуже, грозя закончиться дракой, но главные участники тризны помешали этому: – все вельможи с царем встали из-за стола, вышли из палатки, и приказали начать состязание борцов, – на этот раз не гладиаторов, а выставленных частными людьми, каждым от себя, из усердия к памяти умершего царевича, безразлично, – рабов или свободных[3].
Отведенное для состязания место за склепом у садового забора ярко осветили кострами и факелами, а усевшимся на ковры и камни зрителям завершительного акта тризны подали угощение из разных плодов и медовых сластей.
Все шло обычным в таких случаях порядком, по правилам, заведенным исстари. Бился невольник Вулкация с невольником Клуилия; бился невольник Турна с невольником Тарквиния; такое состязание поручали парам, о которых знали, что эти люди между собою не враги, чтобы они бились без злобы.
Третьей парой вышли люди благородного происхождения, – внук Руфа Виргиний и сын Скавра Арпин.
Эти юноши были между собой задушевные друзья; их старшие – заклятые, фамильные враги.
Арпин был силач-богатырь массивный фигурою; это убеждало почти всех зрителей состязания, что победить его в бою на старинных каменных секирах сравнительно слабый Виргиний может только искусством, за которое его дед почти ручался.
Каменное оружие у римлян этой эпохи из обиходного употребления уже совсем вышло, но его пускали в дело изредка, как нечто особенное: каменными ножами наносили первый «священный» удар жертве на алтаре при заклании; каменными секирами дрались из желания выказать необычайную силу или ловкость.
Это практиковалось много веков после введения металлов в обиходе жизни, как след, отголосок, древней эпохи «каменного века».
Важничая раньше времени, еще до его формального провозглашения правителем (praefectus urbi), по случаю набега этрусков, Тарквиний уселся, подбоченясь, на толстом бревне, покрытом ковром, в таком месте, где толпились его сторонники, среди которых задорный фламин Януса, Тулл Клуилий продолжал бесконечную перебранку со своим нетрезвым другом, сенатором Вулкацием, в промежутках говоренья не переставая подогревать горячий спор из винной чаши.
Переглянувшись, молча давая взаимный сигнал к начатию поединка, борцы сошлись тихим шагом, опустив секиры, приветствуя ими друг друга, медленно, как бы лениво, приподняли, щелкнули слегка одною об другую, снова опустили, и разошлись далеко, обменявшись местами.
Великий понтифекс Эмилий Скавр спокойно смотрел и указывал царю все подробности движений состязающейся пары, ожидая ярой схватки; он любил своего богатыря-Арпина, рожденного ему от пленницы самнитки, и был уверен в его победе, вопреки предположениям Фламина Руфа, уверявшего, что его внук Виргиний искуснее.
Предположение Великого понтифекса оправдалось, но к общему горю, не в том виде, как он желал.
Две-три минуты борцы пристально измеряли глазами пространство между ними и осматривали друг друга; потом они ринулись бегом во всю прыть и сшиблись.
Застучал камень об камень, искры снопами посыпались с секир, но эти грубые, толстые, неуклюжие орудия не размыкались, сцепившись одно с другим, потому что борцы-друзья старались не наносить ударов, а лишь победить, одолеть.
Пыль поднялась столбом, так что зрителям стало трудно различать холщевое платье Арпина от овчин, в которые переоделся Виргиний для боя, жалея нарядный костюм.
Издавая сиплое дыхание, борцы разошлись для передышки перед новою сшибкой.
– Виргиний одолеет Скаврова сына, увидишь! – молвил Вулкаций Клуилию, начиная с ним не менее горячий спор на новую тему, потому что ему надоело говорить про смерть Арунса.
– Куда этому щенку против такой дубины! – возразил Фламин Януса, с презрительной миной взглянув на племянника Вулкация.
– Ну, вот!..
И они, волнуясь зрелищем, принялись опять спорить чуть не до драки.
– Стало быть, ты не видал уменья этой грубятины, рожденной Скавру от пленной самнитки!.. Сын-невольник покажет себя на славу перед отцом-господином!.. Не посрамится!.. Увидишь!..
В эту минуту толпа зрителей более молодых и поэтому не столь важных, загудела похвалы искусству Виргиния, подбивая его не посрамить доверие своего дедушки, но вдруг общее настроение переменилось.
Раздались крики испуганных:
– Берегись!.. Берегись!.. Арпин победил.
Зрители в ужасе кинулись бежать, сразу не сообразив, что такое случилось, а лишь увлекаясь примером двух-трех человек, стоявших там, где произошла катастрофа.
Хорошенько раскачавшись, борцы ринулись друг к другу со всех ног бегом так быстро, что зрителям показалось, будто они миновали один другого с разбега, но вдруг нечто страшное, тяжелое, взвилось на воздух, перелетело через головы передних зрителей, ударилось об дерево над тем местом, где на бревне сидел Тарквиний, отпрыгнуло деревянной рукоятью, не вонзившись в крепкий ствол, и упало куда-то, на кого-то, вызвав отчаянный, предсмертный стон.
Это была секира Виргиния, которую Арпин вышиб у него из рук и закинул ловким маневром через свою голову, не размышляя о последствиях такого способа победы, лишь бы оправдать доверие господина, бывшего и отцом его, – доказать, что у него богатырская сила соединена с искусством умелого борца, – что он вовсе не «дубина» не «грубятина», как он слышал, его порочили зрители.
– Арпин победил!.. Самнит победил!.. Скавр победил Руфа!.. – завопили увлекшиеся зрители диким голосом и огромною толпою, перемешавшись без чинов и рангов, патриции, плебеи, пролетарии, рабы, сбежались к центру луговины, где юный Виргиний качался, едва стоя на ногах, прося дать ему какую-нибудь опору, поддержать готового лишиться чувств.
Виргиний стонал, схватившись за свою голову обеими руками; по его пальцам текла обильная струя крови.
– Самнит, разбей, раздроби голову этруску!.. – кричали некоторые из зрителей, на том основании, что матерью Виргиния была этрурианка из родни Тарквиния.
Разгоряченные винными возлияниями царской тризны, эти зрители, бывшие из числа отъявленных противников Руфа, видевшие в его внуке, по материнскому происхождению, этруска и оттого ненавидевшие, как и Тарквиния со всею роднёю, они в эти минуты забыли, что Виргиний, по отцу и деду, кровный римлянин, свободный, благородный, сенаторского звания юноша, тогда как Арпин – невольник, незаконного происхождения сын Скавра от пленной самнитки.
Эти сторонники великого понтифекса толкали Арпина к раненому, своими руками заносили в его руке секиру над внуком Фламина, забыв, что тот был бы безусловно казнен, если бы это сделал.
Арпин не в силах был противиться толпе, ошеломленный случившимся, уставший в бою. Туман застилал его взоры, голова кружилась; мысли путались; он видел и слышал все происходящее, точно во сне, – нечто дикое, невероятное, свойственное только той полукультурной эпохе.
Доселе скрытая, сдержанная могучею силою воли римского духа ненависть между двумя жрецами, из которых один был в родстве с самнитами, другой с этрусками, племенами, враждебными и Риму и между собою, – эта ненависть сторонников понтифекса Скавра и Фламина Руфа, теперь, под влиянием выпитого вина и зрелища борьбы, прорвалась наружу всесокрушающим ураганом страстей горячих людей, долго крепившихся от выражения своих мнений.
Руф и Скавр молчали, угрюмо насупившись; преклонный возраст сдерживал их порывы, тогда как их приверженцы готовились к кровавой многолюдной схватке на садовой луговине уже не ради чествования тени умершего, а для прославления своих покровителей, patres, глав рода, какими были Руф и Скавр, каждый для своих ближних.
Про смерть Арунса все даже забыли. Толпа шла на толпу; одни подбивали Арпина убить его друга Виргиния, а другие защищали того, грозя убить раба, победившего патриция, нанесшего этим позор роду Виргиния Руфа старшего.
Великий понтифекс Эмилий Скавр бледный, дрожащий, с трудом протеснился сквозь пьяную ватагу, вырвал из руки Арпина секиру, задыхаясь старческою грудью от волнения, и произнес хриплым голосом:
– Арпин!.. Сын мой!.. Что ты сделал!.. Лютая казнь грозит тебе немедленно от родни Руфа по праву кровомщения. Беги!.. Беги!.. Ведь ты убил его зятя Вулкация.
ГЛАВА II
Меткий удар
Толпа чуть не подравшихся римлян оторопела, услышав вырвавшееся признанье верховного жреца, что Арпин – его сын от любимой рабыни, – хоть это и знали все давно.
Никто не смел задержать невольника, которого обнимал с плачем верховный жрец, и в толпе раздались даже сочувственные возгласы, сбивавшие Арпина с последнего толка.
Случайное, совершенно не преднамеренное убийство, тем не менее, страшное дело, хоть и не считается по преступлению равным умышленному. Об этом, обыкновенно, долго толкуют, ужасаются, но находятся люди, которые принимаются взвешивать разные мелкие стороны события, и наконец, все сваливают на судьбу.
Язычники еще полукультурной эпохи, римляне имели на все такое своеобразный взгляд: у одних симпатичный юный Арпин, имевший в своем характере все начатки доблести духа, слишком ярко затмевал задорного, пьяного Вулкация, развратившего собственного сына: другие держались тут партийного взгляда фамильной вражды Скавра с Руфом.
– Что Вулкаций?.. Что?.. – раздавались возгласы со всех сторон.
– Так ему и надо!.. – слышались ответы. – Уж очень неосторожно совался к борцам!..
– Вот и поплатился за любопытство, попался под топор!..
– Хорошо еще, что не внук Руфа хватил-то его!.. Дядю-то своего...
– Ай, да Арпин!.. Как он его ловко шаркнул!.. Наметить нарочно нельзя лучше этого.
– И не прямо, заметь, а назад, через себя, через свою голову!..
– Весь череп раскроен на совершенно равные половинки, точно яблоко.
– А Руф-то настолько вот от него был, тут же.
Под этот говор никто не приметил, как фламин, покинув своих двух внуков, – раненого Виргиния и рыдающего об отце Марка, – отправился торопливо домой приготовлять комнаты и делать разные другие распоряжения для приема тела убитого зятя, приказав мимоходом слуге известить Виргиния, чтобы он, когда перевяжет свою рану и отдохнет, отправляясь в деревню, куда командирован дедом раньше, непременно заехал домой, за новыми инструкциями, так как будут неожиданные похороны, – Виргиний должен лично отобрать в деревне вино, скот, фрукты, масло и мн. др. нужное к пиру тризны.
У выхода из сада фламина остановил погнавшийся за ним Тарквиний и кто-то из слуг убиравших остатки тризны, слышал, как они перекинулись несколькими фразами, дошедшими в его уши отрывками.
– Такой удобный случай не повторится, если упустишь его, царевич.
– Но твой зять...
– Не до него мне! Я служу тебе, а не родне моей.
– И если мы теперь...
– Те все погибнут... пойми... кровомщенье...
– Арпин сбежит.
– Пусть! Тем лучше... будет лишний предлог... я сейчас пошлю моего внука в деревню... там... колдунья Диркея...
– Пошлешь, когда убит его отец?
– Пошлю не Марка, а Виргиния; он успеет вернуться к похоронам дяди.
– Виргиний не ловок.
– То, что я поручу ему, ловкости не требует.
Арпин, между тем, сквозь расступившуюся перед Скавром толпу увидел распростертое на земле тело Вулкация-старшего, еще полуживое, дергающееся то рукой, то ногой, в последних конвульсиях смерти. Лица у него не было; оно превратилось в бесформенную массу костей, крови и мозга.
Ничуть не радуясь своей победе, с омраченным челом, опустив взоры в горькой думе, Арпин уныло вступил в царский дом вместе с продолжавшим его обнимать великим понтифексом; они пришли не в атриум, куда сошлись уже некоторые из вельмож для обсуждения случайной катастрофы, а другим крыльцом, в пристройку, где жил Тарквиний с его доброю женою, царевной, под защиту которой Скавр намеревался отдать своего любимца, уверенный, что любимая царем больше ее сестры, гордой вдовы Арунса, эта женщина в течение следующих дней упросит своего отца запретить кровомстителям за Вулкация, – Бибакулу, Руфу, и другой их родне, – искать «раба», если тому удастся скрыться от них.
Виргиний, еще ничего не зная о гибели пьяного дяди, сидел на полу подле таза с водою, тихонько охая; старая рабыня царевны, промыв рану, обвязывала ему голову.
Великий понтифекс, оставив своего любимца с его другом, ушел к царевне в другие комнаты.
– Теперь ты мне настоящий брат! – проговорил Виргиний, взглянув на вошедшего юношу. – Поди сюда, Арпин! Не думал я прежде, что ты при твоей силе, такой искусный боец; ты славно хватил меня по лбу, – хорошо, что не на смерть!
– Это вышло совершенно случайно, – ответил Арпин со вздохом, – я вовсе не хотел бить тебя, Виргиний, да моя медвежья неловкость так устроила. Я старался только выбить из твоих рук секиру и забросить, забывши, что здесь мы не в лесу, не в поле, – она может в кого-нибудь попасть. Мне горько, Виргиний, если ты сердишься за царапину; я испортил тебе лоб.
– Ничуть не сержусь за такой пустяк... что мне до моего лба! – Виргиний горько усмехнулся, – если бы ты, Арпин, исцарапал мне все лицо, хуже не было бы, как не было бы лучше, если бы лоб уцелел от твоей секиры. Амальтея будет любить меня и таким, но женою не сделается никогда, никогда, – ни Турн мне ее не отдаст, ни дед взять не позволит, ни ее родители не станут считать меня зятем. Пока ее не отдадут кому-нибудь другому на рабское сожитие, для нас возможна одна тайная любовь, – contubernium.
– Разве мало кроме этой Амальтеи поселянок и невольниц, с которыми ты можешь развлекаться? Стоит ли горевать о ней и ставить себя в разные незавидные положения, вроде волчьих ям и лисьих капканов, между твоим дедом и Турном, заклятыми врагами, лавируя по подобию аргонавтов, без обладания Язоновой ловкостью. Эх, Виргиний!.. Я на твоем месте...
– Влюбился бы в овдовевшую Туллию, как Брут и мой двоюродный братец, Вулкаций?!
– Ну хоть и не в нее... я терпеть не могу эту злую, гордую царевну; ее сестра, жена Тарквиния, несравненно лучше ее во всех отношениях и если бы я когда-нибудь позволил себе влюбиться, то...
– В эту царскую дочь?
Арпин не ответил, сдержав, затаив глубокий вздох.
– Умерший Арунс, все говорят, любил ее, – продолжал Виргиний после некоторого молчанья.
– Что нам до этого?! – возразил Арпин, стараясь казаться равнодушным.
– Брут подозревает...
– Подозревает, – он это говорил моим господам, – будто жена отравила Арунса из ревности к своей сестре.
– Это глупости!.. Брут всему Риму известен за чудака, каких мало.
– Он не меньше Вулкация влюблен в Туллию.
– Знаю... но, овдовевши, Туллия не пойдет вторым браком ни за Брута, ни за Вулкация... эх, мой дед много говорил с Марком про нее!.. Они не знали, что я слушаю, притаившись в другой комнате... Туллия затеяла не то... ах!.. Страшное!..
– Что?..
– Дед говорил намеками; я всего не понял... между Вулкацием и Брутом разница в том, что чудак, не добившись взаимности, оклеветал Туллию в безвременной смерти мужа, а Вулкаций старается забыть ее.
– С кем? С твоею Амальтеей?
– Амальтея до сих пор не знает, что преследовавший ее невольник Вераний был патриций фамилии Вулкациев. Я ничего не сказал ей.
– Я слышал, будто дед намеревался послать тебя сегодня в деревню.
– Да... ради сущих пустяков... ах, эта деревня! Не будь там Амальтеи, я не мог бы тебе выразить, до чего эта деревня надоела мне!.. Старуха, которая перевязала мою рану, говорила, что мне два дня будет худо от твоей царапины, а дед... разве он на это посмотрит?! Я должен сейчас ехать; старуха говорила, что даже повозка давно ждет, – еще с самого начала нашего поединка.
– Возьми меня с собой, Виргиний, если не сердишься. Господин велел мне скрыться; я, вероятно, уйду на время в Самний, к моей матери.
– Зачем? Неужели мой дед к Скавру придирается за мою рану?
– Нет, дело хуже: когда я забросил твою секиру, она попала в Вулкация, твоего дядю.
Виргиний засмеялся.
– В Вулкация?! Ты в него попал моею секирой!.. Судьба!.. Давно мне хотелось поподчевать дядюшку-забияку чем-нибудь вроде обуха за его сплетни обо мне, доносы деду, всякие каверзы, клеветы, напраслины. Ты попал в Вулкация!.. Я ничего не разобрал тогда в саду без ума от боли при общем крике, не помню, как отвели меня сюда перевязывать рану; я полагал, что этим гамом славят тебя и жалеют меня.
– Куда там!.. О нас теперь позабыли.
– Конечно... все примутся выражать соболезнование моему дядюшке, растирать его синяк, но искренно едва ли кто пожалеет его, разве один мой дед...
– Дело хуже, Виргиний; твой дядя убит наповал.
– Дядя Вулкаций убит наповал?!
Что почувствовал Виргиний при этом известии, трудно выразить: жертвой случайной катастрофы был не кровный его родственник, а лишь бывший мужем его давно умершей тетки, человек сварливый, злопамятный, мучивший его, как второй деспот, вместе с дедом, но тем не менее, юноша ужаснулся.
Меткий удар Арпина мог сразить и царя, и его отца Скавра, и всякого другого из присутствовавших на тризне.
Еще не одумавшись, не разобрав своих мыслей, Виргиний ясно сознал пока одно то, что случайным виновником катастрофы оказался его друг. Это леденило его сердце. Он широко раскрыл глаза, не в силах вымолвить в ответ ни слова.
– Да я не шучу, Виргиний, – снова заговорил Арпин, поняв всю силу впечатления, произведенного ужасным известием на юношу, – я должен скорее скрыться, пока меня не схватили; я зашел проститься с тобой и дать тебе клятву над огнем и водою, что убил твоего дядю совершенно случайно, без умысла.
Никто не смел задержать невольника, которого обнимал с плачем верховный жрец, и в толпе раздались даже сочувственные возгласы, сбивавшие Арпина с последнего толка.
Случайное, совершенно не преднамеренное убийство, тем не менее, страшное дело, хоть и не считается по преступлению равным умышленному. Об этом, обыкновенно, долго толкуют, ужасаются, но находятся люди, которые принимаются взвешивать разные мелкие стороны события, и наконец, все сваливают на судьбу.
Язычники еще полукультурной эпохи, римляне имели на все такое своеобразный взгляд: у одних симпатичный юный Арпин, имевший в своем характере все начатки доблести духа, слишком ярко затмевал задорного, пьяного Вулкация, развратившего собственного сына: другие держались тут партийного взгляда фамильной вражды Скавра с Руфом.
– Что Вулкаций?.. Что?.. – раздавались возгласы со всех сторон.
– Так ему и надо!.. – слышались ответы. – Уж очень неосторожно совался к борцам!..
– Вот и поплатился за любопытство, попался под топор!..
– Хорошо еще, что не внук Руфа хватил-то его!.. Дядю-то своего...
– Ай, да Арпин!.. Как он его ловко шаркнул!.. Наметить нарочно нельзя лучше этого.
– И не прямо, заметь, а назад, через себя, через свою голову!..
– Весь череп раскроен на совершенно равные половинки, точно яблоко.
– А Руф-то настолько вот от него был, тут же.
Под этот говор никто не приметил, как фламин, покинув своих двух внуков, – раненого Виргиния и рыдающего об отце Марка, – отправился торопливо домой приготовлять комнаты и делать разные другие распоряжения для приема тела убитого зятя, приказав мимоходом слуге известить Виргиния, чтобы он, когда перевяжет свою рану и отдохнет, отправляясь в деревню, куда командирован дедом раньше, непременно заехал домой, за новыми инструкциями, так как будут неожиданные похороны, – Виргиний должен лично отобрать в деревне вино, скот, фрукты, масло и мн. др. нужное к пиру тризны.
У выхода из сада фламина остановил погнавшийся за ним Тарквиний и кто-то из слуг убиравших остатки тризны, слышал, как они перекинулись несколькими фразами, дошедшими в его уши отрывками.
– Такой удобный случай не повторится, если упустишь его, царевич.
– Но твой зять...
– Не до него мне! Я служу тебе, а не родне моей.
– И если мы теперь...
– Те все погибнут... пойми... кровомщенье...
– Арпин сбежит.
– Пусть! Тем лучше... будет лишний предлог... я сейчас пошлю моего внука в деревню... там... колдунья Диркея...
– Пошлешь, когда убит его отец?
– Пошлю не Марка, а Виргиния; он успеет вернуться к похоронам дяди.
– Виргиний не ловок.
– То, что я поручу ему, ловкости не требует.
Арпин, между тем, сквозь расступившуюся перед Скавром толпу увидел распростертое на земле тело Вулкация-старшего, еще полуживое, дергающееся то рукой, то ногой, в последних конвульсиях смерти. Лица у него не было; оно превратилось в бесформенную массу костей, крови и мозга.
Ничуть не радуясь своей победе, с омраченным челом, опустив взоры в горькой думе, Арпин уныло вступил в царский дом вместе с продолжавшим его обнимать великим понтифексом; они пришли не в атриум, куда сошлись уже некоторые из вельмож для обсуждения случайной катастрофы, а другим крыльцом, в пристройку, где жил Тарквиний с его доброю женою, царевной, под защиту которой Скавр намеревался отдать своего любимца, уверенный, что любимая царем больше ее сестры, гордой вдовы Арунса, эта женщина в течение следующих дней упросит своего отца запретить кровомстителям за Вулкация, – Бибакулу, Руфу, и другой их родне, – искать «раба», если тому удастся скрыться от них.
Виргиний, еще ничего не зная о гибели пьяного дяди, сидел на полу подле таза с водою, тихонько охая; старая рабыня царевны, промыв рану, обвязывала ему голову.
Великий понтифекс, оставив своего любимца с его другом, ушел к царевне в другие комнаты.
– Теперь ты мне настоящий брат! – проговорил Виргиний, взглянув на вошедшего юношу. – Поди сюда, Арпин! Не думал я прежде, что ты при твоей силе, такой искусный боец; ты славно хватил меня по лбу, – хорошо, что не на смерть!
– Это вышло совершенно случайно, – ответил Арпин со вздохом, – я вовсе не хотел бить тебя, Виргиний, да моя медвежья неловкость так устроила. Я старался только выбить из твоих рук секиру и забросить, забывши, что здесь мы не в лесу, не в поле, – она может в кого-нибудь попасть. Мне горько, Виргиний, если ты сердишься за царапину; я испортил тебе лоб.
– Ничуть не сержусь за такой пустяк... что мне до моего лба! – Виргиний горько усмехнулся, – если бы ты, Арпин, исцарапал мне все лицо, хуже не было бы, как не было бы лучше, если бы лоб уцелел от твоей секиры. Амальтея будет любить меня и таким, но женою не сделается никогда, никогда, – ни Турн мне ее не отдаст, ни дед взять не позволит, ни ее родители не станут считать меня зятем. Пока ее не отдадут кому-нибудь другому на рабское сожитие, для нас возможна одна тайная любовь, – contubernium.
– Разве мало кроме этой Амальтеи поселянок и невольниц, с которыми ты можешь развлекаться? Стоит ли горевать о ней и ставить себя в разные незавидные положения, вроде волчьих ям и лисьих капканов, между твоим дедом и Турном, заклятыми врагами, лавируя по подобию аргонавтов, без обладания Язоновой ловкостью. Эх, Виргиний!.. Я на твоем месте...
– Влюбился бы в овдовевшую Туллию, как Брут и мой двоюродный братец, Вулкаций?!
– Ну хоть и не в нее... я терпеть не могу эту злую, гордую царевну; ее сестра, жена Тарквиния, несравненно лучше ее во всех отношениях и если бы я когда-нибудь позволил себе влюбиться, то...
– В эту царскую дочь?
Арпин не ответил, сдержав, затаив глубокий вздох.
– Умерший Арунс, все говорят, любил ее, – продолжал Виргиний после некоторого молчанья.
– Что нам до этого?! – возразил Арпин, стараясь казаться равнодушным.
– Брут подозревает...
– Подозревает, – он это говорил моим господам, – будто жена отравила Арунса из ревности к своей сестре.
– Это глупости!.. Брут всему Риму известен за чудака, каких мало.
– Он не меньше Вулкация влюблен в Туллию.
– Знаю... но, овдовевши, Туллия не пойдет вторым браком ни за Брута, ни за Вулкация... эх, мой дед много говорил с Марком про нее!.. Они не знали, что я слушаю, притаившись в другой комнате... Туллия затеяла не то... ах!.. Страшное!..
– Что?..
– Дед говорил намеками; я всего не понял... между Вулкацием и Брутом разница в том, что чудак, не добившись взаимности, оклеветал Туллию в безвременной смерти мужа, а Вулкаций старается забыть ее.
– С кем? С твоею Амальтеей?
– Амальтея до сих пор не знает, что преследовавший ее невольник Вераний был патриций фамилии Вулкациев. Я ничего не сказал ей.
– Я слышал, будто дед намеревался послать тебя сегодня в деревню.
– Да... ради сущих пустяков... ах, эта деревня! Не будь там Амальтеи, я не мог бы тебе выразить, до чего эта деревня надоела мне!.. Старуха, которая перевязала мою рану, говорила, что мне два дня будет худо от твоей царапины, а дед... разве он на это посмотрит?! Я должен сейчас ехать; старуха говорила, что даже повозка давно ждет, – еще с самого начала нашего поединка.
– Возьми меня с собой, Виргиний, если не сердишься. Господин велел мне скрыться; я, вероятно, уйду на время в Самний, к моей матери.
– Зачем? Неужели мой дед к Скавру придирается за мою рану?
– Нет, дело хуже: когда я забросил твою секиру, она попала в Вулкация, твоего дядю.
Виргиний засмеялся.
– В Вулкация?! Ты в него попал моею секирой!.. Судьба!.. Давно мне хотелось поподчевать дядюшку-забияку чем-нибудь вроде обуха за его сплетни обо мне, доносы деду, всякие каверзы, клеветы, напраслины. Ты попал в Вулкация!.. Я ничего не разобрал тогда в саду без ума от боли при общем крике, не помню, как отвели меня сюда перевязывать рану; я полагал, что этим гамом славят тебя и жалеют меня.
– Куда там!.. О нас теперь позабыли.
– Конечно... все примутся выражать соболезнование моему дядюшке, растирать его синяк, но искренно едва ли кто пожалеет его, разве один мой дед...
– Дело хуже, Виргиний; твой дядя убит наповал.
– Дядя Вулкаций убит наповал?!
Что почувствовал Виргиний при этом известии, трудно выразить: жертвой случайной катастрофы был не кровный его родственник, а лишь бывший мужем его давно умершей тетки, человек сварливый, злопамятный, мучивший его, как второй деспот, вместе с дедом, но тем не менее, юноша ужаснулся.
Меткий удар Арпина мог сразить и царя, и его отца Скавра, и всякого другого из присутствовавших на тризне.
Еще не одумавшись, не разобрав своих мыслей, Виргиний ясно сознал пока одно то, что случайным виновником катастрофы оказался его друг. Это леденило его сердце. Он широко раскрыл глаза, не в силах вымолвить в ответ ни слова.
– Да я не шучу, Виргиний, – снова заговорил Арпин, поняв всю силу впечатления, произведенного ужасным известием на юношу, – я должен скорее скрыться, пока меня не схватили; я зашел проститься с тобой и дать тебе клятву над огнем и водою, что убил твоего дядю совершенно случайно, без умысла.