Страница:
Снова звонит телефон. Я неторопливо беру его, я потеряла надежду, но хорошо, что сняла, это таксист звонит и говорит, что ждет внизу.
Я захлопываю дверь и в узком зеркале лифта вижу свое грустное лицо и мерно проплывающие за спиной лестничные площадки. Да что же я за дура! Еду позолотить пилюлю, меня принимают как королеву, и я еще дуюсь. Иногда я просто не выношу себя. Я делаю гримасу, натужно смеюсь в зеркало, высовываю язык, хлопаю себя по щекам, а потом прекращаю обезьянничать, потому что сосед со второго этажа открывает дверь, здоровается и втискивается рядом со мной в это скудное пространство.
Это очаровательный и жутко вонючий старичок. Я покидаю лифт в состоянии кислородного голодания. Останавливаюсь перед почтовым ящиком, не знаю, проверять ли почту, – я не помню, когда забирала ее последний раз, я не каждый день открываю почтовый ящик. Встаю на цыпочки и вижу скопление разных писем и рекламок. В такси я сажусь обремененная толстой стопкой конвертов. На окружной дороге затор, шофер начинает бурчать, а я – разбирать корреспонденцию. Счет, счет, налоги, реклама, банковская выписка, я уже знаю, какого она цвета, остается только угадать оттенок красного, из Тариной школы, соцстрах, конверт с логотипом «Мерседеса» – неужели я выиграла лимузин? – с надеждой открываю. «Напоминаем… Вы по-прежнему должны нам сумму в 10 294 евро!» Я перечитываю еще раз. 10 294 евро.
Но откуда?! Зачем я только тронула эту проклятую почту, как ящик Пандоры. Таким простым письмом мне сообщили о том, что я ВИЧ-инфицирована, – почти двадцать лет назад, с тех пор у меня некоторая фобия бело-серых конвертов без марок и с таким прозрачным окошком. Ваше имя, напечатанное за ним, как будто смотрит на вас из тюрьмы.
«В результате ошибочных действий банка вы потеряли 10 000 евро!» Я спокойно складываю эту плохую новость и засовываю ее в сумочку, разберемся потом. Пока что я мчусь на юг – только бы парижане дали мне уехать.
– Да уж, могу вам сказать, девушка, до отъезда пока далеко! – бубнит шофер. Я решаю расслабиться как ни в чем не бывало. Вытягиваю, как могу, ноги и отметаю рукой свою жалкую корреспонденцию, которая рассыпается по заднему сиденью. Мое внимание привлекает угол фотографии. Почтовая открытка… Из Парижа. Роскошная Эйфелева башня на искусственно-синем фоне неба.
Забавно. Переворачиваю открытку. Читаю. «Дорогая Шарлотта, я не очень умею говорить, но, когда вы были у меня в кабинете, я был готов сказать что угодно, лишь бы вы не уходили. Я не имею на это права. Вы не будете на меня сердиться? Я хотел бы увидеть вас раньше чем через шесть месяцев. Стивен Леру». Я взвизгиваю и начинаю дрыгать руками и ногами, беспокоя и так уже сильно заведенного шофера. Он качает головой, мрачно глядя на меня в зеркало заднего вида. Мне смешно, я читаю в его мыслях: «Истеричка. У меня в салоне истеричка». Я смотрю на почтовый штемпель – 7 августа, это когда же было? В среду. Он отправил его позавчера. Он целых два дня раздумывал, а потом отправил открытку в среду, чтобы я получила ее до субботы. Он ждет меня в выходные, а я лечу на Корсику! Его визитка у меня на письменном столе… Не могу же я прямо сейчас повернуть назад, это жутко неприлично по отношению к Тони. Я позвоню ему, он приедет, я знаю, он приедет. Франсуаза Дорлеак тоже сказала бы: «Приезжайте, я жду вас на солнце…»
Я позвонила в больницу, стала умолять, чтобы мне дали номер его мобильного, моя добрая Генриетта была выходная. Все отказывали, пока одна коллега Генриетты не узнала меня. Я позвонила Стивену. Он ответил сразу же, после первого гудка. «Это Шарлотта! Эйфелева башня очень красивая, но, говорят, Корсика еще лучше…» Я говорила без умолку, я ни за что не хотела услышать «нет», я уговаривала его, говорила, что мне правда доставит большое удовольствие его приезд, что все будет очень просто, мирно, без всяких обязательств. Он мало что сказал в ответ, он засмеялся, и после паузы послышалось: «Я приеду».
Вы верите в Бога? Я не всегда, иногда приходится искать Его. Иногда я думаю, что Он меня бросил, что Он – изобретение людей, для того чтобы переносить страдание. Иногда я просто раздавлена агрессивностью мира и бессилием Бога. Иногда я еще надеюсь.
Сегодня я твердо уверена в одной истине, и я хочу поделиться ею с вами. Рай существует. Не наверху и даже не потом – на Корсике!
Тони опоздала на самолет. Я буду ждать ее на месте. В самолете я спрашиваю, не сядет ли кто-нибудь вместо меня в кресло у прохода. Немолодая дама, уже начинавшая дремать, мило соглашается. Она уверяет меня, что предпочитает смотреть, как ходят стюардессы – «они всегда такие нарядные», и потом, «так удобнее выходить в туалет». Я благодарю ее и проскальзываю к иллюминатору.
Я боюсь самолета, у меня клаустрофобия. Когда закрывается толстая дверь этого космического корабля со своей ручкой от сейфа, мне каждый раз хочется крикнуть: «Не закрывайте, оставьте приоткрытой, пожалуйста, вдруг мне надо будет выйти». Потом мне удается себя образумить, я отвлекаюсь на зрелище неба в маленьком круглом окошке. Это часто совершенно магический миг, когда самолет, после судорожной тряски корпуса, прорывает толстый слой тумана, когда лучи солнца брызжут по радужной стали крыльев. И тогда на этом невидимом воздухе самолет успокаивается в полете и как будто парит – совсем как я. Мой открытый рот почти приклеен к овальному плексигласу иллюминатора, я пялюсь во все глаза. Когда небо прозрачно, я смотрю, как удаляется земля и то, что с ней делают люди, смотрю на лоскутное одеяло, на коллаж земельных наделов. Каждый кусок земли обременен изгородью, вставлен в рамки, у каждого свой цвет и часто прямоугольная форма – неизвестная в природе. Видение моего раздробленного мира погружает меня в размышления. Люди разделили землю на невероятно разные куски. Вот тот большой бутылочно-зеленый прямоугольник при удачном стечении обстоятельств прикупит в игру «Монополия» маленький, желтенький, прилегающий к нему квадратик, и тот тоже станет зеленым. Размер и цвет наделов будут вечно меняться. Расчерчивание круглой земли на квадраты кажется необратимым.
– Можно предложить вам какой-нибудь напиток, мадемуазель?
– Да, кока-колу, пожалуйста.
– Соленое печенье, сладкое?
– Только колу, спасибо.
Теперь я закрываю глаза, снова ослепленная солнечным светом. Я забываю про людей и про передел мира, мне хочется мечтать о романтике и о дикой земле. Я лечу к незнакомым берегам. Мне хорошо. Самолет не болтает. Это момент упоения надеждой и легкостью, которым надо полностью насладиться. Порто-Веккьо. «Благородный город Портувеккио был гнездом пиратов», – поясняет мне сосед из местных жителей, бородатый ворчун, который в отсутствие Тони присматривает за ее домом. «А почему был?» Сосед-корсиканец не в восторге от моего юмора. Я смотрю на его жесты, неторопливые, несмотря на его молодость, – здесь жизнь течет как будто замедленно, в своем природном ритме. Я смеюсь и хлопаю его по плечу, беззаботно шагая рядом, и вдруг нам открывается бесконечный вид на залив. Море одето яркой синевой, оно гораздо темнее неба, его ровная поверхность сверкает, и ясно видны широкие спокойные потоки, текущие в противоположных направлениях, смешивающиеся возле охряных утесов, неподвижные сосновые рощи, светлые пляжи… Сайта-Джулия, Паломбаджия, Бенедетту – «благословенный богами» песчаный полуостров, – таково его имя. Воздух горяч, небо кажется белым от избытка света, я срываю золотые бутоны и думаю о Таре, и на этой земле, где не ловит мобильный телефон, где живут одни безвредные насекомые, в этот самый миг я понимаю, что пройдет несколько часов – и ко мне в рай приедет Стивен.
Париж, декабрь 2005 г.
Наш роман нежно зародился на Корсике и продолжается до сих пор.
Скоро шесть месяцев, как мы встречаемся по нескольку раз в месяц, когда не моя очередь брать дочку.
Стивен ласков, надежен, немного застенчив. Он мне с самого начала сказал, что не очень любит разговоры. Он считает, что словами можно сказать что угодно, а дело – это совсем другое. «Любви нет, есть только доказательства любви»… Вот его девиз. Он редко говорит «я люблю тебя», он не доверяет словам и предпочитает заниматься любовью. Он назначает мне свидания у себя дома, или в ресторане неподалеку, где нет косых взглядов, или у меня. Наш роман течет спокойно, размеренно, наши чувства сильны. Я уважаю его потребность в одиночестве – большую, чем у меня. Иногда я чувствую, как вся моя натура восстает, как проклевывается желание присвоить его себе, стать чем-то главным в его жизни. Но, к удивлению своему, я сдерживаюсь. Мне кажется, что всепожирающая страсть ушла вместе с моим первым сердцем. Мне хочется гармонии, какого-то счастья, а не такого постоянного горения, вряд ли существующего в природе, хочется вереницы счастливых моментов и связи между нами, сотканной из умения слушать друг друга, из удовольствия, из благожелательности. А может, я просто образумилась, остепенилась, наконец-то научилась чему-то у прошлой любовной жизни?
Иногда мне становится страшно от немногословности Стивена или когда он говорит, что не может увидеться со мной сегодня, и я боюсь того, что он недоговаривает, боюсь того мира, в котором он живет, когда меня нет рядом. Так жили мои родители, они часто молчали, недоговаривали. Для меня это было просто невыносимо, и потому я говорила громко, смеялась громко, танцевала, провоцировала, хотела услышать в ответ что угодно, только не молчание. Я хотела звуков и света. Родительский мир остается тайной, ты пытаешься от него избавиться и все же часто к нему возвращаешься, почти против воли. То, что ты считал внешним по отношению к себе, оказывается сидящим глубоко внутри. Я бежала от тишины, я обожала звуки, рок-музыку, дискотеки, звездную жизнь, но тишина снова настигает меня – со Стивеном или даже у меня дома, потому что тишина манит меня к себе. Тишина пугает. Кажется, что невозможно избавиться от каких-то шаблонов детства, ведь мы созданы из них. Они являются частью нас.
Мне кажется, мое отношение к тишине – это еще и доказательство моего противоречивого характера.
Но теперь тишина ассоциируется у меня с чувством спокойствия, уверенности, а еще – забвения, безразличия, запустения, всего того, что леденило мне душу, когда я оставалась наедине со своим одиночеством.
Я понимаю Стивена, я размышляю о его характере, мне бы хотелось, чтобы наша с ним история продолжалась, мне необходимо знать, что у нашего романа есть будущее, просто есть будущее. Для меня клятвы в вечной любви – это из разряда фантастики, вымысла. Мое здоровье никогда не позволяло мне строить планы на будущее, но все же я мечтаю о браке… Я сформулировала свою философию жизни. Жить сегодняшним днем, заглядывать в завтра, но мечтать – всегда.
Я вижу, как вокруг остается все меньше «вечных» ценностей. Все становится каким-то хрупким.
Рекламная кампания моей книги продлена из-за того, что книга пользуется успехом. «Пари-матч» хочет посвятить мне обложку. «Но ты должна быть там не одна, – заявляет мне Тони. – Они хотят одно фото в духе „Шарлотта и ее новая любовь“, понимаешь?» Да. Меня не слишком воодушевляет эта тема. Тони догадывается и сразу начинает уговаривать: «Обложка „Пари-матч“, от такого не отказываются, дорогая, некоторые ради этого готовы на убийство!» Только не я, ведь я джайнистка, я абсолютно миролюбива и где-то эгоцентрична. И все же я предлагаю Стивену сфотографироваться вместе со мной, это может остаться на память, фотографии часто выходят красивыми. Он колеблется. Стивену начинает нравиться блеск шоу-бизнеса. «Хоть как-то отвлекает от пороков сердца». Он часто сопровождает меня на телепрограммы, на интервью. Когда он встречает знаменитостей, это для него кайф, хоть он и старается не показывать этого. После раздумья в конце концов он отказывается: нет, обложка «Пари-матч» – это не для него, это невозможно. Такой ответ вызывает у меня растерянность, он эхом звучит у меня в голове. Я вижу в нем нежелание быть связанным, появиться вместе со мной на публике. Это как отказ от меня. Стивен оправдывается, он просто хочет остаться в тени. Он говорит, что такая скромность – нормальна. Что не хочет, чтобы узнали в больнице. Чего он боится? Его пугает огласка, публичность. Коллеги не поймут, или даже начнут завидовать, или отвернутся от него. Он выдает мне откровения порциями.
Стивен дошел до ключевого момента своей карьеры, когда нужно «играть по правилам, чтобы продвигаться наверх». Продвинуться в больничной иерархии очень сложно. Но чего он боится на самом деле? Может ли он мне сказать? Я чувствую его замешательство, правда оказывается иной. Может ли врач обнародовать свою связь с ВИЧ-инфицированной женщиной? Может ли это внушать страх даже в 2005 году? Врач – это символ здоровья. В глазах людей, во всеобщем сознании врач – это всемогущий целитель. Он должен бороться с ВИЧ, а не объединяться с ним.
«На обложке „Пари-матч“ я буду одна, или с Тарой, если ее отец не будет возражать, или с котом, или с тем суперкрутым парнем из сериала „Побег“, если ты можешь с ним связаться, но только не с новой любовью…» – сообщаю я Тони. Она была готова к этой новости и в конце концов не придает ей большого значения. Я тоже.
По мне, так лучше быть со Стивеном, чем сообщить об этом миру.
Однажды он просит показать ему мои анализы крови. Это невозможно, потому что я не храню весь этот бумажный хлам. Тогда он предлагает пойти со мной на следующий анализ. Он хотел бы помочь разобраться, что со мной происходит. Я соглашаюсь. Читая выписку, он заверяет меня, что благодаря тритерапии действие вируса ослабло. Вирус уже практически не обнаружить. В таком состоянии нет никакого риска возникновения сопутствующего заболевания. Моя иммунная система нормально защищает меня. Я остаюсь серопозитивной и потенциально заразной, но в гораздо меньшей степени, чем без лечения. При этом, конечно, я должна продолжать предохраняться с помощью презерватива. Стивен кажется спокойным. Так ли это на самом деле? Я не спокойна. Я чувствую одно: этот чертов вирус, даже незначительно присутствующий во мне, даже не обнаруживаемый, все равно является препятствием для любви ко мне другого человека, тончайшей преградой, невидимой и существующей лишь в форме латекса презервативов. Я буду испытывать любовные чувства, но никогда – полноценную любовь.
Я забываю о медицинском заключении моего возлюбленного, прячу его где-то глубоко в себе, я сосредотачиваюсь на настоящем и радостно назначаю дату нашей следующей встречи.
Завтра.
Сегодня – звонок, зов о помощи.
«Здравствуйте, меня зовут Марианна, мне дал ваши координаты ваш издатель, я президент ассоциации „Подари жизнь“, выступающей за донорство для пересадки, и я хотела бы встретиться с вами».
Марианна несколько минут сердечно и страстно говорит мне о том, что моя история, на которую она наткнулась в прессе, поразила ее. Она не могла и представить себе мою жизнь, когда видела меня в роли неугомонной Мириам из сериала «Кордье – стражи порядка». Это нормально, я же комедийная актриса. Я даже знаю людей, которые все время улыбаются, в то время как внутри они медленно умирают. Кто-то скрывает свои страдания под маской жизнерадостной элегантности, чтобы продолжать нравиться, чтобы жить. Мы ведь все немного блефуем, правда?
Я узнаю от нее цифры, свидетельствующие об ужасной нехватке трансплантатов. Марианна хочет, чтобы я приняла участие в ее борьбе, тем более что эта тема касается ее самой, говорит она с неожиданной печалью, приглушающей ее энтузиазм. Она убеждена, что я была бы отличным послом и смогла бы привлечь внимание людей к жизненной необходимости донорства органов. «Нужно очаровать людей… Это будет действеннее, чем медицинская статистика, каждый человек должен иметь донорское удостоверение и открыто выражать свое желание спасать жизни, это срочная необходимость».
В то время как я внимательно слушаю слова Марианны, это слово – «необходимость» – пробуждает во мне воспоминания об Изабелле. Я почти совсем стерла их, как и многие другие…
Мне только что пересадили сердце и поместили в реабилитационный центр где-то в тоскливом пригороде Парижа. Мне была невыносима тишина, пустота ночи.
Я мучилась ужасно. И в этом тупике она стала моим лучом света – молодая итальянка, ослабленная болезнью, но жизнерадостная, к которой я сразу прониклась симпатией. Она была немного моложе меня. Мы были друг для друга чужими людьми, объединенными общей потребностью: трансплантат. Мне повезло. Она называла меня Карлоттой. Ее кожа, ее глаза были тускло-желтыми, как блеклое солнце. Она ждала пересадки печени, которая так и не появилась. Однажды ночью она умерла в одиночестве в своей палате, слишком далеко от своего дома и в двух шагах от меня, через несколько бесконечных недель после нашей встречи. Когда вечером мы расставались, скрывая страх перед наступающей ночью, она, улыбаясь, со своим красивым акцентом говорила мне, показывая скрещенные пальцы: «Дай бог, до завтра!» И, стоя на пороге палаты, я отвечала ей воздушным поцелуем, щелкала пальцами возле рта, пытаясь сделать это как можно громче, чтобы нарушить тишину.
Я целую тебя, Изабелла.
Я встретила Марианну, умеющую убеждать. Я согласилась стать послом, проповедовать, пытаться всех очаровать, убедить – но только при одном условии: не посещать больницы, не воскрешать эту невыносимую боль.
Я купила две красные виниловые подушки с размашистой надписью наискосок: «ЗВЕЗДА», чтобы мой чересчур строгий диван выглядел немного повеселее. Мне смешно видеть эти подушки. По крайней мере, я не скрываю амбиций! Выбирая наилучшее место для моего нового декора, я размышляю о причине, о «подлинном значении этого акта покупки», как говорила моя психологиня. «Почему именно слово „звезда“, Шарлотта?» Я рассуждаю вслух, как псих-одиночка. Так я развлекаюсь. Может быть, это из-за кино, телевидения, которого мне не хватает, или это моя гнетущая безработица. Я делаю речевые упражнения у себя в гостиной. «Да, почему „звезда“?» – пародирую я акцент моей психологини. И отвечаю себе тем же, немного высокомерным тоном: «Ради гламура, красоты, ради пустяков…» Представляю себе сообщение возлюбленному: «Моя звезда – тот, в чьих объятиях я буду лежать сегодня на моем диване» – или ободрение для самой себя, позитивный взгляд на мое шаткое положение: «Никогда не поздно стать звездой!»
Я украшаю мой диван этими концептуальными подушками и открываю бутылку классного бордо, которую купила у хозяина моего любимого винного погреба прямо напротив дома. Я скрупулезно следую его инструкции: «Главное, откройте вино, по крайней мере, за час». Я переспрашиваю: «А что же делать в ресторанах?» – «Пить воду и потом приходить ко мне за вином, хорошему вину – как и всему в жизни – надо дать время». Кажется, я ему немного нравлюсь. Я попросила его «лучшее вино за десять евро, – пожалуйста, господин знаток!». Он дал мне бутылку за 14,99 и взял с меня только десять. Мой продавец газет тоже ужасно милый. Он на зарплате, работа скучная, так что каждый раз он заводит со мной беседу. Как-то он просто сразил меня: «Что-то вас не видно на экране, но жизнь-то все равно в порядке?» Я не ответила, мне было очень грустно тем утром, не знаю отчего. Потом он добавил, как будто спохватившись: «Берите что хотите, будете читать газеты и возвращать вечером, а журналы – дня через три».
Стивен любит хорошее вино. Я не пью спиртного, не люблю, но я просто зависима от кока-колы и в последнее время от Vitaminwater – витаминной воды, из-за названия и ее ярких цветов. Я домохозяйка моложе пятидесяти, подверженная влиянию броского маркетинга.
Этим вечером – диск с сериалом «Побег», и я никогда не признавалась Стивену, что, если бы его главный герой сошел с экрана, я бы не знала, кого из них выбрать, раздираемая на части нежной любовью и жгучим желанием.
Звонок Марианны раздается как раз в тот момент, когда я начинаю копаться в себе, задумываюсь о трансплантате, о моем доноре. Прошло уже два года. Мое тело постепенно привыкло к пересадке, я снова научилась жить, двигаться, вновь обрела энергию. Моя худоба до трансплантации осталась в далеком прошлом, и теперь она уже кажется почти нереальной. В то время как тело начало принимать чужеродный орган, мой разум стал задаваться вопросами. Чем больше мне напоминают о ВИЧ-инфекции, которая для меня отошла в далекое прошлое, тем больше я размышляю об этом новом сердце, об этом недавнем потрясении в моей жизни. Я никогда не заводила разговора об этом со Стивеном, даже когда бывала у него на врачебном приеме.
Тем не менее вопросы эти формулируются все яснее.
– Со мной связалась ассоциация «Подари жизнь», чтобы я рекламировала донорство органов. Почему доноров так мало?
Мой вопрос прозвучал неожиданно, когда Стивен тянулся за диском. Я сразу же подлила ему вина в бокал, чтобы он простил меня за то, что я так резко переключилась на серьезную тему.
Стивен садится на место, бросает на меня слегка удивленный взгляд в полной тишине. Он подбирает слова. Эта тема ему близка, иногда он ассистирует на пересадках, а медицина – это серьезно, это вся его жизнь.
– У нехватки трансплантатов есть много причин.
Во-первых, конечно, необходимо согласие родственников умершего, которые часто не могут решиться на забор органа, разве что если у донора есть при себе действующее разрешение или, еще лучше, если он ясно выразил им свою волю. Нужно, чтобы орган был абсолютно здоровым, совместимым, стандартного размера, чтобы находился не слишком далеко от человека, которому он необходим, – ведь ишемия, или время, которое трансплантат может прожить без доступа крови, длится три-четыре часа, за которые нужно изъять орган и пересадить его, не говоря о транспортировке. Это очень мало. Ну и наконец, необходим случай смерти мозга.
Стивен кажется смущенным, он хочет сменить тему. Но меня это интересует, лучше один раз как следует обсудить это.
– Смерть мозга?
– Ты больше не хочешь смотреть «Побег»?
– Потом…
– Да, мозг может умереть раньше, чем сердце, максимум на десять минут. Жизнь можно поддерживать также искусственными методами – по крайней мере, на время изъятия органа. Смерть мозга чаще всего связана с травмами черепа и, естественно, с очень тяжелыми увечьями. А процент мозговых смертей очень мал, около трех десятых процента от всех смертей во Франции, кажется. В результате получается не так много трансплантатов, и каждый год сотни людей умирают из-за невозможности пересадки…
– Я знаю, да. И из-за этого производят что-то вроде отбора.
– Да…
Я вспоминаю, как проходила тесты, – это как для усыновления. Мой отец был настроен пессимистично, он говорил, что никто никогда не согласится на пересадку органа ВИЧ-инфицированной женщине, что редкие органы, естественно, должны достаться людям, которые теоретически проживут дольше. Однако я прошла тесты. Нужно было доказать свою волю к жизни. Я была измотана, но собрала все свои силы… «Да, я пересилю себя, я гораздо сильнее, чем кажусь с виду, я – мать, я – трудоголик. Нет, я не подавлена и вовсе не склонна к суициду. Мой желудок полон воды, я вешу тридцать пять кило, но я в полной форме, я готова хоть к троеборью. Да, я хочу жить долго. Серьезно ли, ответственно ли отношусь я к принятию лекарств? Если бы это было не так, меня бы уже здесь не было. Азотимидин не принимают как бог на душу положит…» Мои слова оказались убедительными. Мой тихий, но активный папа от беспокойства не находил себе места. Общими усилиями мы смогли включить меня в официальный лист пациентов, ожидающих трансплантации. Я была признана пригодной для получения нового сердца, способной заботиться о нем и не упустить свой второй шанс. Я продолжаю наш разговор, несмотря на очевидную уклончивость Стивена, и перехожу к другому вопросу, еще более щекотливому:
– Почему нельзя узнать данные о своем доноре? Я очень часто об этом думаю, я бы, возможно, хотела встретиться с его близкими, отблагодарить их, показать им, что у меня все хорошо, что они продлили мне жизнь и, может быть, в каком-то смысле продлили жизнь моего донора…
– Я тебя сразу прерву. Я понимаю твой вопрос, но… Это невозможно, это перебор, существует медицинская этика. Возможно, родственники не хотят быть знакомыми с человеком, которому трансплантировали орган. Это сложно, личная встреча может вновь заставить их пережить боль потери…
Стивен замолкает. Потом он начинает снова говорить неуверенным голосом:
– Если тебя действительно это интересует, спроси у женщины, которая связывалась с тобой, или у руководства больницы, они ответят тебе лучше, чем я.
Стивен наконец улыбается мне, он хочет закончить этот разговор и забыть о том, что он врач, – до утра. Он поднимается и вставляет диск в аппарат. Затем протягивает мне руку, приглашая присоединиться к нему на моем звездном диване.
– Что ты делаешь? Это что-то новое, теперь ты пьешь вино? – бросает мне Стивен, видя, как я делаю глоток из бокала, который принесла ему.
– Да, хочу узнать твои мысли.
Машина, салон машины, снаружи – ночь. Я еду на большой скорости. Дворники работают на максимуме, они стучат, как метроном, но не могут разогнать потоки воды. Видно плохо. Фары встречных машин ослепляют. Мои руки сжимают руль. Почему такая скорость? Я так не вожу. Кольцо у меня на пальце – не мое. В зеркале заднего вида ничего нет, вообще ничего, и меня это беспокоит. Я должна хотя бы увидеть в нем себя. Я выпрямляюсь, не убирая рук с руля. Приближаю лицо к зеркалу – ничего. Эта чернота пугает меня. Я ищу вокруг себя. Я снова сажусь, сосредотачиваюсь на дороге, на этом огромном бульваре, по которому колотит дождь. Зеркало заднего вида становится красным, кроваво-красным. Потом красный цвет исчезает. Фары снова слепят меня, мне приходится закрыть глаза. И когда я вновь открываю их, зеркало на мгновение заполнено густым черным мраком. Потом появляется новорожденный с закрытыми глазами. Я кричу. Вспышка! Мощный взрыв света сжигает все изображение, мои руки горят, бриллиант тает.
Я захлопываю дверь и в узком зеркале лифта вижу свое грустное лицо и мерно проплывающие за спиной лестничные площадки. Да что же я за дура! Еду позолотить пилюлю, меня принимают как королеву, и я еще дуюсь. Иногда я просто не выношу себя. Я делаю гримасу, натужно смеюсь в зеркало, высовываю язык, хлопаю себя по щекам, а потом прекращаю обезьянничать, потому что сосед со второго этажа открывает дверь, здоровается и втискивается рядом со мной в это скудное пространство.
Это очаровательный и жутко вонючий старичок. Я покидаю лифт в состоянии кислородного голодания. Останавливаюсь перед почтовым ящиком, не знаю, проверять ли почту, – я не помню, когда забирала ее последний раз, я не каждый день открываю почтовый ящик. Встаю на цыпочки и вижу скопление разных писем и рекламок. В такси я сажусь обремененная толстой стопкой конвертов. На окружной дороге затор, шофер начинает бурчать, а я – разбирать корреспонденцию. Счет, счет, налоги, реклама, банковская выписка, я уже знаю, какого она цвета, остается только угадать оттенок красного, из Тариной школы, соцстрах, конверт с логотипом «Мерседеса» – неужели я выиграла лимузин? – с надеждой открываю. «Напоминаем… Вы по-прежнему должны нам сумму в 10 294 евро!» Я перечитываю еще раз. 10 294 евро.
Но откуда?! Зачем я только тронула эту проклятую почту, как ящик Пандоры. Таким простым письмом мне сообщили о том, что я ВИЧ-инфицирована, – почти двадцать лет назад, с тех пор у меня некоторая фобия бело-серых конвертов без марок и с таким прозрачным окошком. Ваше имя, напечатанное за ним, как будто смотрит на вас из тюрьмы.
«В результате ошибочных действий банка вы потеряли 10 000 евро!» Я спокойно складываю эту плохую новость и засовываю ее в сумочку, разберемся потом. Пока что я мчусь на юг – только бы парижане дали мне уехать.
– Да уж, могу вам сказать, девушка, до отъезда пока далеко! – бубнит шофер. Я решаю расслабиться как ни в чем не бывало. Вытягиваю, как могу, ноги и отметаю рукой свою жалкую корреспонденцию, которая рассыпается по заднему сиденью. Мое внимание привлекает угол фотографии. Почтовая открытка… Из Парижа. Роскошная Эйфелева башня на искусственно-синем фоне неба.
Забавно. Переворачиваю открытку. Читаю. «Дорогая Шарлотта, я не очень умею говорить, но, когда вы были у меня в кабинете, я был готов сказать что угодно, лишь бы вы не уходили. Я не имею на это права. Вы не будете на меня сердиться? Я хотел бы увидеть вас раньше чем через шесть месяцев. Стивен Леру». Я взвизгиваю и начинаю дрыгать руками и ногами, беспокоя и так уже сильно заведенного шофера. Он качает головой, мрачно глядя на меня в зеркало заднего вида. Мне смешно, я читаю в его мыслях: «Истеричка. У меня в салоне истеричка». Я смотрю на почтовый штемпель – 7 августа, это когда же было? В среду. Он отправил его позавчера. Он целых два дня раздумывал, а потом отправил открытку в среду, чтобы я получила ее до субботы. Он ждет меня в выходные, а я лечу на Корсику! Его визитка у меня на письменном столе… Не могу же я прямо сейчас повернуть назад, это жутко неприлично по отношению к Тони. Я позвоню ему, он приедет, я знаю, он приедет. Франсуаза Дорлеак тоже сказала бы: «Приезжайте, я жду вас на солнце…»
Я позвонила в больницу, стала умолять, чтобы мне дали номер его мобильного, моя добрая Генриетта была выходная. Все отказывали, пока одна коллега Генриетты не узнала меня. Я позвонила Стивену. Он ответил сразу же, после первого гудка. «Это Шарлотта! Эйфелева башня очень красивая, но, говорят, Корсика еще лучше…» Я говорила без умолку, я ни за что не хотела услышать «нет», я уговаривала его, говорила, что мне правда доставит большое удовольствие его приезд, что все будет очень просто, мирно, без всяких обязательств. Он мало что сказал в ответ, он засмеялся, и после паузы послышалось: «Я приеду».
Вы верите в Бога? Я не всегда, иногда приходится искать Его. Иногда я думаю, что Он меня бросил, что Он – изобретение людей, для того чтобы переносить страдание. Иногда я просто раздавлена агрессивностью мира и бессилием Бога. Иногда я еще надеюсь.
Сегодня я твердо уверена в одной истине, и я хочу поделиться ею с вами. Рай существует. Не наверху и даже не потом – на Корсике!
Тони опоздала на самолет. Я буду ждать ее на месте. В самолете я спрашиваю, не сядет ли кто-нибудь вместо меня в кресло у прохода. Немолодая дама, уже начинавшая дремать, мило соглашается. Она уверяет меня, что предпочитает смотреть, как ходят стюардессы – «они всегда такие нарядные», и потом, «так удобнее выходить в туалет». Я благодарю ее и проскальзываю к иллюминатору.
Я боюсь самолета, у меня клаустрофобия. Когда закрывается толстая дверь этого космического корабля со своей ручкой от сейфа, мне каждый раз хочется крикнуть: «Не закрывайте, оставьте приоткрытой, пожалуйста, вдруг мне надо будет выйти». Потом мне удается себя образумить, я отвлекаюсь на зрелище неба в маленьком круглом окошке. Это часто совершенно магический миг, когда самолет, после судорожной тряски корпуса, прорывает толстый слой тумана, когда лучи солнца брызжут по радужной стали крыльев. И тогда на этом невидимом воздухе самолет успокаивается в полете и как будто парит – совсем как я. Мой открытый рот почти приклеен к овальному плексигласу иллюминатора, я пялюсь во все глаза. Когда небо прозрачно, я смотрю, как удаляется земля и то, что с ней делают люди, смотрю на лоскутное одеяло, на коллаж земельных наделов. Каждый кусок земли обременен изгородью, вставлен в рамки, у каждого свой цвет и часто прямоугольная форма – неизвестная в природе. Видение моего раздробленного мира погружает меня в размышления. Люди разделили землю на невероятно разные куски. Вот тот большой бутылочно-зеленый прямоугольник при удачном стечении обстоятельств прикупит в игру «Монополия» маленький, желтенький, прилегающий к нему квадратик, и тот тоже станет зеленым. Размер и цвет наделов будут вечно меняться. Расчерчивание круглой земли на квадраты кажется необратимым.
– Можно предложить вам какой-нибудь напиток, мадемуазель?
– Да, кока-колу, пожалуйста.
– Соленое печенье, сладкое?
– Только колу, спасибо.
Теперь я закрываю глаза, снова ослепленная солнечным светом. Я забываю про людей и про передел мира, мне хочется мечтать о романтике и о дикой земле. Я лечу к незнакомым берегам. Мне хорошо. Самолет не болтает. Это момент упоения надеждой и легкостью, которым надо полностью насладиться. Порто-Веккьо. «Благородный город Портувеккио был гнездом пиратов», – поясняет мне сосед из местных жителей, бородатый ворчун, который в отсутствие Тони присматривает за ее домом. «А почему был?» Сосед-корсиканец не в восторге от моего юмора. Я смотрю на его жесты, неторопливые, несмотря на его молодость, – здесь жизнь течет как будто замедленно, в своем природном ритме. Я смеюсь и хлопаю его по плечу, беззаботно шагая рядом, и вдруг нам открывается бесконечный вид на залив. Море одето яркой синевой, оно гораздо темнее неба, его ровная поверхность сверкает, и ясно видны широкие спокойные потоки, текущие в противоположных направлениях, смешивающиеся возле охряных утесов, неподвижные сосновые рощи, светлые пляжи… Сайта-Джулия, Паломбаджия, Бенедетту – «благословенный богами» песчаный полуостров, – таково его имя. Воздух горяч, небо кажется белым от избытка света, я срываю золотые бутоны и думаю о Таре, и на этой земле, где не ловит мобильный телефон, где живут одни безвредные насекомые, в этот самый миг я понимаю, что пройдет несколько часов – и ко мне в рай приедет Стивен.
Париж, декабрь 2005 г.
Наш роман нежно зародился на Корсике и продолжается до сих пор.
Скоро шесть месяцев, как мы встречаемся по нескольку раз в месяц, когда не моя очередь брать дочку.
Стивен ласков, надежен, немного застенчив. Он мне с самого начала сказал, что не очень любит разговоры. Он считает, что словами можно сказать что угодно, а дело – это совсем другое. «Любви нет, есть только доказательства любви»… Вот его девиз. Он редко говорит «я люблю тебя», он не доверяет словам и предпочитает заниматься любовью. Он назначает мне свидания у себя дома, или в ресторане неподалеку, где нет косых взглядов, или у меня. Наш роман течет спокойно, размеренно, наши чувства сильны. Я уважаю его потребность в одиночестве – большую, чем у меня. Иногда я чувствую, как вся моя натура восстает, как проклевывается желание присвоить его себе, стать чем-то главным в его жизни. Но, к удивлению своему, я сдерживаюсь. Мне кажется, что всепожирающая страсть ушла вместе с моим первым сердцем. Мне хочется гармонии, какого-то счастья, а не такого постоянного горения, вряд ли существующего в природе, хочется вереницы счастливых моментов и связи между нами, сотканной из умения слушать друг друга, из удовольствия, из благожелательности. А может, я просто образумилась, остепенилась, наконец-то научилась чему-то у прошлой любовной жизни?
Иногда мне становится страшно от немногословности Стивена или когда он говорит, что не может увидеться со мной сегодня, и я боюсь того, что он недоговаривает, боюсь того мира, в котором он живет, когда меня нет рядом. Так жили мои родители, они часто молчали, недоговаривали. Для меня это было просто невыносимо, и потому я говорила громко, смеялась громко, танцевала, провоцировала, хотела услышать в ответ что угодно, только не молчание. Я хотела звуков и света. Родительский мир остается тайной, ты пытаешься от него избавиться и все же часто к нему возвращаешься, почти против воли. То, что ты считал внешним по отношению к себе, оказывается сидящим глубоко внутри. Я бежала от тишины, я обожала звуки, рок-музыку, дискотеки, звездную жизнь, но тишина снова настигает меня – со Стивеном или даже у меня дома, потому что тишина манит меня к себе. Тишина пугает. Кажется, что невозможно избавиться от каких-то шаблонов детства, ведь мы созданы из них. Они являются частью нас.
Мне кажется, мое отношение к тишине – это еще и доказательство моего противоречивого характера.
Но теперь тишина ассоциируется у меня с чувством спокойствия, уверенности, а еще – забвения, безразличия, запустения, всего того, что леденило мне душу, когда я оставалась наедине со своим одиночеством.
Я понимаю Стивена, я размышляю о его характере, мне бы хотелось, чтобы наша с ним история продолжалась, мне необходимо знать, что у нашего романа есть будущее, просто есть будущее. Для меня клятвы в вечной любви – это из разряда фантастики, вымысла. Мое здоровье никогда не позволяло мне строить планы на будущее, но все же я мечтаю о браке… Я сформулировала свою философию жизни. Жить сегодняшним днем, заглядывать в завтра, но мечтать – всегда.
Я вижу, как вокруг остается все меньше «вечных» ценностей. Все становится каким-то хрупким.
Рекламная кампания моей книги продлена из-за того, что книга пользуется успехом. «Пари-матч» хочет посвятить мне обложку. «Но ты должна быть там не одна, – заявляет мне Тони. – Они хотят одно фото в духе „Шарлотта и ее новая любовь“, понимаешь?» Да. Меня не слишком воодушевляет эта тема. Тони догадывается и сразу начинает уговаривать: «Обложка „Пари-матч“, от такого не отказываются, дорогая, некоторые ради этого готовы на убийство!» Только не я, ведь я джайнистка, я абсолютно миролюбива и где-то эгоцентрична. И все же я предлагаю Стивену сфотографироваться вместе со мной, это может остаться на память, фотографии часто выходят красивыми. Он колеблется. Стивену начинает нравиться блеск шоу-бизнеса. «Хоть как-то отвлекает от пороков сердца». Он часто сопровождает меня на телепрограммы, на интервью. Когда он встречает знаменитостей, это для него кайф, хоть он и старается не показывать этого. После раздумья в конце концов он отказывается: нет, обложка «Пари-матч» – это не для него, это невозможно. Такой ответ вызывает у меня растерянность, он эхом звучит у меня в голове. Я вижу в нем нежелание быть связанным, появиться вместе со мной на публике. Это как отказ от меня. Стивен оправдывается, он просто хочет остаться в тени. Он говорит, что такая скромность – нормальна. Что не хочет, чтобы узнали в больнице. Чего он боится? Его пугает огласка, публичность. Коллеги не поймут, или даже начнут завидовать, или отвернутся от него. Он выдает мне откровения порциями.
Стивен дошел до ключевого момента своей карьеры, когда нужно «играть по правилам, чтобы продвигаться наверх». Продвинуться в больничной иерархии очень сложно. Но чего он боится на самом деле? Может ли он мне сказать? Я чувствую его замешательство, правда оказывается иной. Может ли врач обнародовать свою связь с ВИЧ-инфицированной женщиной? Может ли это внушать страх даже в 2005 году? Врач – это символ здоровья. В глазах людей, во всеобщем сознании врач – это всемогущий целитель. Он должен бороться с ВИЧ, а не объединяться с ним.
«На обложке „Пари-матч“ я буду одна, или с Тарой, если ее отец не будет возражать, или с котом, или с тем суперкрутым парнем из сериала „Побег“, если ты можешь с ним связаться, но только не с новой любовью…» – сообщаю я Тони. Она была готова к этой новости и в конце концов не придает ей большого значения. Я тоже.
По мне, так лучше быть со Стивеном, чем сообщить об этом миру.
Однажды он просит показать ему мои анализы крови. Это невозможно, потому что я не храню весь этот бумажный хлам. Тогда он предлагает пойти со мной на следующий анализ. Он хотел бы помочь разобраться, что со мной происходит. Я соглашаюсь. Читая выписку, он заверяет меня, что благодаря тритерапии действие вируса ослабло. Вирус уже практически не обнаружить. В таком состоянии нет никакого риска возникновения сопутствующего заболевания. Моя иммунная система нормально защищает меня. Я остаюсь серопозитивной и потенциально заразной, но в гораздо меньшей степени, чем без лечения. При этом, конечно, я должна продолжать предохраняться с помощью презерватива. Стивен кажется спокойным. Так ли это на самом деле? Я не спокойна. Я чувствую одно: этот чертов вирус, даже незначительно присутствующий во мне, даже не обнаруживаемый, все равно является препятствием для любви ко мне другого человека, тончайшей преградой, невидимой и существующей лишь в форме латекса презервативов. Я буду испытывать любовные чувства, но никогда – полноценную любовь.
Я забываю о медицинском заключении моего возлюбленного, прячу его где-то глубоко в себе, я сосредотачиваюсь на настоящем и радостно назначаю дату нашей следующей встречи.
Завтра.
Сегодня – звонок, зов о помощи.
«Здравствуйте, меня зовут Марианна, мне дал ваши координаты ваш издатель, я президент ассоциации „Подари жизнь“, выступающей за донорство для пересадки, и я хотела бы встретиться с вами».
Марианна несколько минут сердечно и страстно говорит мне о том, что моя история, на которую она наткнулась в прессе, поразила ее. Она не могла и представить себе мою жизнь, когда видела меня в роли неугомонной Мириам из сериала «Кордье – стражи порядка». Это нормально, я же комедийная актриса. Я даже знаю людей, которые все время улыбаются, в то время как внутри они медленно умирают. Кто-то скрывает свои страдания под маской жизнерадостной элегантности, чтобы продолжать нравиться, чтобы жить. Мы ведь все немного блефуем, правда?
Я узнаю от нее цифры, свидетельствующие об ужасной нехватке трансплантатов. Марианна хочет, чтобы я приняла участие в ее борьбе, тем более что эта тема касается ее самой, говорит она с неожиданной печалью, приглушающей ее энтузиазм. Она убеждена, что я была бы отличным послом и смогла бы привлечь внимание людей к жизненной необходимости донорства органов. «Нужно очаровать людей… Это будет действеннее, чем медицинская статистика, каждый человек должен иметь донорское удостоверение и открыто выражать свое желание спасать жизни, это срочная необходимость».
В то время как я внимательно слушаю слова Марианны, это слово – «необходимость» – пробуждает во мне воспоминания об Изабелле. Я почти совсем стерла их, как и многие другие…
Мне только что пересадили сердце и поместили в реабилитационный центр где-то в тоскливом пригороде Парижа. Мне была невыносима тишина, пустота ночи.
Я мучилась ужасно. И в этом тупике она стала моим лучом света – молодая итальянка, ослабленная болезнью, но жизнерадостная, к которой я сразу прониклась симпатией. Она была немного моложе меня. Мы были друг для друга чужими людьми, объединенными общей потребностью: трансплантат. Мне повезло. Она называла меня Карлоттой. Ее кожа, ее глаза были тускло-желтыми, как блеклое солнце. Она ждала пересадки печени, которая так и не появилась. Однажды ночью она умерла в одиночестве в своей палате, слишком далеко от своего дома и в двух шагах от меня, через несколько бесконечных недель после нашей встречи. Когда вечером мы расставались, скрывая страх перед наступающей ночью, она, улыбаясь, со своим красивым акцентом говорила мне, показывая скрещенные пальцы: «Дай бог, до завтра!» И, стоя на пороге палаты, я отвечала ей воздушным поцелуем, щелкала пальцами возле рта, пытаясь сделать это как можно громче, чтобы нарушить тишину.
Я целую тебя, Изабелла.
Я встретила Марианну, умеющую убеждать. Я согласилась стать послом, проповедовать, пытаться всех очаровать, убедить – но только при одном условии: не посещать больницы, не воскрешать эту невыносимую боль.
Я купила две красные виниловые подушки с размашистой надписью наискосок: «ЗВЕЗДА», чтобы мой чересчур строгий диван выглядел немного повеселее. Мне смешно видеть эти подушки. По крайней мере, я не скрываю амбиций! Выбирая наилучшее место для моего нового декора, я размышляю о причине, о «подлинном значении этого акта покупки», как говорила моя психологиня. «Почему именно слово „звезда“, Шарлотта?» Я рассуждаю вслух, как псих-одиночка. Так я развлекаюсь. Может быть, это из-за кино, телевидения, которого мне не хватает, или это моя гнетущая безработица. Я делаю речевые упражнения у себя в гостиной. «Да, почему „звезда“?» – пародирую я акцент моей психологини. И отвечаю себе тем же, немного высокомерным тоном: «Ради гламура, красоты, ради пустяков…» Представляю себе сообщение возлюбленному: «Моя звезда – тот, в чьих объятиях я буду лежать сегодня на моем диване» – или ободрение для самой себя, позитивный взгляд на мое шаткое положение: «Никогда не поздно стать звездой!»
Я украшаю мой диван этими концептуальными подушками и открываю бутылку классного бордо, которую купила у хозяина моего любимого винного погреба прямо напротив дома. Я скрупулезно следую его инструкции: «Главное, откройте вино, по крайней мере, за час». Я переспрашиваю: «А что же делать в ресторанах?» – «Пить воду и потом приходить ко мне за вином, хорошему вину – как и всему в жизни – надо дать время». Кажется, я ему немного нравлюсь. Я попросила его «лучшее вино за десять евро, – пожалуйста, господин знаток!». Он дал мне бутылку за 14,99 и взял с меня только десять. Мой продавец газет тоже ужасно милый. Он на зарплате, работа скучная, так что каждый раз он заводит со мной беседу. Как-то он просто сразил меня: «Что-то вас не видно на экране, но жизнь-то все равно в порядке?» Я не ответила, мне было очень грустно тем утром, не знаю отчего. Потом он добавил, как будто спохватившись: «Берите что хотите, будете читать газеты и возвращать вечером, а журналы – дня через три».
Стивен любит хорошее вино. Я не пью спиртного, не люблю, но я просто зависима от кока-колы и в последнее время от Vitaminwater – витаминной воды, из-за названия и ее ярких цветов. Я домохозяйка моложе пятидесяти, подверженная влиянию броского маркетинга.
Этим вечером – диск с сериалом «Побег», и я никогда не признавалась Стивену, что, если бы его главный герой сошел с экрана, я бы не знала, кого из них выбрать, раздираемая на части нежной любовью и жгучим желанием.
Звонок Марианны раздается как раз в тот момент, когда я начинаю копаться в себе, задумываюсь о трансплантате, о моем доноре. Прошло уже два года. Мое тело постепенно привыкло к пересадке, я снова научилась жить, двигаться, вновь обрела энергию. Моя худоба до трансплантации осталась в далеком прошлом, и теперь она уже кажется почти нереальной. В то время как тело начало принимать чужеродный орган, мой разум стал задаваться вопросами. Чем больше мне напоминают о ВИЧ-инфекции, которая для меня отошла в далекое прошлое, тем больше я размышляю об этом новом сердце, об этом недавнем потрясении в моей жизни. Я никогда не заводила разговора об этом со Стивеном, даже когда бывала у него на врачебном приеме.
Тем не менее вопросы эти формулируются все яснее.
– Со мной связалась ассоциация «Подари жизнь», чтобы я рекламировала донорство органов. Почему доноров так мало?
Мой вопрос прозвучал неожиданно, когда Стивен тянулся за диском. Я сразу же подлила ему вина в бокал, чтобы он простил меня за то, что я так резко переключилась на серьезную тему.
Стивен садится на место, бросает на меня слегка удивленный взгляд в полной тишине. Он подбирает слова. Эта тема ему близка, иногда он ассистирует на пересадках, а медицина – это серьезно, это вся его жизнь.
– У нехватки трансплантатов есть много причин.
Во-первых, конечно, необходимо согласие родственников умершего, которые часто не могут решиться на забор органа, разве что если у донора есть при себе действующее разрешение или, еще лучше, если он ясно выразил им свою волю. Нужно, чтобы орган был абсолютно здоровым, совместимым, стандартного размера, чтобы находился не слишком далеко от человека, которому он необходим, – ведь ишемия, или время, которое трансплантат может прожить без доступа крови, длится три-четыре часа, за которые нужно изъять орган и пересадить его, не говоря о транспортировке. Это очень мало. Ну и наконец, необходим случай смерти мозга.
Стивен кажется смущенным, он хочет сменить тему. Но меня это интересует, лучше один раз как следует обсудить это.
– Смерть мозга?
– Ты больше не хочешь смотреть «Побег»?
– Потом…
– Да, мозг может умереть раньше, чем сердце, максимум на десять минут. Жизнь можно поддерживать также искусственными методами – по крайней мере, на время изъятия органа. Смерть мозга чаще всего связана с травмами черепа и, естественно, с очень тяжелыми увечьями. А процент мозговых смертей очень мал, около трех десятых процента от всех смертей во Франции, кажется. В результате получается не так много трансплантатов, и каждый год сотни людей умирают из-за невозможности пересадки…
– Я знаю, да. И из-за этого производят что-то вроде отбора.
– Да…
Я вспоминаю, как проходила тесты, – это как для усыновления. Мой отец был настроен пессимистично, он говорил, что никто никогда не согласится на пересадку органа ВИЧ-инфицированной женщине, что редкие органы, естественно, должны достаться людям, которые теоретически проживут дольше. Однако я прошла тесты. Нужно было доказать свою волю к жизни. Я была измотана, но собрала все свои силы… «Да, я пересилю себя, я гораздо сильнее, чем кажусь с виду, я – мать, я – трудоголик. Нет, я не подавлена и вовсе не склонна к суициду. Мой желудок полон воды, я вешу тридцать пять кило, но я в полной форме, я готова хоть к троеборью. Да, я хочу жить долго. Серьезно ли, ответственно ли отношусь я к принятию лекарств? Если бы это было не так, меня бы уже здесь не было. Азотимидин не принимают как бог на душу положит…» Мои слова оказались убедительными. Мой тихий, но активный папа от беспокойства не находил себе места. Общими усилиями мы смогли включить меня в официальный лист пациентов, ожидающих трансплантации. Я была признана пригодной для получения нового сердца, способной заботиться о нем и не упустить свой второй шанс. Я продолжаю наш разговор, несмотря на очевидную уклончивость Стивена, и перехожу к другому вопросу, еще более щекотливому:
– Почему нельзя узнать данные о своем доноре? Я очень часто об этом думаю, я бы, возможно, хотела встретиться с его близкими, отблагодарить их, показать им, что у меня все хорошо, что они продлили мне жизнь и, может быть, в каком-то смысле продлили жизнь моего донора…
– Я тебя сразу прерву. Я понимаю твой вопрос, но… Это невозможно, это перебор, существует медицинская этика. Возможно, родственники не хотят быть знакомыми с человеком, которому трансплантировали орган. Это сложно, личная встреча может вновь заставить их пережить боль потери…
Стивен замолкает. Потом он начинает снова говорить неуверенным голосом:
– Если тебя действительно это интересует, спроси у женщины, которая связывалась с тобой, или у руководства больницы, они ответят тебе лучше, чем я.
Стивен наконец улыбается мне, он хочет закончить этот разговор и забыть о том, что он врач, – до утра. Он поднимается и вставляет диск в аппарат. Затем протягивает мне руку, приглашая присоединиться к нему на моем звездном диване.
– Что ты делаешь? Это что-то новое, теперь ты пьешь вино? – бросает мне Стивен, видя, как я делаю глоток из бокала, который принесла ему.
– Да, хочу узнать твои мысли.
Машина, салон машины, снаружи – ночь. Я еду на большой скорости. Дворники работают на максимуме, они стучат, как метроном, но не могут разогнать потоки воды. Видно плохо. Фары встречных машин ослепляют. Мои руки сжимают руль. Почему такая скорость? Я так не вожу. Кольцо у меня на пальце – не мое. В зеркале заднего вида ничего нет, вообще ничего, и меня это беспокоит. Я должна хотя бы увидеть в нем себя. Я выпрямляюсь, не убирая рук с руля. Приближаю лицо к зеркалу – ничего. Эта чернота пугает меня. Я ищу вокруг себя. Я снова сажусь, сосредотачиваюсь на дороге, на этом огромном бульваре, по которому колотит дождь. Зеркало заднего вида становится красным, кроваво-красным. Потом красный цвет исчезает. Фары снова слепят меня, мне приходится закрыть глаза. И когда я вновь открываю их, зеркало на мгновение заполнено густым черным мраком. Потом появляется новорожденный с закрытыми глазами. Я кричу. Вспышка! Мощный взрыв света сжигает все изображение, мои руки горят, бриллиант тает.