Страница:
Шарлотта Валандре
Чужое сердце
Copyright © Le cherche midi editeur
Перевод с французского Аллы Беляк Оформление Ильи Кучмы
© А. Беляк, перевод, 2013
© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2013
Издательство АЗБУКА®
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
Перевод с французского Аллы Беляк Оформление Ильи Кучмы
© А. Беляк, перевод, 2013
© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2013
Издательство АЗБУКА®
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
Моей дочери Таре
и Анне
Мечта – это часть человека, которую у него отнять невозможно.
и Анне
Мечта – это часть человека, которую у него отнять невозможно.
Предисловие
Судьба актрисы Шарлотты Валандре поистине незаурядна и вполне заслуживает внимания. Несмотря на тяжелый анамнез, ВИЧ-инфекцию и пересадку сердца, она по-прежнему энергична и обладает кипучей и заразительной жизненной активностью. Пройденный ею уникальный путь стал поразительным свидетельством, важным как для тех кардиологических больных, которым необходима пересадка сердца, так и для всего лечащего персонала. Донорство – потрясающее проявление человеческого братства. Шарлотта Валандре прекрасно поняла это и со свойственными ей пылкостью и обаянием включилась в неустанную и увлекательную борьбу. Точно найденные ею слова должны убедить самых закоренелых скептиков. Надо помнить, что первые шаги в области кардиотрансплантации сделаны менее пятидесяти лет назад, и были они героическими. Накопленный с годами положительный опыт позволил лучше овладеть этой фантастической областью хирургии. Совершенствуется терапия, необходимая после пересадки, улучшается уход за больными, и все равно мы ощущаем повседневную нехватку доноров. Хотя совершенно ясно, что при донорстве органа после смерти человека стоящие на очереди пациенты благодаря ему получают жизнь.
Рассказ Шарлотты Валандре о пережитом увлекателен. Он заставляет нас задуматься о непрерывности жизни, об эстафете, о передаче органа от донора реципиенту. Ее стремление установить связь со своим донором и его близкими сильно и пронзительно, оно еще раз подчеркивает, какой символикой нагружена кардиотрансплантация, ибо сердце – гораздо более, чем какой-либо другой орган, – с незапамятных времен несет на себе груз эмоциональных ассоциаций. Подарить надежду, подарить жизнь, согласившись отдать свое сердце после смерти другому человеку, – верный способ оставить что-то после себя, шанс стать звеном в цепочке человечества. Свидетельство Шарлотты Валандре, ставшей символом этого завета надежды, приоткрывает тайну удивительной передачи жизни. Она показывает нам новые грани мира кардиологической трансплантации и убеждает стать соратниками в ее борьбе.
Жерар Хельфт,
профессор кардиологии
Объединения парижских больниц
Рассказ Шарлотты Валандре о пережитом увлекателен. Он заставляет нас задуматься о непрерывности жизни, об эстафете, о передаче органа от донора реципиенту. Ее стремление установить связь со своим донором и его близкими сильно и пронзительно, оно еще раз подчеркивает, какой символикой нагружена кардиотрансплантация, ибо сердце – гораздо более, чем какой-либо другой орган, – с незапамятных времен несет на себе груз эмоциональных ассоциаций. Подарить надежду, подарить жизнь, согласившись отдать свое сердце после смерти другому человеку, – верный способ оставить что-то после себя, шанс стать звеном в цепочке человечества. Свидетельство Шарлотты Валандре, ставшей символом этого завета надежды, приоткрывает тайну удивительной передачи жизни. Она показывает нам новые грани мира кардиологической трансплантации и убеждает стать соратниками в ее борьбе.
Жерар Хельфт,
профессор кардиологии
Объединения парижских больниц
Париж, ноябрь 2005 г.
Мне снился сон – навязчивый, неотступный, яркой вспышкой стоявший у меня перед глазами в ночи, когда я просыпалась от собственных криков. Я умирала. Все, конец.
Последнее потрясение, случившееся через два года после пересадки сердца, стало для моего потрепанного мотора фатальным. Третий инфаркт, и на этот раз – последний, «Большой взрыв». Вечно выживать невозможно.
В начале сна все казалось правдивей некуда. Парализующая боль, охватившая тело, всю руку вплоть до помертвевших пальцев, внезапно пронзившая меня мечом, потом слабость, как будто тело тает и растекается, и черная дыра, воющие сирены машин, от которых бегут мурашки по коже, как от скрипа мела по доске.
Потом суета в кардиологической реанимации и трубки, торчащие из меня, как прозрачные бандерильи, воткнутые в еще двигающееся тело. Вокруг – стеной экраны, контрольные мониторы жизненных параметров. Похоже на телевизионную студию. А что сегодня снимаем? Твою смерть. Дубль будет только один.
Со звуком что-то не так, и суматошное попискивание звенит у меня в ушах. Кроваво-красные цифры вдруг начинают мигать, вырастают в гигантском масштабе на черном экране. Потом визг аппаратуры становится пронзительней, – это весть о том, что дела мои плохи. Распашные двери моей палаты хлопают, как двери заштатного салуна, люди без конца суматошно бегают взад-вперед. Это на самом деле не палата, окон нет, и пол покрыт каким-то пластиком, с которого легко стереть любую жидкость. Махнул тряпкой – и никаких следов, везите следующего.
Меня привезли сюда не спать, а выживать, выкарабкиваться – вот прямо сейчас.
Вокруг меня суетятся люди. Значит, в этот раз все серьезно.
Странный это сон, необычный. Каждый образ в нем окружен золотистым ореолом, как на тех иконках, которые я в детстве хранила у себя в коробке с сокровищами.
Я вижу отца, застывшего в молчании, и Лили, мою закадычную подругу, с глазами, полными слез. Только не плакать! Но что же тут происходит?
Вшитое мне сердце бьется со скоростью всего тридцать ударов в минуту, потом двадцать девять, двадцать восемь, двадцать семь, давление падает. Мой организм решил все же отторгнуть инородное тело.
– Она умирает! – внезапно кричит отец. – Делайте что-нибудь, черт побери!
Давно уже отец так не выходил из себя. Я сто лет не слыхала, чтобы он так кричал, просто вопил, беспокоясь за меня. Приятно. Почаще ори, папа, кричи от души во весь голос. Крикни еще раз, что ты любишь меня, несмотря на все мои заморочки, и сними ты пальто, оно все в снегу, – простудишься.
Мой бедный голубоглазый папа, мой седовласый красавец Кен, яркий и светозарный, как небо Бретани. Он все еще не теряет надежды. Он столько раз видел меня слабой, истощенной, полуживой, дошедшей до края, а потом возрождающейся, что привык к своей дочке-фениксу Однако синусоида биения моего сердца потихоньку распрямляется – я вижу ее на аппарате, который отражается в висящем над раковиной зеркале. Не видно больше четких жирных кривых, уверенных взлетов и падений. Нет, белая линия ползет по экрану и извивается лениво, как старая змея. Я закрываю глаза.
– Но где же Тара?! Где моя дочь?!
Я ищу ее взглядом в палате, которая кажется бесконечной. Мне удается выговорить ее имя. Теперь мои глаза широко открыты.
– Та-ра… Тара! Дочка!
– Дети младше пятнадцати лет сюда не допускаются. Отдохните, не говорите больше, вы слишком слабы.
Голос медсестры профессионален и сух. Я и сама чувствую, что слаба. Успокойся, госпожа медсестра, я буду смирно лежать здесь, – да-да, я останусь здесь надолго. Но прежде мне хочется увидеть дочку, можешь ты это понять, госпожа медсестра? У тебя дети есть? Таре пять лет, мне так хотелось бы дожить до ее пятнадцатилетия – и сегодня мне плевать на больничный распорядок.
– Тара? Тара!
Но если она не придет, кто скажет ей, что я люблю ее? Что, даже если я сегодня умру, я все равно буду жить – для нее, в ней, на ней. Я буду бабочкой с пыльцой на крылышках, севшей ей на плечо, красивой красно-лаковой божьей коровкой, которых она любит прятать в ладони, или воздушным змеем – как тот, что летал над пляжем, – помнишь, Тара? Я буду всегда над тобой, я буду парить в твоем небе. Но кто тебе скажет, что я люблю тебя? Ты, папа? Ты сумеешь сказать это моей дочке? Ты сможешь прокричать ей это, как ты только что крикнул мне? Я на тебя рассчитываю. Надо, чтобы она запомнила это на всю жизнь, понимаешь, чтобы заучила наизусть, это важно. Я не успела сказать ей это перед смертью, я ничего не помню, кроме боли и воя сирен.
– Добутамин![1] По максимуму! Электрошок пока не даем. Больше делать нечего.
Дежурящий сегодня утром молодой кардиолог испуган и растерян. Он машинально вертит шеей, бессильно переводя взгляд с одного экрана на другой.
Когда я лечу в самолете и мое кресло проваливается в воздушную яму, я кричу, что никогда больше не сяду в самолет, и всматриваюсь в лица стюардесс, пытаясь определить степень серьезности момента.
«Впереди катастрофа» – вот что написано на хмуром лице красивого доктора.
Добутамин – замечательная штука, это что-то вроде легального крэка, придуманного специально для пациентов реанимационного отделения. Да-да, отличная мысль, дайте-ка мне добутамина! И сразу – сумасшедший эффект. Как химический электрошок, он имеет очень сильное, но быстротечное воздействие, и ты чувствуешь себя на все сто. Благодаря добутамину человек может из дохляка сделаться прямо суперсилачом.
Доза, видимо, была неслабой. Я сразу открываю глаза и ору:
– Мне лучше, черт, мне лучше! Все в порядке, папа? Съездишь за Тарой? Я знаю, еще рано, но ты разбуди ее. Я хочу ее видеть, мне надо поговорить с ней. Все в порядке, Лили? Ты ведь не будешь плакать, да? Особенно при Таре. И при мне тоже, это на меня тоску нагоняет. Мне хочется конфет и кока-колы. Пожалуйста, папа. Все-таки я схожу на пробежку. Кстати, какая там погода? Снег? Жалко. Бегать в снегоступах – просто морока. А доктор-то какой хорошенький! Заметила, Лили? А какие глаза у него, какие руки! Еще немного добутамина, доктор, – не для меня, для нашего романа! Вот бы перед смертью заняться любовью. Прекрасный финал. Я не против того, чтобы умереть в постели, лишь бы не лежать там в одиночестве. Ты заметила, Лили, что кардиологи в реанимации всегда красавцы? Нет? Честное слово. Как будто они прошли кастинг. Отбирали таких накачанных, как в сериале «Скорая помощь», и симпатичных, чтобы добавить немного лирики. Только зачем показывать меня этим сексапильным докторам в таком неприглядном виде, с восковым лицом, в мертвенном свете неоновых ламп, в казенном халате, со слипшимися волосами?! Тсс… доктор возвращается.
Проблема добутамина в том, что сердце, естественно, не может долго выдерживать такую шоковую нагрузку, – жизнь плохо сочетается с искусственными методами стимулирования.
– Отменим добутамин, посмотрим, как пойдет.
– Вы уверены, доктор?.. Я вам не нравлюсь?
– У нас нет выбора.
Ну и пусть. Это была моя последняя вспышка жизни, последнее закидывание любовного крючка, последняя улыбка.
Нет добутамина – нет энергии. Выключен рубильник. Сердце возвращается к нормальному состоянию – к изношенности и усталости. Тело замирает, слабеет, разваливается на части. Я иду ко дну.
А это даже и приятно. Я чувствую, как рука отца сжимает мои холодеющие пальцы. Ты становишься все дальше, папа. Все куда-то уходит. Эта уродливая палата растет в длину до бесконечности, а я сама скукоживаюсь. Я стала совсем маленькой, я младенец, букашка, ничто. До меня еще доносятся какие-то глухие крики, потом пронзительный стрекот приборов превращается в жужжание. Я угасаю под их бесконечный далекий писк. Нет больше прерывистых звуков, нет пульсирующей в венах крови, нет розовой кожи, жизнь уходит. В последний раз я ощущаю на себе ласковое тепло папиной руки, а потом – конец. Занавес.
Я умерла в тридцать семь лет в Париже на рассвете, растворилась в еще черном небе, с которого падал серебристый снег.
В моем сне кадры множились и накладывались друг на друга, как при монтаже вразбивку.
Я побывала и на собственных похоронах, забавно. На кюре была черная кожаная косуха, и он был весь увешан распятиями – прямо как Мадонна в начале своей карьеры. Бабетта, сестра моей бабушки, явилась прямо из рая. Как обычно, она была безупречно одета и выглядела странно воодушевленной. Музыка была хорошая – все мои любимые старые хиты: группа «Телефон», «Роллинг стоунз», «Индокитай», Блонди и прелюдия Шопена в исполнении моей матери – воскресшей, ослепительно-красивой в пышном платье бледно-фиалкового цвета. Она улыбалась мне ангельской улыбкой, я тянулась к ней руками, но дотронуться не смогла.
Только вот досадно, что никто не огорчен. Веселые похороны – это как-то странно. Боюсь, они нисколько по мне не скучают. Я отчетливо помню улыбающиеся лица людей. Большинство вроде бы мне не знакомы, неужели это пришли мои зрители? Как мило. Они со мной до самого конца. Вижу все четко. Церковь набита битком, как приятно. Мне купили красивый белый гроб, блестящий, строгий, очень стильный, – отличный выбор. Терпеть не могу резной дуб и золотые ручки. Прямо детский гробик, похож на футляр от духов «Mademoiselle». В кино люди не стареют, там либо всё, либо ничего, бывает, даже и умирают – как я сегодня ночью.
В первом ряду в одиночестве сидит новорожденный младенец, странный розовый малыш, он совершенно голый и с закрытыми глазами. Мне видно, как под его прозрачной кожей в крошечных венах течет кровь. Никто не обращает внимания на этого ребенка, он держится в стороне от всех, и я единственная, кто его видит. От этого видения все во мне холодеет.
«Актриса Шарлотта Валандре скончалась сегодня утром в Париже от инфаркта. Известность пришла к ней в шестнадцать лет после фильма „Красный поцелуй“, принесшего ей приз за лучшую женскую роль на Берлинском кинофестивале 1987 года. Шарлотта запомнилась также – среди прочих работ – ролью неугомонной журналистки, дочери Пьера Монди, в культовом телесериале „Кордье – стражи порядка“. В своей опубликованной автобиографии Шарлотта писала о том, как в семнадцать стала ВИЧ-инфицированной, а также о пересадке сердца, перенесенной ею в тридцать четыре года. У Шарлотты осталась дочь…»
Я смотрю на красавицу Клер Шазаль, мелированную блондинку, ведущую вечерний выпуск новостей. Она читает подводку, чуть склонив голову с тонкой смесью легкой скорби и мягкого равнодушия, с которой можно подать любую новость, а я комментирую вслух каждое ее слово, – как жаль, что она меня не слышит. «Да нет же, Клер, я не умерла, это кошмар какой-то!» Я пытаюсь остановить журналистку, но это невозможно, она без единого сбоя договаривает до конца. Инфаркт? Скорее, истощение сердца. Это была история молодой женщины, которая любила так сильно, что ей понадобилось второе сердце, а потом не хватило и его. Где два, там три? На этот раз так не получится.
Спасибо, дорогая Клер, за то, что враг назван тобой по имени, этот подлый ВИЧ. Вспомним тех, кто умер, лишенный этим вирусом всякой защиты, всех тех, кому пришлось скрывать свою болезнь. Мне не стыдно, я даже, скорее, с гордостью вспоминаю борьбу с ней. Моя вина, как и вина тысяч других людей, была лишь в том, что я любила, – скажите это.
Первый инфаркт поразил меня в тридцать четыре года. Кто знает, что тритерапия, подавляющая ВИЧ, очень агрессивно влияет на сердце? Давайте скажем об этом мальчишкам, которые занимаются любовью без презерватива, возможно думая, что СПИД уже немоден и на самый страшный случай есть противозачаточные пилюли.
Я начала есть свои таблетки с ВАРТ десять лет назад, это были огромные драже, которые отец толок в порошок и от которых меня рвало. Пришлось ли бы мне делать пересадку, если бы я не заразилась ВИЧ? Почему мое сердце износилось так быстро? Пересадка в тридцать четыре года – не рановато ли?
Мои сердца умерли в результате побочного эффекта от необходимой мне химиотерапии и от передозировки сильных эмоций. Я жила, не щадя себя. Никаких полумер, такой уж у меня характер. Я никогда не умела жить иначе. Я все пропускала через сердце – всегда. Ничто не скользило у меня по касательной. Жизнь больше била меня, чем гладила, жизнь была жесткая, абсурдная, со всеми ее подлостями, разрывами, с погасшими, проплаканными глазами моей матери. Всё – в сердце. Теперь я ухожу, не прожив и половины жизни, потому что сердце опять отказало. Не выдержало. Ничто не выдержит ударов моей судьбы. Я, как канатоходец, падаю с проволоки. Слишком давно я хожу над пропастью…
Я, пожалуй, была красива. Пухлый чувственный рот и стальные глаза. В шестнадцать лет я пользовалась успехом. Это было потрясающе, я снималась в кино, мои портреты висели на всех стенах в Париже, и впервые в жизни у меня был роман – с настоящим рокером, с парнем, чьи постеры висели на стенах моей комнаты. Я смеялась, играла, порхала, как бабочка на свету, и занималась любовью – страстно и без оглядки. Беззаботность длилась недолго. Тест на СПИД. Но зачем? А потом письмо из лаборатории, и в нем – несколько слов: «Серологический тест на ВИЧ – результат положительный». Родители в панике: «Никому не говори…» Медицина бессильна: «К сожалению, лекарства нет. Сколько вы можете прожить? Месяцев шесть, может быть – чуть больше, неизвестно…» – «Но мне семнадцать лет, доктор, и я хорошо себя чувствую». Я наивно рассказываю все режиссеру. Роковая ошибка юности. «Извини, Шарлотта, но эта роль не для тебя, мы не можем рисковать». Мне не досталась ни эта роль, ни остальные. А потом я все забываю. Я живу в полном отрицании реальности, в головокружительном вихре. Потом моя безутешная мать угасает, мой ангел с гладкой, безволосой головой тихо покидает меня. А возлюбленные обращаются в бегство, едва я говорю, что у меня…
А потом на помощь приходит ВАРТ – тритерапия. «Ваш вирусный фон не выявляется, вы по-прежнему носитель вируса, но вам можно иметь детей…» Вот это да!
И вот моя дочь Тара, серонегативный чудо-ребенок двухтысячного года. Жизнь потихоньку налаживается, надежда возвращается. Но сердце сильно задето, оно непоправимо изношено, его надо заменить. «Трансплантация! Это ваш единственный шанс». Мне разрезают грудную клетку, тело становится бесформенным и все никак не может оправиться от пережитого потрясения. Дальше – пустыня длиною в два года, полная изоляция, а потом – книга, вновь обретенная любовь публики и мешки с письмами, от которых мне тепло на сердце.
Однажды приходит письмо, перевернувшее мою жизнь.
Навязчивые сны о другой женщине, которая не является мною, приводят меня к загадкам клеточной памяти. Я чувствую острую потребность узнать донора моего сердца. Проникнуть в эту тайну. Что за присутствие в себе я ощущаю? Почему? Я слышу звук – как будто песчинки пересыпаются в маракасах или камушки стучат по деревянной планке. Звук нарастает, и внезапно я начинаю задыхаться. Шум совсем близко, он на мне. Меня хоронят! Я отбиваюсь, я ору: «Нет! Нет!» Резко сажусь на кровати. Плачу, с трудом вдыхаю воздух, дергаюсь, ощупью нахожу провод торшера – свет ослепляет меня. Я возвращаюсь к реальности.
– Мама? Тебе плохо?
Я обхватываю Тару, спящую рядом со мной.
– Да нет, ничего страшного…
Я целую ее. Я все время то плачу, то смеюсь. Снова целую ее.
– Это просто сон, ангел мой, сон… я была… возле тебя, была бабочкой, божьей коровкой, воздушным змеем… Все время рядом с тобой, в небе, на твоем небосклоне… Воздушным сердцем.
– А что такое «воздушное сердце»?
– Это мама, летящая в небе… Я расскажу тебе, только ты еще поспи немного…
Я медленно глажу теплый бархат ее щеки:
– Закрой глазки, вставать еще рано…
Все началось 4 ноября 2005 года. Это особая дата. Начало серии странных снов, первый день удивительного путешествия и еще день рождения – моему новому сердцу исполнилось два года.
Сегодня ясный зимний день, какие бывают редко.
Поток света. Крыши Парижа сверкают, как гигантский лист алюминия. Ежедневник почти пуст, в планах – только встреча с психологом.
Облокотившись о подоконник, жмурясь от яркого солнца, я стою и раздумываю. Зачем сидеть взаперти в такой прекрасный день? Пойду завтра, дождусь дождя, он не за горами. Мне хочется прогулять встречу. Найду какую-нибудь отговорку, в этом я мастерица. Скажу, что приснился совершенно невероятный кошмар, он просто парализовал меня, он был настолько похож на правду, что я весь день не могла встать с постели. А психологиня не поверит. Скажет, что я хорошая актриса, но что ее профессия – докапываться до истины. Выведет меня на чистую воду, обидится, да и сама я буду злиться. Она пригрозит снять меня с терапии, потому что я довольно часто ищу предлоги нарушить наш распорядок – две встречи в неделю. Особенно когда погода хорошая. Я люблю дневной свет, вливающий в меня ощущение, что все прекрасно. Шарлотта, иди-ка ты к психологу… Я говорю вслух, уговариваю себя, – со мной такое случается. Во мне беседуют все те Шарлотты, в которых я с такой легкостью могу превращаться. Я поминутно примериваю на себя разные роли, вытаскиваю на свет разных живущих во мне людей. Поочередно я могу быть то заботливой матерью, то дочерью-непоседой с проблемами роста, то женщиной, что любит слепо, теряя чувство собственного достоинства, а иногда – женщиной спокойной и неуязвимой, безмятежной, как Будда. Это мой калейдоскоп. Давайте-ка закроем окно. Весенний воздух сбивает меня с пути истинного, а беседы с психологом приносят мне огромную пользу. Они для меня прибежище, поле самовыражения, свободное от мин и ловушек, пространство вне критики, так необходимое мне. Ах, если б можно было делать лишь полезное. Если б люди творили одно добро…
Мне нравится не укладываться в рамки правил, даже благотворных, привычных, нравится чувствовать себя иной, строптивой, свободной жить, не всегда делая то, чего от меня ждут. Но теперь пора идти. Пора останавливать калейдоскоп и принимать решение. Сегодня я сделаю что-то полезное для себя, я благоразумна и хочу докопаться до истины. Иди к психологу, Шарлотта, расскажи ей свой сон…
В кабинете доктора Клер Бланшо – психиатра, психоаналитика
– Здравствуй, Шарлотта.
– Здравствуйте, доктор, знаете, я чуть не пропустила прием…
– И по какой же причине?
– Без причины, извините.
Я опускаю голову и умолкаю. Я не расскажу врачу про свет, идущий с неба, и про то, что мое присутствие на приеме иногда зависит от погоды.
– Вы не подождете несколько минут?
Доктор, как всегда, открывает дверь в пустую приемную и улыбается мне с той неизменной благожелательностью, за которой я и прихожу. Даже когда я прихожу точно в назначенное время и никого в ее кабинете нет, доктор заставляет меня несколько минут подождать. Кажется, это такой метод. Пациентам нужна некая переходная камера для адаптации, момент переключения между существованием снаружи и здесь, у нее, между сознательной жизнью и выражением бессознательного. В холле – неопределенной давности журналы по искусству, истории и кулинарии, никаких новостных изданий, ни единого ежедневника, даже какого-нибудь «Void», который листают мои подруги по профессии. Нужно отключиться, перейти в иное измерение, туда, где прошлое, настоящее и будущее сливаются воедино. Бессознательное не имеет понятия времени. Я сижу и рассматриваю комнату. Прямо на стене скромно развешены дипломы, и я отчетливо слышу намек: «Остерегайтесь шарлатанов!» В дипломах упомянуты все науки, начинающиеся на «психо». Мой доктор – суперпрофи. Холл, как и кабинет, оформлен в оттенках бежевого цвета, от которых исходит настоящее ненавязчивое спокойствие. Напротив меня – новое комнатное растение, огромное, невиданное, наверняка родом из джунглей, с крупными глянцевыми листьями в форме следов гиппопотама. Это единственная живность здесь, кроме меня, – мысли бродят в тишине. Я читала, что с растениями надо разговаривать. Я много чего читаю. Меня интересует все. Статья казалась серьезной. Вроде бы растения чувствуют состояние, ауру находящихся поблизости живых существ. Нас – животных, растения, насекомых – объединяет общая таинственная и драгоценная нить: жизнь. В Индии есть религия – джайнизм, корни которой уходят в глубокую древность и сторонники которой, полностью отвергающие насилие, прежде чем сделать шаг, подметают дорогу, чтобы случайно не раздавить что-то живое, пусть даже букашку. Они всегда ложатся до захода солнца, чтобы не надо было зажигать свечу, на которую прилетит и обожжет свои крылья ослепленная мошка. Хотела бы я съездить в Индию. Съезжу, когда добуду денег, в другой жизни. Я бы с удовольствием поговорила с другом из мира растений, но боюсь, что докторша отметит ухудшение моего состояния. И кроме того, у меня внезапно возникает такое чувство, что растение – из пластика… Уж слишком оно блескучее. Я подхожу, протягиваю руку. Дверь открывается. Я вздрагиваю от неожиданности.
– Цветок живой. Здесь нет ничего искусственного. Он вам нравится, Шарлотта?
– Да-да… Просто такие размеры внушительные – он с меня ростом…
Я думаю, а не сказать ли ей «до свидания» – и уйти из холла? Я всегда немного нервничаю перед встречей с психологиней с глазу на глаз, прежде чем начну рассказывать ей про свою жизнь. Немного страшно, и потому я дурачусь, провожу отвлекающий маневр, оттягиваю момент встречи наедине. Я не ложусь на кушетку, это слишком банально, и потом, мне на ней не так удобно. Я люблю смотреть прямо в глаза, общаться, видеть эффект от своих слов.
– Итак…
Моя психологиня начинает все наши встречи с этого слова. Думаю, она не сразу подобрала этот ключик, слово, которое побуждает заговорить. Она произносит его негромко, врастяжку, это самое длинное «итак», которое мне доводилось слышать. И иногда я против воли подражаю, повторяю это слово, прежде чем ответить, – и она улыбается.
Мой психолог – женщина лет пятидесяти-шестидесяти, я не умею хорошо определять возраст у людей, возраст – это не главное, не значимое, как сказала бы Клер. По мне, лучше жить, чем считать. Клер – так зовут мою докторшу, у нее то же имя, что и у прекрасной ведущей новостей из моего сна. Эта Клер тоже очень красивая женщина со светлыми глазами, с тщательно убранными назад волосами. Она элегантна и поразительно сочетается со своим кабинетом – она тоже вся в бежевом. Одно ее присутствие действует на меня благотворно. Когда она рядом, я становлюсь сильнее.
Мне снился сон – навязчивый, неотступный, яркой вспышкой стоявший у меня перед глазами в ночи, когда я просыпалась от собственных криков. Я умирала. Все, конец.
Последнее потрясение, случившееся через два года после пересадки сердца, стало для моего потрепанного мотора фатальным. Третий инфаркт, и на этот раз – последний, «Большой взрыв». Вечно выживать невозможно.
В начале сна все казалось правдивей некуда. Парализующая боль, охватившая тело, всю руку вплоть до помертвевших пальцев, внезапно пронзившая меня мечом, потом слабость, как будто тело тает и растекается, и черная дыра, воющие сирены машин, от которых бегут мурашки по коже, как от скрипа мела по доске.
Потом суета в кардиологической реанимации и трубки, торчащие из меня, как прозрачные бандерильи, воткнутые в еще двигающееся тело. Вокруг – стеной экраны, контрольные мониторы жизненных параметров. Похоже на телевизионную студию. А что сегодня снимаем? Твою смерть. Дубль будет только один.
Со звуком что-то не так, и суматошное попискивание звенит у меня в ушах. Кроваво-красные цифры вдруг начинают мигать, вырастают в гигантском масштабе на черном экране. Потом визг аппаратуры становится пронзительней, – это весть о том, что дела мои плохи. Распашные двери моей палаты хлопают, как двери заштатного салуна, люди без конца суматошно бегают взад-вперед. Это на самом деле не палата, окон нет, и пол покрыт каким-то пластиком, с которого легко стереть любую жидкость. Махнул тряпкой – и никаких следов, везите следующего.
Меня привезли сюда не спать, а выживать, выкарабкиваться – вот прямо сейчас.
Вокруг меня суетятся люди. Значит, в этот раз все серьезно.
Странный это сон, необычный. Каждый образ в нем окружен золотистым ореолом, как на тех иконках, которые я в детстве хранила у себя в коробке с сокровищами.
Я вижу отца, застывшего в молчании, и Лили, мою закадычную подругу, с глазами, полными слез. Только не плакать! Но что же тут происходит?
Вшитое мне сердце бьется со скоростью всего тридцать ударов в минуту, потом двадцать девять, двадцать восемь, двадцать семь, давление падает. Мой организм решил все же отторгнуть инородное тело.
– Она умирает! – внезапно кричит отец. – Делайте что-нибудь, черт побери!
Давно уже отец так не выходил из себя. Я сто лет не слыхала, чтобы он так кричал, просто вопил, беспокоясь за меня. Приятно. Почаще ори, папа, кричи от души во весь голос. Крикни еще раз, что ты любишь меня, несмотря на все мои заморочки, и сними ты пальто, оно все в снегу, – простудишься.
Мой бедный голубоглазый папа, мой седовласый красавец Кен, яркий и светозарный, как небо Бретани. Он все еще не теряет надежды. Он столько раз видел меня слабой, истощенной, полуживой, дошедшей до края, а потом возрождающейся, что привык к своей дочке-фениксу Однако синусоида биения моего сердца потихоньку распрямляется – я вижу ее на аппарате, который отражается в висящем над раковиной зеркале. Не видно больше четких жирных кривых, уверенных взлетов и падений. Нет, белая линия ползет по экрану и извивается лениво, как старая змея. Я закрываю глаза.
– Но где же Тара?! Где моя дочь?!
Я ищу ее взглядом в палате, которая кажется бесконечной. Мне удается выговорить ее имя. Теперь мои глаза широко открыты.
– Та-ра… Тара! Дочка!
– Дети младше пятнадцати лет сюда не допускаются. Отдохните, не говорите больше, вы слишком слабы.
Голос медсестры профессионален и сух. Я и сама чувствую, что слаба. Успокойся, госпожа медсестра, я буду смирно лежать здесь, – да-да, я останусь здесь надолго. Но прежде мне хочется увидеть дочку, можешь ты это понять, госпожа медсестра? У тебя дети есть? Таре пять лет, мне так хотелось бы дожить до ее пятнадцатилетия – и сегодня мне плевать на больничный распорядок.
– Тара? Тара!
Но если она не придет, кто скажет ей, что я люблю ее? Что, даже если я сегодня умру, я все равно буду жить – для нее, в ней, на ней. Я буду бабочкой с пыльцой на крылышках, севшей ей на плечо, красивой красно-лаковой божьей коровкой, которых она любит прятать в ладони, или воздушным змеем – как тот, что летал над пляжем, – помнишь, Тара? Я буду всегда над тобой, я буду парить в твоем небе. Но кто тебе скажет, что я люблю тебя? Ты, папа? Ты сумеешь сказать это моей дочке? Ты сможешь прокричать ей это, как ты только что крикнул мне? Я на тебя рассчитываю. Надо, чтобы она запомнила это на всю жизнь, понимаешь, чтобы заучила наизусть, это важно. Я не успела сказать ей это перед смертью, я ничего не помню, кроме боли и воя сирен.
– Добутамин![1] По максимуму! Электрошок пока не даем. Больше делать нечего.
Дежурящий сегодня утром молодой кардиолог испуган и растерян. Он машинально вертит шеей, бессильно переводя взгляд с одного экрана на другой.
Когда я лечу в самолете и мое кресло проваливается в воздушную яму, я кричу, что никогда больше не сяду в самолет, и всматриваюсь в лица стюардесс, пытаясь определить степень серьезности момента.
«Впереди катастрофа» – вот что написано на хмуром лице красивого доктора.
Добутамин – замечательная штука, это что-то вроде легального крэка, придуманного специально для пациентов реанимационного отделения. Да-да, отличная мысль, дайте-ка мне добутамина! И сразу – сумасшедший эффект. Как химический электрошок, он имеет очень сильное, но быстротечное воздействие, и ты чувствуешь себя на все сто. Благодаря добутамину человек может из дохляка сделаться прямо суперсилачом.
Доза, видимо, была неслабой. Я сразу открываю глаза и ору:
– Мне лучше, черт, мне лучше! Все в порядке, папа? Съездишь за Тарой? Я знаю, еще рано, но ты разбуди ее. Я хочу ее видеть, мне надо поговорить с ней. Все в порядке, Лили? Ты ведь не будешь плакать, да? Особенно при Таре. И при мне тоже, это на меня тоску нагоняет. Мне хочется конфет и кока-колы. Пожалуйста, папа. Все-таки я схожу на пробежку. Кстати, какая там погода? Снег? Жалко. Бегать в снегоступах – просто морока. А доктор-то какой хорошенький! Заметила, Лили? А какие глаза у него, какие руки! Еще немного добутамина, доктор, – не для меня, для нашего романа! Вот бы перед смертью заняться любовью. Прекрасный финал. Я не против того, чтобы умереть в постели, лишь бы не лежать там в одиночестве. Ты заметила, Лили, что кардиологи в реанимации всегда красавцы? Нет? Честное слово. Как будто они прошли кастинг. Отбирали таких накачанных, как в сериале «Скорая помощь», и симпатичных, чтобы добавить немного лирики. Только зачем показывать меня этим сексапильным докторам в таком неприглядном виде, с восковым лицом, в мертвенном свете неоновых ламп, в казенном халате, со слипшимися волосами?! Тсс… доктор возвращается.
Проблема добутамина в том, что сердце, естественно, не может долго выдерживать такую шоковую нагрузку, – жизнь плохо сочетается с искусственными методами стимулирования.
– Отменим добутамин, посмотрим, как пойдет.
– Вы уверены, доктор?.. Я вам не нравлюсь?
– У нас нет выбора.
Ну и пусть. Это была моя последняя вспышка жизни, последнее закидывание любовного крючка, последняя улыбка.
Нет добутамина – нет энергии. Выключен рубильник. Сердце возвращается к нормальному состоянию – к изношенности и усталости. Тело замирает, слабеет, разваливается на части. Я иду ко дну.
А это даже и приятно. Я чувствую, как рука отца сжимает мои холодеющие пальцы. Ты становишься все дальше, папа. Все куда-то уходит. Эта уродливая палата растет в длину до бесконечности, а я сама скукоживаюсь. Я стала совсем маленькой, я младенец, букашка, ничто. До меня еще доносятся какие-то глухие крики, потом пронзительный стрекот приборов превращается в жужжание. Я угасаю под их бесконечный далекий писк. Нет больше прерывистых звуков, нет пульсирующей в венах крови, нет розовой кожи, жизнь уходит. В последний раз я ощущаю на себе ласковое тепло папиной руки, а потом – конец. Занавес.
Я умерла в тридцать семь лет в Париже на рассвете, растворилась в еще черном небе, с которого падал серебристый снег.
В моем сне кадры множились и накладывались друг на друга, как при монтаже вразбивку.
Я побывала и на собственных похоронах, забавно. На кюре была черная кожаная косуха, и он был весь увешан распятиями – прямо как Мадонна в начале своей карьеры. Бабетта, сестра моей бабушки, явилась прямо из рая. Как обычно, она была безупречно одета и выглядела странно воодушевленной. Музыка была хорошая – все мои любимые старые хиты: группа «Телефон», «Роллинг стоунз», «Индокитай», Блонди и прелюдия Шопена в исполнении моей матери – воскресшей, ослепительно-красивой в пышном платье бледно-фиалкового цвета. Она улыбалась мне ангельской улыбкой, я тянулась к ней руками, но дотронуться не смогла.
Только вот досадно, что никто не огорчен. Веселые похороны – это как-то странно. Боюсь, они нисколько по мне не скучают. Я отчетливо помню улыбающиеся лица людей. Большинство вроде бы мне не знакомы, неужели это пришли мои зрители? Как мило. Они со мной до самого конца. Вижу все четко. Церковь набита битком, как приятно. Мне купили красивый белый гроб, блестящий, строгий, очень стильный, – отличный выбор. Терпеть не могу резной дуб и золотые ручки. Прямо детский гробик, похож на футляр от духов «Mademoiselle». В кино люди не стареют, там либо всё, либо ничего, бывает, даже и умирают – как я сегодня ночью.
В первом ряду в одиночестве сидит новорожденный младенец, странный розовый малыш, он совершенно голый и с закрытыми глазами. Мне видно, как под его прозрачной кожей в крошечных венах течет кровь. Никто не обращает внимания на этого ребенка, он держится в стороне от всех, и я единственная, кто его видит. От этого видения все во мне холодеет.
«Актриса Шарлотта Валандре скончалась сегодня утром в Париже от инфаркта. Известность пришла к ней в шестнадцать лет после фильма „Красный поцелуй“, принесшего ей приз за лучшую женскую роль на Берлинском кинофестивале 1987 года. Шарлотта запомнилась также – среди прочих работ – ролью неугомонной журналистки, дочери Пьера Монди, в культовом телесериале „Кордье – стражи порядка“. В своей опубликованной автобиографии Шарлотта писала о том, как в семнадцать стала ВИЧ-инфицированной, а также о пересадке сердца, перенесенной ею в тридцать четыре года. У Шарлотты осталась дочь…»
Я смотрю на красавицу Клер Шазаль, мелированную блондинку, ведущую вечерний выпуск новостей. Она читает подводку, чуть склонив голову с тонкой смесью легкой скорби и мягкого равнодушия, с которой можно подать любую новость, а я комментирую вслух каждое ее слово, – как жаль, что она меня не слышит. «Да нет же, Клер, я не умерла, это кошмар какой-то!» Я пытаюсь остановить журналистку, но это невозможно, она без единого сбоя договаривает до конца. Инфаркт? Скорее, истощение сердца. Это была история молодой женщины, которая любила так сильно, что ей понадобилось второе сердце, а потом не хватило и его. Где два, там три? На этот раз так не получится.
Спасибо, дорогая Клер, за то, что враг назван тобой по имени, этот подлый ВИЧ. Вспомним тех, кто умер, лишенный этим вирусом всякой защиты, всех тех, кому пришлось скрывать свою болезнь. Мне не стыдно, я даже, скорее, с гордостью вспоминаю борьбу с ней. Моя вина, как и вина тысяч других людей, была лишь в том, что я любила, – скажите это.
Первый инфаркт поразил меня в тридцать четыре года. Кто знает, что тритерапия, подавляющая ВИЧ, очень агрессивно влияет на сердце? Давайте скажем об этом мальчишкам, которые занимаются любовью без презерватива, возможно думая, что СПИД уже немоден и на самый страшный случай есть противозачаточные пилюли.
Я начала есть свои таблетки с ВАРТ десять лет назад, это были огромные драже, которые отец толок в порошок и от которых меня рвало. Пришлось ли бы мне делать пересадку, если бы я не заразилась ВИЧ? Почему мое сердце износилось так быстро? Пересадка в тридцать четыре года – не рановато ли?
Мои сердца умерли в результате побочного эффекта от необходимой мне химиотерапии и от передозировки сильных эмоций. Я жила, не щадя себя. Никаких полумер, такой уж у меня характер. Я никогда не умела жить иначе. Я все пропускала через сердце – всегда. Ничто не скользило у меня по касательной. Жизнь больше била меня, чем гладила, жизнь была жесткая, абсурдная, со всеми ее подлостями, разрывами, с погасшими, проплаканными глазами моей матери. Всё – в сердце. Теперь я ухожу, не прожив и половины жизни, потому что сердце опять отказало. Не выдержало. Ничто не выдержит ударов моей судьбы. Я, как канатоходец, падаю с проволоки. Слишком давно я хожу над пропастью…
Я, пожалуй, была красива. Пухлый чувственный рот и стальные глаза. В шестнадцать лет я пользовалась успехом. Это было потрясающе, я снималась в кино, мои портреты висели на всех стенах в Париже, и впервые в жизни у меня был роман – с настоящим рокером, с парнем, чьи постеры висели на стенах моей комнаты. Я смеялась, играла, порхала, как бабочка на свету, и занималась любовью – страстно и без оглядки. Беззаботность длилась недолго. Тест на СПИД. Но зачем? А потом письмо из лаборатории, и в нем – несколько слов: «Серологический тест на ВИЧ – результат положительный». Родители в панике: «Никому не говори…» Медицина бессильна: «К сожалению, лекарства нет. Сколько вы можете прожить? Месяцев шесть, может быть – чуть больше, неизвестно…» – «Но мне семнадцать лет, доктор, и я хорошо себя чувствую». Я наивно рассказываю все режиссеру. Роковая ошибка юности. «Извини, Шарлотта, но эта роль не для тебя, мы не можем рисковать». Мне не досталась ни эта роль, ни остальные. А потом я все забываю. Я живу в полном отрицании реальности, в головокружительном вихре. Потом моя безутешная мать угасает, мой ангел с гладкой, безволосой головой тихо покидает меня. А возлюбленные обращаются в бегство, едва я говорю, что у меня…
А потом на помощь приходит ВАРТ – тритерапия. «Ваш вирусный фон не выявляется, вы по-прежнему носитель вируса, но вам можно иметь детей…» Вот это да!
И вот моя дочь Тара, серонегативный чудо-ребенок двухтысячного года. Жизнь потихоньку налаживается, надежда возвращается. Но сердце сильно задето, оно непоправимо изношено, его надо заменить. «Трансплантация! Это ваш единственный шанс». Мне разрезают грудную клетку, тело становится бесформенным и все никак не может оправиться от пережитого потрясения. Дальше – пустыня длиною в два года, полная изоляция, а потом – книга, вновь обретенная любовь публики и мешки с письмами, от которых мне тепло на сердце.
Однажды приходит письмо, перевернувшее мою жизнь.
Навязчивые сны о другой женщине, которая не является мною, приводят меня к загадкам клеточной памяти. Я чувствую острую потребность узнать донора моего сердца. Проникнуть в эту тайну. Что за присутствие в себе я ощущаю? Почему? Я слышу звук – как будто песчинки пересыпаются в маракасах или камушки стучат по деревянной планке. Звук нарастает, и внезапно я начинаю задыхаться. Шум совсем близко, он на мне. Меня хоронят! Я отбиваюсь, я ору: «Нет! Нет!» Резко сажусь на кровати. Плачу, с трудом вдыхаю воздух, дергаюсь, ощупью нахожу провод торшера – свет ослепляет меня. Я возвращаюсь к реальности.
– Мама? Тебе плохо?
Я обхватываю Тару, спящую рядом со мной.
– Да нет, ничего страшного…
Я целую ее. Я все время то плачу, то смеюсь. Снова целую ее.
– Это просто сон, ангел мой, сон… я была… возле тебя, была бабочкой, божьей коровкой, воздушным змеем… Все время рядом с тобой, в небе, на твоем небосклоне… Воздушным сердцем.
– А что такое «воздушное сердце»?
– Это мама, летящая в небе… Я расскажу тебе, только ты еще поспи немного…
Я медленно глажу теплый бархат ее щеки:
– Закрой глазки, вставать еще рано…
Все началось 4 ноября 2005 года. Это особая дата. Начало серии странных снов, первый день удивительного путешествия и еще день рождения – моему новому сердцу исполнилось два года.
Сегодня ясный зимний день, какие бывают редко.
Поток света. Крыши Парижа сверкают, как гигантский лист алюминия. Ежедневник почти пуст, в планах – только встреча с психологом.
Облокотившись о подоконник, жмурясь от яркого солнца, я стою и раздумываю. Зачем сидеть взаперти в такой прекрасный день? Пойду завтра, дождусь дождя, он не за горами. Мне хочется прогулять встречу. Найду какую-нибудь отговорку, в этом я мастерица. Скажу, что приснился совершенно невероятный кошмар, он просто парализовал меня, он был настолько похож на правду, что я весь день не могла встать с постели. А психологиня не поверит. Скажет, что я хорошая актриса, но что ее профессия – докапываться до истины. Выведет меня на чистую воду, обидится, да и сама я буду злиться. Она пригрозит снять меня с терапии, потому что я довольно часто ищу предлоги нарушить наш распорядок – две встречи в неделю. Особенно когда погода хорошая. Я люблю дневной свет, вливающий в меня ощущение, что все прекрасно. Шарлотта, иди-ка ты к психологу… Я говорю вслух, уговариваю себя, – со мной такое случается. Во мне беседуют все те Шарлотты, в которых я с такой легкостью могу превращаться. Я поминутно примериваю на себя разные роли, вытаскиваю на свет разных живущих во мне людей. Поочередно я могу быть то заботливой матерью, то дочерью-непоседой с проблемами роста, то женщиной, что любит слепо, теряя чувство собственного достоинства, а иногда – женщиной спокойной и неуязвимой, безмятежной, как Будда. Это мой калейдоскоп. Давайте-ка закроем окно. Весенний воздух сбивает меня с пути истинного, а беседы с психологом приносят мне огромную пользу. Они для меня прибежище, поле самовыражения, свободное от мин и ловушек, пространство вне критики, так необходимое мне. Ах, если б можно было делать лишь полезное. Если б люди творили одно добро…
Мне нравится не укладываться в рамки правил, даже благотворных, привычных, нравится чувствовать себя иной, строптивой, свободной жить, не всегда делая то, чего от меня ждут. Но теперь пора идти. Пора останавливать калейдоскоп и принимать решение. Сегодня я сделаю что-то полезное для себя, я благоразумна и хочу докопаться до истины. Иди к психологу, Шарлотта, расскажи ей свой сон…
В кабинете доктора Клер Бланшо – психиатра, психоаналитика
– Здравствуй, Шарлотта.
– Здравствуйте, доктор, знаете, я чуть не пропустила прием…
– И по какой же причине?
– Без причины, извините.
Я опускаю голову и умолкаю. Я не расскажу врачу про свет, идущий с неба, и про то, что мое присутствие на приеме иногда зависит от погоды.
– Вы не подождете несколько минут?
Доктор, как всегда, открывает дверь в пустую приемную и улыбается мне с той неизменной благожелательностью, за которой я и прихожу. Даже когда я прихожу точно в назначенное время и никого в ее кабинете нет, доктор заставляет меня несколько минут подождать. Кажется, это такой метод. Пациентам нужна некая переходная камера для адаптации, момент переключения между существованием снаружи и здесь, у нее, между сознательной жизнью и выражением бессознательного. В холле – неопределенной давности журналы по искусству, истории и кулинарии, никаких новостных изданий, ни единого ежедневника, даже какого-нибудь «Void», который листают мои подруги по профессии. Нужно отключиться, перейти в иное измерение, туда, где прошлое, настоящее и будущее сливаются воедино. Бессознательное не имеет понятия времени. Я сижу и рассматриваю комнату. Прямо на стене скромно развешены дипломы, и я отчетливо слышу намек: «Остерегайтесь шарлатанов!» В дипломах упомянуты все науки, начинающиеся на «психо». Мой доктор – суперпрофи. Холл, как и кабинет, оформлен в оттенках бежевого цвета, от которых исходит настоящее ненавязчивое спокойствие. Напротив меня – новое комнатное растение, огромное, невиданное, наверняка родом из джунглей, с крупными глянцевыми листьями в форме следов гиппопотама. Это единственная живность здесь, кроме меня, – мысли бродят в тишине. Я читала, что с растениями надо разговаривать. Я много чего читаю. Меня интересует все. Статья казалась серьезной. Вроде бы растения чувствуют состояние, ауру находящихся поблизости живых существ. Нас – животных, растения, насекомых – объединяет общая таинственная и драгоценная нить: жизнь. В Индии есть религия – джайнизм, корни которой уходят в глубокую древность и сторонники которой, полностью отвергающие насилие, прежде чем сделать шаг, подметают дорогу, чтобы случайно не раздавить что-то живое, пусть даже букашку. Они всегда ложатся до захода солнца, чтобы не надо было зажигать свечу, на которую прилетит и обожжет свои крылья ослепленная мошка. Хотела бы я съездить в Индию. Съезжу, когда добуду денег, в другой жизни. Я бы с удовольствием поговорила с другом из мира растений, но боюсь, что докторша отметит ухудшение моего состояния. И кроме того, у меня внезапно возникает такое чувство, что растение – из пластика… Уж слишком оно блескучее. Я подхожу, протягиваю руку. Дверь открывается. Я вздрагиваю от неожиданности.
– Цветок живой. Здесь нет ничего искусственного. Он вам нравится, Шарлотта?
– Да-да… Просто такие размеры внушительные – он с меня ростом…
Я думаю, а не сказать ли ей «до свидания» – и уйти из холла? Я всегда немного нервничаю перед встречей с психологиней с глазу на глаз, прежде чем начну рассказывать ей про свою жизнь. Немного страшно, и потому я дурачусь, провожу отвлекающий маневр, оттягиваю момент встречи наедине. Я не ложусь на кушетку, это слишком банально, и потом, мне на ней не так удобно. Я люблю смотреть прямо в глаза, общаться, видеть эффект от своих слов.
– Итак…
Моя психологиня начинает все наши встречи с этого слова. Думаю, она не сразу подобрала этот ключик, слово, которое побуждает заговорить. Она произносит его негромко, врастяжку, это самое длинное «итак», которое мне доводилось слышать. И иногда я против воли подражаю, повторяю это слово, прежде чем ответить, – и она улыбается.
Мой психолог – женщина лет пятидесяти-шестидесяти, я не умею хорошо определять возраст у людей, возраст – это не главное, не значимое, как сказала бы Клер. По мне, лучше жить, чем считать. Клер – так зовут мою докторшу, у нее то же имя, что и у прекрасной ведущей новостей из моего сна. Эта Клер тоже очень красивая женщина со светлыми глазами, с тщательно убранными назад волосами. Она элегантна и поразительно сочетается со своим кабинетом – она тоже вся в бежевом. Одно ее присутствие действует на меня благотворно. Когда она рядом, я становлюсь сильнее.