Шефер Карло. В неверном свете

14

   Тойер функционировал, но не более того. Теперь проходила большая акция: арест Зундерманна. В распоряжение группы дали самых лучших сотрудников. Хорнунг ждала возвращения Тойера домой, уже успела порыдать, потом сходила за покупками. Ребята окружили его, как преданные молодые псы. Упади он, они, несомненно, подхватили бы его, но он не падал. Он чувствовал себя шаром, который катился и от всего отскакивал. Краем сознания он зафиксировал, что опозорившийся Вернц примчался к нему и обещал всяческую поддержку.
   Тем временем у него случился ужасный понос. «Он меня откормил и собирался забить», — думал он, когда сидел с голым задом на унитазе и перебарывал бессмысленные спазмы кишечника, в котором уже ничего не осталось.
   Он велел узнать, можно ли ему поехать домой. Разумеется, на пребывавшем в смятении этаже начальства к нему проявили понимание — да-да, он может уехать в любое время, и всего хорошего, и прочая и прочая.
   Маленький луч света проник в полумрак комиссарской души: Ратцер пробудился из комы и уже опять нес какую-то чушь, так что, вероятно, тяжких последствий не предвиделось.
   Тойер отправился домой.
   Спал он хорошо, но на следующее утро, когда наступил день без погоды, серое на сером, на него нахлынул страх. Глубокий страх, который не нуждался в поводе, который, если уж есть, то был всегда и навсегда останется. Тойер лежал, обнаженный, на виду у всего мира — выброшенный кусок мяса.
   Его подчиненные занимались Зундерманном, но тот уперся и лишь утверждал, что уже продал картину. Ратцер был еще слаб для допроса.
   Один раз Тойер сел и протянул руку к стене, чтобы опереться на нее. Но стена оказалась дальше, чем он предполагал. Он схватился за пустоту. Весь мир куда-то пропал. Потом все снова стало грозно надвигаться на него, кухонный стол глядел грозно, словно бешеный бык. Большой, опасный, безмолвный, загадочный. Комиссар не мог видеть мчавшуюся куда-то реку, не переносил вид неба, если среди серой массы двигалось хотя бы одно облачко.
   Кто- то, он не знал кто, заметил, что у него, по-видимому, психоз и он нуждается в помощи. Но он не нуждался в помощи, он был мертв.
   Он ходил взад и вперед и думал слогами. Слоги были хорошие и плохие. Те, что с «а» и «о», — темные и мрачные, с «е» — добрые, с «и» — подлые, с «ей» — глупые, но вот «ай», открытое «ай», таило в себе что-то, что нужно было разгадать.
   Кто- то повторил совет — обратиться за помощью, и теперь он узнал говорившего: это была Хорнунг. Он покачал головой и с огромным усилием взял себя в руки. Верней, попытался взять. Еще и еще раз. Ему было больно, жутко больно. Боль сохранилась, но мир стал вновь обитаемым.
   Он не читал газет, не слушал радио и не смотрел телепередач. Он просто сидел дома. Они с Хорнунг почти не вспоминали историю с Хеккером. Просто он понял, что она считает себя виноватой, и пытался не злоупотреблять этим. Вот и все.
   Попутно он узнал, что лицо Вилли наконец-то было показано в новостях и вскоре после этого его идентифицировали как Мартина Бурмейстера из Хейльбронна. Там он жил один в родительском доме, часто отлучался и, как человек со степенью доктора, пользовался всеобщим уважением. Дом теперь обыскали, но комиссара это не волновало. Вскоре после этого поступило известие из Базеля, что Вилли иногда появлялся там в качестве жениха на «голубой» панели. Но и это больше не интересовало Тойера.
   Постепенно жизнь возвращалась к нему. Он не заводил будильник, но стал опять рано просыпаться. Он не горел желанием снова взяться за работу, но уже подумывал о том, что ему когда-нибудь придется это сделать. Дважды за это время он переспал с Хорнунг. Медленно, интенсивно, но без настоящей страсти. Тойер заметил, что ему почти не по силам физическая близость, и подружка его понимала.
   Его подчиненные прислали ему открытку с ободряющими словами. Больше всего Тойера тронуло, что от открытки пахло сигаретным дымом. Он представил себе, как Хафнер купил ее и потом бросил в почтовый ящик. (Так оно и было.)
   Иногда вечерами он выходил на улицу и пил довольно много вина, но от похмелья не мучился. «У покойников голова не болит», — говорил он, просыпаясь утром, и слушал, как его голос отражается от стен тысячекратным эхом. Потом опять испытывал жажду.
   Однажды к нему зашла Ильдирим. Принесла пирожки, запретила говорить на профессиональные темы и выиграла в нарды четыре партии из пяти. Во время последней Тойер сжульничал и передвинул шашки, а она сделала вид, что не заметила. Потом она протянула ему пакет. Бабетта нарисовала для него картинку восковыми мелками — фигурка шута машет рукой на фоне кое-как нацарапанного южного ландшафта. Ильдирим приложила к рисунку бутылку «Раки». Тойер повесил картинку в коридоре.
   Немного потеплело. Солнце постепенно отвоевывало себе место среди сырости этой поганой весны. Тойер гулял без куртки и надеялся, что заработает себе насморк. Ему хотелось еще раз встретиться с тем святым подвижником, врачом-отоларингологом, с которым познакомился еще в прежней жизни, до своего убийства. Но так и не заболел. Привидения не подвержены простуде.
   В воскресенье, первого апреля, он отправился на службу.
   — Сегодня воскресенье, — сказал швейцар. — Вы хотите сегодня приступить к работе? Или это первоапрельская шутка?
   Тойер многозначительно поднял кверху палец и важно прошел в здание.
   Он попытался открыть свой кабинет, но это у него не получилось, поскольку он и так был открыт.
   — Что за свинство! — воскликнул он и темпераментно рванул на себя дверь.
   Хафнер, Лейдиг и Штерн уставились на него.
   — Шеф вернулся! — просиял Хафнер.
   — Эй, карьеристы, что вы тут делаете? — удивленно спросил Тойер.
   — Работаем, — ответил Лейдиг.
   — Ведь воскресенье.
   — Да, — сказал Штерн. — Мы знаем. А вы что задумали?
   — Разобрать свой письменный стол, — серьезно ответил Тойер. — Хватит с меня.
   Его молодые коллеги потупились.
   — Дьявол! — рявкнул Хафнер и тут же задымил как паровоз.
   — Апрель, апрель, — лукаво улыбнулся Тойер. — Шутка. Я хотел взглянуть, насколько вы подвинулись.
   Штерн облегченно выпустил воздух из грудной клетки, словно обстрелянный морж. Но вскоре общая радость увяла.
   — Зундерманна придется выпустить, — сказал Лейдиг. — Нам не удалось его расколоть. Держится он железно — мол, картина продана, он не знает, где она. Его алиби на ночь преступления подтверждено.
   — А что Базель? — спросил Тойер.
   — Ничего — кроме того, что Вилли там всегда встречался с мальчиками. Одного он называл Давидом. Коллеги его загребли — он оказался без медицинской справки. Они прислали нам его фото, вот оно… — Штерн поднял снимок. — Похож на Зундерманна.
   Тойер разглядывал мрачную физиономию подростка. Он в самом деле походил на Зундерманна, но казался менее дерзким.
   — Вилли поставил не на ту лошадь, — пробормотал он. — И мы тоже.
   — Ну вот, — подытожил Лейдиг, — фактически единственное, что мы выяснили: Зундерманн признался, что и с Вилли немножко «баловался», как он выразился, но к подделке картин не имеет никакого отношения. Хейльброннские коллеги обнаружили у Вилли дома все, что нужно для подделки картин, но ничего такого, что указывало бы конкретно на эту картину Тернера.
   Лейдиг сильно похудел, вероятно, в последние две недели он руководил работой группы.
   Тойер не согласился с пессимизмом своих коллег.
   — Так у него была связь с Вилли? Господи, да это же кое-что!
   — Он сказал, — неохотно продолжал Штерн, — что его забавляет, когда старики превращаются в свиней. А к тем троим парням он, разумеется, не имел, по его словам, вообще никакого отношения. Но если и имел, то ловко спрятал концы в воду. Мангеймские коллеги ничего не нашли.
   — Они никогда ничего не находят, — проворчал Хафнер. — Пустышки.
   Лейдиг зевнул.
   — В сексуальной связи нет ничего уголовно наказуемого. А Зундерманн заявляет, что это не его проблема, подделывал там Вилли что-нибудь или нет, они с ним никогда об этом не говорили.
   — А эта профессорша Обердорф все еще стоит на своем, что картина подлинная? — Тойер был вынужден напрягать волю, чтобы вернуться к своему прежнему мышлению.
   — Без оговорок, — ответил Штерн. — После всего, что было, это звучит как безумие, но мы не располагаем никакими вескими доводами.
   Тойер вспомнил что-то забавное и улыбнулся.
   — А что Ратцер?
   — Тут мы кое-что знаем. — Лейдиг потянулся за своими записями. — Он просто фонтанировал и рассказал нам много. После того как Вилли его наколол, господин студент обиделся и следил за карликом. Он также обратил внимание на историю с Тернером. У него нашли такой же каталог, в котором вы прочли про Фаунса. Вы оказались правы во всем: Ратцер хотел устроить какой-нибудь громкий скандал, не зная точно, что из этого получится. Как это он сказал? — Он пробежал глазами пару записок, прежде чем продолжил: — Вот: «Я хотел все закончить чем-то ужасным, — точно, как вы и сказали, — но какой именно это будет ужас, я решил предоставить высшим силам».
   — Вот ведь какой идиот! — от всей души вырвалось у Хафнера. — Впрочем, по-видимому, он получит лишь условное наказание. Так ему и надо.
   — Про смерть Вилли он узнал лишь от Ильдирим. После этого забрался в его жилище. Внизу было открыто, ведь это одновременно и вход в винный погребок, и наверху «божий человек», к своему удивлению, открыл дверь конторской скрепкой. Она была лишь захлопнута на защелку и не закрыта на ключ. Вероятно, Вилли в вечер своей гибели лишь ненадолго отлучился из дома. — Лейдиг зевнул.
   — Вы помните? — снова подключился Штерн. — Один из той винной братии в погребке на первом этаже сказал, что Вилли что-то записывал в дневник. Мы каждый день звонили в полицию Хейльбронна…
   — Они наверняка оглохли от наших звонков, — послышалось уточнение из-за густых клубов дыма.
   — Ничего — никаких записей, вообще ничего.
   Лейдиг взял у Хафнера сигарету, и тот это стерпел. На какой-то краткий, нехороший момент у Тойера возникло ощущение, что все лучше понимают друг друга и без него.
   — Обердорф мы еще не сообщили об… открытии, которое сделала ваша подруга… Хотели дождаться вас. — Молодые коллеги смотрели на него как три школьника, которые вытерли доску и теперь ждут от учителя похвалу и кусочек шоколада.
   — У меня нет с собой шоколада, — сказал Тойер.
   Его группа молчала.
   — Извиняюсь, — буркнул он.
   — Вы в самом деле можете уже работать? — осторожно поинтересовался Штерн.
   — Я еще никогда не мог работать, — с улыбкой ответил Тойер.
   Потом он позвонил Ильдирим. Она заметно обрадовалась, что он снова берется за дело. Свое намерение контролировать почту и разговоры Зундерманна она не смогла реализовать — из-за разделения с властями Мангейма сфер компетенции, но, возможно, на текущей неделе что-нибудь сдвинется с места.
   Вечером он ужинал с Хорнунг у нее дома.
   — У меня ощущение, что не хватает какой-то детали, чтобы сложилась — да, это слово я уже не могу слышать — цельная картина, — сказал он между двумя вилками салата и поперхнулся.
   Так как внезапно перед ним возникла вся панорама этого дела.
   От Хорнунг не укрылось, что ее друг внезапно вздрогнул. Она тоже опустила вилку.
   — Я что, купила не тот уксус?
   — Ах вот что! — воскликнул Тойер. — Вот как все, вероятно, было! Вилли еще студентом зацепился за Обердорфшу — это чудище рано добралось до профессорского ранга! Поэтому он и поддался на уговоры Зундерманна — сфабриковать что-то более внушительное, чем обычно. Он был явно влюблен в этого юнца, а в таких ситуациях люди охотно соглашаются на что угодно, ведь теперь он мог доказать, что он не просто старый карлик, а мастер! Но Зундерманну с самого начала требовались лишь деньги, а наследство, вероятно, лишь укоренило это желание. — Проклятье! Конечно, он терпеть не мог и профессоршу Обердорф, но дело прежде всего. Мальчишка из тех, кто никогда не бывает доволен тем, что имеет!
   — Все сказанное тобой имело бы смысл, если бы это он убил Вилли. — У Хорнунг ползли мурашки по спине. Она уже успела привыкнуть к тому, что на ее глазах велось бесконечное расследование, и никаких результатов.
   — Но это сделал не он! — воскликнул Тойер. — У него твердое алиби в «Компаньоне» — и поэтому…
   — Ну?
   Тойер видел все как картину, озаренную тёрнеровским светом. Вид на Гейдельберг, открывающийся ночью с плотины. Маленький Вилли, который понял, что щеголеватый юнец водит его за нос. Рядом с ним стояла Валькирия, вдвое выше серого карлика. Он посвящал ее в свои секреты.
   — В картинах времена сосуществуют рядом, — проговорил комиссар и поднялся, как слепой, который вслушивается в шорох многообещающей лотереи. — Он вызвал ее на плотину, чтобы объяснить ей, как она позволила себя провести. И тогда, узнав об этом, она хватает маленького мужичонку и швыряет его в воду. Ее ненависть, по-видимому, безгранична — после лондонской истории еще одна ошибочная экспертиза может ее прихлопнуть навсегда. И она просто не верит. Едва карлик утонул, утонули и его слова. Тот, кто хочет ей зла, зашел в этом слишком далеко, слишком далеко. Теперь она может идти лишь вперед. Но на картине маячит и Зундерманн. Я вижу, как он идет к вилле профессорши, с другого берега он кажется совсем крошечным. Он знает, что она примет картину за подлинник, совершенно уверен в этом, иначе бы и не затевал ничего. Она порвала его магистерскую диссертацию и теперь должна что-то для него сделать. Немножко «би» никогда не повредит, и его забавляет, когда немолодые люди превращаются в свиней… С его помощью…
   Хорнунг с сомнением взирала на него.
   — Только что я мыслил как художник, — сдержанно извинился Тойер. — Теперь я возвращаюсь назад, к языку слов.
   — Мило с твоей стороны.
   — Возвращаюсь назад, — мечтательно повторил он. — Возможно, я действительно возвращаюсь назад. Вот только куда? — Он ожидал, что увидит что-то желтое, но видел лишь Гейдельберг с плотины. В неверном свете ночных огней.
   На следующее утро, явившись на службу, Тойер мог уже более внятно сформулировать свои соображения. Пришла Ильдирим, присутствовала и Хорнунг, хотя ужасно стеснялась.
   — Одна из наших последних проблем — заключение из Лондона. Пока те медлят, Обердорфша может окопаться за таким бруствером. Да она скорей согласится предстать перед миром убийцей, чем усомнится в Зундерманне. Поэтому моя приятельница выразила готовность слетать в Лондон и там еще раз поговорить с экспертами. Ведь лучше нее никто не сумеет рассказать британцам про наши местные тень и свет.
   Каждый раз, когда речь шла об открытии, сделанном Хорнунг, в комнате ощущалась некоторая неловкость.
   — Лейдиг, мне нужна увеличенная копия картины из «РНЦ», лучшая из лучших. Возможно, в газете есть и другие снимки этой картины. Как это мы, олухи, раньше не сообразили.
   Этот упрек был настолько справедлив, что все промолчали.
   Смачно и твердо Тойер повторил еще раз:
   — Ну что же мы за олухи! Вы — нет, фрау Ильдирим… Хафнер, — продолжал затем сыщик, — в скором времени мы получим поддержку от Мангейма… — Он игнорировал фырканье Ильдирим. — Но до этого мне нужно, чтобы ты немножко потоптался возле Зундерманна. Может, проглядишь его почту…
   — Минуточку, — вмешалась Ильдирим. — В конце концов, существуют законы.
   — Нет-нет, он не будет читать письма, — солгал старший гаупткомиссар, который постепенно входил в свою обычную роль. — Меня интересуют лишь отправители.
   — Из машины я едва ли их прочту.
   Тойер схватил за нос ошеломленного комиссара:
   — Тогда ты выйдешь из машины. — Он отпустил его и воскликнул: — Хафнер, все ясно? Нагони на мальчика страху.
   — Слушаюсь!
   Внезапно Тойер вспомнил трех парней в черных кожаных куртках. Он услышал их шаги, увидел нож, в памяти всплыл звериный хрип Дункана…
   — Но только не рискуйте, — уже намного тише добавил он.
   Хафнер кивнул.
   — Штерн, ты приклеишься к Обердорф, о'кей? Лейдиг позже сменит Хафнера, а я тогда возьму на себя профессоршу. Нам придется потратить на это и добрую часть ночи.
   Штерн был озадачен.
   — Если у нас возникли подозрения, что Обердорф могла утопить Вилли, почему бы нам ее не арестовать?
   — Потому что у нас нет ни единого доказательства. — Тойер беспомощно закатил глаза. — Вот если бы она его застрелила, да еще из своего охотничьего ружья! Сколько их у нее! Но у нас нет ни следов, ни свидетелей — во всяком случае, пока нет. Придется еще подождать. — Комиссар повернулся к Ильдирим, и в его голосе зазвучала мольба. — Нам нужны люди, в самом деле. Мы должны получить право прослушивать телефонные разговоры и прочее. Она наверняка захочет вывести картину из игры, а Зундерманну нужны деньги. После смерти Дункана студент, пожалуй, может получить их только от профессора Обердорф. Этот контакт мы должны проверить.
   Прокурор кивнула:
   — Я поговорю с Вернцем. После его фортеля с мнимым новозеландцем вряд ли он так скоро забудет этот урок. Проклятье… — схватилась она за голову. — Сегодня его нет, он поехал на похороны.
   — Кто-нибудь из близких? — благовоспитанно спросил Тойер, хотя ему было в общем-то все равно.
   — Собака, — сказала Ильдирим. — Последняя жертва собачьего убийцы принадлежала его брату. Во Франкфурте существует кладбище для четвероногих.
   Потом все быстро закрутилось. Хорнунг попрощалась, получив несколько грубый, но сносный оттиск фальшивого Тернера. Газета не располагала другими снимками, но не прозевала хотя бы этот.
   Вечером, сменив Штерна, Тойер был несколько уязвлен. Никто и не заметил, что он снова стал водить машину.
   Ни в Гейдельберге, ни в Мангейме не случилось ничего заметного. Обердорф, казалось, не подозревала, что за ней следят, либо ей было наплевать. Она расхаживала по своей вилле, ничуть не скрываясь. Около одиннадцати часов вечера она позвонила по телефону. Тойер немедленно набрал номер Зундерманна. Тот был занят. Это могло оказаться и случайностью.
   В час кто-то постучал в стекло его машины, Он похолодел от испуга. На мгновение ему показалось, что из темноты появилось вежливое лицо Дункана. Но это была Ильдирим. Она принесла кофе.
   — Я отыскала Вернца, — сообщила она после того, как Тойер с блаженным урчанием сделал первые глотки. — Наш дурак теперь не хочет ничего решать в одиночку, возможно, даже и не имеет права. Его история с Дунканом очень не понравилась наверху.
   Тойер в ярости ударил кулаком по рулю и нечаянно угодил по сигнальному гудку.
   — Ну вы и филер, — сухо заметила Ильдирим. — Вас только слепой не заметит.
   Тойер оставил без внимания заслуженную критику.
   — С тех пор как утонул Вилли, я имею дело с так называемыми начальниками, которые мне лишь мешают что-то делать. Чем я так провинился? За что мне такое невезение?
   — Возможно, в прежней жизни вы согрешили с козой или как-то еще, — ответила Ильдирим и хихикнула.
   — С козой, — обиженно повторил сыщик, — вот уж придумаете.
   Лишь к трем часам утра Обердорф, казалось, заснула. У Лейдига в Мангейме тоже все было спокойно. Зундерманн не выходил, и это, пожалуй, было примечательно. Тойер распорядился снять наблюдение. В семь часов утра его продолжат Штерн и Хафнер.
   Он отвез Ильдирим домой и подождал, дока она не закрыла за собой дверь подъезда. Его самого подстраховывать было некому. Он трясся от страха, пахнувшего рыбной ворванью, пока не запер свою дверь на два замка.
   На автоответчике раздался голос Хорнунг. Правдами и неправдами она добилась на следующий день встречи с ответственным экспертом из галереи «Тейт».
   Сыщик выпил «Раки», подарок Ильдирим, и послушал «Грейпфрутовую луну».

15

   Тойер проснулся от звонка телефона. Еще в полусне он решил выбросить разбудивший его аппарат, чтобы не звонили там всякие.
   — Если это Зельтманн, то ничего, переживет. Нарушать покой умершего… — бормотал он. Такой аргумент стал его новой причудой, которую он едва замечал.
   Но это была Хорнунг; она очень удивилась, что он еще спит, так как у нее, несмотря на другой временной пояс, разговор в галерее «Тейт» уже состоялся. Комиссар обиженно сослался на ночную работу, но Хорнунг выразила сочувствие весьма сдержанно. Она была слишком взволнована и торопилась сообщить о своих новостях.
   — Представь себе: тот тип, который разговаривал с Зундерманном, уволен! Хеккеру они не сказали это по телефону. Вот так, пока на месте не узнаешь… Тяжело с ними иметь дело. Пожалуй, британцы впервые признают, что им стыдно, лишь наполнив целое ведро кровью.
   Тойер, отличавшийся с утра повышенной чувствительностью, пытался теперь изгнать из своего воображения картинку ведра, полного крови.
   — Во всяком случае, они мне сообщили, что никогда не делают таких утверждений, если речь идет о таком рискованном предмете, как картины Тернера. Но Зундерманна, впрочем, вспомнили. Он прямо-таки специально постарался попасть к самому неопытному эксперту в их лавочке. Ведь сначала он даже не сообщил о своем деле, а только…
   — Минутку! — воскликнул Тойер. — Рената, пожалуйста! Я не пил кофе и спешу в клозет. Можно, я тебе перезвоню?
   Она засмеялась:
   — Скажи, пожалуйста! Я опять забыла, что ты еще спишь — у вас ведь уже час дня!
   Тойеру и самому стало от этого не по себе. Записав телефон Хорнунг, он в бешеном темпе совершил свой утренний туалет и на этот раз сознательно отказался от бритья.
   Потом он позвонил в Лондон. Хорнунг настояла на том, что она сначала высунет руку с трубкой из окна, чтобы он послушал «великолепный» шум мировой столицы. Для Тойера сквозь эфир полились скорбные звуки ада, но его подружка ликовала и заявила, что именно этого ей не хватает в сонном Гейдельберге.
   После этого пара немолодых людей, разделенных воздушным расстоянием в восемьсот километров, пустилась в рассуждения о том, пристало ли женщине из не слишком огромного Марбурга подобные разговоры, тем более что Гейдельберг, если говорить о преступлениях, был довольно спокойным городом. Наконец, Тойер с мужской решительностью заявил, что пора вернуться к теме.
   — Итак, Зундерманн выдал себя за студента, интересующегося практикой английских музеев. С приветливостью, присущей англосаксам, они пошли ему навстречу и познакомили с практикантом, работавшим в галерее. Ему-то он и подсунул картину со словами: «Раз уж я тут оказался…»
   — И теперь практиканта уволили из-за этого мангеймского мерзавца, трахающегося со старухами и карликами?
   — Не только из-за этого, кажется, он был просто одержим манией величия, ну и вел себя соответственно. Как я сказала, они не выносят сор из избы. Но я потом сказала, что приехала из Штутгартской государственной галереи и что мы получили запрос из Лондона…
   — Ты солгала? — спросил Тойер; как ни странно, это его возмутило.
   — Ну, ясное дело. — Голос Хорнунг звучал веселей, чем он когда-либо слышал. — Итак, в любом случае, тут просто вообще больше не хотят слышать о том, что картина подлинная. И уж тем более после того, как я рассказала о наших открытиях. Ты поедешь со мной в Лондон, навсегда?
   — Ну, ясное дело, в Скотланд-Ярде все просто пропадают без меня.
   — Иногда мне хочется вернуть молодые годы, и чтобы ты там был. — Голос Хорнунг зазвучал печально, и Тойер не знал, что на это сказать.
   Фрау Шёнтелер сидела на лестнице и не шевелилась. Ильдирим осторожно прошла мимо нее наверх. Ее испугало собственное спонтанное желание, чтобы пьянчужка умерла. Впрочем, сладковатая вонь и колыхавшееся брюхо не оставили сомнений. Мать Бабетты, совершенно пьяная, заснула сидя.
   Ильдирим спросила себя, как объяснить, что эта жалкая, но много лет стабильно державшаяся женщина в течение последних недель так стремительно катилась в пропасть. У нее побежали по спине мурашки, когда в голову пришло банальное объяснение: причиной этому она, Ильдирим. Несчастная женщина потеряла Бабетту, впрочем, вполне заслуженно. Но почему ей прежде никогда не приходило в голову, что старой Шёнтелер это причиняет боль?
   Ильдирим отпирала дверь своей квартиры и размышляла, не вызвать ли неотложку. Не оставила ли она утром открытой спальню? Но нет.
   — Ты уже пришла? — Бабетта вышла из спальни босая, в белье. — Я не знаю… Когда я пришла из школы, она уже так сидела. Тогда я просто забралась в постель… — Она бросилась в объятья к Ильдирим. — Я схожу вниз еще раз, сейчас схожу. Твоя постель пахнет тобой.
   Ильдирим купалась в любви ребенка и казалась сама себе отвратительной эгоисткой.
   — Я с раннего утра была на работе, — сообщила она, — поэтому и уйти смогла раньше… Я плохо спала ночь… — Ей не хотелось рассказывать про тот пронзительный внутренний голос, который твердил ей всю ночь, что она совсем одинока.
   Бабетта оделась.
   — Ты можешь еще побыть у меня, — беспомощно сказала турчанка. Она даже не успела снять пальто.
   Бабетта покачала головой:
   — Сейчас я позвоню в управление по делам молодежи. Расскажу, какая я несчастная дочь. Тогда они опять позволят мне жить у тебя.
   Ильдирим не нашлась, что сказать. Впервые она почувствовала силу, исходившую от Бабетты.
   У двери девчушка еще раз обернулась:
   — Теперь можешь дрочиться опять, — хихикнула и исчезла.
   Ильдирим прижала ладони к ушам. Звук сделался тише.
   Тут позвонил Тойер.
   Комиссара, в свою очередь, опять спугнул телефон — Хафнер.
   — Я думал, вы давно на службе!
   — Пока еще нет, — ядовито возразил Тойер.