Страница:
К нему склонился шеф. Нервозно-кисловатое дыхание струилось вместе со словами.
— Мы должны принять этот вызов, господин Тойер.
Комиссар кивнул. Хоть бы уж Ильдирим села рядом с ним, в стане врагов ценишь каждое знакомое лицо, но между ними сидел этот Вернц, окутанный благовониями восточного базара.
Зельтманн включил микрофон и стал его регулировать.
— Что вы жметесь, как плохо подготовившийся гимназист! Помните об имидже, Тойер! — Ободряющий призыв, усиленный акустикой, проник в самые дальние уголки зала.
— Многоуважаемые дамы и господа, дорогие коллеги, позвольте приветствовать вас на этой встрече. Я предлагаю вам прослушать обзор актуальных событий в нашем городе. Обер-прокурор господин Вернц может меня дополнить, как и его очаровательная коллега фрау Ильдирим, да, я хотел бы приветствовать обоих.
— Экий пустозвон, — пробормотал Тойер, и ему было наплевать, слышит ли его шеф. — Все-таки тебя должно было бы интересовать прежде всего само дело, а ты тут голосишь попусту.
— После этого старший гаупткомиссар Тойер, конкретно знакомый с деталями, ознакомит вас, насколько это возможно, с… — я не побоюсь этого слова… — выдающимся делом, а также ответит на вопросы прессы.
В заключение Зельтманн прочел на редкость неуместную лекцию о технике полицейского расследования в XXI веке, которую оснастил множеством снимков, компьютерной графикой и лучевыми проекциями. Понятным было его поведение, когда он, символически подчеркнутый внезапно почерневшим экраном, сообщил, что полиции иногда приходится воздерживаться и не предавать гласности оперативную информацию — и так далее, и тому подобное…
В конце концов директор, уже без какой-либо визуальной технической поддержки, сообщил, что коллега Вернер и он, независимо друг от друга, приняли решение пока что оставить следствие в руках сидящего рядом с ними опытного старшего гаупткомиссара Тойера. Однако новые данные говорят о том, что расследование выходит за рамки чистой криминалистики и перерастает в некий — тут докладчик замешкался, подыскивая слова, — ориентированный на преступника аспект, поэтому к нему могут быть и будут подключены и другие сотрудники, не сейчас, но в скором времени.
Тойер удивился, что эту чушь все с готовностью проглотили. Конечно, храбрости это ему почти не прибавило, к тому же он плохо помнил, какой именно дерзкой ложью пугал вчера Зельтманна. Пока оба этих шута справа и слева от него продолжали лгать, он все-таки чувствовал себя в безопасности. Он слушал разглагольствования Вернца. Главный прокурор города, как трусливый первоклассник, обратил внимание прессы на «еще не такой большой» опыт у Ильдирим, из-за чего возможны были некоторые пробелы в информации, если они вообще имелись, но что это никак не разрыв и не ослабление прочных связей, издавна объединяющих правоохранительные ведомства Гейдельберга.
В сером небе, далеко, вероятно над Неккаргемюндом, висел пестрый воздушный шар. Тойеру захотелось очутиться сейчас на нем. Сидеть одному в гондоле, уплетать каштаны, пить старое бургундское, думать о хороших вещах и стрелой подниматься в небо. Но в конце концов Вернц завершил свою речь словами:
— В целом же представьте себе пазл, состоящий из бесконечного количества кусочков, и вам приходится бесконечно долго подбирать их, а потом бесконечно долго их складывать. Вот почему расследование и тянется уже пару недель.
Тут усталый Тойер испытал почти облегчение оттого, что осталось выступить только ему и Ильдирим, а потом, перед всеми дальнейшими мучениями, можно будет, по крайней мере, выпить кофе, или чай, или касторки.
— В деле с неизвестным утопленником мы до сих пор действовали выжидательно… — Тойеру показалось, что он уже так хорошо знает Ильдирим, что слышит в ее голосе злость на него, — и, возможно, из-за этого могло показаться, что мы медлим. Но я прошу вас принять к сведению, что настоящие расследования лишь очень редко укладываются в сценарий на девяносто минут, известный нам по телесериалам на криминальную тему. Новые данные, предполагающие связь между различными случаями… — гневный взгляд в сторону Тойера, — мне в деталях пока еще не известны. Так что обращайтесь к коллеге, сидящему неподалеку от меня.
Тойер проглотил что-то нематериальное, но довольно большое. Он снова все преувеличил, и она, разумеется, повисла на ниточке вместе с ним. Его, самое худшее, отправят раньше времени на пенсию, а у нее рухнет вся карьера. Он поискал взглядом воздушный шар в небе. Шар исчез. Как же он ухитрился столько всего наплести? Что убийства собак и смерть Вилли связаны между собой международными нитями?
— Да, — сказал Тойер и поерзал на стуле. — Да, как уже сказано, — продолжал он, дивясь независимому от него звучанию своего голоса, прилетавшего к нему из усилителей. — По сути, все, что можно было сказать, уже сказано. Дальнейшие расследования, — тут он ощутил мелкое покалывание в желудке, — покажет, насколько мы были правы в наших предположениях. — Он помолчал, недолго и обреченно, а затем выкрикнул: — Вопросы у кого-нибудь имеются?
Собравшиеся журналисты смотрели на него слегка озадаченно, но тут первым отважно вызвался молодой человек.
— Торстен Лакур, «Бильд Рейн-Неккар». Значит, на сегодня результаты ваших расследований допускают мысль, что этот неустановленный труп из Неккара, про который мы, слава богу, хоть что-то узнали спустя недели, а также убитый перед Штадтхалле подросток и убийства собак в Хандшусгейме — дело рук одного и того же преступника?
— Нет, нет, — искренне заявил Тойер, — не одного, вовсе нет. Но в целом, по нашим предположениям, за всем лежит конфликт, который целиком… Продело с подростком я пока еще не знаю ничего. — Он услышал, как забурчало в животе Зельтманна.
Теперь вызвался еще один, толстый, потный, но явно закаленный в боях ветеран местного цеха писак.
— Риш, «Рейн-Неккар-Цайтунг». Если я правильно понял, следствие по этим трем, до сих пор считавшимся независимыми друг от друга, случаям сходится у вас, а вы даже никакого представления не имеете об одном из трех?
Тойер внезапно понял, что испытывают осы, попавшие в уксусные ловушки, и пожалел бедных насекомых.
— Вы хотите увидеть второй шаг перед первым, — вмешалась Ильдирим.
— Если она любит пралине, куплю ей, — прошептал Тойер. — Много куплю. Все, что будет.
— Мы не можем сейчас, рассматривая эти случаи, помнить каждую деталь, иначе это бы означало, что мы с самого начала руководствовались этой гипотезой, а она появилась только теперь. — Она уничтожающе взглянула на Тойера.
— Я не понимаю этого! — крикнул репортер с радио.
— Я внесу вас в список выступающих, — взмолился Зельтманн. — Пожалуйста, не перебивайте. Пожалуйста!
— Какой еще список?
— Еще вопрос, — не унимался закаленный баталиями местный репортер Риш, игнорируя усилия Зельтманна. — Студент теологии, который якобы разыскивался полицией, доставлен в эти минуты в неврологическую клинику. Он лежит в коме, я только что получил об этом SMS. Видите ли вы здесь дальнейшие параллели?
— Параллели можно увидеть всегда, — поневоле признал Тойер, — но они пересекаются в бесконечности. Вспомните сравнение с пазлом, которое сделал обер-прокурор.
Зельтманн почти кричал, несмотря на застывшую на лице масленую гримасу, изображавшую улыбку:
— Теперь мы просим вас покинуть зал! Мы должны продолжать работу. Мы непременно будет держать вас в курсе, да. Цитирую наш предвыборный лозунг: «Мы несем вам безопасность»…
Среди представителей СМИ назревало явное недовольство.
Тойер сообразил, что озабоченную общественность не успокаивают скудными воспоминаниями об уроках математики в средней школе, и всем сердцем согласился с этим.
— Неврологическая клиника тоже хороша, — негодовал потеющий Вернц. — Хотят сварить яйца, которые курица еще не снесла. Существует же еще в этой стране понятие о врачебной тайне!
— Мой коллега не врач, — насмешливо парировал Риш. — Существует еще и обязанность властей предоставлять информацию. Не исключено, что некоторых жертв можно было бы избежать, если бы граждане знали, что в городе орудует убийца.
— Пресс-конференция закончена! Прошу покинуть зал! — хватая ртом воздух, объявил Зельтманн.
Журналисты начали расходиться. Взгляд Тойера упал на экзотического типа в их рядах; казалось, тот никуда не торопился. Интересно, что делает японец среди местных репортеров? Или он китаец?
— Мой дорогой Дункан, — Вернц жестом сожаления раскинул руки, словно ему приходилось отказывать приговоренному к гильотине в последней просьбе о помиловании, — публичная часть нашего мероприятия подошла к концу, весьма сожалею, но я вынужден исключить вас из дальнейшего обсуждения… Злое требование, злое, но в этом городе в настоящее время творятся еще и злые дела…
Дункан понимающе закивал и, как бы изображая объятие, положил руку на рыхлое бедро своего визави.
— Мы работаем весьма профессионально, — сокрушался Вернц, — но во время сложного расследования случаются моменты творческого хаоса.
— О, так бывает во всем мире, — чинно подтвердил Дункан.
Хаос повсюду, но только не у него. Онотличается от всех.
В Сингапуре онкупил маленький прибор. Достаточно его включить, и тот посылает в наушник звук исключительного качества. При необходимости все можно записать на любой носитель информации, но онв этом не нуждается, онзапоминает то, что хочет, потому что и забывает то, что хочет.
Нелегко емубыло обнять этого кретина, зато в это время онвыполнил великолепный маневр — сунул в его карман узкий прибор. Если же кретин схватится за свой карман, он обнаружит его, Дункана, портсигар. По ошибке сунул, какая неловкость, поскорей вернуть, спасибо. Онот души веселится, слушая через крошечный наушник дурацкие диспуты.
Без прессы Тойеру, на его взгляд, удалось немного лучше сформулировать свои соображения, но это мало помогло.
— Это и есть ваши факты? Это — ваши факты? — орал Зельтманн.
Вернц отвернулся от Ильдирим, отвернулся душой и телом, и, будь у него возможность, он схватил бы ее и посадил под арест.
— Я отыскал Ратцера. — Комиссар качнулся, пришлось схватиться за край стола.
— И позволили ему выпрыгнуть из окна! — В ярости директора полиции было что-то почти достойное уважения.
— Его личная точка Омеги… Он мог бы разбить себе череп в камере или повеситься на собственных штанах, к этому все шло… Но его точка Сигмы… Вообще-то, на мой взгляд, он не хотел умереть…
— Может, точка Г? — издевался между тем Вернц.
— Нам, наконец, нужно поместить снимок Вилли в газете или, еще лучше, показать по телевизору. — Тойер чувствовал, как тают силы. Но его ребята все-таки хранили ему верность, они встали рядом с ним и страдали (Хафнер). Начальство все еще сидело на нелепом подиуме, за ним наблюдали из поредевших рядов уязвленные, но все же сгоравшие от любопытства коллеги.
— Я вызываю прессу, так как думаю, что назревает сенсация, а вы, господин Тойер, нашли всего лишь картинку в газете и жилье на Флорингассе. Да, согласен, еще и человека, объявленного в розыск, но ведь искать его должны были, конечно, не вы. Это было единственное хорошее в ваших беспомощных фортелях, но и то — пойманный человек разбился почти до смерти. Так или нет, коллега Хафнер?
— Так, — простонал Хафнер. — Пожалуйста, говорите немного тише.
— Я не вижу ни малейших оснований говорить тихо! — заревел Зельтманн. — Я тут разговариваю с вами, а мне следовало бы привлечь вас к ответственности и арестовать!
— Ну так арестуйте! — крикнул Тойер. — Полицейских в зале достаточно.
— В самом деле, у нас достаточно способных работников. Я забираю у вас дело. Я все у вас забираю. Я лишаю вас всех полномочий. Все, хватит!
— Так не годится, — заявил Вернц и подпер голову руками. — Что же, мы разыграли перед стаей журналистов комедию, а в понедельник расскажем им, что уже передумали. Хотя бы неделю эти люди, — он бросил на Ильдирим взгляд, означавший, что она, конечно, больше не существует для него как отдельная личность, — должны официально участвовать в дальнейшей работе.
— Боюсь, что вы правы. — Зельтманн погрузился в раздумье. — Я еще вчера вечером передал вам материалы по делу о том мертвом парне. Почему вы хотя бы не прочли их? Тойер, почему?
— На моем столе ничего не было, — ответил Тойер. Он не осмелился признаться, что сразу же ушел.
В зале раздался смех.
— Так-так. — Голос Зельтманна звучал хрипло, словно шеф проглотил горчицу. — В компьютере эти материалы тоже были, господин коллега. Возможно, вы припоминаете — внутренняя сеть.
Некоторые сотрудники засмеялись опять.
«Они меня высмеивают, — подумал Тойер, — меня и ребят». Он попытался придать своему голосу твердость.
— Я нашел женщину-искусствоведа, по поводу той картины Тернера, а она привлечет еще одного эксперта…
— Понятно. — Зельтманн цинично закивал и высоко поднял брови. — Экспертша найдет эксперта! Грандиозно! Где же она, ваша экспертша?
— Не знаю, — печально ответил Тойер. — Она убежала. — Он постепенно привыкал к смеху, который на этот раз поддержали дружным блеяньем Вернц и Зельтманн.
— Тогда ищите ее. — Зельтманн выбрал тон, каким рассказывают детям, как пользоваться горшочком. — Вы и ваша группа до понедельника ищите экспертшу, отправляйтесь немедленно. А я тут побеседую с коллегами, которые действительно будут вести дальнейшую работу. Ах, знаете что? Можете искать хоть до вторника!
Сначала Тойер даже не поверил.
— Вы нас отсылаете? Мы должны вернуться в наш отдел?
— Намного лучше, — заявил Зельтманн. — Я отправляю вас на длинные выходные. Отгуляйте свои сверхурочные часы, если они у вас имеются, а они у вас имеются. Отправляйтесь домой. Или в лес. Искать экспертов. А со вторника вы, клоуны несчастные, пару дней потолкаетесь здесь, в качестве бутафории, займетесь тут различными делами и задачами, по мне, так и своими неудачами, а потом снова станете ловить убийцу собак. Со вторника. Но до этого чтоб ноги вашей тут не было. Вон!
— Вы тоже ступайте, фрау Ильдирим — Голос Вернца доносился сквозь пелену стыда, окутавшего их и объединившего. — Нам придется поговорить о вашем будущем. Вероятно, вы займетесь выдворением себе подобных.
— Я думал, что умру на месте, — заявил Тойер за дверью.
— Надеюсь, долго ждать не придется, — зашипела на него Ильдирим. — Ваша карьера, возможно, позади, а моя лишь начинается. «Себе подобных…» Дерьмо! — Она с негодованием застучала каблуками, удаляясь.
Стук в дверь. Оноткрывает:
— Господин Вернц?
— На работе мне сказали, что вы поехали в отель. Ведь это ваш портсигар?
— Да-да, мой. Фантастика! Я уже искал его. Где вы нашли?
— Вероятно, я по ошибке сунул его в карман, извините… Я и не знал, что вы курите.
— Очень и очень редко.
— В общем, по-видимому, я случайно его прикарманил! Еще раз извините!
— Я вас умоляю! Замечательно, что он снова у меня!
— Конечно… Между прочим, меня беспокоит, как вы изобразите в своей работе наше ведомство… Мы сейчас проводим сложные мероприятия по изменению структуры…
— Не беспокойтесь, господин коллега, не беспокойтесь.
— В самом деле? Большое спасибо.
— Это я вас должен благодарить.
— Вы хорошо себя чувствуете? Может, вы согласитесь прокатиться по реке с моей семьей? Правда, навигация открывается лишь с Пасхи. Но это чудесная прогулка: Неккаргемюнд, Неккар-штейнах, Дилсберг… или вниз до Вормса! Рейн в огне…
— Думаю, я закончу свои дела еще до Пасхи, господин Вернц.
Вот и правильно. Забыть монограмму, вообще вставлять аппаратуру в портсигар с монограммой было ошибкой, онслишком увлекся ролью, слишком охотно становится Мартином Дунканом. Но ошибка превратилась в триумф. Вот вопрос динамики и воли. Что такое танец, как не воля и движение?
Остаток четверга Тойер провел совершенно спокойно. Он вежливо попрощался с подчиненными, дружески напомнил им об очередных совместных шагах.
— Искусство, теперь все внимание только на искусство. — Вопросы о том, имеет ли все это смысл в новой ситуации, он кивком принял к сведению, но комментировать почти не стал. Пожалуй, на самом деле сейчас важней всего хорошенько выспаться, а Хафнеру вообще нужно срочно лечь в постель. — Спокойной ночи, господа.
Было два часа дня.
Он медленно прогуливался. Штерн не вызвался его подвезти, но его это устраивало. Сейчас ему хотелось просто идти, смотреть и размышлять. Но прежде всего — отключиться. Смутно он припомнил, где несколько лет назад ему сделали последний укол от столбняка. Медленно взял курс на этот дом в Вестштадте, словно нефтеналивной танкер на далекую точку на горизонте.
Эта часть Гейдельберга не обладала важным историческим рангом, но тут можно было заглядывать в сады и дворики, радуясь, как хорошо расположены виллы. Новую синагогу он тоже одобрил, а при виде играющих детей ему вспомнились запах, исходящий от рук вратаря в холодный сырой день, облезлый кожаный мяч, ворота — два школьных ранца и никакой верхней перекладины, — высокая мокрая трава с колючками. Фабри бьет одиннадцатиметровый. (Надо ему черкануть открытку.)
Тойер уронил скупую слезу, и тут же его душа снова покрылась толстой коркой. Все теперь было под запретом. Все бурные чувства заперты. Он задыхался. Он хотел поскорей попасть к врачу.
Комиссар нашел тот дом, еще издалека увидел, как блестит никелированная вывеска. Дверь была открыта. Внутри творилось невесть что, словно в лазарете после сильного обстрела. Единственная медсестра из трех, державшая возле уха одну телефонную трубку, а не две сразу, торопливо спросила, записывался ли он заранее или у него острый случай.
— Острый, — ответил Тойер. — И все острей с каждой минутой.
— Тогда вам придется подождать, — сказала молодая женщина. — Какая страхкасса?
— Приватно, — ответил Тойер, — совершенно приватно.
Он заполнил корявыми руническими знаками формуляр и с трудом вспомнил свой телефонный номер. По-крестьянски кивнул, здороваясь с другими пациентами, ждавшими в приемной, а их было не счесть, и прочел от корки до корки журнал «Женщина в зеркале». У одной дамы вся ушная раковина была утыкана акупунктурными иголками, а она все-таки лихорадочно правила рукопись. Тойер охотно объяснил бы ей бесполезность подобных усилий, но слова не шли с языка, получился лишь зевок, который никто не заметил.
Когда, спустя два часа, настала, наконец, его очередь, он толком и не знал, что сказать.
— Господин Тойер, чем могу быть полезен? — спросил врач, глядя на него так терпеливо, словно это был единственный больной в элитном санатории, хотя сквозь закрытую дверь доносились непрестанные телефонные звонки и хлопанье дверей.
— Иногда у меня бывает так, что сердце как будто спотыкается, — сказал Тойер, — и в голову лезут всякие странные мысли. Что когда-нибудь я вот так расстанусь с жизнью. Да, и еще иногда бывают приступы мигрени, но не так уж часто. — Он замолчал.
Врач тоже с минуту помолчал и, казалось, сам стал немножко больным.
— Это приемная отоларинголога, ухо-горло-нос, — тихо сообщил он, наконец. — И вы это, конечно, знаете.
Тойер сумрачно взглянул на него:
— Когда-то мне тут сделали укол от столбняка в мягкое место. Интересно, от чего? От горла, уха или носа?
— Десять лет назад здесь принимал врач общего профиля. Теперь он скульптор. А мы с тех пор обосновались здесь.
Полицейский удивился вежливости врача и воспринял ее как маленький подарок в этот день сплошных неудач.
— И что, хороший скульптор? — мягко поинтересовался он.
— Я бы сказал: нет. — Врач задумался. — Но он, по-моему, счастлив.
— Тогда хорошо, — кивнул Тойер и покорно спросил: — Так я, пожалуй, пойду?
— Мне очень жаль, — сказал его собеседник и положил ему руку на колено. — Вы наверняка нездоровы, и вам, пожалуй, следовало бы побывать у коллеги, который специализируется по психосоматическим заболеваниям. Вот что я вам предлагаю. Неплохо бы также взять отпуск и куда-нибудь съездить. Лучше не одному. И не на Мальорку, там отвратительно.
Тойер покачал головой:
— Мне надо бы еще раз зайти к прокурорше; кажется, я все ей испортил.
И вдруг заснул.
Проснулся он все еще в приемной отоларинголога. Ему потребовалось какое-то время, чтобы сообразить, где он. Но потом вскочил так резко, словно сидел не на мягком стуле во врачебном кабинете, а в котле у нетерпеливых каннибалов. Было темно. Он поспешил к двери.
В вестибюле у стойки регистрации стоял врач и пил кофе.
— Мы дали вам поспать, — объяснил он. — Мой коллега в отпуске, и я продолжил прием в его кабинете.
— Вероятно, вы принимаете меня за законченного сумасшедшего, — пробормотал Тойер и потянулся за своей кожаной курткой, которая напоминала сейчас приспущенный флаг. Она осталась единственная на совсем еще недавно переполненной вешалке.
Приветливый доктор пожал плечами.
Из лаборатории выскочила последняя медсестра.
— Так я пойду, господин доктор Цубер… Ах, он уже проснулся. До свидания, господин Тойер.
Комиссар, дернувшись, махнул ей как дефектный «дворник» на лобовом стекле машины.
— Что такое «сумасшедший»? — сказал врач. — Вот сегодня я тут уже двенадцать часов, принял семьдесят пациентов. У моего сына, похоже, ломается голос, но я не могу это определить — когда я приду домой, он уже, вероятно, будет спать. И всю эту ситуацию я создал себе сам. Вы же, наоборот, пришли к врачу, как только вам стало нехорошо. Кто из нас с вами более нормальный?
Тойер улыбнулся, и ему стало легче.
Когда он вышел на улицу, с неба опять падали снежные хлопья. У него не было ни шарфа, ни перчаток, так что со сна было зябко. Но в то же время белая метель наполнила его душу радостью, детским счастьем.
Он бесцельно шел по улицам Вестштадта. Эту часть Гейдельберга прозвали «Музебротфиртель», квартал «Музеброт» [12] . Большие виллы были тут построены на пару лет позже, чем в Нойенгейме. Все вокруг дышало высокомерием, и комиссар слегка приуныл. В этих приватных храмах горел свет, приглушенные огни сквозили через шторы, словно разноцветные лампионы в ночи.
Он продолжал гулять и, петляя, приближался к Старому городу.
— Зундерманн слушает.
— Позвольте мне не называть себя. Я хотел бы узнать, подумали ли вы над моим предложением…
— Мне нечего вам сказать. Нас по-прежнему разделяют существенные суммы, которые я получу, если пойду обычным путем.
— Возможно, нас разделяет степень нашего понимания ситуации больше, чем деньги, о которых вы мечтаете. Ведь еще неизвестно, удастся ли вам когда-нибудь получить много денег, а тут я предлагаю немедленно и наверняка тоже приятную сумму. Наличными, господин Зундерманн, без налогов, без дальнейших экспертиз…
Щелчок.
Он выжидает. Мальчишка просто положил трубку. Не хочет говорить. Паршивец не знает, с кем имеет дело. Он звонит еще раз.
— Это опять ты, жопа тупая? Знаешь фокус со свистком? Позвонишь еще — просвищу тебе дыру в башке.
— Твой мелкий карлик умер. Уже пару недель назад.
— Что?
Щелчок.
Он будет ждать. Но уже недолго.
Шаги Тойера выбивали четкий ритм, словно в штанах был метроном. Комиссар глядел на хлопья, сквозь них. Хлопья были занавесом, который распахивался от прикосновения, за ним был следующий занавес. Он шел через множество комнат ночи, и, когда распахнется последний занавес, перед ним откроется тайна. Или голая стена. Если только именно стены и не окажутся этой тайной.
Он остановился перед отелем «Риттер». В церкви Святого Духа, за его спиной, кто-то играл на органе Баха. Старый ренессансный фасад отеля завораживал тысячами визуальных ловушек. Чистые басы лейпцигского гения успокоили его пульс. Скоро он будет слушать Баха, смотреть на красивые вещи, потом, конечно, умрет и вернется как Рыцарь. Он представил горящий родной город, французских солдат с ревом бегущих по улицам. Увидел, как они закалывают заблудившихся свиней и лишают невинности горожанок. Только этот дом пережил последнее нападение на Гейдельберг. Он стоял и, вероятно, будет стоять. Ему самому тоже хочется просто выстоять. И он зашагал дальше.
Тойер дошел до спокойного конца Главной улицы. Тем временем прояснилось и похолодало. Он оставил позади культурный центр, что в старом вокзале Карлстор, и пересек улицу. Дошагал до плотины, перегородившей реку выше Старого моста, и прошел по ней со сладким ужасом, слыша, как под ним с неистовым грохотом обрушивается вниз ледяная вода. Вилли мог умереть именно здесь. На середине плотины комиссар остановился и оперся об усеянные клепкой перила. Старый мост, замок, сутолока домов Старого города, залитые безжалостным светом прожекторов, будто тюрьма строгого режима, уютно мерцающие неяркие огоньки висячих ламп в старых комнатах, а для студентов с первого семестра по сотый — яркие вкрапления икейских светильников, которые привинчивают к подоконнику, когда студиозусы собираются заниматься сексом. Черная ночная река неслась под ним, и он скорее ощущал ее, чем видел.
— Мы должны принять этот вызов, господин Тойер.
Комиссар кивнул. Хоть бы уж Ильдирим села рядом с ним, в стане врагов ценишь каждое знакомое лицо, но между ними сидел этот Вернц, окутанный благовониями восточного базара.
Зельтманн включил микрофон и стал его регулировать.
— Что вы жметесь, как плохо подготовившийся гимназист! Помните об имидже, Тойер! — Ободряющий призыв, усиленный акустикой, проник в самые дальние уголки зала.
— Многоуважаемые дамы и господа, дорогие коллеги, позвольте приветствовать вас на этой встрече. Я предлагаю вам прослушать обзор актуальных событий в нашем городе. Обер-прокурор господин Вернц может меня дополнить, как и его очаровательная коллега фрау Ильдирим, да, я хотел бы приветствовать обоих.
— Экий пустозвон, — пробормотал Тойер, и ему было наплевать, слышит ли его шеф. — Все-таки тебя должно было бы интересовать прежде всего само дело, а ты тут голосишь попусту.
— После этого старший гаупткомиссар Тойер, конкретно знакомый с деталями, ознакомит вас, насколько это возможно, с… — я не побоюсь этого слова… — выдающимся делом, а также ответит на вопросы прессы.
В заключение Зельтманн прочел на редкость неуместную лекцию о технике полицейского расследования в XXI веке, которую оснастил множеством снимков, компьютерной графикой и лучевыми проекциями. Понятным было его поведение, когда он, символически подчеркнутый внезапно почерневшим экраном, сообщил, что полиции иногда приходится воздерживаться и не предавать гласности оперативную информацию — и так далее, и тому подобное…
В конце концов директор, уже без какой-либо визуальной технической поддержки, сообщил, что коллега Вернер и он, независимо друг от друга, приняли решение пока что оставить следствие в руках сидящего рядом с ними опытного старшего гаупткомиссара Тойера. Однако новые данные говорят о том, что расследование выходит за рамки чистой криминалистики и перерастает в некий — тут докладчик замешкался, подыскивая слова, — ориентированный на преступника аспект, поэтому к нему могут быть и будут подключены и другие сотрудники, не сейчас, но в скором времени.
Тойер удивился, что эту чушь все с готовностью проглотили. Конечно, храбрости это ему почти не прибавило, к тому же он плохо помнил, какой именно дерзкой ложью пугал вчера Зельтманна. Пока оба этих шута справа и слева от него продолжали лгать, он все-таки чувствовал себя в безопасности. Он слушал разглагольствования Вернца. Главный прокурор города, как трусливый первоклассник, обратил внимание прессы на «еще не такой большой» опыт у Ильдирим, из-за чего возможны были некоторые пробелы в информации, если они вообще имелись, но что это никак не разрыв и не ослабление прочных связей, издавна объединяющих правоохранительные ведомства Гейдельберга.
В сером небе, далеко, вероятно над Неккаргемюндом, висел пестрый воздушный шар. Тойеру захотелось очутиться сейчас на нем. Сидеть одному в гондоле, уплетать каштаны, пить старое бургундское, думать о хороших вещах и стрелой подниматься в небо. Но в конце концов Вернц завершил свою речь словами:
— В целом же представьте себе пазл, состоящий из бесконечного количества кусочков, и вам приходится бесконечно долго подбирать их, а потом бесконечно долго их складывать. Вот почему расследование и тянется уже пару недель.
Тут усталый Тойер испытал почти облегчение оттого, что осталось выступить только ему и Ильдирим, а потом, перед всеми дальнейшими мучениями, можно будет, по крайней мере, выпить кофе, или чай, или касторки.
— В деле с неизвестным утопленником мы до сих пор действовали выжидательно… — Тойеру показалось, что он уже так хорошо знает Ильдирим, что слышит в ее голосе злость на него, — и, возможно, из-за этого могло показаться, что мы медлим. Но я прошу вас принять к сведению, что настоящие расследования лишь очень редко укладываются в сценарий на девяносто минут, известный нам по телесериалам на криминальную тему. Новые данные, предполагающие связь между различными случаями… — гневный взгляд в сторону Тойера, — мне в деталях пока еще не известны. Так что обращайтесь к коллеге, сидящему неподалеку от меня.
Тойер проглотил что-то нематериальное, но довольно большое. Он снова все преувеличил, и она, разумеется, повисла на ниточке вместе с ним. Его, самое худшее, отправят раньше времени на пенсию, а у нее рухнет вся карьера. Он поискал взглядом воздушный шар в небе. Шар исчез. Как же он ухитрился столько всего наплести? Что убийства собак и смерть Вилли связаны между собой международными нитями?
— Да, — сказал Тойер и поерзал на стуле. — Да, как уже сказано, — продолжал он, дивясь независимому от него звучанию своего голоса, прилетавшего к нему из усилителей. — По сути, все, что можно было сказать, уже сказано. Дальнейшие расследования, — тут он ощутил мелкое покалывание в желудке, — покажет, насколько мы были правы в наших предположениях. — Он помолчал, недолго и обреченно, а затем выкрикнул: — Вопросы у кого-нибудь имеются?
Собравшиеся журналисты смотрели на него слегка озадаченно, но тут первым отважно вызвался молодой человек.
— Торстен Лакур, «Бильд Рейн-Неккар». Значит, на сегодня результаты ваших расследований допускают мысль, что этот неустановленный труп из Неккара, про который мы, слава богу, хоть что-то узнали спустя недели, а также убитый перед Штадтхалле подросток и убийства собак в Хандшусгейме — дело рук одного и того же преступника?
— Нет, нет, — искренне заявил Тойер, — не одного, вовсе нет. Но в целом, по нашим предположениям, за всем лежит конфликт, который целиком… Продело с подростком я пока еще не знаю ничего. — Он услышал, как забурчало в животе Зельтманна.
Теперь вызвался еще один, толстый, потный, но явно закаленный в боях ветеран местного цеха писак.
— Риш, «Рейн-Неккар-Цайтунг». Если я правильно понял, следствие по этим трем, до сих пор считавшимся независимыми друг от друга, случаям сходится у вас, а вы даже никакого представления не имеете об одном из трех?
Тойер внезапно понял, что испытывают осы, попавшие в уксусные ловушки, и пожалел бедных насекомых.
— Вы хотите увидеть второй шаг перед первым, — вмешалась Ильдирим.
— Если она любит пралине, куплю ей, — прошептал Тойер. — Много куплю. Все, что будет.
— Мы не можем сейчас, рассматривая эти случаи, помнить каждую деталь, иначе это бы означало, что мы с самого начала руководствовались этой гипотезой, а она появилась только теперь. — Она уничтожающе взглянула на Тойера.
— Я не понимаю этого! — крикнул репортер с радио.
— Я внесу вас в список выступающих, — взмолился Зельтманн. — Пожалуйста, не перебивайте. Пожалуйста!
— Какой еще список?
— Еще вопрос, — не унимался закаленный баталиями местный репортер Риш, игнорируя усилия Зельтманна. — Студент теологии, который якобы разыскивался полицией, доставлен в эти минуты в неврологическую клинику. Он лежит в коме, я только что получил об этом SMS. Видите ли вы здесь дальнейшие параллели?
— Параллели можно увидеть всегда, — поневоле признал Тойер, — но они пересекаются в бесконечности. Вспомните сравнение с пазлом, которое сделал обер-прокурор.
Зельтманн почти кричал, несмотря на застывшую на лице масленую гримасу, изображавшую улыбку:
— Теперь мы просим вас покинуть зал! Мы должны продолжать работу. Мы непременно будет держать вас в курсе, да. Цитирую наш предвыборный лозунг: «Мы несем вам безопасность»…
Среди представителей СМИ назревало явное недовольство.
Тойер сообразил, что озабоченную общественность не успокаивают скудными воспоминаниями об уроках математики в средней школе, и всем сердцем согласился с этим.
— Неврологическая клиника тоже хороша, — негодовал потеющий Вернц. — Хотят сварить яйца, которые курица еще не снесла. Существует же еще в этой стране понятие о врачебной тайне!
— Мой коллега не врач, — насмешливо парировал Риш. — Существует еще и обязанность властей предоставлять информацию. Не исключено, что некоторых жертв можно было бы избежать, если бы граждане знали, что в городе орудует убийца.
— Пресс-конференция закончена! Прошу покинуть зал! — хватая ртом воздух, объявил Зельтманн.
Журналисты начали расходиться. Взгляд Тойера упал на экзотического типа в их рядах; казалось, тот никуда не торопился. Интересно, что делает японец среди местных репортеров? Или он китаец?
— Мой дорогой Дункан, — Вернц жестом сожаления раскинул руки, словно ему приходилось отказывать приговоренному к гильотине в последней просьбе о помиловании, — публичная часть нашего мероприятия подошла к концу, весьма сожалею, но я вынужден исключить вас из дальнейшего обсуждения… Злое требование, злое, но в этом городе в настоящее время творятся еще и злые дела…
Дункан понимающе закивал и, как бы изображая объятие, положил руку на рыхлое бедро своего визави.
— Мы работаем весьма профессионально, — сокрушался Вернц, — но во время сложного расследования случаются моменты творческого хаоса.
— О, так бывает во всем мире, — чинно подтвердил Дункан.
Хаос повсюду, но только не у него. Онотличается от всех.
В Сингапуре онкупил маленький прибор. Достаточно его включить, и тот посылает в наушник звук исключительного качества. При необходимости все можно записать на любой носитель информации, но онв этом не нуждается, онзапоминает то, что хочет, потому что и забывает то, что хочет.
Нелегко емубыло обнять этого кретина, зато в это время онвыполнил великолепный маневр — сунул в его карман узкий прибор. Если же кретин схватится за свой карман, он обнаружит его, Дункана, портсигар. По ошибке сунул, какая неловкость, поскорей вернуть, спасибо. Онот души веселится, слушая через крошечный наушник дурацкие диспуты.
Без прессы Тойеру, на его взгляд, удалось немного лучше сформулировать свои соображения, но это мало помогло.
— Это и есть ваши факты? Это — ваши факты? — орал Зельтманн.
Вернц отвернулся от Ильдирим, отвернулся душой и телом, и, будь у него возможность, он схватил бы ее и посадил под арест.
— Я отыскал Ратцера. — Комиссар качнулся, пришлось схватиться за край стола.
— И позволили ему выпрыгнуть из окна! — В ярости директора полиции было что-то почти достойное уважения.
— Его личная точка Омеги… Он мог бы разбить себе череп в камере или повеситься на собственных штанах, к этому все шло… Но его точка Сигмы… Вообще-то, на мой взгляд, он не хотел умереть…
— Может, точка Г? — издевался между тем Вернц.
— Нам, наконец, нужно поместить снимок Вилли в газете или, еще лучше, показать по телевизору. — Тойер чувствовал, как тают силы. Но его ребята все-таки хранили ему верность, они встали рядом с ним и страдали (Хафнер). Начальство все еще сидело на нелепом подиуме, за ним наблюдали из поредевших рядов уязвленные, но все же сгоравшие от любопытства коллеги.
— Я вызываю прессу, так как думаю, что назревает сенсация, а вы, господин Тойер, нашли всего лишь картинку в газете и жилье на Флорингассе. Да, согласен, еще и человека, объявленного в розыск, но ведь искать его должны были, конечно, не вы. Это было единственное хорошее в ваших беспомощных фортелях, но и то — пойманный человек разбился почти до смерти. Так или нет, коллега Хафнер?
— Так, — простонал Хафнер. — Пожалуйста, говорите немного тише.
— Я не вижу ни малейших оснований говорить тихо! — заревел Зельтманн. — Я тут разговариваю с вами, а мне следовало бы привлечь вас к ответственности и арестовать!
— Ну так арестуйте! — крикнул Тойер. — Полицейских в зале достаточно.
— В самом деле, у нас достаточно способных работников. Я забираю у вас дело. Я все у вас забираю. Я лишаю вас всех полномочий. Все, хватит!
— Так не годится, — заявил Вернц и подпер голову руками. — Что же, мы разыграли перед стаей журналистов комедию, а в понедельник расскажем им, что уже передумали. Хотя бы неделю эти люди, — он бросил на Ильдирим взгляд, означавший, что она, конечно, больше не существует для него как отдельная личность, — должны официально участвовать в дальнейшей работе.
— Боюсь, что вы правы. — Зельтманн погрузился в раздумье. — Я еще вчера вечером передал вам материалы по делу о том мертвом парне. Почему вы хотя бы не прочли их? Тойер, почему?
— На моем столе ничего не было, — ответил Тойер. Он не осмелился признаться, что сразу же ушел.
В зале раздался смех.
— Так-так. — Голос Зельтманна звучал хрипло, словно шеф проглотил горчицу. — В компьютере эти материалы тоже были, господин коллега. Возможно, вы припоминаете — внутренняя сеть.
Некоторые сотрудники засмеялись опять.
«Они меня высмеивают, — подумал Тойер, — меня и ребят». Он попытался придать своему голосу твердость.
— Я нашел женщину-искусствоведа, по поводу той картины Тернера, а она привлечет еще одного эксперта…
— Понятно. — Зельтманн цинично закивал и высоко поднял брови. — Экспертша найдет эксперта! Грандиозно! Где же она, ваша экспертша?
— Не знаю, — печально ответил Тойер. — Она убежала. — Он постепенно привыкал к смеху, который на этот раз поддержали дружным блеяньем Вернц и Зельтманн.
— Тогда ищите ее. — Зельтманн выбрал тон, каким рассказывают детям, как пользоваться горшочком. — Вы и ваша группа до понедельника ищите экспертшу, отправляйтесь немедленно. А я тут побеседую с коллегами, которые действительно будут вести дальнейшую работу. Ах, знаете что? Можете искать хоть до вторника!
Сначала Тойер даже не поверил.
— Вы нас отсылаете? Мы должны вернуться в наш отдел?
— Намного лучше, — заявил Зельтманн. — Я отправляю вас на длинные выходные. Отгуляйте свои сверхурочные часы, если они у вас имеются, а они у вас имеются. Отправляйтесь домой. Или в лес. Искать экспертов. А со вторника вы, клоуны несчастные, пару дней потолкаетесь здесь, в качестве бутафории, займетесь тут различными делами и задачами, по мне, так и своими неудачами, а потом снова станете ловить убийцу собак. Со вторника. Но до этого чтоб ноги вашей тут не было. Вон!
— Вы тоже ступайте, фрау Ильдирим — Голос Вернца доносился сквозь пелену стыда, окутавшего их и объединившего. — Нам придется поговорить о вашем будущем. Вероятно, вы займетесь выдворением себе подобных.
— Я думал, что умру на месте, — заявил Тойер за дверью.
— Надеюсь, долго ждать не придется, — зашипела на него Ильдирим. — Ваша карьера, возможно, позади, а моя лишь начинается. «Себе подобных…» Дерьмо! — Она с негодованием застучала каблуками, удаляясь.
Стук в дверь. Оноткрывает:
— Господин Вернц?
— На работе мне сказали, что вы поехали в отель. Ведь это ваш портсигар?
— Да-да, мой. Фантастика! Я уже искал его. Где вы нашли?
— Вероятно, я по ошибке сунул его в карман, извините… Я и не знал, что вы курите.
— Очень и очень редко.
— В общем, по-видимому, я случайно его прикарманил! Еще раз извините!
— Я вас умоляю! Замечательно, что он снова у меня!
— Конечно… Между прочим, меня беспокоит, как вы изобразите в своей работе наше ведомство… Мы сейчас проводим сложные мероприятия по изменению структуры…
— Не беспокойтесь, господин коллега, не беспокойтесь.
— В самом деле? Большое спасибо.
— Это я вас должен благодарить.
— Вы хорошо себя чувствуете? Может, вы согласитесь прокатиться по реке с моей семьей? Правда, навигация открывается лишь с Пасхи. Но это чудесная прогулка: Неккаргемюнд, Неккар-штейнах, Дилсберг… или вниз до Вормса! Рейн в огне…
— Думаю, я закончу свои дела еще до Пасхи, господин Вернц.
Вот и правильно. Забыть монограмму, вообще вставлять аппаратуру в портсигар с монограммой было ошибкой, онслишком увлекся ролью, слишком охотно становится Мартином Дунканом. Но ошибка превратилась в триумф. Вот вопрос динамики и воли. Что такое танец, как не воля и движение?
Остаток четверга Тойер провел совершенно спокойно. Он вежливо попрощался с подчиненными, дружески напомнил им об очередных совместных шагах.
— Искусство, теперь все внимание только на искусство. — Вопросы о том, имеет ли все это смысл в новой ситуации, он кивком принял к сведению, но комментировать почти не стал. Пожалуй, на самом деле сейчас важней всего хорошенько выспаться, а Хафнеру вообще нужно срочно лечь в постель. — Спокойной ночи, господа.
Было два часа дня.
Он медленно прогуливался. Штерн не вызвался его подвезти, но его это устраивало. Сейчас ему хотелось просто идти, смотреть и размышлять. Но прежде всего — отключиться. Смутно он припомнил, где несколько лет назад ему сделали последний укол от столбняка. Медленно взял курс на этот дом в Вестштадте, словно нефтеналивной танкер на далекую точку на горизонте.
Эта часть Гейдельберга не обладала важным историческим рангом, но тут можно было заглядывать в сады и дворики, радуясь, как хорошо расположены виллы. Новую синагогу он тоже одобрил, а при виде играющих детей ему вспомнились запах, исходящий от рук вратаря в холодный сырой день, облезлый кожаный мяч, ворота — два школьных ранца и никакой верхней перекладины, — высокая мокрая трава с колючками. Фабри бьет одиннадцатиметровый. (Надо ему черкануть открытку.)
Тойер уронил скупую слезу, и тут же его душа снова покрылась толстой коркой. Все теперь было под запретом. Все бурные чувства заперты. Он задыхался. Он хотел поскорей попасть к врачу.
Комиссар нашел тот дом, еще издалека увидел, как блестит никелированная вывеска. Дверь была открыта. Внутри творилось невесть что, словно в лазарете после сильного обстрела. Единственная медсестра из трех, державшая возле уха одну телефонную трубку, а не две сразу, торопливо спросила, записывался ли он заранее или у него острый случай.
— Острый, — ответил Тойер. — И все острей с каждой минутой.
— Тогда вам придется подождать, — сказала молодая женщина. — Какая страхкасса?
— Приватно, — ответил Тойер, — совершенно приватно.
Он заполнил корявыми руническими знаками формуляр и с трудом вспомнил свой телефонный номер. По-крестьянски кивнул, здороваясь с другими пациентами, ждавшими в приемной, а их было не счесть, и прочел от корки до корки журнал «Женщина в зеркале». У одной дамы вся ушная раковина была утыкана акупунктурными иголками, а она все-таки лихорадочно правила рукопись. Тойер охотно объяснил бы ей бесполезность подобных усилий, но слова не шли с языка, получился лишь зевок, который никто не заметил.
Когда, спустя два часа, настала, наконец, его очередь, он толком и не знал, что сказать.
— Господин Тойер, чем могу быть полезен? — спросил врач, глядя на него так терпеливо, словно это был единственный больной в элитном санатории, хотя сквозь закрытую дверь доносились непрестанные телефонные звонки и хлопанье дверей.
— Иногда у меня бывает так, что сердце как будто спотыкается, — сказал Тойер, — и в голову лезут всякие странные мысли. Что когда-нибудь я вот так расстанусь с жизнью. Да, и еще иногда бывают приступы мигрени, но не так уж часто. — Он замолчал.
Врач тоже с минуту помолчал и, казалось, сам стал немножко больным.
— Это приемная отоларинголога, ухо-горло-нос, — тихо сообщил он, наконец. — И вы это, конечно, знаете.
Тойер сумрачно взглянул на него:
— Когда-то мне тут сделали укол от столбняка в мягкое место. Интересно, от чего? От горла, уха или носа?
— Десять лет назад здесь принимал врач общего профиля. Теперь он скульптор. А мы с тех пор обосновались здесь.
Полицейский удивился вежливости врача и воспринял ее как маленький подарок в этот день сплошных неудач.
— И что, хороший скульптор? — мягко поинтересовался он.
— Я бы сказал: нет. — Врач задумался. — Но он, по-моему, счастлив.
— Тогда хорошо, — кивнул Тойер и покорно спросил: — Так я, пожалуй, пойду?
— Мне очень жаль, — сказал его собеседник и положил ему руку на колено. — Вы наверняка нездоровы, и вам, пожалуй, следовало бы побывать у коллеги, который специализируется по психосоматическим заболеваниям. Вот что я вам предлагаю. Неплохо бы также взять отпуск и куда-нибудь съездить. Лучше не одному. И не на Мальорку, там отвратительно.
Тойер покачал головой:
— Мне надо бы еще раз зайти к прокурорше; кажется, я все ей испортил.
И вдруг заснул.
Проснулся он все еще в приемной отоларинголога. Ему потребовалось какое-то время, чтобы сообразить, где он. Но потом вскочил так резко, словно сидел не на мягком стуле во врачебном кабинете, а в котле у нетерпеливых каннибалов. Было темно. Он поспешил к двери.
В вестибюле у стойки регистрации стоял врач и пил кофе.
— Мы дали вам поспать, — объяснил он. — Мой коллега в отпуске, и я продолжил прием в его кабинете.
— Вероятно, вы принимаете меня за законченного сумасшедшего, — пробормотал Тойер и потянулся за своей кожаной курткой, которая напоминала сейчас приспущенный флаг. Она осталась единственная на совсем еще недавно переполненной вешалке.
Приветливый доктор пожал плечами.
Из лаборатории выскочила последняя медсестра.
— Так я пойду, господин доктор Цубер… Ах, он уже проснулся. До свидания, господин Тойер.
Комиссар, дернувшись, махнул ей как дефектный «дворник» на лобовом стекле машины.
— Что такое «сумасшедший»? — сказал врач. — Вот сегодня я тут уже двенадцать часов, принял семьдесят пациентов. У моего сына, похоже, ломается голос, но я не могу это определить — когда я приду домой, он уже, вероятно, будет спать. И всю эту ситуацию я создал себе сам. Вы же, наоборот, пришли к врачу, как только вам стало нехорошо. Кто из нас с вами более нормальный?
Тойер улыбнулся, и ему стало легче.
Когда он вышел на улицу, с неба опять падали снежные хлопья. У него не было ни шарфа, ни перчаток, так что со сна было зябко. Но в то же время белая метель наполнила его душу радостью, детским счастьем.
Он бесцельно шел по улицам Вестштадта. Эту часть Гейдельберга прозвали «Музебротфиртель», квартал «Музеброт» [12] . Большие виллы были тут построены на пару лет позже, чем в Нойенгейме. Все вокруг дышало высокомерием, и комиссар слегка приуныл. В этих приватных храмах горел свет, приглушенные огни сквозили через шторы, словно разноцветные лампионы в ночи.
Он продолжал гулять и, петляя, приближался к Старому городу.
— Зундерманн слушает.
— Позвольте мне не называть себя. Я хотел бы узнать, подумали ли вы над моим предложением…
— Мне нечего вам сказать. Нас по-прежнему разделяют существенные суммы, которые я получу, если пойду обычным путем.
— Возможно, нас разделяет степень нашего понимания ситуации больше, чем деньги, о которых вы мечтаете. Ведь еще неизвестно, удастся ли вам когда-нибудь получить много денег, а тут я предлагаю немедленно и наверняка тоже приятную сумму. Наличными, господин Зундерманн, без налогов, без дальнейших экспертиз…
Щелчок.
Он выжидает. Мальчишка просто положил трубку. Не хочет говорить. Паршивец не знает, с кем имеет дело. Он звонит еще раз.
— Это опять ты, жопа тупая? Знаешь фокус со свистком? Позвонишь еще — просвищу тебе дыру в башке.
— Твой мелкий карлик умер. Уже пару недель назад.
— Что?
Щелчок.
Он будет ждать. Но уже недолго.
Шаги Тойера выбивали четкий ритм, словно в штанах был метроном. Комиссар глядел на хлопья, сквозь них. Хлопья были занавесом, который распахивался от прикосновения, за ним был следующий занавес. Он шел через множество комнат ночи, и, когда распахнется последний занавес, перед ним откроется тайна. Или голая стена. Если только именно стены и не окажутся этой тайной.
Он остановился перед отелем «Риттер». В церкви Святого Духа, за его спиной, кто-то играл на органе Баха. Старый ренессансный фасад отеля завораживал тысячами визуальных ловушек. Чистые басы лейпцигского гения успокоили его пульс. Скоро он будет слушать Баха, смотреть на красивые вещи, потом, конечно, умрет и вернется как Рыцарь. Он представил горящий родной город, французских солдат с ревом бегущих по улицам. Увидел, как они закалывают заблудившихся свиней и лишают невинности горожанок. Только этот дом пережил последнее нападение на Гейдельберг. Он стоял и, вероятно, будет стоять. Ему самому тоже хочется просто выстоять. И он зашагал дальше.
Тойер дошел до спокойного конца Главной улицы. Тем временем прояснилось и похолодало. Он оставил позади культурный центр, что в старом вокзале Карлстор, и пересек улицу. Дошагал до плотины, перегородившей реку выше Старого моста, и прошел по ней со сладким ужасом, слыша, как под ним с неистовым грохотом обрушивается вниз ледяная вода. Вилли мог умереть именно здесь. На середине плотины комиссар остановился и оперся об усеянные клепкой перила. Старый мост, замок, сутолока домов Старого города, залитые безжалостным светом прожекторов, будто тюрьма строгого режима, уютно мерцающие неяркие огоньки висячих ламп в старых комнатах, а для студентов с первого семестра по сотый — яркие вкрапления икейских светильников, которые привинчивают к подоконнику, когда студиозусы собираются заниматься сексом. Черная ночная река неслась под ним, и он скорее ощущал ее, чем видел.