Страница:
Арсен выключил внутренний свет. Страшно не было — он был убежден, что машине не грозит ничего, даже если она проявится в пекле пожара или даже в жерле вулкана. Но этого не случится. Узнав о том, что ставится эксперимент с человеком, энергетический центр разрешил лаборатории ТВП забрать всю энергию Аюрюпинского каскада за полмесяца. Это давало возможность осуществить запуск машины на двенадцать миллионов лет назад, когда на этом самом месте предельная высота холмов не превышала ста метров над уровнем моря. Полминуты он провисит над этой доисторической равниной…
Машина закончила свой подъем внутри узкой коробки лаборатории. Значит, сейчас. Вот сейчас. Арсен торопливо подвинулся к иллюминатору, вцепился в обшитый кожей круговой поручень.
Сейчас.
И все ухнуло вниз. Нет. Все осталось на месте. Но он плыл. Плыл по воздуху. Да что же это?
Невесомость. Это элементарная, просто ни разу не испытанная невесомость. Непонятно только — почему. А там?..
Там, за иллюминатором, была ночь. Но она не могла быть ночью Земли. Это был мир огромных, весомых звезд. Не точек, а ослепительно излучающих тел. Чернота, но не бархатистая, как земное полуночное небо, а непроглядность бесконечной толщи черного стекла.
Арсен обернулся к другим иллюминаторам — и к ним хищно подбирались дымчатые рои неразличимой звездной мелюзги, этого космического планктона; теплились, словно кто-то непрестанно дул на них и не давал гаснуть, красноватые пятаки холодных гигантов; немерцающим стоячим огнем горели одинокие кристаллы голубых светил, и было все это удивительно чужим и нестерпимо ярким не только по сравнению с небом Земли, но и с тем привычным космосом околоземелья, фотографии которого так же неуклонно входят в арсенал мечтаний современной ребятни, как когда-то льды Северного полюса и Антарктиды.
Космос?..
Но на удивление не хватило тридцати автоматически отсчитанных секунд. Машину качнуло, и Арсен больно ударился коленками об пол. Прожектора били прямо в иллюминаторы, и слегка подташнивало, как после посадки самолета.
Машина плавно пошла вниз.
Снова Дым-Дымов балкончик, и то же выражение лиц, и ненужные дезинфекторы в ненужных скафандрах там, внизу… Арсен нажал рычажок, и дверца бокового люка распахнулась. Он выглянул — под ним было еще метров двенадцать, пол медленно плыл навстречу. С балкона дружно махали — в ужасе, естественно. Они еще не знают…
Когда оставалось метра полтора, Арсен спрыгнул. Фигуры в скафандрах бросились к нему. Арсен улыбнулся, похлопал кого-то по синтериклоновому плечу и вошел в лифт. Солидного вида приезжий — из столицы, видимо — при виде его шарахнулся в сторону. «Дурачок, — беззлобно подумал Арсен, — боится древней инфекции А я — из вакуума. Из самого первосортного вакуума, да еще по соседству с абсолютным нулем».
В кабинете было тихо; все, кроме Дым-Дыма, стояли. Арсен притворил за собою дверь и тоже стал молча, чтобы дать Дым-Дыму время обругать его за то, что вылез без дезинфекции. Говорить Арсену не хотелось — ведь одним словом он должен был разрушить все то, что Дым-Дым строил вот уже полтора десятка лет — сперва теоретически, потом непосредственно.
— Садитесь, — сказал Дым-Дым.
Арсен послушно сел на краешек стула. Все кругом по-прежнему стояли.
— Все-таки космос, — сказал Дым-Дым. — И чужие звезды, да?
— Да, — ответил Арсен. — Ничего похожего на наше небо.
Никто еще ничего не понимал.
— Надо думать, что это — все. — Дым-Дым поднялся и подошел к прозрачной стене кабинета. Внизу, в центре испытательного зала, сиротливо поблескивал одинокий шар. — Я думаю, что мы присутствовали при первом и последнем полете человека в прошлое. Повторение эксперимента с участием человека я считаю бессмысленным по сравнению с той опасностью, которой он подвергается в не известной нам точке космического пространства. Если у кого-либо имеются вопросы — прошу.
— Вопросы действительно имеются, — пробасил Инварьянджи, один из крупнейших палеонтологов страны. — Не постыжусь признаться, что я пока не понял ровным счетом ничего. Почему наша машина проявилась в прошлом не на том же самом месте, а где-то в отдаленном уголке космоса?
Дым-Дым посмотрел на Арсена, оба улыбнулись. Они были похожи на двух заговорщиков, которые хранят какую-то важную, но невеселую для них обоих тайну; тайна эта чрезвычайно проста, открыть ее может каждый, и вот они сожалительно так улыбаются, недоумевая, почему же этого никто не делает.
— Муха в вагоне, — сказал Арсен. — Мы так привыкли к мухе, которая летает посреди мчащегося вагона и таким образом перемещается вместе с ним.
— Вот именно, — кивнул Дым-Дым. — С шестого класса этот школьный пример так прочно оседает в голове, что мы не мыслим себе вагон или муху отдельно. Они связаны в единую систему. Но представьте себе простейший случай: мы оставляем муху в той же точке земной поверхности, то есть сохраняем ее географические координаты и расстояние до центра Земли, но переносим ее на час назад. Останется ли она в вагоне? Ни в коем случае, потому что час назад наш вагон находился совсем в другом месте. Муха просто повиснет в воздухе над пустыми рельсами. Это, Ашот Георгиевич, еще в том случае, если принять, что для мухи Земля — вся Вселенная.
Дым-Дым огляделся — кажется, пример был настолько наглядным, что дополнительных пояснений не требовалось.
— В нашем опыте, — продолжал Дым-Дым, — роль мухи исполняла «машина времени», роль вагона — вся метагалактика. Мы оставляем машину на том же самом месте — но ведь это место следует относить не к центру Земли, а к центру всей метагалактики. Когда начинается движение во времени, фиксируются пространственные, я бы даже сказал — макропространственные координаты машины. Она проявляется на том же самом месте, но на этом месте несколько миллионов лет назад не было Земли. Она находилась совсем в другой точке космоса.
Все смущенно молчали — уж слишком все это оказалось просто. На том же самом месте… Но где?
Все примолкли. Вопросов никто не задавал — все было и так слишком ясно.
— А почему уныние? — встрепенулся вдруг Дым-Дым: он терпеть не мог похоронной атмосферы. — Я лично впервые в жизни присутствую при закрытии какой-либо крупной проблемы — до сих пор мне доводилось видеть только открытия. Так что уже любопытно. Затем — сегодня мы экспериментально доказали, что воздействовать на прошлое практически невозможно. Мне остается только выразить мое соболезнование группе энтузиастов, которая в самом недалеком будущем собиралась нырнуть в прошлое… Оставаясь, разумеется, на том же самом месте.
Он отвесил легкий шутливый поклон в сторону Сайкина, Воволура и Подымахина. Но слишком хорошо знали ребята своего руководителя, чтобы он мог их обмануть. «Уж если кому сейчас и горько, — думал каждый, — так это ему самому. Своими руками закрыть проблему, которой отдана вся сознательная жизнь, все время физика и не такого уж молодого человека, чтобы начинать сначала еще одну фундаментальную задачу!»
— Дмитрий Дмитрич, — просительно протянул Сайкин, — а может, все-таки еще один…
— Не может, — отрезал Дым-Дым. — Незачем. Вы понимаете, какой это риск? В прошлый раз, когда мы думали, что машина проявилась под землей, в действительности она-таки побывала в каком-то космическом облаке. Просто поразительно, что все окончилось так благополучно, особенно для нашего пса. Слабое, видимо, было облачко и излучением не сопровождалось. Вот, оказывается, какие вещи были на этом самом месте около двух миллионов лет назад.
— Нет, — сказал Арсен, — не на этом, а в той точке, где находилась Земля в момент второго запуска…
Дым-Дым обернулся к нему, и оба они снова улыбнулись друг другу, как два заговорщика, связанные теперь на всю жизнь.
— Верно, — сказал Дым-Дым. — Инерция мысли. Все время забываю о такой мелочи, как метагалактика, и что наша старушка непрерывно куда-то летит. Все-таки мы безнадежные геоцентристы, не так ли?
Безнадежные геоиентристы молчали. Кто-то выключил в испытательном зале свет, и снизу могло показаться, что прозрачный кубик Дым-Дымова балкончика висит прямо в черной пустоте, словно голубой фонарь. Внутри фонаря виднелись черные с белым фигурки — люди в лабораторных халатах, таких новеньких и хрустящих по случаю приезда гостей.
Человеческие фигурки не шевелились. Все думали. Но не о горечи антиоткрытия. Не о потраченных даром годах сумасшедшего труда. И даже не о Дым-Дыме. Думали об одном.
— Все-таки машина была в прошлом, — проговорил Подымахин.
— Только она не могла найти Землю, которая находилась от нее на тысячи парсеков, — заметил Воволур.
— Но если вместо нашей машины… — подхватил Сайкин.
— Не сейчас, конечно, — поспешно вставила Мирра Ефимовна.
— Ведь когда-нибудь мы не будем связаны ресурсами энергии, — заметила Света.
— Вот тогда вместо машины послать в прошлое… — сказал Арсен.
— Звездолет?..
А.ТОМИЛИН
«Это были дни великого торжества. Корабль Первой звездной, стартовавший несколько лет тому назад, вернулся на Землю…» Так писали историки. Так это событие сохранилось для потомков.
Работы по подготовке экспедиции начались давно. Еще в ту пору, когда космические летательные аппараты определяли военный потенциал страны и ее место в международном списке. Сначала все казалось просто и подготовка шла в тайне, параллельно во многих местах планеты. Потом пришли трудности. Трудности росли. Потихоньку, потом все быстрее и наконец понеслись лавиной, сокрушая на своем пути большинство из первоначальных предположений. Проблема перестала быть секретом. И хотя люди по-прежнему были далеки от того, чтобы навести порядок в собственном доме — на Земле, наука человечества созрела для полета к звездам. Проблему нельзя было просто так снять с повестки дня, это понимали даже члены правительств и конгрессмены. Но, с другой стороны, все ясно видели и то, что ни одна страна, ни одна группа государств, выступающая под названием «Лагерь-А» или «Лагерь-В», не в состоянии справиться с поставленной задачей в одиночку. Нужны были усилия всего человечества.
Наступило время международных объединений. Техническая проблема перерастала в политическую. Потому что ничто так не сплачивает простых людей, не открывает им глаза, как совместная работа. Трещали платформы различных партий. Профессиональные политические деятели стали видеть будущее в черном цвете.
В гонке авторитетов на призовые места один за другим выходили ученые и инженеры, люди конкретных знаний. Им верили…
На Земле — миллиарды жителей, разделенных условными черточками на карте. Эти черточки — государственные границы. И каждое государство мечтало отправить своего посланца. Но ученых беспокоило другое. Не было у инженеров стопроцентной уверенности в технике. Не могли похвастаться теоретики абсолютной убежденностью в знаниях. Слишком многие парадоксы висели, поддерживаемые эфемерными подпорками гипотез. Эту неуверенность должны были компенсировать люди — экипаж. Корабль Первой звездной мог нести только двух человек. И утверждение экипажа тянулось едва ли не столько же времени, сколько проектирование корабля.
И все-таки они стартовали.
Восемнадцать часов вся планета провожала их песнями. Потом дежурство по сопровождению принял Контрольный пост.
Известие о том, что через сутки связь с кораблем внезапно прервалась, было воспринято всеми как величайшее несчастье. Люди горевали, жалея себя, жалея неудавшуюся мечту, и требовали ответа у тех, кому верили. Эксперты темнили, высказывали туманные предположения, советуя перейти на поиск радарами дальнего обнаружения. Но экраны даже самых чувствительных приборов оставались пустыми. Корабль точно растворился в космической пустыне. Слабая надежда на то, что астронавтам пришлось включить мезонную защиту, поглощавшую радиоволны, исчезла, когда прошли сроки контрольных сеансов связи.
И тогда потребовалось забыть о неудаче. Газеты выбивались из сил, изобретая сенсации дня. Слово «космос» было исключено даже из репертуаров эстрады и варьете. Земля вернулась к очередным делам.
К концу года пропавший корабль вычеркнули из космического реестра. А в течение второго забыли… Почти все… Шло время, оно требовало ежедневно новых усилий. Прогресс ждать не мог…
И вдруг, когда, кажется, уже никто не ждал, с контрольной орбиты открытым текстом пришла телеграмма. Возвращающийся звездолет просил разрешения на посадку. Вот когда вслед за растерянностью пришло ликование. Никто даже не обратил внимания на то, что сообщение с борта было подписано только одним именем. Сам факт возвращения был победой.
Сорок восемь карантинных часов превратились в единый праздник. Разобщенные народы почувствовали себя землянами членами одной семьи, слившейся в круговороте счастья… Через двое суток, в шестнадцать по Гринвичу, корабль приземлился на Аризонском космодроме. Радио и телевидение, кинохроника и митинги разнесли имя героя, его образ по всей планете.
Не было человека, который не радовался бы его возвращению.
Впрочем…
Третьи сутки в лаборатории исследовательского центра горит свет. Третьи сутки ровно гудят трансформаторы, работая на холостом ходу. Щелкают реле, отключая перегревающиеся приборы. Стрелки их долго вздрагивают, словно недоумевают, почему медлит человек. Почему откладывает очередной эксперимент, когда все готово?
Все в норме. Приборы имеют в виду, конечно, технологию. Остальным они не интересуются. Автоматы лишены эмоций. Они слишком просты, чтобы уловить настроение — «техническое состояние души» Главного Управляющего Автомата. Так они между собой называют его — человека.
Впрочем, так ли все просто? Приглядитесь: взгляды разноцветных сигнальных ламп насторожены. Черные стрелки совсем не так уж и неподвижны. Они дрожат. Дрожат, чуть заметно отступая к последнему делению. К грани, за которой прячется катастрофа.
Может быть, автоматы лишь на минутку примолкли, тесно обступив длинный лабораторный стол и ждут… Чего? Знают ли они сами, затихшие, как затихала перед развязкой толпа, заполнявшая древние трибуны Колизея?..
За столом — женщина. Она не ждет ничего. Просто сидит уронив голову на руки. Лоб — в ладонь. Темные волосы выбились из-под белой лабораторной шапочки. Рассыпались, отструились… Ничего не ждет? Но почему тогда скользит по бумаге карандаш, выписывая бесконечные спирали: одна спираль… вторая… спираль… спираль… Скоро им не хватит места. Скоро лист будет заполнен до конца.
Щелкает за спиной замок. Вздрагивают плечи под белым халатом.
Женщина не поворачивается. Она знает, знает давно, кто должен был войти, кто вошел в лабораторию за ее спиной. Знает и то, что сейчас придется встать, и встретить, и говорить или слушать, отсеивая шелуху слов от редких зернышек правды.
— Hullo! May I come in?
Темноволосая голова еще ниже клонится к столу.
— Allow me introduce myself. My name is…
Фраза звучит церемонно, как на официальном приеме. Надо, надо встать. Она протягивает руку, взглядывает в склонившееся лицо: все так! Крупный нос, крутой подбородок, под невысоким лбом — яркие голубые глаза. Все правильно. Портрет счастливчика 19… года. Его фотографии обошли все иллюстрированные издания мира. Гаррис Хейл — стопроцентный парень! Скульпторы торопливо стучат молотками, откалывая лишнее от мраморных глыб. Гаррис Хейл — герой планеты! Кипит в горнах раскаленная бронза.
Гаррис Хейл!
Гаррис!
ГАРР!!!
А ведь их было двое. Первый — Николай Бойков. Потом Гаррис Хейл, Два равноправных члена первой экспедиции на звезды.
Она опускается в кресло и показывает на стул напротив. Он не садится.
— Do you understand me?
Надеясь сократить подробности и время встречи, она отвечает, тщательно подбирая слова:
— Yes. I understand you well, but it is difficult to speak.
На чужом языке даже брань звучит шуткой. Но ее усилия напрасны.
— О'кeу! Впрочем, теперь я могу с вами говорить по-русски. Now, it doesnt matter! — «Теперь это не имеет значения». Я правильно перевел?
Его голос неровен. Неожиданно она замечает, что глаза его вовсе не такие яркие. А крупные руки чуть заметно дрожат, когда он их поднимает… «Может быть, он совсем не так уж и счастлив?.. Этот Гаррис, который вернулся…»
Перед самым отлетом они поспорили. Николай был уверен, что его спутник будет в совершенстве владеть русским языком. Хотя может и скрывать это сначала. Она в душе была согласна. И все-таки возразила. Николай предложил пари. Приняла. Результат — по возвращению…
Возвращение!.. Это было единственным, ради чего она спорила. Держала пари, чтобы проиграть. Казалось, чем больше останется незаконченных дел, тем реальнее встреча. Ради нее она так много спорила с Николаем в последние предотлетные дни. Обрывала разговоры на середине — договорим потом. Суеверно откладывала дела, которые можно было закончить… Только ради встречи потом. И еще, чтобы убедить себя: это не надолго… Не навсегда. Чтобы заглушить тревогу, которая кричала в ней.
Гаррис тронул ее за руку:
— Ник просил передать это. Если не… Если встретимся мы. Не знаю что. Амулет?.. Он всегда носил его с собой.
В крупном мужском кулаке зажат маленький пластмассовый диск на металлической дужке. Дужка звякает, подрагивая. Это кассета мнемофона с сенсорной связью, — их последняя совместная работа с Николаем. Тоже незаконченная. В лаборатории под столом — рабочий макет. Они успели собрать только две кассеты. Одну Николай взял с собой. За это время она многое продумала заново и, конечно, могла бы закончить прибор и одна. Но это казалось предательством. И она ждала. Ждала все эти годы одна из всех.
Тихое звяканье металла прерывается коротким стуком кассеты о поверхность стола. Гаррис виновато посмотрел на часы.
— Простите, на минутку покину Вас… Скажу, чтобы не ждали, и отпущу машину.
Она кивнула головой. Зачем он приехал? Оправдаться в том, что вернулся? Но все понимали — полет к звездам — эксперимент со слишком многими неизвестными. И в его решении могли быть различные варианты. Вот — один из них. Гаррис вернулся, Николай — нет. Что может вернувшийся рассказать? Подробности гибели второго? Для всего мира их было двое. Для нее — один. Наверное, это эгоизм. Ведь Гаррис тоже для кого-то мог быть «один»? Пусть так. Сегодня ее это не трогает.
Пальцы тихо гладят диск мнемофона. Руки подняли его со стола, вставили фигурный ключ в сложный замок прибора, подключили питание. К гулу трансформаторов прибавился еще один. Чуть слышный. Исходящий из запыленного ящика под столом. Неожиданно она улыбнулась, укрепила кассету на голове. Он оказался теплым, этот маленький диск, слетавший с Николаем к звездам и теперь вернувшийся обратно без него. Легко спрятался в густых волосах и зашептал пока неразборчиво о чем-то, что было известно ему одному.
Теплый, как ладонь Николая, когда тот прикладывал руку к ее уху и просил: «Отгадай, о чем я думаю?» Волна нежности, рожденная воспоминаниями, сменилась раздражением, когда снова хлопнула дверь.
— How do you feel?
Она машинально ответила:
— Fine, thanks, — ответила, пожалуй, быстрее, чем хотела, и более резко. Но Гаррис не обратил на это внимания. Он вернулся более уверенным, чем в начале разговора. Помог допинг? Может быть… Голос его звучал ровно.
— С Николаем до полета мы не встречались, вы знаете. Может быть, это и хорошо. Каждый день приносил маленькие открытия. И мы не надоедали друг другу однообразием. Николай был идеальным спутником. Спокойным в любой обстановке, уравновешенным. Отлично знал дело. А его хватало. С первых же минут полет протекал сложно…
Это было дней за десять до старта. Она еще ничего не знала. Вечером, после концерта в Филармонии, они возвращались. Пошел дождь. Сильный, но теплый, июльский. От такого не хочется прятаться, а наоборот приятно бежать, шлепая по лужам босыми ногами, повторяя с бесшабашной отчаянностью, что все равно ты промок, промок до нитки, до последней клеточки, спасая туфли на высоком тоненьком каблучке, который девушки всего мира называют «шпилькой».
На улице старого города она споткнулась. Упала, расшибла коленку. И Николай подхватил ее на руки. Ничего особенного, конечно. Но ей казалось, что с той минуты началось долгое, долгое, почти бесконечное плавание. Они были нераздельны под веселым и ласковым, теплым летним дождем. Их плавание не имело начала. Оно было вечным. Оно родилось вместе с ними. Все, что было раньше, значения не имело. И не могло иметь конца.
У дома Николай поставил ее на ступеньку. Теперь они были почти одинакового роста, и на цыпочках ей стало совсем просто — заглянуть в его глаза.
— …Мы финишировали в пять утра по ракетному времени. Вышли на круговую орбиту и стали готовиться к высадке.
Зачем он ей все это рассказывает? Как отчет звучат слова. Холодно и бесстрастно. Слова, слова… Когда-то говорили, что они даны человеку, чтобы скрывать свои мысли.
— Десантный корабль сразу вошел в плотные тучи. Атмосфера планеты была до предела насыщена электричеством. И мы летели окруженные ореолом, содрогаясь от непрерывных разрядов. Радары пришлось выключить. Все равно в этой мешанине все приборы показывали нуль глубины. Садились вслепую. Николай вел корабль, и нам повезло. Мы не пропороли брюха острыми скалами и не провалились в бездонную трещину, не скатились с уступа и не утонули. Короче говоря, когда жалюзи из жаропрочного сплава освободили иллюминаторы, мы увидели, что корабль стоит на ровной площадке, размерами с бейсбольное поле. Не хватало только газона.
Она не сняла кассеты мнемофона сразу, когда Гаррис только вошел. А теперь сделать это было уже неудобно. Получилось бы, что она проверяет рассказ… Впрочем, может быть, она специально уговаривала себя относительно этого «неудобно». Прибор словно переносил ее в то время, когда Николай был рядом. Запись сенсограммы помогала глубже чувствовать то, о чем рассказывал Гаррис. Ее охватило впечатление, будто Николай тоже здесь, пусть незримо. Он комментирует рассказ, обращает ее внимание на мелочи, которые она наверняка бы упустила. Постепенно крепла сенсорная связь, и она училась различать малейшие оттенки чувств.
По мере того, как разворачивались события на далекой планете, чувства менялись, подсказывая их оценку и отношение Николая к тому, что происходило. Логический автомат мнемофона словно сравнивал описание с истинными событиями, пережитыми другим участником.
— …Четырнадцать часов мы не выходили из кабины. Вели наблюдения. Николая заинтересовали полосы фиолетового тумана. Время от времени они вылетали из пролома в скале и, круто заворачивая, пропадали в небе. Я исследовал атмосферу. Она не годилась для дыхания. Когда карантинный срок истек, мы облачились в скафандры. Выходить решили поодиночке. Я волновался, кто будет первым? И готов был, кажется, без кислородного баллона выскочить из корабля. Запечатлеть, что именно моя нога первой коснулась проклятой поверхности.
Николай был спокоен. Я бы сказал — слишком спокоен для такого момента. Потом у меня было достаточно времени, чтобы подумать. И я понял, что выглядел, наверное, смешным…
Ровно течет рассказ. А на нее все чаще и чаще волнами набегает тревога. За размеренными словами чудятся ей споры и размолвки, причин которых она пока не понимает. Ее тревожат упоминания о фиолетовом тумане и о подготовке к первой вылазке в сторону скального пролома.
— Опустились мы в горном районе. Словно какая-то непонятная сила привела наш корабль на единственный ровный пятачок среди невообразимого хаоса. Мы привыкли говорить на Земле «горы стоят». Здесь это выражение не годилось. Здесь все было дыбом. Скалы не только стояли, но и лежали, даже сидели. Казалось, только что гигантские глыбы водили бешеные хороводы и перед самым нашим прилетом, утомившись, застыли на своих местах, так и не перевернувшись с головы на ноги.
Страшный мир. Господь бог видимо забыл позаботиться об этом клочке материи. И тем более неожиданным в центре каменного водоворота — ровный пятачок нашей площадки.
Мы шли, как по паркету, и остановились, когда из-за обломка скалы прямо в глаза нам глянуло жерло пролома. Но это был не просто пролом. До блеска отполированная воронка уходила глубоко в почву. Временами из нее с силой вылетали плотные клубы фиолетового дыма, которые тут же вытягивались в длинные полосы и устремлялись в небо. Там они сливались с тучами и пропадали.
В глубине воронки что-то клубилось, пульсировало, мерцая фиолетовыми вспышками. Иногда смутный гул затихал, и все пронизывалось темно-багровым отсветом. После чего раздавался удар и вверх устремлялся очередной заряд фиолетовой субстанции.
— «Гейзер»? — спросил я Николая, прислонив шлем к шлему. Из-за бесконечных разрядов мы так и не смогли наладить радиосвязи. Он отрицательно помахал рукой. И в ту же минуту это движение передалось вылетающей из жерла струе. Поколебало ее и, опустившись в глубину, исчезло. Потом из воронки появился особенно плотный фиолетовый шар. Некоторое время он покачался на месте, потом вдруг оторвался от края и полетел в нашем направлении.
Машина закончила свой подъем внутри узкой коробки лаборатории. Значит, сейчас. Вот сейчас. Арсен торопливо подвинулся к иллюминатору, вцепился в обшитый кожей круговой поручень.
Сейчас.
И все ухнуло вниз. Нет. Все осталось на месте. Но он плыл. Плыл по воздуху. Да что же это?
Невесомость. Это элементарная, просто ни разу не испытанная невесомость. Непонятно только — почему. А там?..
Там, за иллюминатором, была ночь. Но она не могла быть ночью Земли. Это был мир огромных, весомых звезд. Не точек, а ослепительно излучающих тел. Чернота, но не бархатистая, как земное полуночное небо, а непроглядность бесконечной толщи черного стекла.
Арсен обернулся к другим иллюминаторам — и к ним хищно подбирались дымчатые рои неразличимой звездной мелюзги, этого космического планктона; теплились, словно кто-то непрестанно дул на них и не давал гаснуть, красноватые пятаки холодных гигантов; немерцающим стоячим огнем горели одинокие кристаллы голубых светил, и было все это удивительно чужим и нестерпимо ярким не только по сравнению с небом Земли, но и с тем привычным космосом околоземелья, фотографии которого так же неуклонно входят в арсенал мечтаний современной ребятни, как когда-то льды Северного полюса и Антарктиды.
Космос?..
Но на удивление не хватило тридцати автоматически отсчитанных секунд. Машину качнуло, и Арсен больно ударился коленками об пол. Прожектора били прямо в иллюминаторы, и слегка подташнивало, как после посадки самолета.
Машина плавно пошла вниз.
Снова Дым-Дымов балкончик, и то же выражение лиц, и ненужные дезинфекторы в ненужных скафандрах там, внизу… Арсен нажал рычажок, и дверца бокового люка распахнулась. Он выглянул — под ним было еще метров двенадцать, пол медленно плыл навстречу. С балкона дружно махали — в ужасе, естественно. Они еще не знают…
Когда оставалось метра полтора, Арсен спрыгнул. Фигуры в скафандрах бросились к нему. Арсен улыбнулся, похлопал кого-то по синтериклоновому плечу и вошел в лифт. Солидного вида приезжий — из столицы, видимо — при виде его шарахнулся в сторону. «Дурачок, — беззлобно подумал Арсен, — боится древней инфекции А я — из вакуума. Из самого первосортного вакуума, да еще по соседству с абсолютным нулем».
В кабинете было тихо; все, кроме Дым-Дыма, стояли. Арсен притворил за собою дверь и тоже стал молча, чтобы дать Дым-Дыму время обругать его за то, что вылез без дезинфекции. Говорить Арсену не хотелось — ведь одним словом он должен был разрушить все то, что Дым-Дым строил вот уже полтора десятка лет — сперва теоретически, потом непосредственно.
— Садитесь, — сказал Дым-Дым.
Арсен послушно сел на краешек стула. Все кругом по-прежнему стояли.
— Все-таки космос, — сказал Дым-Дым. — И чужие звезды, да?
— Да, — ответил Арсен. — Ничего похожего на наше небо.
Никто еще ничего не понимал.
— Надо думать, что это — все. — Дым-Дым поднялся и подошел к прозрачной стене кабинета. Внизу, в центре испытательного зала, сиротливо поблескивал одинокий шар. — Я думаю, что мы присутствовали при первом и последнем полете человека в прошлое. Повторение эксперимента с участием человека я считаю бессмысленным по сравнению с той опасностью, которой он подвергается в не известной нам точке космического пространства. Если у кого-либо имеются вопросы — прошу.
— Вопросы действительно имеются, — пробасил Инварьянджи, один из крупнейших палеонтологов страны. — Не постыжусь признаться, что я пока не понял ровным счетом ничего. Почему наша машина проявилась в прошлом не на том же самом месте, а где-то в отдаленном уголке космоса?
Дым-Дым посмотрел на Арсена, оба улыбнулись. Они были похожи на двух заговорщиков, которые хранят какую-то важную, но невеселую для них обоих тайну; тайна эта чрезвычайно проста, открыть ее может каждый, и вот они сожалительно так улыбаются, недоумевая, почему же этого никто не делает.
— Муха в вагоне, — сказал Арсен. — Мы так привыкли к мухе, которая летает посреди мчащегося вагона и таким образом перемещается вместе с ним.
— Вот именно, — кивнул Дым-Дым. — С шестого класса этот школьный пример так прочно оседает в голове, что мы не мыслим себе вагон или муху отдельно. Они связаны в единую систему. Но представьте себе простейший случай: мы оставляем муху в той же точке земной поверхности, то есть сохраняем ее географические координаты и расстояние до центра Земли, но переносим ее на час назад. Останется ли она в вагоне? Ни в коем случае, потому что час назад наш вагон находился совсем в другом месте. Муха просто повиснет в воздухе над пустыми рельсами. Это, Ашот Георгиевич, еще в том случае, если принять, что для мухи Земля — вся Вселенная.
Дым-Дым огляделся — кажется, пример был настолько наглядным, что дополнительных пояснений не требовалось.
— В нашем опыте, — продолжал Дым-Дым, — роль мухи исполняла «машина времени», роль вагона — вся метагалактика. Мы оставляем машину на том же самом месте — но ведь это место следует относить не к центру Земли, а к центру всей метагалактики. Когда начинается движение во времени, фиксируются пространственные, я бы даже сказал — макропространственные координаты машины. Она проявляется на том же самом месте, но на этом месте несколько миллионов лет назад не было Земли. Она находилась совсем в другой точке космоса.
Все смущенно молчали — уж слишком все это оказалось просто. На том же самом месте… Но где?
Все примолкли. Вопросов никто не задавал — все было и так слишком ясно.
— А почему уныние? — встрепенулся вдруг Дым-Дым: он терпеть не мог похоронной атмосферы. — Я лично впервые в жизни присутствую при закрытии какой-либо крупной проблемы — до сих пор мне доводилось видеть только открытия. Так что уже любопытно. Затем — сегодня мы экспериментально доказали, что воздействовать на прошлое практически невозможно. Мне остается только выразить мое соболезнование группе энтузиастов, которая в самом недалеком будущем собиралась нырнуть в прошлое… Оставаясь, разумеется, на том же самом месте.
Он отвесил легкий шутливый поклон в сторону Сайкина, Воволура и Подымахина. Но слишком хорошо знали ребята своего руководителя, чтобы он мог их обмануть. «Уж если кому сейчас и горько, — думал каждый, — так это ему самому. Своими руками закрыть проблему, которой отдана вся сознательная жизнь, все время физика и не такого уж молодого человека, чтобы начинать сначала еще одну фундаментальную задачу!»
— Дмитрий Дмитрич, — просительно протянул Сайкин, — а может, все-таки еще один…
— Не может, — отрезал Дым-Дым. — Незачем. Вы понимаете, какой это риск? В прошлый раз, когда мы думали, что машина проявилась под землей, в действительности она-таки побывала в каком-то космическом облаке. Просто поразительно, что все окончилось так благополучно, особенно для нашего пса. Слабое, видимо, было облачко и излучением не сопровождалось. Вот, оказывается, какие вещи были на этом самом месте около двух миллионов лет назад.
— Нет, — сказал Арсен, — не на этом, а в той точке, где находилась Земля в момент второго запуска…
Дым-Дым обернулся к нему, и оба они снова улыбнулись друг другу, как два заговорщика, связанные теперь на всю жизнь.
— Верно, — сказал Дым-Дым. — Инерция мысли. Все время забываю о такой мелочи, как метагалактика, и что наша старушка непрерывно куда-то летит. Все-таки мы безнадежные геоцентристы, не так ли?
Безнадежные геоиентристы молчали. Кто-то выключил в испытательном зале свет, и снизу могло показаться, что прозрачный кубик Дым-Дымова балкончика висит прямо в черной пустоте, словно голубой фонарь. Внутри фонаря виднелись черные с белым фигурки — люди в лабораторных халатах, таких новеньких и хрустящих по случаю приезда гостей.
Человеческие фигурки не шевелились. Все думали. Но не о горечи антиоткрытия. Не о потраченных даром годах сумасшедшего труда. И даже не о Дым-Дыме. Думали об одном.
— Все-таки машина была в прошлом, — проговорил Подымахин.
— Только она не могла найти Землю, которая находилась от нее на тысячи парсеков, — заметил Воволур.
— Но если вместо нашей машины… — подхватил Сайкин.
— Не сейчас, конечно, — поспешно вставила Мирра Ефимовна.
— Ведь когда-нибудь мы не будем связаны ресурсами энергии, — заметила Света.
— Вот тогда вместо машины послать в прошлое… — сказал Арсен.
— Звездолет?..
А.ТОМИЛИН
ГАРРИС, КОТОРЫЙ ВЕРНУЛСЯ…
Работы по подготовке экспедиции начались давно. Еще в ту пору, когда космические летательные аппараты определяли военный потенциал страны и ее место в международном списке. Сначала все казалось просто и подготовка шла в тайне, параллельно во многих местах планеты. Потом пришли трудности. Трудности росли. Потихоньку, потом все быстрее и наконец понеслись лавиной, сокрушая на своем пути большинство из первоначальных предположений. Проблема перестала быть секретом. И хотя люди по-прежнему были далеки от того, чтобы навести порядок в собственном доме — на Земле, наука человечества созрела для полета к звездам. Проблему нельзя было просто так снять с повестки дня, это понимали даже члены правительств и конгрессмены. Но, с другой стороны, все ясно видели и то, что ни одна страна, ни одна группа государств, выступающая под названием «Лагерь-А» или «Лагерь-В», не в состоянии справиться с поставленной задачей в одиночку. Нужны были усилия всего человечества.
Наступило время международных объединений. Техническая проблема перерастала в политическую. Потому что ничто так не сплачивает простых людей, не открывает им глаза, как совместная работа. Трещали платформы различных партий. Профессиональные политические деятели стали видеть будущее в черном цвете.
В гонке авторитетов на призовые места один за другим выходили ученые и инженеры, люди конкретных знаний. Им верили…
На Земле — миллиарды жителей, разделенных условными черточками на карте. Эти черточки — государственные границы. И каждое государство мечтало отправить своего посланца. Но ученых беспокоило другое. Не было у инженеров стопроцентной уверенности в технике. Не могли похвастаться теоретики абсолютной убежденностью в знаниях. Слишком многие парадоксы висели, поддерживаемые эфемерными подпорками гипотез. Эту неуверенность должны были компенсировать люди — экипаж. Корабль Первой звездной мог нести только двух человек. И утверждение экипажа тянулось едва ли не столько же времени, сколько проектирование корабля.
И все-таки они стартовали.
Восемнадцать часов вся планета провожала их песнями. Потом дежурство по сопровождению принял Контрольный пост.
Известие о том, что через сутки связь с кораблем внезапно прервалась, было воспринято всеми как величайшее несчастье. Люди горевали, жалея себя, жалея неудавшуюся мечту, и требовали ответа у тех, кому верили. Эксперты темнили, высказывали туманные предположения, советуя перейти на поиск радарами дальнего обнаружения. Но экраны даже самых чувствительных приборов оставались пустыми. Корабль точно растворился в космической пустыне. Слабая надежда на то, что астронавтам пришлось включить мезонную защиту, поглощавшую радиоволны, исчезла, когда прошли сроки контрольных сеансов связи.
И тогда потребовалось забыть о неудаче. Газеты выбивались из сил, изобретая сенсации дня. Слово «космос» было исключено даже из репертуаров эстрады и варьете. Земля вернулась к очередным делам.
К концу года пропавший корабль вычеркнули из космического реестра. А в течение второго забыли… Почти все… Шло время, оно требовало ежедневно новых усилий. Прогресс ждать не мог…
И вдруг, когда, кажется, уже никто не ждал, с контрольной орбиты открытым текстом пришла телеграмма. Возвращающийся звездолет просил разрешения на посадку. Вот когда вслед за растерянностью пришло ликование. Никто даже не обратил внимания на то, что сообщение с борта было подписано только одним именем. Сам факт возвращения был победой.
Сорок восемь карантинных часов превратились в единый праздник. Разобщенные народы почувствовали себя землянами членами одной семьи, слившейся в круговороте счастья… Через двое суток, в шестнадцать по Гринвичу, корабль приземлился на Аризонском космодроме. Радио и телевидение, кинохроника и митинги разнесли имя героя, его образ по всей планете.
Не было человека, который не радовался бы его возвращению.
Впрочем…
Третьи сутки в лаборатории исследовательского центра горит свет. Третьи сутки ровно гудят трансформаторы, работая на холостом ходу. Щелкают реле, отключая перегревающиеся приборы. Стрелки их долго вздрагивают, словно недоумевают, почему медлит человек. Почему откладывает очередной эксперимент, когда все готово?
Все в норме. Приборы имеют в виду, конечно, технологию. Остальным они не интересуются. Автоматы лишены эмоций. Они слишком просты, чтобы уловить настроение — «техническое состояние души» Главного Управляющего Автомата. Так они между собой называют его — человека.
Впрочем, так ли все просто? Приглядитесь: взгляды разноцветных сигнальных ламп насторожены. Черные стрелки совсем не так уж и неподвижны. Они дрожат. Дрожат, чуть заметно отступая к последнему делению. К грани, за которой прячется катастрофа.
Может быть, автоматы лишь на минутку примолкли, тесно обступив длинный лабораторный стол и ждут… Чего? Знают ли они сами, затихшие, как затихала перед развязкой толпа, заполнявшая древние трибуны Колизея?..
За столом — женщина. Она не ждет ничего. Просто сидит уронив голову на руки. Лоб — в ладонь. Темные волосы выбились из-под белой лабораторной шапочки. Рассыпались, отструились… Ничего не ждет? Но почему тогда скользит по бумаге карандаш, выписывая бесконечные спирали: одна спираль… вторая… спираль… спираль… Скоро им не хватит места. Скоро лист будет заполнен до конца.
Щелкает за спиной замок. Вздрагивают плечи под белым халатом.
Женщина не поворачивается. Она знает, знает давно, кто должен был войти, кто вошел в лабораторию за ее спиной. Знает и то, что сейчас придется встать, и встретить, и говорить или слушать, отсеивая шелуху слов от редких зернышек правды.
— Hullo! May I come in?
Темноволосая голова еще ниже клонится к столу.
— Allow me introduce myself. My name is…
Фраза звучит церемонно, как на официальном приеме. Надо, надо встать. Она протягивает руку, взглядывает в склонившееся лицо: все так! Крупный нос, крутой подбородок, под невысоким лбом — яркие голубые глаза. Все правильно. Портрет счастливчика 19… года. Его фотографии обошли все иллюстрированные издания мира. Гаррис Хейл — стопроцентный парень! Скульпторы торопливо стучат молотками, откалывая лишнее от мраморных глыб. Гаррис Хейл — герой планеты! Кипит в горнах раскаленная бронза.
Гаррис Хейл!
Гаррис!
ГАРР!!!
А ведь их было двое. Первый — Николай Бойков. Потом Гаррис Хейл, Два равноправных члена первой экспедиции на звезды.
Она опускается в кресло и показывает на стул напротив. Он не садится.
— Do you understand me?
Надеясь сократить подробности и время встречи, она отвечает, тщательно подбирая слова:
— Yes. I understand you well, but it is difficult to speak.
На чужом языке даже брань звучит шуткой. Но ее усилия напрасны.
— О'кeу! Впрочем, теперь я могу с вами говорить по-русски. Now, it doesnt matter! — «Теперь это не имеет значения». Я правильно перевел?
Его голос неровен. Неожиданно она замечает, что глаза его вовсе не такие яркие. А крупные руки чуть заметно дрожат, когда он их поднимает… «Может быть, он совсем не так уж и счастлив?.. Этот Гаррис, который вернулся…»
Перед самым отлетом они поспорили. Николай был уверен, что его спутник будет в совершенстве владеть русским языком. Хотя может и скрывать это сначала. Она в душе была согласна. И все-таки возразила. Николай предложил пари. Приняла. Результат — по возвращению…
Возвращение!.. Это было единственным, ради чего она спорила. Держала пари, чтобы проиграть. Казалось, чем больше останется незаконченных дел, тем реальнее встреча. Ради нее она так много спорила с Николаем в последние предотлетные дни. Обрывала разговоры на середине — договорим потом. Суеверно откладывала дела, которые можно было закончить… Только ради встречи потом. И еще, чтобы убедить себя: это не надолго… Не навсегда. Чтобы заглушить тревогу, которая кричала в ней.
Гаррис тронул ее за руку:
— Ник просил передать это. Если не… Если встретимся мы. Не знаю что. Амулет?.. Он всегда носил его с собой.
В крупном мужском кулаке зажат маленький пластмассовый диск на металлической дужке. Дужка звякает, подрагивая. Это кассета мнемофона с сенсорной связью, — их последняя совместная работа с Николаем. Тоже незаконченная. В лаборатории под столом — рабочий макет. Они успели собрать только две кассеты. Одну Николай взял с собой. За это время она многое продумала заново и, конечно, могла бы закончить прибор и одна. Но это казалось предательством. И она ждала. Ждала все эти годы одна из всех.
Тихое звяканье металла прерывается коротким стуком кассеты о поверхность стола. Гаррис виновато посмотрел на часы.
— Простите, на минутку покину Вас… Скажу, чтобы не ждали, и отпущу машину.
Она кивнула головой. Зачем он приехал? Оправдаться в том, что вернулся? Но все понимали — полет к звездам — эксперимент со слишком многими неизвестными. И в его решении могли быть различные варианты. Вот — один из них. Гаррис вернулся, Николай — нет. Что может вернувшийся рассказать? Подробности гибели второго? Для всего мира их было двое. Для нее — один. Наверное, это эгоизм. Ведь Гаррис тоже для кого-то мог быть «один»? Пусть так. Сегодня ее это не трогает.
Пальцы тихо гладят диск мнемофона. Руки подняли его со стола, вставили фигурный ключ в сложный замок прибора, подключили питание. К гулу трансформаторов прибавился еще один. Чуть слышный. Исходящий из запыленного ящика под столом. Неожиданно она улыбнулась, укрепила кассету на голове. Он оказался теплым, этот маленький диск, слетавший с Николаем к звездам и теперь вернувшийся обратно без него. Легко спрятался в густых волосах и зашептал пока неразборчиво о чем-то, что было известно ему одному.
Теплый, как ладонь Николая, когда тот прикладывал руку к ее уху и просил: «Отгадай, о чем я думаю?» Волна нежности, рожденная воспоминаниями, сменилась раздражением, когда снова хлопнула дверь.
— How do you feel?
Она машинально ответила:
— Fine, thanks, — ответила, пожалуй, быстрее, чем хотела, и более резко. Но Гаррис не обратил на это внимания. Он вернулся более уверенным, чем в начале разговора. Помог допинг? Может быть… Голос его звучал ровно.
— С Николаем до полета мы не встречались, вы знаете. Может быть, это и хорошо. Каждый день приносил маленькие открытия. И мы не надоедали друг другу однообразием. Николай был идеальным спутником. Спокойным в любой обстановке, уравновешенным. Отлично знал дело. А его хватало. С первых же минут полет протекал сложно…
Это было дней за десять до старта. Она еще ничего не знала. Вечером, после концерта в Филармонии, они возвращались. Пошел дождь. Сильный, но теплый, июльский. От такого не хочется прятаться, а наоборот приятно бежать, шлепая по лужам босыми ногами, повторяя с бесшабашной отчаянностью, что все равно ты промок, промок до нитки, до последней клеточки, спасая туфли на высоком тоненьком каблучке, который девушки всего мира называют «шпилькой».
На улице старого города она споткнулась. Упала, расшибла коленку. И Николай подхватил ее на руки. Ничего особенного, конечно. Но ей казалось, что с той минуты началось долгое, долгое, почти бесконечное плавание. Они были нераздельны под веселым и ласковым, теплым летним дождем. Их плавание не имело начала. Оно было вечным. Оно родилось вместе с ними. Все, что было раньше, значения не имело. И не могло иметь конца.
У дома Николай поставил ее на ступеньку. Теперь они были почти одинакового роста, и на цыпочках ей стало совсем просто — заглянуть в его глаза.
— …Мы финишировали в пять утра по ракетному времени. Вышли на круговую орбиту и стали готовиться к высадке.
Зачем он ей все это рассказывает? Как отчет звучат слова. Холодно и бесстрастно. Слова, слова… Когда-то говорили, что они даны человеку, чтобы скрывать свои мысли.
— Десантный корабль сразу вошел в плотные тучи. Атмосфера планеты была до предела насыщена электричеством. И мы летели окруженные ореолом, содрогаясь от непрерывных разрядов. Радары пришлось выключить. Все равно в этой мешанине все приборы показывали нуль глубины. Садились вслепую. Николай вел корабль, и нам повезло. Мы не пропороли брюха острыми скалами и не провалились в бездонную трещину, не скатились с уступа и не утонули. Короче говоря, когда жалюзи из жаропрочного сплава освободили иллюминаторы, мы увидели, что корабль стоит на ровной площадке, размерами с бейсбольное поле. Не хватало только газона.
Она не сняла кассеты мнемофона сразу, когда Гаррис только вошел. А теперь сделать это было уже неудобно. Получилось бы, что она проверяет рассказ… Впрочем, может быть, она специально уговаривала себя относительно этого «неудобно». Прибор словно переносил ее в то время, когда Николай был рядом. Запись сенсограммы помогала глубже чувствовать то, о чем рассказывал Гаррис. Ее охватило впечатление, будто Николай тоже здесь, пусть незримо. Он комментирует рассказ, обращает ее внимание на мелочи, которые она наверняка бы упустила. Постепенно крепла сенсорная связь, и она училась различать малейшие оттенки чувств.
По мере того, как разворачивались события на далекой планете, чувства менялись, подсказывая их оценку и отношение Николая к тому, что происходило. Логический автомат мнемофона словно сравнивал описание с истинными событиями, пережитыми другим участником.
— …Четырнадцать часов мы не выходили из кабины. Вели наблюдения. Николая заинтересовали полосы фиолетового тумана. Время от времени они вылетали из пролома в скале и, круто заворачивая, пропадали в небе. Я исследовал атмосферу. Она не годилась для дыхания. Когда карантинный срок истек, мы облачились в скафандры. Выходить решили поодиночке. Я волновался, кто будет первым? И готов был, кажется, без кислородного баллона выскочить из корабля. Запечатлеть, что именно моя нога первой коснулась проклятой поверхности.
Николай был спокоен. Я бы сказал — слишком спокоен для такого момента. Потом у меня было достаточно времени, чтобы подумать. И я понял, что выглядел, наверное, смешным…
Ровно течет рассказ. А на нее все чаще и чаще волнами набегает тревога. За размеренными словами чудятся ей споры и размолвки, причин которых она пока не понимает. Ее тревожат упоминания о фиолетовом тумане и о подготовке к первой вылазке в сторону скального пролома.
— Опустились мы в горном районе. Словно какая-то непонятная сила привела наш корабль на единственный ровный пятачок среди невообразимого хаоса. Мы привыкли говорить на Земле «горы стоят». Здесь это выражение не годилось. Здесь все было дыбом. Скалы не только стояли, но и лежали, даже сидели. Казалось, только что гигантские глыбы водили бешеные хороводы и перед самым нашим прилетом, утомившись, застыли на своих местах, так и не перевернувшись с головы на ноги.
Страшный мир. Господь бог видимо забыл позаботиться об этом клочке материи. И тем более неожиданным в центре каменного водоворота — ровный пятачок нашей площадки.
Мы шли, как по паркету, и остановились, когда из-за обломка скалы прямо в глаза нам глянуло жерло пролома. Но это был не просто пролом. До блеска отполированная воронка уходила глубоко в почву. Временами из нее с силой вылетали плотные клубы фиолетового дыма, которые тут же вытягивались в длинные полосы и устремлялись в небо. Там они сливались с тучами и пропадали.
В глубине воронки что-то клубилось, пульсировало, мерцая фиолетовыми вспышками. Иногда смутный гул затихал, и все пронизывалось темно-багровым отсветом. После чего раздавался удар и вверх устремлялся очередной заряд фиолетовой субстанции.
— «Гейзер»? — спросил я Николая, прислонив шлем к шлему. Из-за бесконечных разрядов мы так и не смогли наладить радиосвязи. Он отрицательно помахал рукой. И в ту же минуту это движение передалось вылетающей из жерла струе. Поколебало ее и, опустившись в глубину, исчезло. Потом из воронки появился особенно плотный фиолетовый шар. Некоторое время он покачался на месте, потом вдруг оторвался от края и полетел в нашем направлении.