Страница:
— Минуточку! — Хафнер взволнованно размахивал пустым пивным бокалом. — Какое обсуждение? Ведь нас почти уже вышибли со службы! Завтра я позвоню свояку в Лампертгейм, у него авторемонтная мастерская. Может, возьмет меня к себе — буду масло менять или…
Тойер в душе согласился, что, возможно, слишком легко отнесся к письменному предупреждению. Лишь краем сознания он уловил, что чинный Лейдиг заказал себе острое блюдо, а Штерн тарелку супа. С парнями все в порядке. Чтобы успокоить официанта, они попросили принести им индийские кушанья. Да и с Хафнером тоже все в порядке, выпил слишком много, но что с того? Турчанка тоже симпатичная…
Которая же это у него порция красного вина? Его взгляд упал на Бабетту, закончившую свою трапезу смачной отрыжкой. Потом она запела гейдельбергскую песенку, где шла речь о рыбах под названием неккарские слизняки. Он не знал ее. Да, музыка…
Душа Тойера внезапно переполнилась необъяснимым ощущением счастья. Ему припомнился вечер, когда он слушал Тома Уэйтса, его «Грейпфрутовую Луну», снова и снова. Грустная песня, но по-настоящему грустно бывает тогда, когда для грусти нет мелодии. Тогда у него появилось ощущение, что его мысли превратились в звуки, вот как сегодня свет на картинах Тернера казался ему исцелением, ответом, целительной росой на обожженной коже. Ничего этого не случилось, но он был тронут чем-то, чего не понимал и чему никогда не придавал значения. Взгляд глазами другого человека, раздвоение личности, игра красок и звуков, легкий, зовущий к себе мир. Мелочь, которая отличает все сущее от чудесного, вот ее он ощутил, тогда и сегодня.
По ресторану растеклось негодующее молчание. Официант стоял, словно привязанный к колышку, перед их столом и держал в руке бокал со стекавшей с него пеной. Вероятно, он как раз его мыл, когда это произошло. Некоторые посетители едва не попадали с украшенных затейливой резьбой стульев. Господин Иоганнес Тойер, кажется, проорал в таинственный полумрак Тысячи-и-Одной-Ночи целую строфу Тома Уэйтса, да еще ужасно переврав мотив, а теперь улыбался и махал рукой всем, кто возмущался. Официант снова исчез.
— Я хочу, чтобы мы разобрались во всем, я хочу, чтобы мы выгребли все это дерьмо! И пускай мне, старшему гаупткомиссару криминальной полиции, не запрещают вести расследование о причине смерти загадочного утопленника. — Тойер повысил голос. — Нам препятствуют в исполнении наших профессиональных обязанностей, поэтому я больше не участвую в их играх. Я больше не хочу слышать елейную чушь про брухзальское ничтожество. Я хочу раскрыть это убийство. Я хочу выяснить, кто его совершил, а не закручивать в оставшиеся до пенсии годы гайки на колесах в детском автогородке. И еще хочу всем четко и ясно сообщить, что сегодня мы, возможно, совершили пару мелких проступков, но в остальном мы хорошая группа. И мы держим дело в кулаке. И если они нас видят на воскресной ярмарке без штанов, те так называемые эксперты, значит, мы так поступаем, потому что у нас есть для этого важные причины. Моцарт был похоронен в могиле для бедняков, а Тернер, вероятно, был вынужден допускать подделки своих картин. С этим надо покончить. Покончить с несправедливостью в этом мире! Теперь мы на правильном пути. Мы крутим большое колесо. Мы очищаем свои ряды от фашизма! Мы больше не допустим идиотских шуток в адрес фрау Ильдирим. Хафнер, ты теперь пару часов не пей. А ты, Лейдиг, передай своей мамочке, что я запрещаю ей отвечать на служебные звонки под страхом сурового наказания, вот так! Теперь дальше. Штерн, ты хороший парень. Но только не поддавайся на обман! Тогда ты построишь дом, если захочешь, а иначе ты не построишь ничего. Кому вообще-то нужен дом? Погляди на меня! У меня нет дома, у меня нет даже семейного врача! Только так, налегке, можно двигаться вперед. Всем ясно? И ребенку?
Глаза Тойера горели. Хафнер отдал честь, остальные тоже были странным образом заворожены.
— Теперь я постараюсь лучше учиться в школе, — пискнула Бабетта. — I do, you do, he, she, it duhs…
— Я продолжу работать над этим делом, — сообщил Тойер уже спокойней и равнодушно потрепал девочку по щеке. — Еще сегодня. И вас прошу, фрау Ильдирим, составлять нам компанию и впредь, по крайней мере, пока вы не решите, что мы не заслуживаем вашей помощи. Я жду этого от вас. Как от хозяйки следствия. Как от немецкой мусульманки. Как от женщины, которой я доверяю.
Ильдирим озадаченно кивнула.
Потом кельнер выставил их на улицу.
— Плевать! — кричал Тойер в холодную ночь. — Куда еще пойдем? В «Козла»? Все, идем в «Белого козла»!
— Там уже много лет ничего нет хорошего, — авторитетно сообщил ему Хафнер. — Теперь там все чинно-благородно. Так что мы сразу оттуда вылетим.
— Плевать! — еще раз закричал Тойер.
Ильдирим сильно дернула его за рукав:
— На сегодня хватит. Кроме того, малышке пора спать… — Почувствовав, что комиссар огорчен, она добавила: — Но мы все можем заехать ко мне.
Они зашагали по Главной улице, так как их машины еще стояли возле работы. В Старом городе легальные места парковок были редки, и никто из группы не осмелился злоупотреблять правами полицейского. На Университетской площади они сели на 33-й автобус, и Тойер израсходовал свой запас билетиков. Его по-прежнему колотила дрожь.
— Да, я пойду еще раз к Зельтманну, черт побери, — вполголоса сказал он своим спутникам, столпившимся в хвосте автобуса.
— Как? — в ужасе спросила Ильдирим. — Сегодня?
— Конечно. Теперь, сегодня, здесь… То есть не здесь, а там… — Он неопределенно махнул рукой.
— Разве он еще на работе в это время? — При слабом свете Штерн попытался разглядеть время на своих электронных часах.
— Половина восьмого, может, еще там. — Лейдиг пожал плечами. — Он не ленивый.
— Проклятье! — Ильдирим схватилась за голову. — Проклятье, я забыла про Дункана! — Она быстро объяснила, в чем дело.
Игнорируя возмущенные взгляды коллег, Тойер великодушно успокоил ее: он и его ребята позаботятся о деле, то есть о ребенке. Сперва они, а потом он сам, после того как выяснит отношения с этим германским пигмеем Зельтманном. Нет проблем.
— Да, да! — воскликнула Бабетта и вытащила ключ из-под пуловера. — Я вам покажу, где что находится.
— Для начала достаточно и квартиры, — вяло отозвался Лейдиг. — Все мне не нужно, я и так уже сыт по горло.
Смущенно их поблагодарив, Ильдирим вышла на ближайшей остановке. Они же подъехали к Управлению «Гейдельберг-Центр».
— Итак, мы отправляемся на Берггеймерштрассе, — сказал Штерн. — Надеюсь, вы придете туда.
— Разумеется, — огрызнулся Тойер, — я держу свое слово. Какой там номер дома?
— Сто тридцать, — хриплым голосом сообщила Бабетта, — совсем недалеко.
— Как поглядеть, как поглядеть, юная дама, — пробурчал себе под нос Тойер и тут же продолжал громовым голосом: — Я поднимаюсь наверх. В милой каморке Зельтманна еще теплится огонек. Сейчас он ярко запылает! Я брошу туда бомбу!
С этими словами гаупткомиссар удалился.
— Что он задумал? — озадаченно спросил Штерн.
— Такое бывало с ним и раньше, — сказал Лейдиг, — это все говорят… Может, он все-таки… ну… больной… но только я не верю.
— Мужик супер, — загоготал Хафнер. — Ну, давай, Кланни, веди нас домой.
— Я не Кланни, а Бабетта, — огрызнулась девочка.
Быстрым шагом Тойер пересек приемную шефа. Из «Микки-Мауса», — он время от времени покупал ее тайком, как настоящие мужчины покупают «Пентхаус», — он знал, что напор и агрессивность способны прогнать даже крокодила. Впрочем, еще вопрос, знают ли об этом сами крокодилы.
— Кто вы? — воскликнула секретарша. — Ах, вы тот самый Тойер…
— Значит, он вынуждает вас сидеть тут до ночи сверхурочно. Типично для него, — рявкнул шустрый посетитель и мягко отодвинул храбрую фройлейн от двери, за которой скрывался его противник. — Господин Зельтманн, я должен вам кое-что сообщить; это может вас заинтересовать.
— Меня вообще ничего не интересует. — Зельтманн поднялся с места, словно готовился к драке, что было не так далеко от истины. — Я не должен нечего выслушивать. Потому что вообще ничего не должен.
— Неправда, — бодро возразил Тойер, — вы должны когда-нибудь умереть. Это все должны. — Он с грохотом захлопнул дверь. — Вы должны умереть, господин Зельтманн. Вы будете задыхаться и прощаться с миром, а потом умрете. Тогда не останется ничего от вашего семинарского знания!
Зельтманн раскрыл рот, но не смог выговорить ни слова.
— Должна была умереть и моя жена, — кипятился Тойер, — на девятом месяце беременности, знали вы про это?
— Нет, — забормотал Зельтманн, — это…
— Ведь вы так много про меня знаете. Разве не написано об этом в моем служебном досье? Бог милостив к вашей грязной канцелярской душонке! — прокричал старший гаупткомиссар, подошел к чаше с гладкими камешками, загреб несколько штук и сунул в карман.
— Почему вы так меня ненавидите? — жалобно проговорил Зельтманн.
— Что вообще творится в этом кабинете? — снова заорал Тойер и пнул корзину для бумаг, которая в самом деле стояла посреди комнаты. — У нас создалось впечатление, да, версия, можно даже сказать, веские основания предполагать… — С этого момента он стал безбожно врать: мол, подлое нападение на молодого человека минувшей ночью непосредственно связано с утопленником из Неккара, и тут, возможно, прослеживаются международные связи, во всем, вплоть до собак. И мы далеко протянули наши щупальца, господин директор, сильно рискуя. Послушайте, Рюбецаль-любитель! Моим мальчикам я категорически приказал молчать. — Тойер с поразительной ловкостью отскочил в угол и заговорщицки постучал по стене. — Стены имеют уши, и в темноте их не видно, господин доктор.
— Вы должны рассказать мне подробней. — Зельтманн слегка побледнел и снова опустился на стул.
— Я ничего не должен рассказывать про дело, которое я даже не веду, и вообще, я ничего не могу сказать о том, чего нет! Меня связывают по рукам и ногам! Меня гонят и третируют! Что вы за человек? Мы тут, понимаешь, вытаскиваем горячие угли из огня! Из пылающего жерла ада! А нас связывают по рукам и ногам! Я повторяю свой вопрос и жду ответа: что вы за человек?
Тойер грозно встал перед письменным столом своего посредственного шефа и чувствовал себя гориллой в горах Уганды. А они чувствуют себя сильными и могучими.
— Человек, которому свойственно и ошибаться, — прохрипел Зельтманн, — то есть заблуждаться. И все-таки, мой дорогой Тойер, ваш Хафнер был, господин Тойер, чудовищно пьян. А тот бедный глухой, бедный глухой… и я даже не смог ему сказать, как мы сожалеем о случившемся…
— Лес рубят, щепки летят! — вскричал Тойер. — Тут у нас не Брухзаль! Не лужайка перед виллой. И мы не хор баптистов. Мы бульдоги, свирепые бульдоги! Когда я выскажу вам все, что должен высказать, я пойду в свой кабинет и проработаю там всю ночь. Которую ночь в моей жизни, собственно говоря? Кто считал бессонные ночи криминалиста? Вы? Я? И кто вообще сегодня полицейский?
— Товарищ гражданина, — простонал Зельтманн. — Во всяком случае, вы проводите расследование не по-товарищески, коллега Тойер.
— Возможно, это как раз и хорошо, — Тойер понизил голос, — если тот или иной человек отказывается обручиться со злом. — Он впился глазами в Зельтманна. Потом резко переменил тон. — Подождите, сейчас я все соберу. И большое спасибо за совет насчет витаминов. Как видите, они подействовали! — Комиссар скрылся за краем стола, присев на корточки словно неуклюжая утка, и принялся собирать в корзину разбросанные бумаги.
— Господин Тойер, возможно, я слишком несерьезно отнесся к делу об утопленнике. Международный заговор — вы не могли бы рассказать мне подробней?
Тойер молча продолжал собирать мусор. Лишь спустя целую минуту он снизошел до ответа.
— Нам требуется прочное положение. Без одергивания. С широкими полномочиями. Очень широкими полномочиями, если потребуется… — тут он сделал театральную паузу, — с привлечением Федерального ведомства по уголовным делам и Генерального прокурора. Но это еще не все… Кто знает, возможно, бедный мальчик был бы жив, если бы нам позволили спокойно работать… — При всем своем плутовстве Тойер отругал себя за последнюю фразу.
Зельтманн испуганно глотнул воздуха:
— Пожалуй, я завтра выясню этот вопрос с прокуратурой. К сожалению, я уже проинформировал господина Вернца, что вы, ну, как бы это выразиться, я говорю так своему ребенку… не слишком в курсе… были… ах, Господи. Я позвоню ему завтра. Да, так будет лучше всего, подождите, я вам помогу.
Директор полиции тоже присел на корточки и стал собирать клочки бумаг.
— Когда все будет позади, — устало бормотал он, — я бы хотел провести с вами сеанс медитации, у нейтрального лица, которому мы оба доверяем. Мы оба, мы оба, не только вы, слишком часто разговариваем, находясь под влиянием негативных эмоций, а не сути проблемы. Аспект межличностных отношений важен, но если в нем что-либо не ладится, тогда нужно, как минимум, научиться… господин Тойер, мы оба должны научиться, так сказать, общаться в парадигме содержания. Как партнеры. Я подчеркиваю: партнеры.
Оннабирает номер.
— Алло, кто говорит? — раздается в трубке.
Онничего не говорит, лишь слушает голос, как охотник внимает крикам дичи.
— Кто это, проклятье! У меня номер с определителем, я все выясню и доберусь!
Бедный, настоящий Макферсон. Молодой голос, незначительный, но самоуверенный.
— Я кладу трубку, говнюк!
Онулыбается.
Ильдирим сидела в кубинском ресторане и не понимала, зачем она вообще пришла на эту встречу. Музыку из репертуара «Буэна Виста Соушл Клаб» она уже не могла слышать. Южноамериканская кухня ее не привлекала, тем более в ее пресном варианте, рассчитанном на нежное нёбо европейцев. Но прежде всего ее раздражал партнер — своей самодостаточностью. Он бесперебойно изливал свою информацию о Гейдельберге, и ей оставалось лишь поддакивать.
— Очень интересно также, что университетская библиотека, несмотря на ее типичный для своего времени роскошный портал журнального крыла, построена авангардистским в те годы способом каркасного строительства. По-моему, это очень интересно…
Оннаслаждается ленью турчанки. Онполистал пару часов путеводитель; достаточно, чтобы сыграть роль информированного туриста. Нужно нагородить побольше слов, чтобы, будто между прочим, произнести нужную фразу.
Разглагольствуя, оноглядывается по сторонам. Роскошное помещение, разделенное колоннами, вот только пластиковые пальмы подкачали — они неумело опрысканы каким-то нелепым ароматизатором, что должно имитировать запахи Гаваны.
— Прометей, слева от главного входа, как бы направляет дух исследования в нужные пределы…
Ильдирим разглядывала собеседника, все остальное было попросту скучным. Было что-то странное в этом евразийском лице, но что — она не могла точно определить. Нечто похожее на маску смешивалось с весьма живой мимикой, постоянный самоконтроль сочетался с кажущейся непосредственностью.
— … мне особенно нравится.
— Что? — переспросила она. — Кто? Простите, я не расслышала.
Маленькая, подвижная армия зеленых муравьев гнева кишит у неговнутри, в пустом сером, как бетон, пространстве души. Егообязаны слушать! Онпытается сохранить спокойствие и повторяет:
— Кажется, Тернер бывал в этом городе много раз.
Свои слова онсопровождает сияющей улыбкой, от которой у негодаже ломит челюсть.
— В вашем путеводителе наверняка об этом тоже написано, — холодно ответила Ильдирим.
Она задумалась, случайно ли, что она снова натолкнулась на Тернера; скорей всего, в самом деле случайно. В прошлое лето к ней подряд, в течение трех дней отпуска, привязывались мужчины, называвшие себя «Франки». Одному она поддалась. С самого начала без особой надежды. Но все вышло еще более отвратительно и жалко, чем она опасалась.
Не выходит. Не выходит. Ведь онхочет, чтобы вышло, но не выходит. Ядовито-зеленые волны и серый бетонный волнолом, и еще эта музыка, постоянное ощущение, что на тебя набросили гнилую сеть.
— Боже, — Ильдирим выудила из кармана сигарету. — Как мне надоела эта музыка. Она звучит в каждой «Икеа», и повторяется, и повторяется, так и видишь согбенных кубинских стариков, которые тянут и тянут одну рыбачью сеть за другой.
Лицо Дункана вдруг выскользнуло из-под контроля, и он стал похож на мальчишку, обнаружившего под рождественской елкой модель самолета.
— Да это потрясающе! Глядите-ка, мы с вами похожи. Умеем видеть мысли, шумы, понятия. Это называется синтетическое восприятие. Признак интеллекта.
Такое отступление от путеводителя вызвало у нее вежливую улыбку.
— Я не знаю. У меня это бывает далеко не всегда. Восьмерка синяя, а семерка желтая.
— Нет, цифры у меня имеют скорее формы… А желтое — наслаждение, секс.
Все идет вкривь и вкось. И все оттого, что онискренен. Онзлится на себя самого. Она не хочет слушать. Ее лицо каменеет. А ведь онеще не там, где хотел ее трахнуть! Онсобирался устроить медленный, льстивый танец слов, с удовольствием представлял себе, как смягчит ее, словно сухую губку, гладкими речами, заворожит, заставит парить в воздухе, плавиться от желания. Потом сбросит на землю, в низменный мир, погонит в ночь, будто суку в течке, будто похотливую самку шимпанзе.
Всему виной искренность, надо отучить себя от искренности.
— Вот вам и разница, — с досадой ответила Ильдирим. — Для меня семерка желтая, для вас этот цвет ассоциируется с сексом. — Она махнула официанту и заплатила за тортилью и два бокала минеральной воды. Ей было наплевать, если это невежливо. Она хотела поскорей оказаться дома, прежде чем этот тип Хафнер научит Бабетту курить.
— Я вот прежде упомянул про Тернера… Господин Вернц предположил, что прокуратура еще не занималась новой находкой. Но ведь тот студент…
Онтупо кружит вокруг цели. Онразочарован, недоволен собой. Но ондолжен простучать еще в этом месте стены. Она глядит на него. Онпопал в цель, но она видела, как оннаводил ружье. Это лучше, чем промах, но для осторожного охотника неутешительно.
Значит, это был не случай. Ильдирим в смятении взглянула на него.
— Доктор Вернц вам что-то рассказывал? — Тут же ей пришло в голову, что такого не могло быть, ведь ее шеф ничего не знал про эту историю.
— Я из прессы… — начал Дункан, но не окончил фразы. Он что-то искал в кармане куртки. — Я видел, что вы курите. Разрешите вам подарить? Сам я бросил курить. — Он положил на стол серебряный портсигар.
Тут она явно занервничала.
— Очень любезно с вашей стороны, но мне тоже не надо бы курить. Нет, спасибо. Кроме того, по-моему, мне не стоит пользоваться портсигаром с вашими инициалами.
Об этом онне подумал. МД. Как онмог совершить такую ошибку? Ядовитая зелень перетекает в красный цвет, ондолжен держать себя в руках. Она прощается, онпутано что-то говорит. Она идет, онвидит ее голову, мелькающую в толпе туристов, видит, как голова, отделенная от туловища, плывет в волнах. Онвстает и тоже идет к выходу. Кто-то хватает его, онвырывается. Егоопять хватают, онпытается нанести удар ногой. Два официанта, онне заплатил. Онплатит, и, пока они принимают у него деньги, онвбирает в себя их лица. Каждую пору на рожах этих ублюдков. Как только все будет позади, оних убьет.
Ильдирим пришла домой в одиннадцатом часу. Ее взору представилось такое зрелище. Четверо полицейских сидели на софе, будто птички на заборе. Еще в комнате была абсолютно незнакомая женщина в черном брючном костюме, она уныло стояла в углу. Но самое главное — все номера «Нового Юридического Еженедельника» были сложены на полу внушительной кучей, в которой, если немного напрячь фантазию, можно было угадать очертания крепости.
— Что все это значит? — устало спросила она.
— Игра — мы изображали взрыв Гейдельбергской крепости, — кротко пояснил Штерн.
— В тысяча шестьсот восемьдесят девятом году, — с хитрым видом добавил Лейдиг.
— Но не только мы четверо, — вмешался Хафнер. — Девчушка тоже.
— Потом пришел шеф, — продолжал Лейдиг. — И он рассказал, как врезал шефу. То есть Тойер Зельтманну.
— Я, — заявил старший гаупткомиссар на удивление мирным тоном, — я Тойер.
— Ах вы, пьяные ищейки, говорите нормально, а не по ролям, как в плохой комедии! — Ильдирим потянулась за сигаретами, но спохватилась: при детях курить нельзя. То есть при Бабетте, которая, вероятно, сейчас уже спала в своей комнатке.
— Я Рената Хорнунг, приятельница господина Тойера, — представилась, наконец, незнакомка. — Эти господа обратились ко мне за помощью, так как Бабетта внезапно стала жаловаться на боли в животе. Они испугались, что у девочки начинаются первые месячные и им не справиться с такой проблемой. Но у нее оказалось лишь скопление газов.
Ильдирим невольно улыбнулась:
— Рада познакомиться. Ну, проблема уладилась?
Тойер поднял голову:
— Вернулась фрау Шёнтелер, мать Бабетты. Она забрала девочку.
Ильдирим так и плюхнулась на мутаку, к которой почти не подходила с самого вторжения Ратцера. Но на этот раз о нем она даже не вспомнила.
— Проклятье! — Она тряхнула густой гривой волос. — В Управлении по делам молодежи мне сказали, что фрау Шёнтелер пробудет там дольше…
— Она была отпущена на собственную ответственность, — сообщил Тойер. — Заведение не закрытое, так что…
— Она так и сказала нам: «На собственный ответ», — язвительно добавила Хорнунг.
— Вот мы и подумали, что вам будет грустно, — жалостливым тоном пробормотал Хафнер. — Поэтому и задержались.
Прокурор лишь теперь сняла куртку. Мелькнула мысль, что теперь она может спокойно достать сигареты, но курить уже не хотелось.
Подружка Тойера присела рядом с ней на корточки:
— И можно ли представить себе более утешительное общество, чем эти четверо молодцов?
Ильдирим слабо улыбнулась:
— В самом деле, вы правы… К тому же у нее есть ключ, и она может в любое время прийти сюда.
— Мать уже обнаружила ключ, девочка носила его на шее. — В голосе Лейдига звучала открытая ненависть. — Она забрала его.
Ильдирим все-таки закурила. Молодые комиссары убрали журналы на полку. Тойер по ее просьбе принес из кухни бокал хереса и по рассеянности выпил его сам.
— Я-то знаю, что делают, когда у девочки начинаются ее дела, — начал оправдываться Хафнер перед уходом. — Только я подумал, что с психологической точки зрения советовать должна женщина. Вот мое мнение.
Хорнунг приехала на такси, так что теперь они вместе шагали к Управлению «Гейдельберг-Центр».
Тойер вспомнил про свою эйфорию — она улетучилась. Это потрясло его — но не слишком. С появлением на сцене квашни-мамаши вернулось то, что у него отбивало всю радость жизни. Власть тупости, упрямство дохлой мухи на медовой коврижке. Храбрость стариков, которые способны обругать молодых только за их молодость. Веселая ненависть к иноземцам в кругу близких или единомышленников: никчемная болтовня в манере Зельтманна. Когда Ян Ульрих победил в Тур де Франс, все внезапно заделались велосипедистами, когда Гитлер занял Польшу, радости не было предела.
Они шли мимо сумрачных старых корпусов Ландфридгеленде.
— Прежде тут была табачная фабрика, — пробурчал Хафнер. — А теперь диско, пиво за бешеные деньги.
…Всякая скотина ездит на велосипеде. Команда «Телеком»…
Тойер остановился:
— Бэби Хюбнер. Это он. Он был тогда в «Круассане». «Тогда я им сказал не все…»
И вот опять на комиссара вопросительно смотрели несколько человек. Он пояснил ход своих мыслей и напомнил про записи Лейдига о том, что есть некий человек из джазистов, называет себя Бэби Хюбнер и носит телекомовскую велосипедную кепку, а еще рассказал о том, что мимоходом подслушал, когда сидел с Хорнунг возле «Круассана». Сколько недель назад это было?
— Сегодня в полдень, — напомнила ему подружка.
— Верно, — подтвердил Тойер. — Значит, того типа надо еще раз встряхнуть…
— Чао! — крикнул Хафнер и рысью припустил к Старому городу.
— Но не сейчас! — вдогонку крикнул Тойер. — Мы слишком торопимся!
Мой мастер, снова я читаю стихотворение Гёльдерлина, на этот раз его вторую строфу. Божественного права у меня нет, но я подумала, что получила божественный подарок. Ну и что? Что из этого? Или я сделала что-то неправильно? Ты стал другим, тебе это доставляет больше удовольствия? Сегодня день Богоявления, Трех Королей — ты мой король? Ты все еще мой король?
Когда я была маленькая, мы праздновали этот день; непременно пекли плетенку, а в один кусочек прятали монетку. Тот, кто ее находил, становился на тот день королем и распоряжался, кому и чем в семье заниматься, во всяком случае, я понимала это так. Я волновалась сильней, чем на Рождество, мечтала когда-нибудь получить эту монетку и стать королевой. Но годы шли, а я никогда не находила монетку. Когда мы в последний раз совершали тот ритуал — тогда я уже была совсем взрослой, — мне выпало долгожданное счастье, но так, как у меня это всегда происходит. Я слишком жадно вонзила зубы в пирог — и сломала зуб. Кровь закапала на тарелку, я смотрела на нее. Старший брат отпустил свою обычную шутку, как всегда. Я рассказывала, что у меня есть брат? Что же ты тогда обо мне знаешь? Что мы знаем друг о друге?
Тойер в душе согласился, что, возможно, слишком легко отнесся к письменному предупреждению. Лишь краем сознания он уловил, что чинный Лейдиг заказал себе острое блюдо, а Штерн тарелку супа. С парнями все в порядке. Чтобы успокоить официанта, они попросили принести им индийские кушанья. Да и с Хафнером тоже все в порядке, выпил слишком много, но что с того? Турчанка тоже симпатичная…
Которая же это у него порция красного вина? Его взгляд упал на Бабетту, закончившую свою трапезу смачной отрыжкой. Потом она запела гейдельбергскую песенку, где шла речь о рыбах под названием неккарские слизняки. Он не знал ее. Да, музыка…
Душа Тойера внезапно переполнилась необъяснимым ощущением счастья. Ему припомнился вечер, когда он слушал Тома Уэйтса, его «Грейпфрутовую Луну», снова и снова. Грустная песня, но по-настоящему грустно бывает тогда, когда для грусти нет мелодии. Тогда у него появилось ощущение, что его мысли превратились в звуки, вот как сегодня свет на картинах Тернера казался ему исцелением, ответом, целительной росой на обожженной коже. Ничего этого не случилось, но он был тронут чем-то, чего не понимал и чему никогда не придавал значения. Взгляд глазами другого человека, раздвоение личности, игра красок и звуков, легкий, зовущий к себе мир. Мелочь, которая отличает все сущее от чудесного, вот ее он ощутил, тогда и сегодня.
По ресторану растеклось негодующее молчание. Официант стоял, словно привязанный к колышку, перед их столом и держал в руке бокал со стекавшей с него пеной. Вероятно, он как раз его мыл, когда это произошло. Некоторые посетители едва не попадали с украшенных затейливой резьбой стульев. Господин Иоганнес Тойер, кажется, проорал в таинственный полумрак Тысячи-и-Одной-Ночи целую строфу Тома Уэйтса, да еще ужасно переврав мотив, а теперь улыбался и махал рукой всем, кто возмущался. Официант снова исчез.
— Я хочу, чтобы мы разобрались во всем, я хочу, чтобы мы выгребли все это дерьмо! И пускай мне, старшему гаупткомиссару криминальной полиции, не запрещают вести расследование о причине смерти загадочного утопленника. — Тойер повысил голос. — Нам препятствуют в исполнении наших профессиональных обязанностей, поэтому я больше не участвую в их играх. Я больше не хочу слышать елейную чушь про брухзальское ничтожество. Я хочу раскрыть это убийство. Я хочу выяснить, кто его совершил, а не закручивать в оставшиеся до пенсии годы гайки на колесах в детском автогородке. И еще хочу всем четко и ясно сообщить, что сегодня мы, возможно, совершили пару мелких проступков, но в остальном мы хорошая группа. И мы держим дело в кулаке. И если они нас видят на воскресной ярмарке без штанов, те так называемые эксперты, значит, мы так поступаем, потому что у нас есть для этого важные причины. Моцарт был похоронен в могиле для бедняков, а Тернер, вероятно, был вынужден допускать подделки своих картин. С этим надо покончить. Покончить с несправедливостью в этом мире! Теперь мы на правильном пути. Мы крутим большое колесо. Мы очищаем свои ряды от фашизма! Мы больше не допустим идиотских шуток в адрес фрау Ильдирим. Хафнер, ты теперь пару часов не пей. А ты, Лейдиг, передай своей мамочке, что я запрещаю ей отвечать на служебные звонки под страхом сурового наказания, вот так! Теперь дальше. Штерн, ты хороший парень. Но только не поддавайся на обман! Тогда ты построишь дом, если захочешь, а иначе ты не построишь ничего. Кому вообще-то нужен дом? Погляди на меня! У меня нет дома, у меня нет даже семейного врача! Только так, налегке, можно двигаться вперед. Всем ясно? И ребенку?
Глаза Тойера горели. Хафнер отдал честь, остальные тоже были странным образом заворожены.
— Теперь я постараюсь лучше учиться в школе, — пискнула Бабетта. — I do, you do, he, she, it duhs…
— Я продолжу работать над этим делом, — сообщил Тойер уже спокойней и равнодушно потрепал девочку по щеке. — Еще сегодня. И вас прошу, фрау Ильдирим, составлять нам компанию и впредь, по крайней мере, пока вы не решите, что мы не заслуживаем вашей помощи. Я жду этого от вас. Как от хозяйки следствия. Как от немецкой мусульманки. Как от женщины, которой я доверяю.
Ильдирим озадаченно кивнула.
Потом кельнер выставил их на улицу.
— Плевать! — кричал Тойер в холодную ночь. — Куда еще пойдем? В «Козла»? Все, идем в «Белого козла»!
— Там уже много лет ничего нет хорошего, — авторитетно сообщил ему Хафнер. — Теперь там все чинно-благородно. Так что мы сразу оттуда вылетим.
— Плевать! — еще раз закричал Тойер.
Ильдирим сильно дернула его за рукав:
— На сегодня хватит. Кроме того, малышке пора спать… — Почувствовав, что комиссар огорчен, она добавила: — Но мы все можем заехать ко мне.
Они зашагали по Главной улице, так как их машины еще стояли возле работы. В Старом городе легальные места парковок были редки, и никто из группы не осмелился злоупотреблять правами полицейского. На Университетской площади они сели на 33-й автобус, и Тойер израсходовал свой запас билетиков. Его по-прежнему колотила дрожь.
— Да, я пойду еще раз к Зельтманну, черт побери, — вполголоса сказал он своим спутникам, столпившимся в хвосте автобуса.
— Как? — в ужасе спросила Ильдирим. — Сегодня?
— Конечно. Теперь, сегодня, здесь… То есть не здесь, а там… — Он неопределенно махнул рукой.
— Разве он еще на работе в это время? — При слабом свете Штерн попытался разглядеть время на своих электронных часах.
— Половина восьмого, может, еще там. — Лейдиг пожал плечами. — Он не ленивый.
— Проклятье! — Ильдирим схватилась за голову. — Проклятье, я забыла про Дункана! — Она быстро объяснила, в чем дело.
Игнорируя возмущенные взгляды коллег, Тойер великодушно успокоил ее: он и его ребята позаботятся о деле, то есть о ребенке. Сперва они, а потом он сам, после того как выяснит отношения с этим германским пигмеем Зельтманном. Нет проблем.
— Да, да! — воскликнула Бабетта и вытащила ключ из-под пуловера. — Я вам покажу, где что находится.
— Для начала достаточно и квартиры, — вяло отозвался Лейдиг. — Все мне не нужно, я и так уже сыт по горло.
Смущенно их поблагодарив, Ильдирим вышла на ближайшей остановке. Они же подъехали к Управлению «Гейдельберг-Центр».
— Итак, мы отправляемся на Берггеймерштрассе, — сказал Штерн. — Надеюсь, вы придете туда.
— Разумеется, — огрызнулся Тойер, — я держу свое слово. Какой там номер дома?
— Сто тридцать, — хриплым голосом сообщила Бабетта, — совсем недалеко.
— Как поглядеть, как поглядеть, юная дама, — пробурчал себе под нос Тойер и тут же продолжал громовым голосом: — Я поднимаюсь наверх. В милой каморке Зельтманна еще теплится огонек. Сейчас он ярко запылает! Я брошу туда бомбу!
С этими словами гаупткомиссар удалился.
— Что он задумал? — озадаченно спросил Штерн.
— Такое бывало с ним и раньше, — сказал Лейдиг, — это все говорят… Может, он все-таки… ну… больной… но только я не верю.
— Мужик супер, — загоготал Хафнер. — Ну, давай, Кланни, веди нас домой.
— Я не Кланни, а Бабетта, — огрызнулась девочка.
Быстрым шагом Тойер пересек приемную шефа. Из «Микки-Мауса», — он время от времени покупал ее тайком, как настоящие мужчины покупают «Пентхаус», — он знал, что напор и агрессивность способны прогнать даже крокодила. Впрочем, еще вопрос, знают ли об этом сами крокодилы.
— Кто вы? — воскликнула секретарша. — Ах, вы тот самый Тойер…
— Значит, он вынуждает вас сидеть тут до ночи сверхурочно. Типично для него, — рявкнул шустрый посетитель и мягко отодвинул храбрую фройлейн от двери, за которой скрывался его противник. — Господин Зельтманн, я должен вам кое-что сообщить; это может вас заинтересовать.
— Меня вообще ничего не интересует. — Зельтманн поднялся с места, словно готовился к драке, что было не так далеко от истины. — Я не должен нечего выслушивать. Потому что вообще ничего не должен.
— Неправда, — бодро возразил Тойер, — вы должны когда-нибудь умереть. Это все должны. — Он с грохотом захлопнул дверь. — Вы должны умереть, господин Зельтманн. Вы будете задыхаться и прощаться с миром, а потом умрете. Тогда не останется ничего от вашего семинарского знания!
Зельтманн раскрыл рот, но не смог выговорить ни слова.
— Должна была умереть и моя жена, — кипятился Тойер, — на девятом месяце беременности, знали вы про это?
— Нет, — забормотал Зельтманн, — это…
— Ведь вы так много про меня знаете. Разве не написано об этом в моем служебном досье? Бог милостив к вашей грязной канцелярской душонке! — прокричал старший гаупткомиссар, подошел к чаше с гладкими камешками, загреб несколько штук и сунул в карман.
— Почему вы так меня ненавидите? — жалобно проговорил Зельтманн.
— Что вообще творится в этом кабинете? — снова заорал Тойер и пнул корзину для бумаг, которая в самом деле стояла посреди комнаты. — У нас создалось впечатление, да, версия, можно даже сказать, веские основания предполагать… — С этого момента он стал безбожно врать: мол, подлое нападение на молодого человека минувшей ночью непосредственно связано с утопленником из Неккара, и тут, возможно, прослеживаются международные связи, во всем, вплоть до собак. И мы далеко протянули наши щупальца, господин директор, сильно рискуя. Послушайте, Рюбецаль-любитель! Моим мальчикам я категорически приказал молчать. — Тойер с поразительной ловкостью отскочил в угол и заговорщицки постучал по стене. — Стены имеют уши, и в темноте их не видно, господин доктор.
— Вы должны рассказать мне подробней. — Зельтманн слегка побледнел и снова опустился на стул.
— Я ничего не должен рассказывать про дело, которое я даже не веду, и вообще, я ничего не могу сказать о том, чего нет! Меня связывают по рукам и ногам! Меня гонят и третируют! Что вы за человек? Мы тут, понимаешь, вытаскиваем горячие угли из огня! Из пылающего жерла ада! А нас связывают по рукам и ногам! Я повторяю свой вопрос и жду ответа: что вы за человек?
Тойер грозно встал перед письменным столом своего посредственного шефа и чувствовал себя гориллой в горах Уганды. А они чувствуют себя сильными и могучими.
— Человек, которому свойственно и ошибаться, — прохрипел Зельтманн, — то есть заблуждаться. И все-таки, мой дорогой Тойер, ваш Хафнер был, господин Тойер, чудовищно пьян. А тот бедный глухой, бедный глухой… и я даже не смог ему сказать, как мы сожалеем о случившемся…
— Лес рубят, щепки летят! — вскричал Тойер. — Тут у нас не Брухзаль! Не лужайка перед виллой. И мы не хор баптистов. Мы бульдоги, свирепые бульдоги! Когда я выскажу вам все, что должен высказать, я пойду в свой кабинет и проработаю там всю ночь. Которую ночь в моей жизни, собственно говоря? Кто считал бессонные ночи криминалиста? Вы? Я? И кто вообще сегодня полицейский?
— Товарищ гражданина, — простонал Зельтманн. — Во всяком случае, вы проводите расследование не по-товарищески, коллега Тойер.
— Возможно, это как раз и хорошо, — Тойер понизил голос, — если тот или иной человек отказывается обручиться со злом. — Он впился глазами в Зельтманна. Потом резко переменил тон. — Подождите, сейчас я все соберу. И большое спасибо за совет насчет витаминов. Как видите, они подействовали! — Комиссар скрылся за краем стола, присев на корточки словно неуклюжая утка, и принялся собирать в корзину разбросанные бумаги.
— Господин Тойер, возможно, я слишком несерьезно отнесся к делу об утопленнике. Международный заговор — вы не могли бы рассказать мне подробней?
Тойер молча продолжал собирать мусор. Лишь спустя целую минуту он снизошел до ответа.
— Нам требуется прочное положение. Без одергивания. С широкими полномочиями. Очень широкими полномочиями, если потребуется… — тут он сделал театральную паузу, — с привлечением Федерального ведомства по уголовным делам и Генерального прокурора. Но это еще не все… Кто знает, возможно, бедный мальчик был бы жив, если бы нам позволили спокойно работать… — При всем своем плутовстве Тойер отругал себя за последнюю фразу.
Зельтманн испуганно глотнул воздуха:
— Пожалуй, я завтра выясню этот вопрос с прокуратурой. К сожалению, я уже проинформировал господина Вернца, что вы, ну, как бы это выразиться, я говорю так своему ребенку… не слишком в курсе… были… ах, Господи. Я позвоню ему завтра. Да, так будет лучше всего, подождите, я вам помогу.
Директор полиции тоже присел на корточки и стал собирать клочки бумаг.
— Когда все будет позади, — устало бормотал он, — я бы хотел провести с вами сеанс медитации, у нейтрального лица, которому мы оба доверяем. Мы оба, мы оба, не только вы, слишком часто разговариваем, находясь под влиянием негативных эмоций, а не сути проблемы. Аспект межличностных отношений важен, но если в нем что-либо не ладится, тогда нужно, как минимум, научиться… господин Тойер, мы оба должны научиться, так сказать, общаться в парадигме содержания. Как партнеры. Я подчеркиваю: партнеры.
Оннабирает номер.
— Алло, кто говорит? — раздается в трубке.
Онничего не говорит, лишь слушает голос, как охотник внимает крикам дичи.
— Кто это, проклятье! У меня номер с определителем, я все выясню и доберусь!
Бедный, настоящий Макферсон. Молодой голос, незначительный, но самоуверенный.
— Я кладу трубку, говнюк!
Онулыбается.
Ильдирим сидела в кубинском ресторане и не понимала, зачем она вообще пришла на эту встречу. Музыку из репертуара «Буэна Виста Соушл Клаб» она уже не могла слышать. Южноамериканская кухня ее не привлекала, тем более в ее пресном варианте, рассчитанном на нежное нёбо европейцев. Но прежде всего ее раздражал партнер — своей самодостаточностью. Он бесперебойно изливал свою информацию о Гейдельберге, и ей оставалось лишь поддакивать.
— Очень интересно также, что университетская библиотека, несмотря на ее типичный для своего времени роскошный портал журнального крыла, построена авангардистским в те годы способом каркасного строительства. По-моему, это очень интересно…
Оннаслаждается ленью турчанки. Онполистал пару часов путеводитель; достаточно, чтобы сыграть роль информированного туриста. Нужно нагородить побольше слов, чтобы, будто между прочим, произнести нужную фразу.
Разглагольствуя, оноглядывается по сторонам. Роскошное помещение, разделенное колоннами, вот только пластиковые пальмы подкачали — они неумело опрысканы каким-то нелепым ароматизатором, что должно имитировать запахи Гаваны.
— Прометей, слева от главного входа, как бы направляет дух исследования в нужные пределы…
Ильдирим разглядывала собеседника, все остальное было попросту скучным. Было что-то странное в этом евразийском лице, но что — она не могла точно определить. Нечто похожее на маску смешивалось с весьма живой мимикой, постоянный самоконтроль сочетался с кажущейся непосредственностью.
— … мне особенно нравится.
— Что? — переспросила она. — Кто? Простите, я не расслышала.
Маленькая, подвижная армия зеленых муравьев гнева кишит у неговнутри, в пустом сером, как бетон, пространстве души. Егообязаны слушать! Онпытается сохранить спокойствие и повторяет:
— Кажется, Тернер бывал в этом городе много раз.
Свои слова онсопровождает сияющей улыбкой, от которой у негодаже ломит челюсть.
— В вашем путеводителе наверняка об этом тоже написано, — холодно ответила Ильдирим.
Она задумалась, случайно ли, что она снова натолкнулась на Тернера; скорей всего, в самом деле случайно. В прошлое лето к ней подряд, в течение трех дней отпуска, привязывались мужчины, называвшие себя «Франки». Одному она поддалась. С самого начала без особой надежды. Но все вышло еще более отвратительно и жалко, чем она опасалась.
Не выходит. Не выходит. Ведь онхочет, чтобы вышло, но не выходит. Ядовито-зеленые волны и серый бетонный волнолом, и еще эта музыка, постоянное ощущение, что на тебя набросили гнилую сеть.
— Боже, — Ильдирим выудила из кармана сигарету. — Как мне надоела эта музыка. Она звучит в каждой «Икеа», и повторяется, и повторяется, так и видишь согбенных кубинских стариков, которые тянут и тянут одну рыбачью сеть за другой.
Лицо Дункана вдруг выскользнуло из-под контроля, и он стал похож на мальчишку, обнаружившего под рождественской елкой модель самолета.
— Да это потрясающе! Глядите-ка, мы с вами похожи. Умеем видеть мысли, шумы, понятия. Это называется синтетическое восприятие. Признак интеллекта.
Такое отступление от путеводителя вызвало у нее вежливую улыбку.
— Я не знаю. У меня это бывает далеко не всегда. Восьмерка синяя, а семерка желтая.
— Нет, цифры у меня имеют скорее формы… А желтое — наслаждение, секс.
Все идет вкривь и вкось. И все оттого, что онискренен. Онзлится на себя самого. Она не хочет слушать. Ее лицо каменеет. А ведь онеще не там, где хотел ее трахнуть! Онсобирался устроить медленный, льстивый танец слов, с удовольствием представлял себе, как смягчит ее, словно сухую губку, гладкими речами, заворожит, заставит парить в воздухе, плавиться от желания. Потом сбросит на землю, в низменный мир, погонит в ночь, будто суку в течке, будто похотливую самку шимпанзе.
Всему виной искренность, надо отучить себя от искренности.
— Вот вам и разница, — с досадой ответила Ильдирим. — Для меня семерка желтая, для вас этот цвет ассоциируется с сексом. — Она махнула официанту и заплатила за тортилью и два бокала минеральной воды. Ей было наплевать, если это невежливо. Она хотела поскорей оказаться дома, прежде чем этот тип Хафнер научит Бабетту курить.
— Я вот прежде упомянул про Тернера… Господин Вернц предположил, что прокуратура еще не занималась новой находкой. Но ведь тот студент…
Онтупо кружит вокруг цели. Онразочарован, недоволен собой. Но ондолжен простучать еще в этом месте стены. Она глядит на него. Онпопал в цель, но она видела, как оннаводил ружье. Это лучше, чем промах, но для осторожного охотника неутешительно.
Значит, это был не случай. Ильдирим в смятении взглянула на него.
— Доктор Вернц вам что-то рассказывал? — Тут же ей пришло в голову, что такого не могло быть, ведь ее шеф ничего не знал про эту историю.
— Я из прессы… — начал Дункан, но не окончил фразы. Он что-то искал в кармане куртки. — Я видел, что вы курите. Разрешите вам подарить? Сам я бросил курить. — Он положил на стол серебряный портсигар.
Тут она явно занервничала.
— Очень любезно с вашей стороны, но мне тоже не надо бы курить. Нет, спасибо. Кроме того, по-моему, мне не стоит пользоваться портсигаром с вашими инициалами.
Об этом онне подумал. МД. Как онмог совершить такую ошибку? Ядовитая зелень перетекает в красный цвет, ондолжен держать себя в руках. Она прощается, онпутано что-то говорит. Она идет, онвидит ее голову, мелькающую в толпе туристов, видит, как голова, отделенная от туловища, плывет в волнах. Онвстает и тоже идет к выходу. Кто-то хватает его, онвырывается. Егоопять хватают, онпытается нанести удар ногой. Два официанта, онне заплатил. Онплатит, и, пока они принимают у него деньги, онвбирает в себя их лица. Каждую пору на рожах этих ублюдков. Как только все будет позади, оних убьет.
Ильдирим пришла домой в одиннадцатом часу. Ее взору представилось такое зрелище. Четверо полицейских сидели на софе, будто птички на заборе. Еще в комнате была абсолютно незнакомая женщина в черном брючном костюме, она уныло стояла в углу. Но самое главное — все номера «Нового Юридического Еженедельника» были сложены на полу внушительной кучей, в которой, если немного напрячь фантазию, можно было угадать очертания крепости.
— Что все это значит? — устало спросила она.
— Игра — мы изображали взрыв Гейдельбергской крепости, — кротко пояснил Штерн.
— В тысяча шестьсот восемьдесят девятом году, — с хитрым видом добавил Лейдиг.
— Но не только мы четверо, — вмешался Хафнер. — Девчушка тоже.
— Потом пришел шеф, — продолжал Лейдиг. — И он рассказал, как врезал шефу. То есть Тойер Зельтманну.
— Я, — заявил старший гаупткомиссар на удивление мирным тоном, — я Тойер.
— Ах вы, пьяные ищейки, говорите нормально, а не по ролям, как в плохой комедии! — Ильдирим потянулась за сигаретами, но спохватилась: при детях курить нельзя. То есть при Бабетте, которая, вероятно, сейчас уже спала в своей комнатке.
— Я Рената Хорнунг, приятельница господина Тойера, — представилась, наконец, незнакомка. — Эти господа обратились ко мне за помощью, так как Бабетта внезапно стала жаловаться на боли в животе. Они испугались, что у девочки начинаются первые месячные и им не справиться с такой проблемой. Но у нее оказалось лишь скопление газов.
Ильдирим невольно улыбнулась:
— Рада познакомиться. Ну, проблема уладилась?
Тойер поднял голову:
— Вернулась фрау Шёнтелер, мать Бабетты. Она забрала девочку.
Ильдирим так и плюхнулась на мутаку, к которой почти не подходила с самого вторжения Ратцера. Но на этот раз о нем она даже не вспомнила.
— Проклятье! — Она тряхнула густой гривой волос. — В Управлении по делам молодежи мне сказали, что фрау Шёнтелер пробудет там дольше…
— Она была отпущена на собственную ответственность, — сообщил Тойер. — Заведение не закрытое, так что…
— Она так и сказала нам: «На собственный ответ», — язвительно добавила Хорнунг.
— Вот мы и подумали, что вам будет грустно, — жалостливым тоном пробормотал Хафнер. — Поэтому и задержались.
Прокурор лишь теперь сняла куртку. Мелькнула мысль, что теперь она может спокойно достать сигареты, но курить уже не хотелось.
Подружка Тойера присела рядом с ней на корточки:
— И можно ли представить себе более утешительное общество, чем эти четверо молодцов?
Ильдирим слабо улыбнулась:
— В самом деле, вы правы… К тому же у нее есть ключ, и она может в любое время прийти сюда.
— Мать уже обнаружила ключ, девочка носила его на шее. — В голосе Лейдига звучала открытая ненависть. — Она забрала его.
Ильдирим все-таки закурила. Молодые комиссары убрали журналы на полку. Тойер по ее просьбе принес из кухни бокал хереса и по рассеянности выпил его сам.
— Я-то знаю, что делают, когда у девочки начинаются ее дела, — начал оправдываться Хафнер перед уходом. — Только я подумал, что с психологической точки зрения советовать должна женщина. Вот мое мнение.
Хорнунг приехала на такси, так что теперь они вместе шагали к Управлению «Гейдельберг-Центр».
Тойер вспомнил про свою эйфорию — она улетучилась. Это потрясло его — но не слишком. С появлением на сцене квашни-мамаши вернулось то, что у него отбивало всю радость жизни. Власть тупости, упрямство дохлой мухи на медовой коврижке. Храбрость стариков, которые способны обругать молодых только за их молодость. Веселая ненависть к иноземцам в кругу близких или единомышленников: никчемная болтовня в манере Зельтманна. Когда Ян Ульрих победил в Тур де Франс, все внезапно заделались велосипедистами, когда Гитлер занял Польшу, радости не было предела.
Они шли мимо сумрачных старых корпусов Ландфридгеленде.
— Прежде тут была табачная фабрика, — пробурчал Хафнер. — А теперь диско, пиво за бешеные деньги.
…Всякая скотина ездит на велосипеде. Команда «Телеком»…
Тойер остановился:
— Бэби Хюбнер. Это он. Он был тогда в «Круассане». «Тогда я им сказал не все…»
И вот опять на комиссара вопросительно смотрели несколько человек. Он пояснил ход своих мыслей и напомнил про записи Лейдига о том, что есть некий человек из джазистов, называет себя Бэби Хюбнер и носит телекомовскую велосипедную кепку, а еще рассказал о том, что мимоходом подслушал, когда сидел с Хорнунг возле «Круассана». Сколько недель назад это было?
— Сегодня в полдень, — напомнила ему подружка.
— Верно, — подтвердил Тойер. — Значит, того типа надо еще раз встряхнуть…
— Чао! — крикнул Хафнер и рысью припустил к Старому городу.
— Но не сейчас! — вдогонку крикнул Тойер. — Мы слишком торопимся!
6 января 2001 г.
Не знав при жизни доли божественной,
Душа покоя в Орке не ведает,
Но если я святыне сердца —
Песне придам совершенство, будешь
Ты мне желанно, царство безмолвия!
Мой мастер, снова я читаю стихотворение Гёльдерлина, на этот раз его вторую строфу. Божественного права у меня нет, но я подумала, что получила божественный подарок. Ну и что? Что из этого? Или я сделала что-то неправильно? Ты стал другим, тебе это доставляет больше удовольствия? Сегодня день Богоявления, Трех Королей — ты мой король? Ты все еще мой король?
Когда я была маленькая, мы праздновали этот день; непременно пекли плетенку, а в один кусочек прятали монетку. Тот, кто ее находил, становился на тот день королем и распоряжался, кому и чем в семье заниматься, во всяком случае, я понимала это так. Я волновалась сильней, чем на Рождество, мечтала когда-нибудь получить эту монетку и стать королевой. Но годы шли, а я никогда не находила монетку. Когда мы в последний раз совершали тот ритуал — тогда я уже была совсем взрослой, — мне выпало долгожданное счастье, но так, как у меня это всегда происходит. Я слишком жадно вонзила зубы в пирог — и сломала зуб. Кровь закапала на тарелку, я смотрела на нее. Старший брат отпустил свою обычную шутку, как всегда. Я рассказывала, что у меня есть брат? Что же ты тогда обо мне знаешь? Что мы знаем друг о друге?