Шехтер Яков. Вокруг себя был никто

   – Сколько ребята ходили? – осведомляюсь с бывалым видом.
   – Восемь месяцев, – отвечает дедок с запорожскими усами. Впрочем, какой он мне дедок? Лет всего на 15 старше. Почти ровесник.
   – Сына встречаете?
   – Жену.
   – Куда ж ее в такие годы в море?
   Дед зло ощеривается:
   –А тебя забыли спросить!
   – Звыняйте, диду! Я ж только спросил.
   – Ты еще и пойти можешь, и прямо на хрен, внучек долбаный!
   Первые шаги на родине. Первые слова. Первые запахи. Первые реакции. По ним легко вычисляется общее настроение. Когда обстановка нормальна, не посылают на хрен незнакомого человека, даже за глупый вопрос. Да еще с такой злобой. Резко снижаю профиль и начинаю выбираться из толпы. Сумку держу впереди, наплечную сумочку прижимаю локтем.
   Кто-то сзади подхватывает ремешки сумки и пытается вырвать ее из моих рук. Тянет вежливо, но упорно. Вряд ли вор, воры так не работают, скорее всего, встречающий. Оборачиваюсь. Так и есть, ошибиться невозможно – передо мной психометрист.
   – С приездом! Испугались за сумочку? Всеж-таки Одесса!
   – Испугался, – включаюсь в игру. Психометрист бывалый, неплохого уровня – работает красиво, за каждым словом стоит осторожная прокачка. Но и я не ребенок.
   – Отдел «железной кровати»? – моментально соображает встречающий. – Говорили, что ожидается важная птица, но такую не ожидали…
   Он действительно на хорошем уровне. Отпускаю «защиту» и протягиваю свободную руку.
   – В., приятно познакомиться.
   Встречающий шутливо вытирает свою о куртку и вкладывает ее в мою ладонь с легким полупоклоном.
   – Мотл. Вдвойне приятно. Только сумочку отдайте. Вы наш гость.
   Он красив, зрелой красотой сорокалетнего мужчины. Густая борода, еще без седины, крупный нос, широко расставленные, смеющиеся глаза с искрой. Даже залысины не портят, а скорее украшают. Он моего роста и похожей комплекции – крупен без грузности. Излучает спокойствие и уверенность. Симпатичен сразу, и впервые за последние четыре с половиной часа мне хочется завязать беседу. Не разминку или прокачку, а просто разговор. Отдаю сумку.
   – Пошли?
   – Пошли!
   Сразу за дверью начинается забытое счастье одесской осени. Сеется сверху мелкая морось, блестят деревья, блестят крыши машин, блестит асфальт. Острый, одуряющий запах прелой травы. Ах, как я устал от вечного лета, от бескрайнего, неисчислимого голубого неба над головой, яркого солнца, тропической зелени. Сырости хочу, мокрого чавканья под ногами, по три дня солнца не видеть, вообще, никогда, только сквозь тучи туманным ореолом. А в дом заходя, радостно растирать руки над горячей батареей.
   Справа, там, где перед стоянкой такси всегда клубилась очередь, сейчас пусто. То есть, абсолютно пусто, ни живой души. То ли у всех автомобили завелись, то ли слишком дорого ездить на такси.
   – Нам налево, – направляет Мотл. Его скромный «Ниссан-Альмера» припаркован у самого конца площадки. На таких в Израиле разъезжает низ среднего класса, неплохо, значит, живется психометристам в нынешней Одессе.
   Мотл заводит мотор и элегантным щелчком вправляет кассету в щель магнитофона. Через несколько секунд раздается знакомое вступление флейты, и голос моей жены заполняет кабину.
   – Слыхали, наверное? – осведомляется Мотл.
   – Да уж, наслышан.
 
   Впервые я услышал эти напевы много лет назад, на сборище у «старых психов». Меня долго мурыжили, проверяли, прежде чем решились пригласить. Я шел туда, словно первый осенний дождик, нерешительно и замирая на каждом шагу. Мне почему-то казалось, будто предстоящая встреча многое переменит в моей жизни. Но так не произошло – все продолжалось по-прежнему еще несколько лет. Лишь сегодня, спустя целую жизнь в психометрии, я понимаю, какие зерна посеяли тогда «старые психи», и не могу не восхититься их виртуозной работой.
   Они пели старческими, хриплыми голосами, слегка раскачиваясь и чуть запрокидывая головы. Слов не было, только мотив. Мы не видим звуки, и для нашего разума они бестелесны, в том смысле, что разум не придает им зримо воспринимаемой формы. Поэтому мы не расцениваем их как нечто внешнее, выделенное, а словно часть самих себя. Слова здесь только мешают, чистый мотив проникает внутрь сознания и меняет душу, переносит ее из одного состояния в ему противоположное. Мелодия может сказать больше, чем десятки правильных слов.
   Жена моя, Вера – женщина с консерваторским образованием и прекрасным голосом, дружбу со «старыми психами» переживала бурно, даже болезненно. Поначалу она отнеслась к ней, как к минутной забаве. Следуя советам мудрых подружек, она окружила меня еще большей заботой и любовью, в порыве компенсировать эмоциональную нехватку, которую, по их мнению, я пытался восполнить. Не пошло. Тогда начались скандалы и упреки. Не помогло. Самым правильным выходом из этой ситуации был бы развод.
   Моя жена – очень красивая женщина. Мы прожили вместе много лет, но до сих пор, когда она, вернувшись с работы, переодевается в спальне, мое сердце начинает дрожать. Семейные пары с нашим стажем давно перестают стесняться друг друга, и обыкновенное снятие юбки начисто утрачивает сакральный смысл. Но не у нас. А шестнадцать лет назад я терял самообладание при виде ее бюстгальтера, забытого на спинке кровати. Разводиться в такой ситуации немыслимо.
   Выход нашелся сам собой. Однажды, забывшись, я затянул один из напевов, услышанных на сборище «старых психов».
   – Что ты такое мурлычешь? – жена прибежала из другой комнаты. – Ну-ка, ну-ка?
   Я повторил. Она слушала, будто зачарованная.
   – А еще?
   Я напел еще, и в тот момент вся наша жизнь перевернулась. С тем же напором, с каким она сопротивлялась психометрии, Вера погрузилась в изучение напевов. По ее требованию я приносил на сборища карманный магнитофон и записывал. Женщин туда не приглашали, и Верино увлечение довольно долго оставалось нашей семейной тайной.
   Вообще-то женщины у психометристов не поют, но ради сохранения семьи я готов был пренебречь большим, чем простое нарушение условностей. Тем более что под влиянием напевов жена не только примирилась с моим образом жизни но и сама начала принимать в нем участие. Я ликовал мне казалось будто выход, наконец, найден, но как выяснилось я собственными руками выстроил куда более запутанный лабиринт.
   Вера снова начала петь. Сначала только для меня, потом для ближайших подруг, а потом на публике. Исполняла она, разумеется, напевы психометристов и популярностью пользовалась просто бешеной. Старики, услышав об этом, несколько охладели ко мне. Я пробовал говорить с Верой, но бесполезно.
   – У каждого своя дорога в психометрию, – заявила она. – Ты идешь своей, не мешай и мне идти по своей.
   Слова оказались вещими, Вера прочно застряла на пути, сделав его целью и средством. Ее вполне устраивает вечное положение начинающей, причастной без всяких обязательств. С тех пор прошло много лет, но ничего не переменилось.
   В Израиле подобных моей жене оказалось довольно много. Вера быстро завязала знакомства, обросла связями. Женщина она яркая, к ней тянутся. Какие-то лихие бабенки сочинили слова к мотивам, высокопарный набор глупостей, нравящийся публике, и – пошло-поехало. Сначала выступления в клубах, потом на профессиональной эстраде. Пластинки, кассеты, концерты. Тайну, сомнение и грусть моя жена разменяла на стертые монетки популярности. В исполнении «старых психов» эти напевы открывали вход в иную реальность, моя жена, напичкав их бустерами, синтезаторами и удобрив словами, обратила в расхожие мелодии, которые играют в свадебных залах. Но зато в нашем доме появились деньги.
 
   – Нравится? – переспросил Мотл. – Доводилось слышать?
   – Конечно, – отвечаю я, – конечно, доводилось.
   – Нам очень нравится, просто балдеем. Я эту кассету каждый день гоняю, а иногда по два раза. Вернетесь, передайте певице благодарность от всей нашей общины. Вы ведь знакомы?
   – Знакомы, знакомы.
   Мотл чуть заметно улыбается. Вот ведь змей, знает, что Вера моя жена, а ваньку валяет.
   «Нисан» приемисто трогается с места. Улицы темны, редко где горят витрины магазинов, иногда фонарь у перекрестка. Фары освещают щиты дорожных указателей с надписями на украинском языке.
   – Самостийное государство, – поясняет Мотл, – великий и могучий теперь у нас другой. Покатаемся по центру?
   – Спрашиваешь!?
   На «ты» мы переходим без всякого напряжения и тут же начинаем находить общих знакомых. Мотл на два года младше меня, мы ходили всю жизнь по параллельным улицам, чудом не пересекались у знакомых. Я едва заметно проверяю его искренность; нет, все гладко, все по сердцу.
   Час не поздний, около одиннадцати, но улицы пусты, пешеходов словно отменили, да и машины редки. При въезде на Пушкинскую нас останавливает патрульная машина, и я инстинктивно хватаюсь за ремень безопасности.
   – Ерунда, – улыбается Мотл, – у нас можно не пристегиваться. И вообще, цена любому нарушению правил – десять гривен. Вручил «гаишнику» и –счастливого пути. Ночью они просто так останавливают, без всяких нарушений, собирают дань. Есть-то надо. А зарплата у болезных – пшик с хвостиком!
   Милиционер, угрюмый парнишка лет двадцати пяти, долго листает права. Мотл, небрежно полуотвернувшись от окна, терпеливо ждет.
   – Счастливого пути! – наконец выдавливает блюститель порядка.
   Мотл молча принимает документы и резко трогает с места.
   – Десять гривен? – понимающе спрашиваю я.
   –Вот еще! У меня бумажка есть, пропуск такой, разрешает въезд под любые знаки и всякие прочие нарушения. Теща начальника транспортного отдела милиции болеет, мигрени страшные, таблетки не помогают. А я помогаю.
   Пи–пи-пи – верещит мобильный телефон. Мотл извлекает его из кармана пальто и прикладывает к уху. Разговор длится не больше минуты.
   – Извини, – Мотл прячет мобильник. – С прогулкой не получится, в Белгород-Днестровске убили парня, психометриста, похороны завтра, значит, я должен к восьми быть там, вставать, следовательно, около пяти.
   – Как так убили, пристали на улице?
   – Да нет, он деньги занял, пытался раскрутиться, да не пошло, его на счетчик поставили. Ну, и порешили в конце концов.
   – А ты уверен, что он из наших? Странное поведение для психометриста.
   – Такие нынче пошли. Инфляция, понимаешь, девальвация. Не только у рубля или гривны.
   Н-да, если песни моей жены слушают по два раза в день, то немудрено, что психометристы занимают деньги и пытаются раскрутить бизнес. Но звучит это дико.
   – Мотл, а в каком качестве ты туда поедешь?
   – Как в каком? – недоуменно поворачивает голову Мотл. Но сразу спохватывается:
   – Та я ж председатель похоронной конторы психометристов. Звучит гордо, но всю работу, кроме бумажной, приходиться самому делать. Могилы у меня двое подручных роют, секретарша на бланки и прочую отчетность посажена, а все остальное сам, вот этими вот, – он снял руки с руля и энергично потряс ими в воздухе, – этими вот самыми руками.
   «Нисан» плавно остановился.
   – Приехали. Общество тебе номер тут сняло. Узнаешь место?
   Еще бы не узнать. Гостиница «Черное море». На первом этаже, в ресторане, мы с Верой гуляли свадьбу. Круг замкнулся.
   У входной двери неспешно прогуливались два гаврика – охраняют, значит. Дежурная на первый взгляд показалась родной сестрой таможенницы. Усталая блондинка, синий пиджачок хорошо притален, верхняя пуговица расстегнута. Только вместо пилотки с трезубцем – кокетливо повязанный шейный платок. Кокетливо – значит, не скрывать, а подчеркивать. На карточке, пришпиленной там, где сердце, написано «М.Стороженко». Наверное, чтобы не спутали с «сестрой». В гостиницах такого класса останавливаются только солидные люди, часто из-за границы. Мало ли …
   Но кнопки в лифте западают, а в номере, на вид вполне приличном, холодина.
   – Не топят, бандиты, – разводит руками Мотл. – Свитер есть?
   Свитер! Звоню дежурной.
   – Ах, – вздыхает усталая блондинка, – отопление еще не включили, но там, у стенки стоит такой большой коричневый лист с вилкой. Вставьте ее в розетку, и сразу станет теплее.
   Возле кровати действительно прислонен к стене здоровенный лист коричневого пластика, толщиной в два– три миллиметра со змеящимся шнуром.
   – А, – догадывается Мотл, – это они обшивку из подводных лодок приспособили. Врубаешь его в сеть, и начинается химическая реакция. Во дают, кулибины, народные умельцы.
   От листа начинает исходить ощутимо заметное тепло. Я снимаю куртку. Мотл прощается.
   – Завтра с утра за тобой заедет Лора, методист общества, повезет в музей изобразительных искусств. Там выставку открыли – художники-психометристы Одессы, потом до шести свободное время, а в шесть – лекция.
   – Лора, – забавное имя.
   – Очень милая женщина. Большая умница, да с пути сбилась. Навалилось на нее большое женское счастье, понимаешь.… Но это отдельный разговор, сначала познакомься.
   – Слушай, – я изображаю на лице внезапно пришедшую мысль, – если ты из похоронной конторы, то еврейское кладбище наверняка знаешь.
   – Знаю, – соглашается Мотл. – У меня правда, свое, психометрическое, но иногда приходится и здесь работать, если клиент просит.
   – А как он просит: из-за завесы вещает, или во сне является?
   – Иди ты! – улыбается Мотл, – клиент – в смысле заказчик, тот, кто процедуру оплачивает. Жена, дети, родственники.
   – Так ты сможешь завтра со мной походить, мне целый список вручили. Посетить, проверить и вообще, а где искать, понятия не имею.
   – Если успею вернуться – обязательно. Скорее всего, успею. Из музея раньше двенадцати не вырваться, Таня, организатор выставки, заговорит до последнего дня Помпеи, а там я налечу и спасу. Ну, давай. Хоп!
   На прощанье Мотл протягивает руку. Хорошая ладонь, чуть выступающие бугорки мозолей, видимо, лопатой тоже приходится махать, ровное тепло пальцев, не вялое, но в меру наполненное пожатие.
   Я разложил вещи, принял душ, заварил чаю в серебряном чайничке и сел у стола с тетрадью. В ней рукопись непонятно какого жанра. Материалы о реховотской крепости я собираю много лет, и они потихоньку превратились в некое литературное произведение. Исторический рассказ? Документальное исследование? Очерк? Даже не знаю. Я взял ее с собой, рассчитывая, что в отрыве от накатанных дорожек смогу по-новому взглянуть на хорошо знакомые строки.
   Нужно решить, куда повернуть штурвал. Штука довольно тонкая, все зависит от интонации, прямой речи, эпитетов. Короче, от приправы, от соуса. Если текст приплывет не в ту кастрюлю, блюдо может показаться малосъедобным. Об этом, собственно, я и хотел поразмышлять, разглядывая с десятого этажа гостиницы ночной профиль Одессы. Но повело меня совсем в другую сторону.
   Есть много разных определений, кто такой психометрист. Поскольку мир не плоский, то дать одно всеобъемлющее описание такому объемному явлению невозможно. Каждое определение рассматривает одну из граней, а дальше человек отыскивает ту, что ему представляется наиболее заслуживающей внимания. Или не рассматривает, а просто проходит мимо.
   Мне больше всего по душе следующее: психометрист – тот, кто прислушивается. Космос постоянно ведет с нами диалог. В узорчатой тени листвы, в числе автомобильных гудков, в клочке газеты на скамейке, во всем кроется сообщение. Мир – единая гармония, и самые глубокие тайны мироздания можно прочитать на коре дерева перед газетным киоском. Надо только уметь слушать и видеть.
   На уровень понимания тайн мироздания выходят очень немногие психометристы. Но разгадать намеки, обращенные непосредственно к тебе, может даже начинающий. Собираясь в дорогу, я понимал: Космос заворачивает эту поездку не просто так. Потому и боялся ехать, потому и сожалел о каждом шаге, приближающем меня к гостинице «Черное море».
   Да, я должен, наконец, сказать самому себе слова, которые давно собирался написать или произнести. Удачнее всего мы дурачим самих себя. В этом искусстве человек достигает необыкновенных высот, упражняясь почти с самого рождения. Завеса обмана крепка; казалось бы, нет никакой возможности увидеть истинное положение вещей. Но это не так! В психометрических книгах приводится рецепт, простой и понятный со стороны, но почти никогда не приводимый в исполнение.
   На самом деле, человек точно все про себя знает. Если сесть в закрытой комнате за стол и честно, только действительно честно поговорить с самим собой, то айсберг переворачивается. Увы, мы боимся переворотов и бежим от них. И я такой же, хоть числюсь сотрудником отдела «железной кровати». Только числюсь, но вовсе не соответствую. Есть какая-то задержка по сути, остановка в дороге. Возможно, устремившись изо всех сил к вершинам психометрии, я пропустил очередную ступеньку, и ее-то мне сейчас не хватает. Годами я избегал разговора с самим собой, но вот, пришло время. Дневник станет моей закрытой комнатой, моим столом.
   Раздевшись, еще раз подхожу к окну. Оп-па-па! Вот так перемены, поле сильно посветлело, словно кто-то зажег маленькую лампочку. Остались, значит, Мастера в Одессе, не все вымерли или уехали. Еще не пропала наша надежда…
   Светает. Мне нужно два, три часа для сна, не больше. Чему-то я все же научился. Сразу уснуть вряд ли удастся, но история реховотской крепости поможет скорее закрыть глаза.

История реховотской крепости

   Сегодня от реховотской крепости остались лишь несколько арок из выгоревшего под солнцем хевронского камня. На улице имени первого президента, между мебельным магазином «Рим» и овощным ларьком, просвечивает сквозь виноградную листву узкий проход. Обычно такие лазейки заканчиваются тупиком, густо пропахшим кошками, но эта выводит на небольшую лужайку, посреди которой высятся арки.
   В начале двадцатого века возле основания одной из них располагался спуск в подвал, где первые предприимчивые поселенцы хранили бочки с вином. Из подвала вел ход в громадные подземелья, не уничтоженные Мухаммадом Али сто девяносто лет тому назад. Именно из-за подвалов барон Ротшильд долго колебался, где расположить крупнейший в Палестине винный завод, в Ришон Ле Ционе или Реховоте. Все решили связи: тогдашний председатель поселкового совета Ришона был женат на сестре инженера, составлявшего по поручению барона пояснительную записку. Инженер осторожно упомянул об опасности обвала старых погребов реховотской крепости и тем самым определил выбор.
   Свою роль в становлении еврейского ишува погреба все-таки сыграли: во времена Алии Бет, нелегального въезда репатриантов, в них прятали пассажиров кораблей после высадки на морском побережье в пятнадцати километрах западнее Реховота. Английская полиция сбивалась с ног, недоумевая, куда могли бесследно исчезнуть несколько сотен нарушителей. Тайна погребов была одним из самых больших секретов зарождающегося государства, и ореол таинственности витает над крепостью до сегодняшнего дня.
   Самым удачным из транспортов с беженцами был «Бар-Кохба», корабль, доставивший к берегам Палестины тысячу сто пассажиров. История этого прорыва малоизвестна, печально знаменитые «Эксодус» и «Альталена» привлекают куда больше внимания. Но если оценивать успех по степени выполнения задачи, то «Бар-Кохбу» можно назвать самым удачным предприятием за все годы существования Алии Бет.
   «Бар-Кохба» вышел из Марселя ранним утром. Стоял весенний месяц март 1948 года, над капитанским мостиком тянулись с юга стаи перелетных птиц. На траверсе замка Иф путешествие едва не закончилось, «Бар-Кохба» врезался в одну из последних в том сезоне льдин. Пробоина оказалась небольшой, команда подвела пластырь, и положение стабилизировалось. В обычных условиях нужно было возвращаться в порт и ставить судно на ремонт, но, поскольку ситуация сильно отличалась от нормальной, капитан решил продолжить плавание. Синоптики обещали хорошую погоду, «Бар-Кохба», обладая неплохими мореходными качествами, мог добраться до ближайшей отмели Эрец-Исраэль за полтора дня, а дальнейшая судьба корабля никого не интересовала.
   Плавание проходило точно по расписанию. Даже туман, на который сильно рассчитывал капитан, не подвел. Английские сторожевые катера, искавшие «Бар-Кохбу», несколько раз прошли совсем рядом от его выкрашенных в серый цвет бортов.
   Посадка на мель оказалась мягкой, многие пассажиры, спавшие в трюме на трехэтажных нарах, даже не проснулись. На берегу ждали грузовики, и спустя пару часов все пассажиры вместе с командой оказались в подземелье реховотской крепости.
   На такую удачу никто не рассчитывал. Организаторы были убеждены, что по примеру предыдущих транспортов, «Бар-Кохбу» обнаружат еще в нейтральных водах и отбуксируют на Кипр, в лагерь для еврейских нелегальных эмигрантов. Поэтому продукты и воду не запасли в надлежащем количестве, и условия в подземелье с самого начала сложились не самые приятные. По предварительному плану, в случае удачи нужно было пересидеть несколько дней, пока уляжется переполох, вызванный прорывом, а потом начать небольшими партиями распределять репатриантов по киббуцам. Но вышло по-другому.
   Англичане подняли страшный шум. В первый раз за всю историю Алии-Бет целый транспорт проскользнул мимо заграждений, а его пассажиры растворились бесследно. Комендант прибрежного района объявил о вводе чрезвычайного положения. Положение означало домашний арест: жителям запрещалось выходить из своих домов, учреждения прекратили работу, дороги были перекрыты полицией. Военная жандармерия рыскала по апельсиновым садам и киббуцам. Но тщетно.
   Пассажиры «Бар-Кохбы» провели в подземелье около трех недель, перебиваясь с хлеба на воду. Больше всего раздражала темнота, свечи приходилось экономить, и поэтому большую часть вынужденного заключения узники провели в кромешном мраке. Впрочем, у некоторых пассажиров оказались припасенными ручные фонарики со встроенными динамо-машинками. Нажмешь ручку, фонарик зажужжит, словно большой шмель, и засветится. Непрерывно сжимать-разжимать ручку, точно эспандер, оказалось довольно утомительным занятием, и спустя несколько дней фонарики перекочевали в руки молодых.
   Несмотря на запрет, группки юношей и девушек принялись обследовать подземелья. Вскоре в углу каждого каземата обнаружился полузасыпанный песком и пеплом лаз в следующий. Подземелья были совершенно пустыми, пол, стены и потолок покрывал густой слой сажи. Все, что могло сгореть, сгорело во время штурма крепости войсками правителя Египта Мухаммада Али.
   Цепь казематов составляла второй, подземный ярус разрушенной крепости, и блуждать по нему можно было почти бесконечно. К сожалению, прогулка оказывалась довольно однообразной, и поэтому глубина вылазок обычно составляла пять-шесть подземелий. Но в конце-концов усилия любопытствующих были вознаграждены: в одном из казематов обнаружилась огромная кровать, выкованная из цельного куска железа.
   Металл по внешнему виду напоминал нержавеющую сталь, во всяком случае, следов коррозии отыскать не удалось. Спинки украшал затейливый узор из виноградных листьев, вперемежку с головами баранов. После многочасового обсуждения – благо времени хватало в избытке, исследователи пришли к выводу, что кровать предназначалась для ритуальных целей, поскольку людей четырехметрового роста история не упомнит. Увы, как и большинство такого рода заключений, оно свидетельствовало не об изучаемом предмете, а об эрудиции исследователей. Но об этом после, пока же кровать превратилась в место сбора молодежи. На ней они проводили долгие часы в пространных беседах, эхо от голосов спорящих гулко перекатывалось по казематам. Наговорившись, утомленные спорщики засыпали прямо на кровати. Мысль о неожиданных последствиях сна в таком месте не пришла никому в голову.
   Спустя месяц англичане отчаялись отыскать беглецов и сняли осадное положение. Инструкторы «Хаганы» разбили пассажиров «Бар-Кохбы» на группы и начали эвакуацию. С задачей справились за две недели, и вскоре о приключении напоминали только огарки свечей на полу казематов.
   Через год после благополучного завершения этой истории, в судьбе многих беглецов произошел неожиданный поворот: один раз запустив свои цепкие пальцы, крепость не желала расставаться с пленниками. Около половины пассажиров резко изменили образ жизни, пополнив население религиозных кварталов Иерусалима и Бней-Брака, а у нескольких десятков открылись экстремальные способности. Быстро обнаружилось, что ясновидением и левитацией одарены лишь те, кто хоть раз спал на железной кровати. Группа «железной кровати» заложила основу самого засекреченного отдела Мосада. Сферу его действий и планы на будущее вновь избранный израильский премьер-министр получает вместе с красной кнопкой – паролями запуска ракет с ядерными боеголовками.
   Взрыв иракского атомного реактора – одна из операций отдела. Информация о его участии в ней просочилась в печать и вызвала взрыв, почти равный по силе уничтожившему реактор. Эскадрилья «Фантомов», якобы разрушившая реактор, была послана только для отвода глаз. Чтобы причинить такого рода повреждения, реактор должны были отбомбить несколько десятков эскадрилий.
   Бочки с вином из первого каземата срочно убрали, вход в подземелье сначала загородили толстенной дверью, а потом и вовсе замуровали. Впрочем, о необычном влиянии реховотской крепости на человеческую психику местным жителям было известно давно. И не только местным – Хаим Вейцман намеренно расположил свой институт именно в Реховоте.