Шалимов Александр Иванович. Человек, который замедлял и ускорял время

   * * *
   Придя на следующий день к участковому врачу, Тимофей в ответ на обычный вопрос - на что жалуетесь - выпалил:
   - Я проспал четверо суток подряд.
   Врач, полная пожилая женщина, подняла на него удивленные глаза:
   - Ну и что?
   - Разве это нормально?
   - Не совсем, конечно, но если вы перед тем сильно устали... И, кроме того, вы же не все время спали. Вы просыпались, ели и так далее.
   - Ни разу.
   - Так ни разу и не поднимали голову от подушки?
   - Ни разу с утра в воскресенье до вечера в четверг. И я не на кровати, я у стола сидя спал...
   - Вы рассказываете мне странные вещи, - медленно произнесла врач и испытующе посмотрела в глаза Тимофею. - Ну, давайте я вас послушаю.
   Тимофей разделся, и она очень внимательно выслушала его, велела лечь на диван, пощупала живот, посчитала пульс и даже измерила кровяное давление.
   - Одевайтесь, - сказала она строго. - Я не вижу никаких отклонений. Вы совершенно здоровы, молодой человек. Легкие как кузнечные мехи, а сердце - дай бог каждому.
   - А если я опять засну? - спросил Тимофей, одеваясь.
   - Вот тогда и приходите.
   - А если я... умру во сне?
   Врач сурово глянула на Тимофея:
   - Вы что же, с понедельника на работе не были?
   - Не был.
   - И воображаете, что таким способом можете получить бюллетень.
   - Я правду говорю, - обиделся Тимофей.
   - Единственно, что могу сделать, - сказала врач, быстро записывая что-то в карточке Тимофея, - это послать вас к невропатологу. Но бюллетеня я вам не дам. Хотите направление к невропатологу?
   Не получив ответа, она взглянула на Тимофея. Он сидел неподвижно, скрестив руки на груди. Глаза его были закрыты.
   - А ну-ка перестаньте дурачиться, молодой человек, - недовольно сказала врач. - Здесь не цирк!
   Он никак не реагировал, и она испугалась. Присмотревшись внимательно, она увидела, что он не дышит. Тогда она с криком выбежала из кабинета.
   Сквозь опущенные веки Тимофей различал быстрое чередование света и темноты. Вероятно, он находился в какой-то очень светлой комнате, и мигание означало смены дня и ночи. С самого начала он стал считать их и на сотой вспышке подумал:
   - Пора... Время, иди нормально!
   Сразу после этого он почувствовал свое тело, почувствовал, что лежит на чем-то мягком, и открыл глаза.
   Он был один в небольшой комнате с высоким белым потолком. Белые стены, белая постель, на которой он. лежал под простыней совершенно голый, белая ширма; за ней стол, уставленный блестящими приборами. Белая занавеска на окне, а за окном темнеющее вечернее небо и густая зеленая листва на деревьях.
   "Сколько же времени прошло?" - подумал Тимофей. Его электронных часов поблизости не было видно. Он медленно поднялся, закутался в простыню и сделал несколько шагов. Все было нормально, только немного кружилась голова. Он заглянул за ширму. Там рядом со столом стоял белый табурет, и Тимофей присел на него. На столе лежал график со множеством ломаных и кривых линий. Все они обрывались на дате 20 мая.
   "Однако, - мелькнуло в голове Тимофея, - почти полгода, если, конечно, это тот самый год... Кажется, я просчитался..."
   Бесшумно отворилась белая дверь. В дверном проеме возникла женская фигура в белом халате. Увидев, что постель пуста, а Тимофей сидит у стола, фигура взмахнула руками, что-то негромко крикнула, и тотчас возле Тимофея очутились несколько человек в белых халатах. Они осторожно подняли его и понесли на кровать.
   - Ни к чему, - пробовал убеждать их Тимофей. - Я - сам и вообще лучше посижу...
   - Молчите, молчите, - очень тихо, но строго сказал кто-то. - Вам нельзя разговаривать. И закройте глаза. Вы должны привыкнуть к свету.
   "А я и не отвыкал, - хотел возразить Тимофей, но раздумал. - Пусть делают что хотят. Надо еще выяснить обстановку. Может, не тот год?.."
   Его осторожно положили на кровать. Подсоединили к нему какие-то провода. Множество проводов. Что-то записывали, тихо переговаривались. А потом он неожиданно для себя уснул.
   Проснулся он, по-видимому, только на следующий день, потому что небо в окне теперь было ярко-голубым, а деревья освещены солнцем с другой стороны.
   Едва он проснулся, возле него появились врачи в белых халатах. Его опять заставили закрыть глаза, долго ощупывали, прикладывали к телу электроды. Пощелкивали какие-то приборы. Звучали непонятные слова. Потом ему разрешили открыть глаза, и один из врачей восхищенно сказал:
   - Необыкновенный, феноменальный случай... Никакой патологии.
   Другой не соглашался, и они начали спорить шепотом. Остальные внимательно слушали. Спор неожиданно прекратился, и врачи ушли, дружески покивав Тимофею, а одна из женщин, самая молодая, даже ласково погладила Тимофея по голове. Тотчас же на столике ему прикатили завтрак: полстакана бульона, маленькую чашечку жидкого чая и кучу разноцветных таблеток. Тимофей проглотил все это и почувствовал сильный голод.
   - Есть хочу, - сказал он сестре, которая увозила столик.
   Она улыбнулась и объяснила, что обед будет в два часа.
   Тимофей сел на кровати и почесал голову. Опыт в целом удался, но задержка в больнице не входила в его планы. Можно, конечно, попробовать сбежать... Смущало, правда, отсутствие одежды и неизвестность. Надо срочно выяснить, какой теперь год. Для этого достаточно заполучить обратно его электронные часы... Можно, конечно, и прямо спросить у сестры... Поразмыслив немного, Тимофей от этого намерения отказался. Чересчур прямые вопросы могли вызывать недоумение и подозрительность.
   Тимофей недолго оставался один. Вошли две молоденькие сестры и, увидев, что Тимофей сидит, заставили его лечь. Потом они принесли много белых стульев и расставили их рядами напротив его кровати. Тимофей понял, что готовится какое-то собрание. У него мелькнула мысль о товарищеском суде, о котором говорили Тихон Терентьевич и Зойка.
   Тимофей почувствовал себя очень неуютно, исчезло даже ощущение голода, а во рту появилась противная горечь... Он уже приготовился увидеть знакомые лица, но в палату стали входить один за другим очень солидные люди в белых халатах и белых шапочках, похожие на профессоров, которых он иногда видел на вечернем факультете. Тимофей хотел приподняться, но сестра, оказавшаяся рядом, придержала его за плечи и принялась поправлять подушку и простыню.
   Пришедшие, а их было человек пятнадцать, неторопливо расселись, с интересом поглядывая на Тимофея. Впереди оказались трое: толстый краснолицый старик с седыми бровями и коротко подстриженными седыми усами и двое худощавых, смуглых, горбоносых, неопределенного возраста. У горбоносых были одинаковые дымчатые очки в толстых прямоугольных оправах.
   "Заграничные", - с легкой завистью подумал Тимофей. Он приготовился выслушать рассказ о себе, но, к его удивлению, старик заговорил не по-русски, обращаясь главным образом к горбоносым. Те слушали внимательно, вежливо кивали головами. Старик говорил медленно, и Тимофей по отдельным словам догадался, что разговор скорее всего ведется по-английски.
   Тимофей впервые в жизни пожалел, что никогда всерьез английским не занимался, а на вечернем только "сдавал знаки", списывая перевод у кого-нибудь из девчонок.
   Горбоносые стали что-то спрашивать по очереди. Старик отвечал каждому очень обстоятельно, иногда указывал на Тимофея. Потом обернулся к сидящим сзади и поднял руку. Тотчас в его руке оказался график, который вчера разглядывал Тимофей. Теперь всеобщее внимание переключилось на график. Последовало еще одно очень обстоятельное, но совершенно непонятное для Тимофея объяснение.
   Наконец старик умолк и передал график одному из горбоносых. Тот принялся внимательно изучать его и что-то сказал. Старик сделал знак сестре, стоящей у изголовья, и она осторожно сняла с Тимофея простыню. Тимофей засмущался и хотел закрыться, но ему не дали. И он лежал, не зная, куда девать глаза, а все разглядывали его так, словно никогда не видели ничего более интересного. Затем его осторожно перевернули на живот, и Тимофей засмущался еще больше. К счастью, все это скоро кончилось, Тимофея снова перевернули на спину и накрыли простыней.
   Теперь стал говорить один из горбоносых. Он говорил очень быстро, время от времени многозначительно поднимал вверх указательный палец правой руки. Краснолицый старик слушал горбоносого внимательно, иногда кивал, видимо, соглашался. На этот раз Тимофей не понял ни одного слова и начал сомневаться, по-английски ли говорит горбоносый.
   Дальше начался общий разговор. Кое-кто из врачей говорил по-английски, медленно подбирая слова, другие по-русски, и тогда старик вполголоса начинал переводить горбоносым. Наконец-то Тимофей смог кое-что понять... Правда, и теперь понял он немного, потому что врачи пересыпали нормальную речь загадочными медицинскими терминами. И все-таки Тимофей уяснил главное: по мнению большинства присутствующих, у него был особый - редчайший - случай летаргического сна, продолжавшегося три с половиной месяца... Больного, то есть его - Тимофея, пробовали питать искусственно, но необходимость в этом отпала, потому что... Почему, Тимофей не понял, но опять почувствовал зверский голод... Горбоносые оказались коллегами из Индии... Им были известны подобные случаи у йогов, которые... Дальше Тимофей опять не понял... В заключение Тимофей уяснил, что он, со своим редчайшим заболеванием, представляет величайшую ценность для медицинской науки и теперь должен постоянно находиться под наблюдением врачей. Тимофей подумал, что, вероятно, он представлял бы еще большую ценность, если бы они догадались, в чем действительная причина его "сна".
   И все-таки Тимофею надо было кое-что уточнить. Когда конференция подошла к концу и присутствующие начали вставать, Тимофей открыл рот и сказал:
   - Можно вопрос?..
   Но все отрицательно затрясли головами, даже горбоносые, а краснолицый старик погрозил Тимофею пальцем и мягко, но решительно сказал:
   - Никаких вопросов, больной. Лежать тихо и набираться сил. Через недельку-две, если все будет хорошо, мы вас переведем в другую палату, тогда и поговорим... А пока отдыхать...
   Эти две недели показались Тимофею бесконечными. На улице была весна, светило солнце, иногда проносились стремительные майские грозы, а ему не разрешали подниматься с постели и даже не открывали окна. Векоре Тимофей выяснил, что и дверь его палаты изнутри открыть нельзя. По существу, он находился в заключении. Угнетала и строгая диета. Правда, теперь ему с каждым днем давали все больше еды, но он испытывал постоянное чувство голода. И ему стало казаться, что силы начинают покидать его.
   Оставаясь один, он вскакивал с постели, делал гимнастические упражнения, даже пробовал вставать на голову, как рекомендуют правила йоги. Но стойка на голове получалась плохо, кроме того, Тимофей боялся, что его упражнения заметит сестра. Это грозило постоянным дежурством в палате, что только ухудшило бы его и без того трудное положение.
   Седой краснолицый старик приходил к Тимофею ежедневно. Тимофей уже знал, что его зовут Юлий Афанасьевич, что он доктор медицинских наук, профессор, и очень знаменит. Юлий Афанасьевич всегда являлся в окружении молодых врачей, но с Тимофеем почти не разговаривал, а на его вопросы, когда Тимофею разрешили говорить, чаще отвечал каламбурами. И Тимофей вскоре понял, что для знаменитого профессора он не живой человек, а всего лишь очень интересный объект исследования, в котором самое главное - работа сердца, кровообращение, пульс, дыхание, стул, а вовсе не те мысли, которые волновали Тимофея.
   В один из визитов Юлий Афанасьевич привел с собой высокого сутулого молодого человека с прыщавым лицом и испуганными глазами.
   - Ну, вот вам тема кандидатской диссертации, Игорь, сказал Юлий Афанасьевич, указывая на Тимофея и радостно потирая руки. - Познакомьтесь с его историей болезни и начинайте.
   - Здравствуйте, больной, - немного заикаясь, сказал прыщавый Игорь, - теперь я буду вас вести.
   "Тебя только мне не хватало", - подумал Тимофей, но промолчал.
   Прыщавый стал приходить по нескольку раз в день.
   Подробно и нудно выспрашивал Тимофея о его жизни, начиная с самого раннего детства. Тимофею он сразу ужасно надоел, и, чтобы отвязаться, Тимофей рассказывал ему всякие небылицы, вроде того, что в детстве страдал галлюцинациями - ему мерещились египетские пирамиды, жрецы, фрески, что он пять раз перенес скарлатину и никогда в жизни не брал в рот спиртного...
   Прыщавый удивлялся, но все аккуратно записывал в большую толстую тетрадь.
   Наконец Юлий Афанасьевич разрешил Тимофею встать. К тому времени от длительного лежания и строгой диеты Тимофей уже основательно ослаб. Сестра принесла ему пижаму и туфли, помогла одеться и бережно поддерживала во время первой прогулки. А он вынужден был опираться на нее, потому что кружилась голова и ноги были совсем как ватные.
   Через несколько дней Тимофея перевели в другую палату, где, кроме него, лежал еще один больной-веселый толстяк лет семидесяти с чистым породистым лицом, пышными седыми волосами под актера и молодыми умными глазами.
   - Привет соседу, - сказал толстяк, приподнимаясь, и представился, - Воротыло Ефим Францевич - профессор физики.
   Тимофей назвал себя, но кем работал, не сказал, постеснялся.
   - А вы наша местная знаменитость, - продолжал Воротыло, вас уже все в больнице знают. Шутка ли проспать столько! Я, между прочим, тут тоже давно, - добавил он. - После инфаркта... Вылеживаюсь.
   Профессор оказался на редкость интересным соседом. Тимофей с удовольствием слушал его рассказы об истории физики, о последних достижениях физиков-ядерщиков, о загадках, которые возникают после новых открытий, о кризисе современной физики. Самыми долгими и захватывающими бывали ночные беседы, когда им никто не мешал. Обычно после того, как дежурная сестра гасила в палате свет и, пожелав им спокойной ночи, удалялась, Ефим Францевич приподнимался, ставил подушку на попа, прислонялся к ней спиной и, взглянув на Тимофея из-под насупленных седых бровей, негромко спрашивал:
   - Ну, о чем сегодня разговор? О Максвелле, Эйнштейне, Боре?..
   И начиналось... Ученые, которых Тимофей до сих пор знал лишь по именам, в рассказах Ефима Францевича вдруг превращались в живых понятных людей с их печалями и радостями, недостатками и достоинствами, победами и промахами. И путь каждого из них в науке, значение их открытий становились вдруг осязаемо близкими, яркими, зримыми... Раскрывал их Ефим Францевич тоже по-особенному, словно освещал прожектором в темноте с разных сторон, и от этого каждый становился еще ярче, рельефнее.
   Значение Альберта Эйнштейна для последующих поколений, по словам Ефима Францевича, заключалось не столько в существе его открытий, сколько в его личности - рыцаря науки без страха и упрека; его принципиальности, честности, гуманизме и выросшем на их основе огромном непререкаемом авторитете.
   Нильс Бор - один из "отцов" квантовой механики и атомной бомбы предстал в его изображении дьявольски умным стариком, который под невозмутимостью пожилого профессора сохранил огонь юности и "души высокие порывы" и который, прекрасно сознавая ответственность ученых перед человечеством, больше всего боялся "проиграть мир" на родной планете... Своих коллег - современных ученых - и себя самого Ефим Францевич судил строго.
   - По нынешним временам самое ценное качество ученого умение сомневаться в собственной непогрешимости, - посмеиваясь, говорил он Тимофею. - Потеряв его, ученый запросто превращается в обывателя, в этакого самодовольного носорога, не желающего и не способного воспринимать ничего нового... В лабиринте "безумных" гипотез нашей эпохи, во всей этой "абракадабре" микромира, которую мы уже готовы принять как нечто привычное и очевидное, единственная дорога настоящего ученого - это пионерский путь вперед по грани неведомого... Следуя этим путем, приходится подниматься, опускаться, отступать, балансировать на грани риска, но это единственное направление к вершине, с которой или откроются новые горизонты, или новые скалистые грани, которые опять придется преодолевать. И путь этот бесконечен, юноша. А справа и слева - удобные тропинки вниз. Одна ведет в обывательское болото самолюбования и самовосхваления за те "следы", которые удалось оставить где-то в окрестностях науки, другая - прямехонько в удобное кресло "организатора науки"... Окаянное слово! Как будто человек, который сам неспособен вести исследования, может организовать научную работу других!
   - Но сейчас говорят и пишут в газетах, что открытия делают коллективы, - несмело возражал Тимофей. - И даже премии дают коллективам.
   - Правильно... Но во главе научного коллектива должен стоять ученый с большой буквы, именно из тех, кто не отступит с грани; настоящий специалист и знаток своего дела. Он должен быть и генератором идей и обладать авторитетом, способным увлечь и зажечь весь коллектив. А тот, кто "сошел с дистанции" и сел в кресло "организатора науки", может только паразитировать на других... Это тормоз, а не организатор.
   - А чем занимаетесь вы, Ефим Францевич?
   - Я всю жизнь со студенческой скамьи занимался теми переменчивыми таинственными частицами материального мира, которые мы привыкли изображать смешными знаками в виде концентрических окружностей с крошечным ядром посредине. А еще теми удивительными и непостижимыми скачками, которые хитроумная материя зачала в себе, чтобы существовать вечно... Или которые мы, может быть, придумали, чтобы хоть какнибудь ориентироваться в хаосе микромира...
   - Вы говорите про строение атомов? - уточнил Тимофей.
   - Если угодно... Но я имел в виду, главным образом, атомные ядра. Это моя узкая специальность.
   - Я где-то читал, что ядра тоже устроены сложно, - сказал Тимофей, - из разных частиц - нейтронов, протонов, мезонов...
   - Увы... Все правильно, юноша. Частиц этих сейчас, к сожалению, набралось слишком много... И открываются все новые и новые...
   - А вы открыли что-нибудь?
   - К сожалению, пришлось.
   - Почему к сожалению?
   - Потому что все было бы гораздо проще и удобнее для нынешней науки, если бы элементарных частиц оказалось поменьше. Впрочем, я предвижу кое-какие радикальные реформы в этом балагане... Они просто необходимы... И, должно быть, начнутся скоро... Хотелось бы дожить до этого...
   - Как много вы всего знаете! - вырвалось у Тимофея.
   - В сущности, ничего мы, дорогой мой, по-настоящему не знаем, - усмехнулся Воротыло. - Предположения, предположения, модели, формулы. А истинная картина мира остается величайшей загадкой. Начальный взрыв, пространство, время, кто объяснит, что все это такое...
   - Ну, пространство и время - это формы существования материи, - несмело возразил Тимофей.
   - Это-то конечно, - весело согласился профессор, - а дальше?
   - Что дальше? - не понял Тимофей.
   - Их свойства, особенности, законы, которыми они управляются. Вот, скажем, время. Что мы с вами о нем знаем? Что оно течет? А куда оно течет и откуда, и почему? И можно ли его ускорить, замедлить, остановить, сжать, растянуть, повернуть вспять?
   - Можно, - решительно заявил Тимофей.
   - Почему вы так думаете?
   - Я... просто знаю...
   - Как это - знаете? Каким образом? - удивился профессор.
   - Ну, чувствую...
   Воротыло задумался.
   - Конечно, ваши ощущения должны быть совсем особенными, сказал он наконец. - Полгода летаргии... Интересно, ощущали вы как-нибудь свое существование в это время?
   - Ощущал, - ответил Тимофей не очень уверенно.
   - А что именно ощущали?
   - Ну, вроде бы смену дня и ночи, - сказал он, вспомнив мигания, которые пробовал считать.
   - А ощущали вы само течение времени?
   - Как это? - опять не понял Тимофей.
   - Казалось ли вам, например, что время тянется медленно?
   - Наоборот, казалось, что оно летит очень быстро...
   - А вы не боялись?
   - Чего?
   - Что можете не проснуться.
   - Нет... Я знал, что могу проснуться... когда захочу.
   - Вот как? - удивился профессор. - И что же! Получилось?
   - Получилось...
   - Очень интересно... - покачал головой Воротыло, задумчиво глядя на Тимофея. - А вы не боялись, что вас... похоронят живым... или положат на анатомический стол?..
   - А почему? Я же был живой.
   - При летаргии это не всегда улавливается. Кроме того, врачи могли ошибиться. Бывали такие случаи.
   - Ну-у, - испуганно протянул Тимофей и решил, что, ускоряя время, никогда больше не станет связываться с врачами.
   Так они разговаривали подолгу, перескакивая с одной темы на другую. Мешал только прыщавый Игорь, который по-прежнему приходил со своей толстой тетрадью и продолжал "исповедовать" Тимофея. Ефим Францевич Воротыло быстро заметил, что при нем Тимофей стесняется отвечать на бесконечные вопросы молодого врача. Поэтому он вставал и уходил из палаты, как только Игорь появлялся. А Тимофей, оставаясь с Игорем наедине, продолжал плести ему свои небылицы.
   Игорь, в конце концов, стал догадываться, что над ним потешаются. Он уже не записывал все подряд и начал возвращаться к записям, сделанным раньше, видимо, сопоставляя их со словами Тимофея. И когда Тимофей рассказал ему, что во время своего долгого сна видел другие планеты, и принялся объяснять, как там было, Игорь захлопнул тетрадь и, не глядя на Тимофея, сказал, что читал об этом... в "Стране багровых туч" братьев Стругацких. Тимофей не помнил, кто такие братья Стругацкие, однако смутился, потому что действительно рассказывал сейчас то, что вычитал в какой-то книжке. Игорь посидел немного, печально глядя в угол, потом встал и вышел из палаты. И после этого не появлялся несколько дней.
   Впрочем, Тимофею скучать не пришлось... На другой день его навестили Вася и Тихон Терентьевич. Увидев двух посетителей сразу, Ефим Францевич Воротыло поспешно выскользнул из палаты.
   - Здорово, Тим, - сказал Вася, подходя к кровати и протягивая руку Тимофею. - Ну ты даешь! Полгода на бюллетене... А выглядишь вроде нормально.
   - В месткоме поговаривают, тебя надо на инвалидность, заметил от двери Тихон Терентьевич.
   - А вы проходите, садитесь, - пригласил Тимофей.
   - Ничего, могем и постоять, - Тихон Терентьевич прислонился к косяку двери.
   - Он заразиться боится, - подмигнул Вася, присаживаясь в ногах Тимофея. - Я уж ему говорил - сонная болезнь - она не заразная.
   - У меня никакая не сонная болезнь, - обиделся Тимофей. Летаргия. Сон такой.
   - А какая разница? - удивился Вася.
   - Большая... Ну а что в институте нового?
   - Что у нас может быть нового? - развел руками Вася. Работаем... В чертежке понемногу нормы перевыполняем. Вспоминаем тебя...
   - Суд решили на осень перенести, - вставил от двери Тихон Терентьевич.
   - К тебе тут не пускали, - продолжал Вася. - Я много раз справлялся. А вчера сказали - можно... Ты как себя чувствуешь-то? Когда думаешь выходить?
   - Не знаю, - сказал Тимофей.
   - Ну, к осени-то выпустят, - заверил Тихон Терентьевич.
   - Может, выпустят, а может, и нет... Очень моя болезнь врачей заинтересовала.
   - Тогда, значит, на инвалидность, - кивнул Тихон Терентьевич.
   - А судить меня как же? - поинтересовался Тимофей. - Если меня, к примеру, из института попрут по инвалидности, как же с товарищеским судом?
   Тихон Терентьевич озадаченно заморгал, видимо, не находя ответа.
   - У нас отпуска начались, - продолжал рассказывать Вася. - Сейчас многие в отпусках... Зойка тоже недавно в Крым уехала... Она часто в больницу ходила. Все справлялась о тебе.
   - А Жорка? - поинтересовался Тимофей.
   - Ух, он на тебя злой, - Вася даже зажмурился, чтобы показать, как зол Жорка. - Такое про тебя рассказывал, такое... Уж ребята и верить совсем перестали. И так он всем надоел со своими разговорами, что его в рабочий контроль выбрали. Теперь ходит всех проверяет.
   - А к Зойке пристает?
   - Нет... Она его так понесла на собрании... Он ее теперь боится.
   - И правильно, - задумчиво сказал Тимофей.
   Вася с недоумением посмотрел на него, потом встрепенулся:
   - Знаешь, Тим, мы тебе яблок принесли, а внизу говорят нельзя... Ты на какой-то диете особой.
   - А яблоки где? - спросил Тимофей.
   - Внизу в портфеле. Сказали, ни в коем случае...
   - Жалко...
   - У меня тут осталось одно в кармане, но не знаю как...
   - Давай, - Тимофей протянул руку.
   Вася заколебался, оглянулся на Тихона Терентьевича, но тот изучал распорядок дня, вывешенный на дверях палаты.
   - Ну ладно, - сказал Вася. - Бери. Только чтобы хуже не стало.
   - Не будет, - заверил Тимофей, надкусывая яблоко, и тотчас спрятал его под одеяло, потому что в палату вошла сестра.
   - Поговорили, - сказала она нараспев. - Вот и хорошо... А теперь собирайтесь, гости дорогие. Этого больного утомлять нельзя.
   - Поправляйся, Тим, - сказал Вася, подавая на прощанье руку. - Я теперь буду заходить.
   - Заходи, конечно. - Тимофей подтянул Васю за руку поближе и шепнул: - Ты, вот что, в следующий раз колбасы мне принеси. Только внизу не показывай.
   - А тебе можно? - засомневался Вася.
   - Мне все можно, - заверил Тимофей, - кроме того, что нельзя. А колбасу давно можно. Это я точно знаю...
   Как только они ушли, возвратился профессор Воротыло.
   - Товарищи с работы приходили? - поинтересовался он, укладываясь на свою кровать.
   - С работы.
   - Это хорошо.
   - А что к вам не заходят? - спросил Тимофей.
   Воротыло усмехнулся:
   - Звонят иногда... Я, знаете, человек одинокий... Сварливый к тому же... Если придут с кафедры, начну расспрашивать, советовать, не дай бог, выругаю... А так: и им хорошо и мне спокойно...
   Он продолжал улыбаться, но улыбка была печальная.
   - А вы, значит, кафедрой заведуете?